Соловьиная песнь

      Случилось то, чего с нетерпением ожидал весь город. Вызов принят. Удача сопутствует храбрым, да будет так. Две банды должны столкнуться лицом к лицу, биться не на жизнь, а на смерть. Но не одна эта новость подогревала Нью-Йорк. Пришли списки погибших с полей сражений. Слезы затопили улицы.       Многих новобранцев, только что ушедших на фронт, убили южане или болезнь, вечный спутник войны, а родственники, раздавленные горем, не могли даже похоронить своих сыновей, братьев и мужей, вынужденные свыкнуться с мыслью, что их дорогие сердцу люди будут погребены где-то далеко в безымянной братской могиле, возможно, даже не сразу. Их изуродованные останки не обретут покоя в родной земле. Чьей-то родиной была Америка, а чьей-то — далекая Ирландия или Германия. Море разделило отечество и сына, погибшего, сражаясь за чужую страну, едва знакомую.       Наступил первый день призыва. Народ, гневный и ропщущий, не хотел становиться частью этих страшных списков, пока богатые отсиживались по домам.       В это время банды собирали силы. Кролики сумели переманить на свою сторону несколько старых группировок, но перевес у них все равно, если и был, то количественно незначительный. Все они, Кролики, Коренные и прочие, увлеченные своей грызней, не хотели видеть, что у порога грядущего дня стоит нечто гораздо более страшное, чем предстоящая стычка.       Рассвет. Райская площадь. Место и время было условлено. Оставались часы до судьбоносного события. Билл запретил Мэри появляться на улицах во время столкновения, но сейчас она металась по дому, как испуганная лань. Перед глазами то и дело всплывали воспоминания о последней их встрече.       Это было вчера вечером. Билл точил ножи, свой любимый инструмент для убийства и разделки мяса одновременно. Мэри села в уголок, на табуретку, молча наблюдая. Скрежет металла будто бы отдавал в самое сердце, проезжаясь холодным лезвием по мягкой плоти.       У нее душа была не на месте, и поддерживать какой-то разговор казалось глупой затеей, потому что тема была лишь одна, а никому из присутствующих не хотелось выносить сор из избы своего разума, где протекала бурная мыслительная деятельность. Шрх-шрх-шрх.       В молчании прошли несколько часов, Мэри все так же сидела на прежнем месте, а Билл все так же точил ножи, кажется, уже давным давно готовые к бою. И все же он бросил это дело, повернулся к девушке. Та не сразу обратила внимание, что что-то переменилось в обстановке и неприятные звуки исчезли. Затем, как бы очнувшись ото сна, она два раза моргнула, широко открыла глаза, посмотрела в сторону мужчины, стоявшего напротив.       — Волнуешься? — спросил наконец он. Кажется, ответ был очевиднее утверждения, что небо голубое.       — Да… Я думаю, все время думаю. Я так часто вижу страшные сны и… боюсь потерять тебя.       Обычно звонкий голос зазвучал сдавленно, хрипло, будто говорил совсем другой человек. И другой же человек, не тот, которого она знала, ответил:       — Я не подведу тебя, Птичка, убью паршивца, и пусть весь Нью-Йорк увидит это. Раньше я не боялся пачкать руки, встревать в опасности. Смотри-ка, что ты наделала, ты сделала меня слабым, Мэри. Теперь я не спешу расставаться с гребаным миром, в котором есть ты.       — Наверное… наверное. Я читала, что любовь окрыляет, дает сил, смелости. Я стала сильной, но, когда тебе грозит опасность я не… я не могу бороться с этим страхом. Это ужасно, Билл, я такая трусиха! Я ведь… ведь знаю, что ты справишься с ним, как и с десятком таких же выскочек до него. Но сердце болит так страшно… И эта боль не дает мне жить, я туго соображаю.       — Не бойся, — Билл подошел, за руки подняв ее со стула. — Бродячие псы отведают потрохов Валлона завтра же. И я всегда буду рядом, слышишь? — он слегка тряхнул ее, провел рукой по растрепанным каштановым волосам и услышал всхлипы.       — Нет, я не плачу. Я не плачу! — взгляд опухших от слез и недосыпания очей девушки, еще более нежно-голубых на фоне красноты, поднялся. Она, наклонив голову, шмыгая носом, посмотрела прямо в глаза мужчине, не зная, что и читать в этом странном выражении, которое приобрело его лицо. Мэри чувствовала, что сегодня очень важный день, ее вновь посетило необъяснимое чувство, что она — персонаж какой-то книги, героиня в пьесе, написанной скучающим автором, а развязка очень близко.       — Не смей умирать, — твердо сказала она. Голос, сказавший эту фразу, был совсем не похож на прежний, ломающийся и вибрирующий. Заговорила сила, с которой нельзя было спорить.       Они даже не думали прощаться на случай, если что-то случится. Слова прощания готовы были вот-вот сорваться с губ, но все не шли, обрывались мыслями о том, что это невозможно, исход стычки практически предрешен. Каждый уверял себя в этом.       И вот теперь Мэри, блуждая по комнатам, как неприкаянная душа, восстанавливала в памяти каждую фразу, каждый взгляд. Ее начинал охватывать суеверный ужас. Вдруг раздался стук.       — Д-дэйзи? Спроси, кто там.       Какая-то странная, безумная мысль промелькнула в голове. Нет, невозможно.       — Мистер Джеймс Каррингтон. Утверждает, что вы хорошо знакомы и просит немедленной встречи.       Что? Скрипач? Зачем? Почему?       — Пусть войдет, — ответила Мэри, немного отвлекшись от разрывающих сердце дум.       Она, остановившись на лестнице, ведущей на второй этаж, увидела на пороге сутулую фигуру Каррингтона. «Господи, как же он плохо выглядит», — подумала она и спустилась вниз поприветствовать нежданного гостя.       — Чем обязана, мистер Каррингтон? — спросила она любезным тоном, через который, правда, отчетливо слышалось волнение.       Скрипач сверкнул глазами на Дэйзи, стоявшую в коридоре и считавшую своим долгом проследить за поведением подозрительного посетителя.       — Нужно поговорить, мисс Грей. Без свидетелей.       — Как скажете, — ответила Мэри и повела его в библиотеку, свое самое личное и дорогое сердцу место в этом доме. Негритянка неодобрительно покачала головой, но возражать не стала.       Мэри видела, что Каррингтон, усевшийся на кресло около стеллажей, собирался заговорить, но его прервал приступ резкого сухого кашля.       — Зараза, — наконец прохрипел он, — либо это проклятый табак, либо Господь решил наконец избавить мир от меня.       Его маленькие глаза прослезились от приступа. Скрипач как будто постарел еще на несколько лет, хотя, в сущности, никогда не выглядел моложе. Дело ли было в тусклом освещении, в общем настроении ли Мэри или случилось что-то — она не знала. Грей с настороженным вниманием смотрела на него, ожидая, что же такого может сказать ей старый ворон. Может, он принес какую-то важную весть.       — Помнишь, я говорил, что когда-нибудь расскажу тебе мою историю? Ты, наверное, и забыла об этом обещании. У малютки много забот, не так ли? Не до стариков с их ностальгиями. Но, все же, тогда тебе было действительно интересно. Я знаю, как ты сейчас волнуешься и, должно быть, думаешь, что из-за всех переживаний тут же выкинешь из головы мою ненужную, принесенную не к месту историю, да и вообще не пойти ли мне к чертовой матери вместе со своими старческими моралями. Но именно в таком состоянии человек лучше всего запоминает, его мозг, напряженный до предела, усиливает все свои возможности. И, хотя кажется, что внимание рассеянно, но на самом деле твое сознание с жадностью ловит все то, что услышит, заталкивая в сокровищницу памяти. И именно то, что ты услышишь и увидишь сегодня, а, как мне кажется, при любом исходе этот день будет судьбоносным для тебя, всегда будет с тобой. По крайней мере, я верю, что это так. Но, даже если часть моих слов пройдет мимо тебя, в этом нет ничего страшного.       Мэри чувствовала, как в ней нарастает недовольство. Слишком много слов. Но, в отличие от прошлого их откровенного разговора, на сей раз она решила все-таки терпеливо дослушать его, внять каждому слову. Физически необходимо было отвлечься. И она, сдвинув брови, села рядом.       — Я вижу, как ты злишься. Мерзкий надоедливый старикан, да? Однако, раз уж слушаешь, то слушай. Когда-то, как ни странно, я тоже был молодым, — в глазах Каррингтона мелькнуло что-то вроде озорного огонька приятного воспоминания, резкие, грубые морщины немного разгладились, и Мэри, обычно не слишком внимательная к мелочам, заметив это, даже немного порадовалась за него и успокоилась. — Мне было лет семнадцать. Самый расцвет сил. Был баловнем, не знающим невзгод, ни разу не был порот, а, пожалуй, зря. Любил разъезжать на коне, которого ни больше ни меньше назвал Буцефалом. Мои выходки потрясали семью, но бывают ведь сыновья и хуже, верно? Вообще в дворянской среде таких уйма, а мотовство — отнюдь не повод для порицания. Мать мяла платочек и вздыхала, а отец лишь говорил, что в молодости был таким же, затем образумился. Я ему не верил, не думал, что могу превратиться в такого, как он. Я искал приключений, гуляний, веселья. И вот однажды моя сестренка подошла ко мне, ей было пятнадцать, а я недурно подвыпил. Ты не представляешь, Мэри, что она сделала. Эта дурочка призналась мне в любви. Сказала, что не хочет женихов, они скучные, а со мной интересно. И на этом моменте мне нужно было прервать ее, отвадить от себя, научить уму-разуму. Но я, болван, посмотрев на нее, увидел в ней женщину. А она действительно была невероятно хороша и в этот день, и в последующие. Богомерзкое дело пустило корни. Все шло, как мне казалось, хорошо. Мы наслаждались… обществом друг друга. Но, так как я был чрезвычайно неосторожен, слухи о нашей связи дошли до матери. Та рассказала отцу. Когда я встретил его взгляд, думал, мне конец. Меня, как старшего и виновного в большей степени, отец решил наказать по всей строгости. Он в тот вечер говорил много, но более всего мне запомнились слова «позор семьи», «отродье», «кровосмеситель». Я не смотрел на него, глядя то в пол, то на бедную мать. Она стояла молча, бледная, как фарфоровая чашечка, скрепив дрожащие пальцы рук меж собой так, что они посинели. И она не сказала ни слова за весь вечер. Папа, прежде любивший сына, прощавший ему все, не вынес такого оскорбления. Я осквернил, предал свою семью и должен был быть изгнан из нее. Навсегда. Мне пихнули денег на дорогу, не дав попрощаться с Фелисити, выставили за порог, как чумного щенка. Я должен был убраться сразу, так далеко, чтобы они обо мне не слышали, чтобы не видели, но до ночи я скрывался у дома, ожидая. И наконец дождался. В окне, ее окне, зажегся свет. Я увидел любимый мной силуэт, различил блеск серых глаз. Она помахала мне рукой и отскочила, быстро погасив свет. Ей, кстати, как мне стало известно позже, очень дорого обошлась эта глупая любовь. Отец сказал ей, что она будет старой девой, всю свою жизнь проведет у них в поместье, не найдет жениха. Конечно, они могли сосватать ее какому-нибудь низкородному проходимцу, готовому взять аристократку любой, с невинностью или без оной. Без оной даже предпочтительнее, потому что меньше требований и претензий. О каких правах может заявлять женщина, так глубоко согрешившая? Но это не для Фелисити. Родители, к счастью, решили, что лучше пусть ее красота завянет, чем достанется кому-то недостойному. И я ушел, Мэри, ушел даже с какой-то странной радостью. Конечно, я не забыл про Фелисити, но она стала для меня лишь странным, далеким отголоском прошлого. С тех пор у меня было много любовниц в Нью-Йорке. От шлюх до вдов. Я стал играть на скрипке, а играл я, не хвастаюсь — очень хорошо, меня даже приглашали в приличные дома, не зная, кто я такой. Мою смекалку и ловкость рук заметили местные преступники и предложили примкнуть к ним. А что? Когда-то это казалось мне прекрасной мыслью. Я ведь был авантюристом, такая жизнь веселила меня. Но шли годы, я начинал понимать, что это не мое. Я выглядел, как они, делал то, что делали они, но не был одним из них. Близких и доверительных отношений у меня никогда не было. Мы, Мэри, как ни крути, другие. Нас растили в совершенно иных условиях, с молоком матери к нам пришел менталитет, совершенно противоположный здешнему. Ты можешь отрицать это, но твой образ мысли никогда не сможет измениться. Мы — чужие, как бы печально это ни было.       Мэри уже не хмурилась, она сидела и с удивлением слушала, немного приоткрыв рот, обнажив резцы.       — Что стало с вашей семьей, Джеймс? — спросила она, окончательно обмякнув в кресле.       — Хорошим был бы и вопрос, что стало со мной. Матушка умерла через одиннадцать лет после того случая. Говорят, после моего отъезда она стала еще более нервной, грустной, часто плакала. Отец делал вид, что злился, но в глубине души ему было больно из-за того, как он обошелся с собственным сыном, единственным наследником. Душой он хотел бы простить меня, но никогда бы не сделал первый шаг. А я и не хотел думать о нем и о его возможном раскаянии. Однажды попробовав жить без законов, без ограничений, я не мог насладиться свободой. И вот, спустя несколько лет после смерти мамы, о которой я тогда не знал, мне пришло письмо. Отец немногословно просил приехать. Писал, что ему нездоровится. Ну, что я сделал, уже не юноша, а муж? Бросил бумажку в камин. И уже после того, когда начался раздел наследства, я получил известие о смерти обоих моих родителей. И маленькую записочку от Фелисити. «Папа просил тебя на смертном одре. Хотел переписать завещание, если увидит сына. Как низко с твоей стороны было отказать ему в этом». Ничто не могло ранить меня глубже, давно затянувшаяся рана дала о себе знать. Вот тогда-то я впервые и почувствовал отвращение к жизни, которой я упивался многие годы. Но вернуться обратно я уже не мог, было слишком поздно. Не было поздно все долгое время, даже после гибели мамы. Тогда я должен был возвратиться на место, которое было мне уготовано судьбой.       — Вы все еще любите Фелисити?       — Конечно, — горько усмехнулся Джеймс. — Но со временем я понял, то, что мы считали любовью мужчины и женщины должно было быть любовью брата и сестры. Наши чувства были основаны на общности, им не суждено было перерасти во что-то другое, если бы не досадное стечение обстоятельств. Мне очень стыдно перед ней и, Мэри, зачем я пришел — я хотел сказать, что, даже если тебе покажется, что ничего не вернуть, осколки не сложить в единую мозаику, что ты застряла в обществе и мире, в который тебя занесло случайно, дуновением ветра, и теперь никогда не выберешься из него — неправда. Ты молода, все пути для тебя открыты. И то, как с тобой обошелся здешний свет, не распространяется на другие страны или даже другие штаты. Я не говорю тебе бежать и знаю, что ты этого не сделаешь, сейчас точно. Просто, дитя, знай, придет время, когда тебе придется думать об этом. Скоро ли или нет — знает лишь Господь Бог. А я ухожу. Мы видимся в последний раз. Прощай.       Каррингтон встал, внешне дряхлый, держась пронизанными венами руками за спинку кресла, но Мэри заметила, что лицо его преобразилось. Больше не было выражения язвительности на лице. Перед ней был обычный седой мужчина, чрезвычайно уставший от жизни. Он больше не внушал страх, он мог вызвать лишь сочувствие.       И Мэри, забывшая про то, что терзало ее до прихода Скрипача, соскочила со своего сиденья и бросилась ему наперерез. Схватила мужчину за запястье и посмотрела в глаза, уже не такие серо-мутные, но выразительные, прозрачные, как льдинки.       — Джеймс! Куда Вы? — воскликнула она, дрожа от душевного волнения. Перед ней только что раскрылась душа, раскрылась и, кажется, частично обрела покой.       — А ты еще не поняла? К Фелисити. Домой. Прощай, Мэри, я буду скучать по нашим разговорам, — он улыбнулся немного вымученно и легонько пожал девушке руку.       — Я верю, что… что еще не все потеряно. Удачи, спасибо! — в сердцах почти крикнула она вслед, прощаясь с этим удивительным грешником.       Остаток дня она думала о сказанном. А ведь их судьбы действительно были чем-то похожи. Только у Джеймса любовь была не по ту сторону баррикад. «Значит, у меня будет свой, особый путь», — решила Мэри спустя часы размышлений. Эта мысль про особый путь напомнила ей о суровом настоящем. Она хлопнула себя ладонью по лбу. Ведь завтра, уже завтра, на рассвете…! Билл сказал не появляться, но это так глупо — просидеть дома, пока история вершится на улицах города.       Мэри грызла ногти, как маленький ребенок, не замечая того, всю ночь бодрствовала, находясь в странном промежуточном состоянии между сном и деятельностью. Она не помнила, что решила в итоге, но, судя по тому, что оделась в тот самый полумужской костюм, зацепив за пояс ножны, Мэри явно собиралась ослушаться наказа Мясника.       Девушка очнулась на кровати. Разомкнула болезненно слипшиеся веки.       — О боже, я уснула… — простонала она. Мэри посмотрела на окно, прикрытое прозрачными занавесками. Какая-то деталь на первый взгляд смутила ее. Что же? Солнце. — Дьявол! Как! Рассвет!       Дальше все происходило стремительно. Она стрелой пролетела по лестнице, чуть не сбив Дэйзи, почему-то очень напуганную, чего, конечно же, девушка не заметила.       — Куда Вы, мисс? Постойте, там опасно! — воззвала к ней старая служанка, не удостоившись даже толики внимания.       Мэри уже во весь опор мчалась по улицам. В городе было что-то не так. Она слышала крики, звон, выстрелы, но почти не обращала на них внимания. Лишь выскочив на перекресток, отделяющий ее район от дороги, ведущей на Пять улиц, Мэри поняла.       Перед ней была толпа людей, яростных, злых, оборванных. Они напирали на полицейских, вдавливая их в узкий квартал, а те могли лишь обороняться, имея при себе слабое вооружение. И через эту бойню ей надо было пробраться.       Птичка, набрав в легкие как можно больше воздуха, побежала, побежала сломя голову. Она почти миновала опасный участок, но тут ее кто-то толкнул. Девушка с глухим звуком упала наземь, сбитая на бегу, сильнейшая боль пронзила плечо. Она поднялась на руке, разбитой до крови, чтобы увидеть, как к ней, не спеша, направляется какой-то бородатый тип в лохмотьях с ножом. Как же жаль, что под рукой не было пистолета.       Оглушенная внезапным нападением, Мэри не сразу сообразила, что к чему. Но по нахальной улыбке наступающего можно было прочитать его намерения. К сожалению, беспорядки, вызванные даже благородными мотивами, вроде тех, что устроили французские революционеры, сражавшиеся за свободу, неизбежно привлекают таких людей.       Стервятники, думающие о том, как бы утолить свои потребности во время всеобщей неразберихи. Пока львы или гиены дерутся меж собой, впиваясь острыми клыками друг другу в глотки, рыча и стеная, птицы, обычно жалкие, с убогим оперением и голой шеей, приобретают устрашающий вид, парят над полями битвы, разрезая воздух своими могучими крыльями и исторгают чудовищные звуки радостного, победного клича, гласящего — сегодня есть, чем поживиться.       А потом, только мир воцарится в саванне, они снова приобретут ничтожный вид, усядутся на толстые голые ветви деревьев, изнемогающих от жажды и будут ждать, затаившись, сгорбившись, лишь черные, как бездна, глаза будут блестеть во тьме ночи, временно принесшей покой другим зверям. И их много. Мисс Грей не повезло встретиться с одним из них.       Впрочем, ему тоже не повезло. Мэри, превозмогая боль, почти героически стиснув зубы, ощерившись, мгновенно совершила рывок в сторону бандита, нож, но уже ее, сверкнул в руке и вошел в грудную клетку. Лицо девушки приобрело зловещее выражение, нижняя челюсть выдвинулась вперед, она шумно дышала, белые, немного неровные зубы обнажились в этой маниакальной усмешке, а крылья носа вздымались вверх, дергая за собой все лицо.       Мужчина явно не ожидал такого поворота событий, толкнув слабую девушку с намерением ограбить ее, а может и обесчестить, и убить, пусть и в странном наряде, вряд ли люди этого сорта вообще смотрят на одежду. Не повезло с добычей.       Мэри было некогда задерживаться, потому, немного подержав, сама не зная зачем, видимо, наслаждаясь беспомощностью нападавшего и переменой ролей, вытащила нож и пихнула ногой вперед уже не державшегося на ногах обидчика, продолжила путь дальше, к заветной площади.       Правда, она больше не могла двигаться так же быстро, как раньше: дыхание сбилось, стало рваным, вдыхаемый воздух жег, как при пожаре, бок предательски кололо, а рука, которой она с размаху влетела в мостовую, нещадно саднила, Мэри даже почувствовала, как кровь, липкая, вязкая, пропитывает одежду на рукаве. Но, собрав последние силы в кулак, она бежала. Бежала так, как будто от этого зависела ее жизнь. Отчасти так и было.       Вдруг ей снова пришлось остановиться. Улица была перегорожена горящими обломками. «Боже, что происходит?» — подумала она, но времени выяснять и искать причины беспорядков, поглотивших Нью-Йорк не было. Солнце нещадно обжигало веки, напоминая об упущенных минутах. А в городе действительно творился хаос. Для Мэри сейчас это был армагеддон неясной природы, но недовольство давно зрело в обществе.       Призыв. Одно слово, в котором было столько боли, столько страха. Случилось неизбежное. Хотя аристократы и думали, что жители города не осмелятся поднять настоящий бунт, но ньюйоркцы всегда были строптивы. А ирландцы, прибывающие в огромных масштабах, только подогрели этот пыл своим собственным горячим темпераментом.       Эти рыжие шельмецы отчасти и стали причиной восстания, на которое местные жители могли бы не решиться, опасаясь за свою семью, имущество. Ирландцам было нечего терять. Все свое новоприбывшие обыкновенно носили с собой. Впрочем, пожарище вспыхнуло так внезапно, никем не подготовленное, воистину стихийное.       Но банды не собирались менять свои планы. Где-то там, на Райской площади сейчас, должно быть, схлестнулись Кролики и Коренные.       Девушка, ошарашенно оглядев разрушенное здание, свернула на Литл-Уотер. Еще немного. Еще немного, черт возьми. Грохот. Мэри пошатнулась, снова рухнула на камни, с трудом поднялась. Где-то рядом прогремел взрыв. Что это? Война? Стреляют? Зачем?       Бунтовщики не знали, что по ним откроют огонь из корабельных орудий, а несчастная не знала вообще ничего. В ее распоряжении был свист в ушах и помутневшее зрение. После пережитого грома она не могла больше бежать. Силы окончательно оставили ее. И девушка поплелась, держась за уши, так нестерпимо звеневшие. Рука болела еще больше.       Вдруг снова. Огонь. Бах. Люди, уносящие ноги откуда-то. Откуда-то? Вернее, оттуда, куда она шла. Девушка открывала рот, хватая воздух, пропитанный пылью и гарью. Больше она не видела ни зги.       Мир словно окутало туманом, туманом войны. По мере того, как она ковыляла в едва ли известном направлении, стараясь довериться мышечной памяти, ногам, ведущим ее по привычному маршруту, крики становились громче, яснее. Вдруг она ткнулась носком сапога во что-то мягкое, потеряла равновесие и чуть не рухнула вперед, но сумела выстоять.       Наклонившись, Мэри с ужасом поняла, что это человек. Причем он еще не скончался, а сдавленно мычал, лежа животом на мостовой. Под ним была огромная лужа крови, в которую она случайно наступила. По одежде, хотя она вся была в пыли штукатурки и красного кирпича, Грей поняла, что это один из Кроликов. Не останавливаясь, она побрела дальше. Город дрожал, расплывался вокруг. И, наткнувшись на этого бандита, она с ужасом осознала — что-то уже случилось. Откуда бежал этот парень? Он трус, дезертир? Коренные победили? Или…       Дальше было все больше таких, умирающих, окровавленных, причем с обеих сторон. Мэри смотрела вперед, на улицу, никак не кончавшуюся, застланную пеленой дыма, и ждала, когда же та наконец выведет ее на площадь. Боль не унималась, с каждой минутой становясь все более изнуряющей, нестерпимой, а она, как заведенная, шагала и шагала, щурясь, ища знакомые лица в убегающих, уходящих, уползающих, убитых. Нет, никого. Различимы только привычные расцветки.       Мэри увидела среди прочего синюю форму, заляпанную и едва узнаваемую. Полицейские. Зачем? Почему? Дальше встретилось еще несколько трупов в синем. Мэри огляделась по сторонам. Кажется, она вышла на площадь, потому что больше не видела вокруг себя очертаний стен. Выстрелов давно не было слышно, зато стонов здесь было в стократ больше. Девушка замерла. Она заметила небольшую группу полицейских, держащих перед собой штыки в боевой готовности. Они шли прямо навстречу, видимо, собираясь покинуть участок. Зачищенный?..       От боли и душевного изнеможения Мэри не могла спрятаться, напасть или притвориться мертвой. Она просто отшатнулась в сторону, пытаясь уйти с поля зрения. И, то ли она действительно избежала внимания, то ли смертельно уставшие стражи порядка, некоторые из них раненые, не захотели тратить время на странную фигуру, маячившую в стороне, но каким-то образом девушка прошла незамеченной, в то время как отряд удалился, бряцая ружьями.       Сердце должно было остановиться. Так замерло все внутри. Она бессознательно молилась не найти Билла здесь, ибо поняла, что найти его здесь значило потерять навсегда. Ноги превратились в ватные, боль не разжимала хватки, а становилась все навязчивее, слух частично вернулся, но на место свиста пришла острая, пробивающая всю голову резь.       Вдруг девушка увидела что-то копошащееся. Люди. Живые люди. Как пьяная, она корпусом подалась вперед, оставляя конечности позади, и снова чуть не упала, но приблизилась. Сощурившись так, чтобы увидеть хоть что-то прежде, чем подойти на близкое расстояние, Мэри ахнула. Она узнает эти рыжие волосы из тысячи.       Грей не знала, что Дженни проделала точно такой же путь, как и она, и оказалась тут лишь на несколько минут раньше. Да ей было все равно. Не осталось сил думать.       Зацепившись взглядом за Джен, она с трудом оторвала его и переместила на то, что было рядом с ней. Амстердам. Кажется, живой, он приподнялся. И нечто неподвижное рядом. Мэри закрыла глаза. Открыла их снова. Нет, ей показалось. Ей показалось. Этого не может быть. Ведь все так хорошо, она проделала этот путь, чтобы помочь, чтобы… Нет, неправда! Мэри отрицала увиденное, мотая головой, как сумасшедшая, не переставая смотреть на жуткое зрелище.       Не думая ни о чем, она пошла вперед, чтобы убедиться, что ей просто померещилось. Дженни услышала шаги, отнюдь не тихие, потому что девушка двигалась, переваливаясь с ноги на ногу, клокочуще дыша и сипя. Эвердин мгновенно все поняла, поднялась с колен и встала, преграждая путь Мэри.       Мэри смотрела на нее стеклянным взором человека, потерявшего контроль над собой, растерянного, выбитого из колеи, способного абсолютно на все. Но воровка не побоялась этого страшного вида и приблизилась.       — Постой, — прошептала Дженни, остановив ее за руку. Тогда-то бедняга метнула на нее взгляд, внезапно наполнившийся неистовой злобой.       — Где он?! Где он?! — спросила она, так сильно тряхнув рыжеволосую за плечи, что у той заболела голова, ушибленная по дороге. Неизвестно, откуда взялись подобные силы, но сейчас мисс Грей могла сделать что угодно, даже, пожалуй, свернуть шею кому-то голыми руками. И сделала бы с Дженни, не помешай голос, ужасно знакомый:       — Он умер, — сказал Амстердам, со сдавленным стоном поднявшийся.       — Что? — спросила Мэри, отпустив Джен. — О чем ты говоришь? — на секунду даже показалось, что она пришла в себя, готовая выслушать и принять неизбежную истину.       — Мясник умер. Умер, как он хотел. Сказал, что умирает настоящим американцем, — Амстердам закашлялся, вид у него был потрепанный и, не меньше, чем все остальные, он походил на оживший труп.       — Ты! Ты убил его! — глаза Мэри сверкнули, она крикнула так громко, что Дженни, стоящая рядом, чуть не упала от неожиданности, отступив на шаг. Она выглядела не многим лучше. Порванная, испачканная до такой степени, что казалась однородно грязно-серой одежда, растрепанные огненные кудри, жестоко разбитая губа, тут и там гематомы. Но она стояла на ногах крепче, чем Грей.       — Нет, — покачал головой парень, прикусывая губу от острой, режущей боли в израненных ногах. — Я избавил его от страданий. Это осколок… угодил прямо в печень.       — Ты лжешь! — Мэри выхватила нож и собиралась напасть на ирландца, резко шагнула и повалилась вперед. Ноги больше не слушались. Она издала страшный, душераздирающий вопль. И, не пытаясь больше подняться, заплакала, поползла к тому месту, где лежал Билл. Амстердам и Дженни с тоской смотрели на это жалкое зрелище.       Птичка не была им врагом, вовсе нет. Они смотрели, как девушка в наряде, когда-то, должно быть, красивом, но теперь похожим на тряпичное месиво, с распущенными каштановыми волосами, окровавленная, прижималась к руке мертвеца. Как она говорила что-то, шептала, стонала, срывалась на хриплый крик. Вдруг снова рвануло где-то в соседнем квартале. Значит, бунт еще не подавлен. Амстердам, держась за раненый бок, сказал своей спутнице:       — Нужно уходить.       — Постой, — ответила ему Дженни, по щекам ее текли соленые слезы, — нельзя оставлять ее тут.