Соловьиная песнь

      По городу стремительно распространялись слухи о возрождении Кроликов. И вскоре они нашли подтверждение. Ирландцы, старые и молодые, объединялись, образуя новую, значимую группировку. Возглавлял эту ораву младший Валлон, выживший, собравший под своими знамёнами важных шишек: МакГинна, известного зарубками на своей знаменитой дубине, означавшими смерти противников, дикую кошку Мэгги, которая за свою жизнь оторвала, отрезала и отгрызла великое множество ушей, и Бестию.       Билл лишь презрительно хмыкнул, узнав о перебежчиках: «Нечего ждать верности от ирландцев. Стоит помахать перед ними флагом их паршивой родины — жди предательства». Для Мэри же такое явление стало потрясением. В последние месяцы она редко пересекалась с Бестией, но все равно считала ее своим другом. Как-то раз они встретились на улице, почти что столкнулись лбами.       — Риган, почему?! — вопросила она женщину, нацепившую на себя мужской цилиндр.       — Отойдем, — буркнула Бестия и подтолкнула ее во двор какой-то потрепанной жизнью хибары. Когда они свернули с шумного проспекта, Риган заговорила. В словах ее огнем плясала неподдельная уверенность и убежденность, какой Грей никогда не было суждено постичь.       — Дитя, ты помнишь, как я кляла своих собратьев и, наверное, подумала, что я открестилась от них. Это не так, в жилах всех оборванцев, толпами идущих на войну, переполняющих трущобы, течет та же кровь, что и в моих. И, если до сих пор я не шла наперерез Коренным, которые кидали камни в ирландских женщин и детей, то только потому, что не было достойной силы, способной дать отпор бесчинствам этих выродков, считающих нас не то за скот, не то за пушечное мясо! Мальчишка Валлон, может, и дурак, раз решил ударить Мясника в спину, но он не трус. Он продолжит дело отца. Завершит его. Я не знала Священника, потому что была тогда зеленее клевера, верила в любовь и всякую другую чепуху, особо не задумываясь над тем, как кровь таких же, как я, орошает здешние земли. Если есть хоть какой-то шанс заставить мертвых предков гордиться мной, я им воспользуюсь, клянусь, даже если придется отдать жизнь. Долго я жила в тени Мясника и прочих, смирившись со своей участью. Вот только настало время это прекратить. Если бы я могла вытащить тебя из лап этого чудища, Мэри, я бы так и сделала, но вижу, что уже поздно. Потому не думай осуждать меня. Я не предам свою честь ради дружбы. Прости, дитя. И постарайся держаться в стороне, каким бы ни был исход назревающей борьбы.       Мэри никогда не видела женщину такой красноречивой. Казалось, в ней заговорил новый, возродившийся из пепла человек. С таким достоинством она говорила о грядущих бандитских столкновениях, будто то была священная война рая и ада.       Риган похлопала Птичку своей крепкой рукой по плечу и, кажется, глаза ее заблестели, будто бы навернулись слезы. Затем она развернулась и ушла, посмотрев назад лишь раз, сказала напоследок:       — Прощай.       — Прощай, — скорее инстинктивно, нежели осознанно, прошептала Мэри в ответ.       «Честь, честь… Почему они все говорят о чести?» — сдавленно подумала девушка, глубоко расстроенная. Лучше бы Бестия сказала что угодно, только не это. И не надоело всем вокруг шатать моральные устои бедной Мэри? Она не могла найти истину в беспорядочном хоре чужих воззрений, ощущала себя жалким мотыльком, залетевшим в пожарище.       Остаток вечера Мэри провела за столом со Скрипачом. Девушка потягивала мадеру, обсуждая с непьющим Каррингтоном сначала книги, а затем и Бестию. Она излила душу этому желчному человеку и, к ее удивлению, он дослушал до конца, не прерывая, как обычно, язвительными репликами.       — Ты плохо знаешь этот народ. Пока ирландцы разрозненны, их не стоит бояться. Одинокий ирландец похож на дворовую шавку, которая брешет почем зря. Но стоит им объединиться, учуять дух патриотизма, берегись! Мало будет тех, что останутся в стороне. И куча шавок превратится в грозную, неукротимую стаю. Я считаю, Мяснику следовало бы ими заняться, пока не поздно — прямо сейчас. Странно, обычно он обрывает такие явления на корню, а тут точно ослеп. Догадываюсь о причине. Ты ведь знаешь не хуже меня, старому волку не чуждо тщеславие. Он хочет, чтобы малыш Валлон сколотил банду побольше, чтобы больше почета было ее разбить. Только вот это крайне неразумно. Не подумай, что я покушаюсь на авторитет Билла и его компетентность в подобных вопросах, но он ведет опасную игру, рискуя не только собой, но и своими пешками, коих немало. Проблема в том, что ирландцы слетаются к своим так, как мухи на варенье. А их в нашем славном Нью-Йорке полным полно, не мух, в смысле, а проклятых ирландцев. Нужно поспешить, пока все сыны святого Патрика не превратились в единый в кулак, готовый ударить по нашим позициям. Если долго ждать, их силы сравняются с силами Коренных, если не превзойдут их. И ты, полагаю, осознаешь, чем это грозит всем нам, — закончив, Каррингтон закурил.       — Я не могу повлиять на его решение. Билл слишком упрям и, хотя признает, что я была права насчет мальчишки, не собирается положить конец его поползновениям.       — Надеюсь, мы об этом не пожалеем, — усмехнулся Скрипач. — Хотя мне-то, пожалуй, все равно. Я не слишком дорожу идеалами этих бравых мужей. Куда мне до них. А вот за тебя я боюсь, цветочек. Боюсь, в случае поражения Мясника, для тебя будут закрыты все дороги. Но я драматизирую. Ему наверняка хватит здравого смысла задавить Валлона прежде, чем тот встанет на ноги. В конце концов, Билл может убить его в честном бою, как наверняка и хочет его горделивая душонка, не в пример многим. В общем, скорее всего, он одержит верх в этой грызне, пародии на прошлую войну между ним и покойным Священником.       — Мистер Каррингтон, Вы так умны. Я не понимаю, что Вы здесь делаете, — заметила Мэри.       — А что здесь делаешь ты? А, впрочем, знаю, тебя завлекла эта жизнь и, осмелюсь предположить, мужчина. Ошибки молодости. Знай же, что меня привело сюда то же самое. И, как видишь, затянуло. Но, дорогая моя, как бы ты ни старалась, ты никогда не станешь одной из них, всегда будешь приспособленцем, белой вороной. Мы с тобой одной породы. Коты, пытающиеся влезть в крысиную нору. И дело даже не в характере и образе мыслей. Я вижу, тебе не занимать смелости, здоровой наглости и смекалки. Но мы были рождены в другом мире. Наше детство формирует нас, золотце. Вливаясь в эту среду, мы гребем поперек течения, против природы. Надеюсь, для тебя еще не все потеряно и когда-нибудь, образумившись, ты сможешь вернуться в общество.       — Вернуться? Но зачем? Я оттуда не уходила, но мне совершенно все равно! — возмутилась девушка в ответ на проповедь, прочитанную грешником.       — Тсс! Мне тоже было совершенно все равно. Когда-нибудь я расскажу тебе свою историю, но сейчас не время. Ты пропустишь все слова мимо ушей. И не спорь. Я вижу, что владеет тобой. Бестия сказала, что тебя нельзя спасти. Это слишком грубо, к тому же неправда. Она женщина, может, и удивительная, но в людях совершенно не разбирается. Я не буду пытаться говорить о неправильности того, что ты делаешь, потому что занятия бесполезнее трудно отыскать. Но я подожду хотя бы до того момента, когда ты сможешь слушать. Быть может, тогда мой рассказ чему-то тебя научит.       Мэри помрачнела еще больше и искренне пожалела, что поведала свои переживания Скрипачу. Ей стало совсем не легче на душе от его замысловатых рассуждений, потому что она углядела в них упрек и жалость. Мэри терпеть не могла и то, и другое. Пусть даже она знала, что его слова имеют какой-то смысл, потому что все без исключения предыдущие советы Скрипача были поразительно полезны и метки, но прислушиваться не собиралась.       Ей казалась вздорной даже мысль о том, что приезжие смогут противопоставить Коренным банду, достаточную для того, чтобы свергнуть последних. Нет, это, конечно, глупо. Всем известно, что Скрипач любит сгущать краски.       Она и сама порой задумывалась о шаткости своего положения, в основном перед сном, но слышать такое из уст других было выше сил Мэри. Ей в голову могут закрадываться какие угодно сомнения, но их следовало уничтожать, а не подкреплять со стороны.       Мэри уже дочитала Отверженных и больше всего прониклась несчастливой судьбой Фантины. Ей захотелось побывать там, на баррикадах, в Париже. Мэри, конечно, сочувствовала идее всеобщего равенства и свободы, но больше всего в революции ее манил тот пыл, огонь, как во время войны, который охватывал людей по природе слабых и трусливых, превращая их в разъяренных львов, готовых биться до победного конца.       Но в Америке не предвидится никакой революции, а уходить на фронт, переодевшись мужчиной, мисс Грей уж точно не хотелось. Она навидалась солдат, приезжавших на побывку. Служивые были худыми, грязными и ожесточенными, сквернословили так, что уши вяли. Ничего романтического в войне не было, поняла Мэри, посмотрев на выбирающихся из вагона людей. Может, и было. Во время сражения. Секунды экстаза, грозящие гибелью, мучительной и страшной, не стоили того. Ей было достаточно и малого риска, чтобы наслаждаться жизнью.       Слова Скрипача, к сожалению, оказались пророческими. Вокруг Валлона начала формироваться банда, укреплявшая свои позиции с каждым днем. Все еще, впрочем, жалкая по сравнению с детищем Билла и побочными группировками, специализирующимися на конкретных преступлениях, которые безоговорочно поддерживали политику Мясника и охотно отдавали ему долю.       Билл не дал боя ирландцам. Мэри была в бешенстве. Вскоре Кролики расправились с Везунчиком, продажным констеблем, который принял сторону Коренных. Не заставил себя ждать ответ. Малыша Джонни насадили на забор.       Но с каждым днем накалялись не только страсти между враждующими бандами. Республиканцы собирали силы, чтобы ударить по демократам. Демократы в свою очередь всеми правдами и неправдами старались укрепить свои позиции. Таммани-холл разочаровался в сотрудничестве с Пятью углами Каттинга и, кажется, подыскивал себе другого союзника.       Тем временем в стране шла кровопролитная Гражданская война. То и дело дома покидали мужчины, чтобы отдать долг родине, союзу и президенту. Но большинство людей не разделяло воззрений Линкольна, особенно относительно рабовладения. Белые начинали ненавидеть черных за то, что, мол, из-за них вынуждены были убивать друг друга. Черные, прячась под крылом власти, чувствовали на своей шкуре угнетение, как никогда раньше. Теперь, когда все должны были стать братьями, непонимание между расами только нарастало.       Принудительная воинская повинность так же раздражала общество. Редкие горожане могли откупиться от службы, потому бедняки взъелись на богатых и совсем не считали себя обязанными идти на войну. Нью-Йорк напоминал пороховую бочку, готовую вот-вот взорваться, и только некоторые экзальтированные особы из высшего общества не могли это понять. Что-то большое назревало.       Мэри стала все реже посещать салоны, бывать в гостиных порядочных людей. Ее дни, вечера и ночи зачастую пропадали в водовороте Пяти улиц. Она превратилась в яркую, деятельную фигуру, которую было сложно не замечать. Один раз даже убила человека, одного из перебежчиков, зашедшего на чужую территорию. Совесть ее, в общем-то, совсем не мучила. Хотя смерть Дэвида Тернера до сих пор эхом отзывалась в памяти, временами вызывая мучительно болезненные уколы совести.       Выборы нагрянули в Нью-Йорк, всполошив все население, приведя в движение каждую клеточку огромного организма, именуемого городом. Наивно было полагать, что такое грандиозное мероприятие может пройти мирно, спокойно, добропорядочные граждане придут и отдадут голос за не менее добропорядочных кандидатов на должность шерифа. Даже чайки, пролетавшие над пристанью и мало интересующиеся жизнью мирской, посмеялись бы над подобным предположением.       На деле демократы начали играть двойную игру, рассчитывая все же на кандидата ирландца. Недавно такой альянс показался бы смешным до колик, но с усилением позиций мигрантов демократам было не до смеха. Они, как и любые политики, стремились переманить на свою сторону более могучую сторону, более зависимую от них, и решили подбросить монетку, впрочем, не выказывая свою поддержку в открытую.       Коренные оказались в опасной позиции. Им нужно было победить на выборах. И, хотя шериф — лишь пешка в руках губернатора, мэра и кукловодов, выставивших его на сцену, все же назначение одного из ирландцев на такую высокую должность пошатнуло бы чаши весов отнюдь не в сторону Билла и его так называемой партии.       Потому за каждый бюллетень шла кровопролитная война. Сгоняли всех: негров, бедняков, детей, пихали одних и тех же избирателей на участок по нескольку раз, а то и попросту забрасывали кучу бюллетеней в урну. В общем, бардак — слишком мягкая характеристика для творившейся в тот день вакханалии.       Нью-Йорк кипел, гудел, кряхтел, стонал. На улицах агитировали как словами, так и действиями. Особенно ретивые сторонники одного из кандидатов, не церемонясь, брали граждан, подходящих под категорию избирателей, и за шиворот тащили в нужное место, выбивая обещание проголосовать за нужного человека. Причем нарушения, что вполне естественно, наблюдались с обеих сторон.       Но то ли немаловажную роль во всем этом сыграла поддержка сенатора Твида и демократов, почти что контролировавших выборы, то ли выдвигающие Макгинна ирландцы действительно смогли перевесить числом, затолкать на участки большее число людей, так или иначе, выборы были ими выиграны.       Коренные, конечно, в стороне не стояли, и временами даже казалось, что их значительно больше. У Мэри был весьма насыщенный день, потому что она своими силами обеспечила примерно сто голосов, добытых всеми доступными путями. Вечером, уставшая до изнеможения, она вернулась домой, собралась с силами для последнего рывка на сегодня, переоделась и поехала к Шермерхорнам.       Мэри с первой же минуты в гостях поняла, что что-то неладно. На нее смотрели косо, с каким-то плохо скрываемым подозрением и даже неприязнью. Девушка насторожилась, тщетно пытаясь прочитать хоть какое-нибудь объяснение в лицах знакомых ей людей. Но стоило ей войти, разговоры прекращались и взгляды бесцеремонно устремлялись прямо на нее.       У Грей даже просыпалось желание развернуться и покинуть чертовы комнаты, не доходя до хозяйки, с которой необходимо было поздороваться сперва, но слишком уж сильно хотелось узнать, что не так, почему все глазеют на нее, как на экзотического зверя навроде здешнего слона, привезенного для выступлений в цирке.       — Миссис Шермерхорн и миссис Элмерс ждут тебя в кабинете, — шепнула ей на ухо одна из отдаленно знакомых женщин, новенькая в Нью-Йорке.       «Ждут? Меня?» — нутро у Мэри неприятно похолодело. Ничего хорошего ожидать не приходилось. Если сама хозяйка и вдовушка с какой-то стати решили лично пригласить ее на беседу, да еще и так, чтобы все об этом знали… Черт знает, что творилось в душе девушки, когда она неуверенно отворила дверь в кабинет.       — Миссис Шермерхорн, миссис Элмерс, — присела она в книксене, приветствуя старших.       — Мисс Грей, — скрипучим старческим голосом холодно ответствовала хозяйка дома, не ответив ей и кивком головы. Выражение лица ее было сурово. У вдовушки с мимикой было попроще, но легкое недовольство все же выступало наружу.       — Мисс Грей, до нас дошли слухи, что Вы ведете себя не как леди и позорите память своих родителей, заявляясь одной во всякие… неприемлемые для молодой девушки заведения.       Кровь отхлынула от лица, в ушах зазвенело, но Мэри ответила на выпад со стороны пожилой дамы:       — Позвольте поинтересоваться, кто распространяет такие слухи обо мне? Это ведь сущая нелепица. О каких заведениях Вы говорите? Несколько раз я сама ходила к пекарю за пирожными, да к портному. Но чем это, простите, позорит память мамы и папы?       — Я не скажу, кто распространил слух. И я бы никогда не поверила, если бы еще несколько мужчин не подтвердили этого. Вас, Мэри Грей, видели в салуне вместе с бандитами. Неоднократно. Это не похоже на случайность.       Лицо девушки потемнело. Она действительно не знала, как выкарабкаться из этой ситуации и почувствовала себя затравленным енотом, на которого испытующе смотрят охотники, едва сдерживая собак, рвущихся с цепи.       — Это какое-то недоразумение, миссис. Вы ведь знаете, как слабо мое здоровье, я так мало выхожу из дома, а тут… Нет, Вы ошибаетесь.       — Какое совпадение — ту девушку тоже зовут Мэри. Джентльмены видели, что Вы были там.       — Что джентльмены делали в салуне? Это грязные сплетни, мне страшно думать, что вы им верите! — вспыхнула Мэри, но гнев ее был исключительно притворный, внутри же все в ужасе сжалось.       — Объяснитесь, мисс. Мы выслушаем и, возможно, совместными усилиями сможем сохранить Вашу репутацию. Тогда никто не узнает…       — Никто не узнает? Тогда, позвольте спросить, почему на меня в холле смотрели, как на крысу, несущую на лапках бубонную чуму? Эта грязная ложь уже стала достоянием всего нашего милого общества, дамы. Вы можете лишь публично опровергнуть сказанное.       — Можем, но не будем, не услышав оправданий.       — Я не была в салуне ни разу в жизни, — твердо сказала она, как партизан.       — Не нужно врать, детка, иначе будет хуже. Помнишь историю мисс Беккер? О ее позоре? Бедняжка стала изгоем, по сути лишь подчинившись зову любви. Но мы любим тебя, дорогая, как и другие присутствующие, мы можем тебя простить. Еще не все потеряно, расскажи нам. Твоя матушка устыдилась бы, увидев…       — Не надо! — оборвала ее слова Мэри. — Не шантажируйте меня! Не трогайте мать! Да, я была в салуне. И что с того? Да быть на каторге приятнее, чем пить чай в этом змеином гнезде, где каждый ставит шпильки другому, ищет способы заиметь выгоду с чужой неудачи. Вот и сейчас. Вы хотите загнать меня в долги, сделать зависимой, чтобы мое доброе имя висело на ниточке, которую вы, славные женщины, заботливо держите. Это было бы сносным условием для уговора, если бы тайна была тайной. Но у меня нет сомнений в том, что все, абсолютно все присутствующие в курсе того, что вы сейчас представляете известным одним лишь вам, ах, да, и паре-тройке мужчин секретом. Ни разу в жизни я не делала ничего предосудительного, но все равно, все равно вы и другие дамы искали лазейку, как бы найти чего-нибудь компрометирующего, чтобы сыновья почтенных горожан нашего славного города выбрали ваших дочерей, а не меня. И вот теперь вы, лицемерки, делаете вид, что обеспокоены моими проблемами, что хотите мне помочь. Ни черта подобного! Вы хотите поживиться на моем публичном падении, как стервятники, парящие над умирающим животным. Хотите показать всем, какие вы, старые-добрые матроны милосердные и снисходительные, если не брезгуете такой, как я, такой, которая посмела выйти за пределы ваших гостиных, увидеть других людей, не тех, которых видит каждый божий день. Спасибо, не надо! Позвольте мне хотя бы принять свой позор с достоинством, а не прятаться за вашими юбками. Может, мне в монастырь уйти? Не уйду, не дождетесь! До свидания! — она в конце сорвалась на крик и, вполне возможно, что ее последние слова слышали гости.       На тот момент ей было все равно, бунтарский дух уничтожил здравый смысл, воткнул флаг в поверженный труп и победно заулюлюкал. Впервые мисс Грей прилюдно позволила себе такую откровенную гневную исповедь. Это были не лучшие обстоятельства. Не прощаясь ни с кем, она вылетела на улицу, вдохнула свежий воздух, наслаждаясь чудным моментом, ей показалось, будто она ощущает, как кислород проникает в ее ткани, питая, наполняя энергией.       По всей видимости, чудодейственный газ не пожалел своих живительных сил на мозг, потому что, за минуту выйдя из этого необычного состояния непонятно чем вызванного упоения, Мэри ошарашенно огляделась по сторонам. Обернулась назад и чуть не вскрикнула.       Что она наделала? Теперь уж точно все двери будут закрыты для Мэри Грей. И, если до того не все знали о ее проступках, теперь точно будет знать весь город. Ее будут обсуждать как минимум несколько месяцев, будут показывать пальцами, шептаться, хихикать, неодобрительно цокать языком. Это был конец света.       Мэри слишком поздно поняла, как дорого ей обошлось веселье, известность в преступных кругах, ведь в последнее время она даже не скрывалась, даже наоборот — не упускала возможности проявить себя. Результат не заставил себя ждать. Импульс прошел, пожар погас, девушка стояла на пепелище, рассеянно хлопая ресницами.       Презирая аристократов, их собрания и балы, она никогда по-настоящему не думала, что может потерять все это вот так запросто. Кавалеры, красивые денди, больше не будут увиваться за ней, лишь посмотрят с пренебрежением, как на самую худую партию, хуже косой или кривой, ведь никто не одобрит союз с такой девушкой. Почтенные дамы больше не будут ворковать над ней, раздавая советы и вспоминая былую молодость, они лишь обменяются между собой колкими замечаниями да фыркнут, про себя помолившись Господу, чтобы никого из их семьи не постигла подобная участь. Незамужние девицы больше не станут бледнеть и темнеть от зависти и злости, потому что мисс Грей вышла из статуса их соперниц.       Страшное осознание охватило Мэри, вселяя в нее ужас и панику. Сейчас ей хотелось броситься обратно, прибежать к матронам, упасть им в ноги, целовать туфли, что угодно, только бы вернуть все обратно. Но она, к счастью, вовремя поняла, что ничего уже не воротишь. Такое унижение осталось бы без внимания. Да, может, ей удалось бы задобрить дам, но такими действиями она уронила бы себя в их глазах еще больше, закопала и присыпала землей.       Видя, как сирота пресмыкается перед ними после нанесенного оскорбления, как ей необходима их помощь, они бы не упустили случая потешить свое ущемленное самолюбие, выставить ее в дурном свете. Да и потом, дело ведь было не в двух женщинах. Все прекрасно видели, как Мэри вошла, как Мэри вышла. И, пожалуй, наверняка слышали крики. Молодец, Птичка, прыгнула в бочку дегтя, тебе теперь не отмыться.       Опустошенная, разбитая, она добралась до дома и, ничего не говоря Дэйзи, поплелась в комнату, изо всех сил сдерживая готовые политься водопадом слезы. Наконец, щелкнув замочком, Мэри подошла к кровати и лицом упала на перину, зажмурив глаза. Руками она цеплялась за одеяло, бормоча: «Если бы можно было… я бы… все обратно… как было… как бы-ы-ло….».       Дэйзи, удивившаяся такой тишине со стороны хозяйки, подошла к двери и, услышав стоны и всхлипы, замерла. Что же такое произошло? У старой няни сердце обливалось кровью, но она не смела постучать. Боялась, что девочка снова превратится в зверя, начнет обижать ее. Потому, как верный пес, села на пол у входа и, не выдержав душераздирающих стенаний, расплакалась сама. Тихо, сопя, так, чтобы мисс Грей не услышала.       Маленькая наследница богатых родителей лишилась расположения влиятельных людей Нью-Йорка. Можно было предположить, что она со свойственной легкостью быстро приспособится, научится жить по-другому. Но в этот раз все обернулось иначе.       Слишком тяжелым оказался удар, сразивший избалованного, уверенного в своей полной безнаказанности ребенка. Иногда ее терзало чувство, будто бы тогда, в тот злополучный день, она оставила на пороге, забыла какую-то значимую частичку себя. Синие пятна очертили пространство светлой кожи под глазами, очевидные следы бессонницы.       Мэри мучилась, рыдала по ночам, ворочалась, думая, как бы могло все обернуться, скажи она что-нибудь другое, хватаясь за ни в чем не повинные уши подушки, кулаком била по кровати, истерзанная дурными сновидениями. Ее начинало пугать, что жуткий сон, так хорошо отпечатавшийся в памяти, продолжал повторяться, причем достаточно часто. К нему прибавилось еще несколько.       Снилось, как она приходит в оперу в одной ночной рубашке и понимает это только тогда, когда все вокруг начинают смеяться, направляя в ее сторону бинокли. Даже артисты прерывают выступление, чтобы посмеяться над ней. Они хохочут, и этот хохот демоническим воплем отражается в ушах девушки. Мэри зажимает их так сильно, что чувствует вполне ощутимую боль.       Вдруг слышит смех позади себя, совсем близко, в ложе, оборачивается и видит свою бабушку Августину. Старая женщина стоит в полутьме, но Мэри видит, как та аплодирует. Вдруг свет падает прямо на бабушку, неизвестно откуда взявшийся, озаряя лицо, разбухшее и синюшное.       Миссис Августина Грей умерла от отека легких, с пеной у рта. Она была тучной и страдала от сердца. На этом моменте столкновения взглядов злорадствующей мертвой бабушки и испуганной внучки девушка проснулась, чувствуя, как по скулам текут непрерывные ручьи слез.       Днем она неизменно брала себя в руки, отгораживалась от тяжелой, давящей правды. У нее хотя бы было место в этом мире. Ее место — рядом с Биллом, которого она после всего произошедшего любила не меньше, а даже больше, потому что он один не оставил ее. Он и Дэйзи, про которую Мэри почему-то забывала, слишком уж привыкла к этой тихой привязанности негритянки, скромной, не требующей ответа.       Мэри окончательно переступила черту. Ей больше не надо было притворяться, стягивать чепец или шляпку на лицо, чтобы никто не узнал. На второй день после случившегося, когда она заявилась к Биллу посреди дня, он сразу понял, что что-то не так.       — Какое необычное время для визита, воробышек, — удивился он.       — Теперь могу появляться тут и где-либо еще в любое время. Моя репутация больше не стоит и гроша, ее нет. Она испарилась. Все мои старания рухнули. Видишь ли, я виновата сама. Это глупое обвинение можно было просто опровергнуть или ускользнуть от него, но что-то во мне вспыхнуло, я не удержалась и… Не то чтобы я не опровергла, можно сказать, я подтвердила! Подтвердила, что была в салуне! Дьявол! Самое, самое нелепое, что можно было придумать!       Билл задумался, облокотившись на спинку кресла, а затем сказал:       — Ты всегда была такой, деточка, пламенной. Просто эту искру в тебе гасили с детства. Тонна кружевных платочков была выброшена в огонь и в конце концов потушила его. Твои мамки-няньки, не в обиду твоей покойной матери, ничего не смыслили в воспитании. Они пытались сделать из лебедя ласточку. Зачем? А просто потому, что вокруг были одни ласточки. Нет ничего странного в том, что в тебе заговорил настоящий характер, а не то, что пытались слепить другие. Ты поступила глупо и сама знаешь об этом, но какой смысл убиваться сейчас, когда все позади?       Неожиданно было слышать такие мудрые слова от Мясника. Сейчас он напоминал Каррингтона, хоть и явно уступал тому в образованности и красноречии.       — Все, что ни случается, все к лучшему, — машинально воспроизвела Мэри простую истину, знакомую с малых лет.       — Что? — переспросил мужчина, не расслышав этих слов, произнесенных тихо, себе под нос.       — Я говорю, наверное, ты прав. Как бы то ни было, уже не повернешь назад. И смысла оглядываться нет. Нужно жить дальше. Я совсем забыла со своими проблемами… За каким, спрашивается, чертом ты убил шерифа?       — Потому что ирландский пес это заслужил, — спокойно ответил он, словно речь шла вовсе не о хладнокровной расправе.       — Но посреди бела дня, Билл, это опасно. Люди могут разгневаться…       — На то и расчет. Ты не поняла, птичка? Это провокация, плевок в лицо Валлону. Он не может не ответить на такое.       — Кролики уже встали на ноги. Разве не было бы разумнее не переходить им дорогу? Такими действиями мы только подкрепляем вражду, собираем им сторонников своими же руками.       — Пф! Нет. В Нью-Йорке нет места для двух таких банд. Либо они, либо мы.       — Но почему тогда не раньше? Когда они были слабыми? — не отставала Грей.       — Я не избиваю младенцев. Это было бы лишено и тени величия, мы должны презирать недостойного соперника, а не втаптывать его в землю. Я уверен, что Коренным такой акт не принес бы ни славы, ни влияния.       — Зато это было бы безопасно.       — Безопасно? Ты не понимаешь правил игры, Птичка. Безопасность — последнее, что меня заботит. Когда такой, как я, начинает забивать голову мыслями, как бы поосторожнее провернуть дельце с меньшими потерями и большей выгодой, он становится Твидом. Ты ведь встречала нашего мэра. Хорош, правда? А еще печется о своей безопасности, как никто другой. Меньше, конечно, чем о деньгах, напрятанных по банкам, но все же. Мы, Мэри, авантюристы, это часть нашей природы. Никто не задумывается: надежно ли, стоит ли риска. Мы живем моментом, и наша жизнь, крошка — сегодняшний день. Завтра, вполне возможно, не будет вообще.       Завтра, вполне возможно, не будет вообще. И снова о природе. Где-то она это уже слышала. Мэри посмотрела в свое отражение в бокале. Девушка стала слишком много задумываться о жизни, растеряла большую часть своей веселости. Ей стало казаться, что все вокруг — спектакль, в котором она играет главную роль. Проблема в том, что актриса не знала судьбу своего персонажа, которая, кажется, решалась уже сейчас, незаметно, но неотвратимо.       Она повернула руки ладонями вверх, взглянула на паутинку извилистых линий. Говорят, цыганки умеют гадать по этим узорам, видеть, какой рок уготован человеку. Мэри попыталась вспомнить, видела ли она когда-нибудь цыган. Скорее всего нет, в Новом свете их было не так много, как в Европе, да и жила она в таком мирке, в котором не было места для цыган, бродячего цирка и прочего.       Девушка прикрыла глаза, представляя, как гадалка с красивыми глубокими, как озеро, черными глазами, прикасается к ней своими длинными смуглыми пальцами, томно прикрывает веки и говорит что-то на своем, а затем вдруг распахивает глаза и… выносит приговор.       Нет, нет, все должно быть совсем не так. Цыганка скажет, что Мэри проживет долгую и счастливую жизнь, что все проблемы как-нибудь решатся. Но, конечно, никакой цыганки не было и не будет. Рядом с ней все еще был Билл.       — Я так хочу, чтобы Амстердам больше не вставал у нас на пути. Ведь все было хорошо, пока не объявился он. Зачем же Господь посылает мне испытания? Чего ему надо? — Мэри сказала это на одном выдохе и снова опустила взгляд. То, что терзало ее давно, наконец вышло наружу одним цельным вопросом. Жаль только, ответить на этот вопрос не суждено было никому.