KILL

Все даётся потом, кровью, болью, И это станет частью, Ведь я с тобой, как на поле боя — защищайся. Wildways feat. Тони Раут — don't give up your guns.

После полуночи рыданий с видом на натяжной потолок в ее номере у Феликса садится мобильный и в груди поселяется сверхновая, потому что вернувшаяся из Лиссабона на следующий день Лила пулей вбегает в квартиру с дождливой улицы, сбивая каблуки о ступеньки, и, не раздеваясь, как была, в плаще-пальто, шарфе и черных ботинках, ныряет в их общую кровать, заходясь сухим кашлем в свою цветастую подушку, чтобы почувствовать хоть что-то родное и реальное. Она понятия не имеет, кто посмел стать ее соулмейтом, когда она сутками носилась по съемкам для новой журнальной обложки, фуршетам, отелям и просто витиеватым лиссабонским улочкам. Феликс, опоздавший куда только можно, встречавший ее в аэропорту, прижимает ее к себе за талию, целует в голову, когда их черная кошка, которую Лила притащила в квартиру за день до проставленной в паспорте печати «в браке», доверчиво мнет лапками развязавшийся коричный шарф Лилы. Феликс, мягко говоря, в ревностном ужасе — он зажимает трясущуюся Лилу где-то под отворотом своего пальто, топя ее в дорогом маслянистом запахе черного перца и хвои, их мокрая одежда безнадежно пропитывает постель. +++ Лила вытаскивает из слива раковины на крохотной кухне забивающий его весело-розовый тимьян, режущий ей своими корнями внутренности, ласково гладит зеленоглазную кошку, забравшуюся на холодильник, улыбается — она в порядке, да. — У меня не будет детей, кроме тебя, — говорит Лила, кошка трётся большим ухом о ее ладонь, а потом, принюхавшись, резко поворачивает голову, вся обратившись в ходячее раздражение. Лила смеётся. — Ей не нравится твой лосьон после бритья. — Ещё я у кошки мнения не спросил, — Феликс растирает мокрые волосы вафельным полотенцем, целует Лилу в липкий лоб. — Ты хоть немного спала? — Я дописывала свою речь на защиту, — Лила пожимает худыми плечами. — Докурила твою пачку сигарет, чтобы внутри меня все обуглилось, и я все это выблевала, но пока что не преуспела. — Как насчёт фотосинтеза? — Я думаю, сорнякам заниматься этим похабством в темноте моих лёгких сложновато, — Лила смежает веки, будто хочет рассмеяться и заплакать одновременно. Через полтора месяца ей вырезают разросшийся тимьян, у него мелкие соцветия и их так много, что Лила может по утрам вытаскивать их из узких ноздрей, покрытых теперь вокруг иссохшейся кожей. Будь это что-то крупное, растущее медленно, было бы легче, они бы не лезли с таким остервенением. А тимьян в ее лёгких — сорняк, ненавистный, нежеланный, она занята, она замужем, она не просила никого появляться в ее жизни с такими амбициями и с треском рушить ее. Лила становится частым гостем в больницах, а Феликс, бросив всё на самотёк — учебу, работу в университете, наплевав на бесконечные звонки по нему, таскается за ней, тоже бросившей всё, чувствуя себя псом, которого оставят, но все равно продолжающим идти. Вот бы вернуться назад, снова надеть на свадьбу все чёрное и серое, сидеть со скорбными лицами в ресторане при урезано собранной семье, а после яростно заняться незащищённым сексом в туалете этого же ресторана на правах новобрачных, пока их матери обмениваются хмурыми взглядами и с безразличным видом ковыряются в салатах, как будто это такие похороны. Сейчас их матери почти не разговаривают с ними, все заканчивается криками — как такое могло случиться, нет, Феликс, я не дам вам больше денег, одна операция стоит, как две ваши квартиры, нет, Лила, пусть твой богатый муженёк тебя вытаскивает из этого ада, я говорила тебе, что этот брак ничем хорошим не кончится. — Ты будешь зелёный или красный ройбуш? Мелкий дождик брызгает в распахнутое окно, кошка то тыкает в сетку лапой, то отбегает по широкому подоконнику в угол. Лила локтем включает чайник, параллельно заплетая чуть грязные волосы в косу и забрасывая ее за спину, босая, почти не касаясь пола пятками, идёт к столу. — Можно мне всю тебя, — Феликс, сидящий за столом, ведёт по нему пальцем, обводит открытую банку малинового конфитюра, длинную десертную ложку и высохший ошметок тимьяна. — И кофе. Лила хмыкает и, наклонившись, целует его в губы. Потом снова и снова, в конце концов позволяя его языку коснуться своего сквозь разомкнутые сладкие губы, все в жирном меду, совсем не помогающем залечить больной рот. — Прекрати, — она отстраняет его руки, тянущие ее ближе, от себя. — Почему? — Феликс вскидывает голову, глядя на нее снизу вверх. Лила обнимает ему голову, зарываясь в светлые, рано начавшие седеть, волосы, Феликс прижимается к ее животу, скрытому тканью бордовой футболки оверсайз  — у нее в утробе никогда не будет жизни, только омерзительный сорняк, она теперь принадлежит только ему, она ему и жена, и сестра, и дочь. Лила хочет раствориться в Феликсе, как в кислоте. Лила хочет его себе всего, вшитым под кожу, шипящим серебром в венах, так чтобы было до невозможности больно, чтобы все эти проклятые цветы — только из-за него и только ему. Какие угодно — бирюзовые, как его глаза, дельфиниумы или крокусы, нежно-медовые аспалатусы, болью вскипающая пшеница, объятая спорыньей, от которой небо видится жирным, надвигающимся на тебя, будто сейчас рухнет. — Потому что мне больно, — тихо говорит Лила, по-лисьи, шипяще, потому что в горле скребёт от всех этих мелких листиков и лепестков. Лила срывается, потому что носить в себе этот вавилонский сад так тяжело одной, и громит посуду, получается ее заткнуть только ртом ко рту и запястьями, стиснутыми над головой до хруста. +++ Феликс засыпает у нее в ногах, когда она снова попадает в больницу, уже на деньги двоюродного брата Феликса, последнего, кто им вообще захотел помогать — у него-то все хорошо, девчонка-соулмейт, которую он встретил на соревнованиях по фехтованию в Японии, ему не понять, каково это, когда от тебя отрезают по куску — то ли любимой жены, не оказавшейся суженой, то ли от себя, не могущего ей никак помочь. Феликса бы в соседнее отделение — вынуть фарш из грудной клетки, вылепить хоть что-нибудь отдаленно похожее на сердце и сунуть обратно, за наизнанку натянутую через голову молочную рубашку под суконным колким пиджаком, продранным на левом локте. — Мне так жаль, — Лила бледная, сливающаяся с простынями, под которыми лежит, закатывает жёлтые белки повыше, чтобы не смотреть на иссиня-фиолетовое лицо Феликса, где-то в нем потерялись прозрачно-голубые глаза под нелепыми из массмаркета квадратными солнцезащитными очками, вздернутыми на голову, и нормальная кожа, без страшенных следов от побоев, — мне так жаль. — Я бил себя сам, успокойся, — Феликс сжимает ее ладонь в своих, она кажется ему такой крохотной, пластиковый ободок канюли, воткнутой в вену, скребёт о кожу. — Я так хочу тебя уже потерять, Лила, я такой слабый, я не выдерживаю. — Мне так жаль, — повторяет она, как мантру, как последнее, что у нее остаётся, кроме мерзких соцветий тимьяна, и кто-то, кому она все ещё должна отдаться, вся, до последнего ноготка и реснички, чтобы они исчезли, вместо измятого и растресканного Феликса. Они ссорились так, что стены начали дышать, кошка забилась под кровать, Лила злилась, что Феликс не хочет говорить о том, что будет после того, как сорняк сожрёт ее полностью, что их жизнь стала похожа на минное поле — им даже не на что корм кошке купить, ему так хотелось ударить её, даже когда у нее кровь пошла носом. Лила вытерла ее ладонью, оставив дорожку на щеке, растерла по запястью другой руки, и продолжила — Феликс просто резко открыл дверцу шкафа себе в лицо несколько раз, чтобы она заткнулась, хоть ненадолго заткнулась. После выписки Лила набрасывается на Феликса каждый вечер, заставляя стирать ее в костяной порошок, пока от третьего оргазма лёгкие не попросятся наружу, и не придется полуголой бежать в туалет, натягивая по дороге нечаянно попавшуюся под руку серую рубашку Феликса, чтобы было не холодно прижиматься к унитазу. А пока масляная смазка стекает по внутренней стороне бедер, выплескиваясь из влагалища вместе с их смешавшимися выделениями, падать на больные колени и выблевывать сначала очередной комок тимьяна, потом проглоченную сперму — это ей такое божье благословение. Феликс, успевший надеть белье и покровительно возвышившись над Лилой, собирает ей волосы за затылке бордовой резинкой, чтобы не мешались, вытирает предательские слезы с лица ладонью, под подмышки взяв ее, ставит на слабые ноги, разворачивая к себе лицом. — Мило, — говорит Лила, легко касаясь синевы очерчивающей глаз Феликса — теперь он носит в обществе очки в толстой оправе, чтобы вопросов было меньше. Его жена не умирает, высасывая из него последние соки, нет. — Я так люблю тебя. — Я так люблю тебя, — повторяет он, не задумываясь. Лила заходится кашлем, сгибается у него в руках, закрывая рот ладонью, из нее выходит кровяной комок цветков, Лила тянется выбросить его в унитаз — Феликс перехватывает протянутую руку, сжимает цветы в своей ладони, а потом запихивает себе в рот, кровавые, склизкие, кислые, от них желудок недовольно взбрыкивает. Лила всхлипывает, хватается ему за шею, будто пытаясь забраться выше, и повисает так, бессильная, полуголая, липкая от их перемешавшегося пота. Феликс ненавидит шрам, прорезающий ей грудную клетку, будто она уже умерла, ее вскрыли, все там перемешали и вернули ему обратно живой труп. Он похож на узкий проем, за которым разверзнется ад с полями пшеницы, полными спорыньи. Лила сворачивается у него на голом животе, лениво дёргает его за светлые лобковые волосы, будто от этого ему легче будет спать. Феликс гладит ее по резкому изгибу талии, иногда уводя ладонь к бедру обтянутому плотной тканью коротких трусов-шорт, но Лила возвращает ладонь обратно, кошка растягивается у него по шее, впивает когти в кожу — его маленькие монстры. Лила напевает «на небе все хорошо», гладя кончиком пальца Феликса по торчащим подвздошным, пока он не уснет, а ему снятся падающие с потолка ленточные черви, так напоминающие шрам Лилы. Утром Лила не просыпается, взрывающаяся сверхновая в груди разносит Феликсу мир без Лилы в пыль — он сворачивает беспокойно урчащей по хозяйке кошке шею и бросает ее около кровати. Феликсу кажется, что внутри него, глубоко под ребрами расцветает жизнь — скоро им с Лилой придется встретиться вновь. Может, разбить пару тарелок, сломать пару пальцев и пару раз поебаться — это ведь лучше, чем обнимать её ещё теплый труп.