Соловьиная песнь

      Мэри не помнила, что было дальше. Не помнила, как ее уговаривали, оттаскивали, вели домой, обескровленную, убитую горем, и тяжелейшими усилиями восстанавливала в памяти последующие дни. Она была дома, за окном все так же гремело, а Дэйзи то и дело о чем-то пыталась заговорить с ней. Ответа не поступало.       Мисс Грей была бледной, выглядела так, будто была на грани смерти, хотя раны были обработаны и не представляли угрозы для жизни. Она будила няню ночными криками «Где он?! Где он?!», а затем, пробудившись, смотрела на тетушку и хлопала глазами, как помешанная, точно видела ее впервые.       На четвертый день девушка заговорила.       — Я ведь не… не пропустила… похороны? — спросила она Дэйзи, кормившую ее с ложки.       — Чьи похороны, дитя? — тихо спросила женщина, застыв на кровати, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть девочку, ведь та наконец сказала что-то связное. В последнее время ей приходилось слышать от воспитанницы только полные страданий восклицания во сне, почти всегда неразборчивые.       — Его похороны, Дэйзи, его. Ведь он умер. Я не верила. Дэйзи, ты знаешь, что он умер? — она говорила так медленно, точно едва могла шевелить языком. Между каждым предложением и даже словом висела пауза длиной в добрые полминуты.       — Кто умер?       — А… — глухо отозвалась девушка, начала говорить чуть быстрее, — ты ведь, наверное… не знаешь. Я забыла… Уильям, мой Уильям, его не стало. Его убили гордыня, ирландец, злой рок и чертов осколок. Если бы я подоспела, если бы подошла вовремя, может быть… — Мэри опустила глаза, тяжело вздохнув, и отвернулась, прикусив губу, слезы вновь подступили к горлу.       В последнее время она очень много плакала в тишине своей комнаты, уткнувшись лицом в подушку так, что трудно было дышать.       — Вчера ночью власти разобрались с бунтом, мисс. Я слышала, они клали людей вдоль дороги, чтобы родственники могли забрать и похоронить убитых.       — Боже. Боже мой. И как мне туда попасть? Хотя нет, стой, никак… Амстердам. Я думаю, что он сделал это. Он должен был похоронить своего врага. Мальчишка оказался не таким дрянным, как я думала. Я ошибалась. Я не понимала, что Билл нашел в нем, но это сын своего отца. Дэйзи, прошу, умоляю, отведи меня на кладбище.       Служанка не стала расспрашивать, кто такой Билл, но смутно понимала, что это тот самый мужчина, на чью голову она насылала проклятья. И суеверная негритянка горько пожалела о сказанном ранее, потому что, каким бы плохим ни был этот человек, с ним ее хозяйка была счастлива, а сейчас стала совсем не похожа на себя.       — Может быть, Вам не стоит? Вы еще не окрепли, мисс. Мы сходим на кладбище потом, я обещаю, как только вам станет лучше, — няня взяла холодную тонкую ручку в свою крепкую ладонь.       — Я в порядке. Мы пойдем сейчас, — сказала Мэри, приподнимаясь на подушках, и слова эти прозвучали так твердо, что Дэйзи, скрепя сердце, решила не спорить с этой каменной решимостью, зная, что если она откажется вести ее, младшая Грей пойдет одна, еще не окрепшая, слабая.       Помогла хозяйке одеться, та пожелала надеть только черное. У них был всего один траурный наряд — старый комплект, который носила девушка несколько лет назад после смерти родителей. Она уже выросла из него и выглядела немного аляповато, но надевать что-то другое отказалась наотрез.       Они пошли на кладбище, рука об руку, как мать и дочь. Прохожие с недоумением смотрели на странную пару, но, с печалью вспоминая события прошлых ночей, понимали, что это лишь родственники погибших во время бунта, сплоченные общим горем, забывшие о классовых различиях. Отчасти такая догадка была правдива.       Мэри пришла на погост, обнесенный хиленьким забором, скорее импровизированный. Он расположился в спокойном, тихом районе Бруклинских Высот. С утеса был виден сам Нью-Йорк, его сердце, еще не отошедший от пережитого потрясения. Кое-где клубился дым, черный, как ночь, овладевший буро-кирпичным пейзажем построек.       Когда-то этот утес назывался Ихпетонга — высокий песчаный берег по-индейски. Должно быть, давным давно местные жители, ныне изгнанные со своих земель, стояли так же, смотрели на медленно текущую Ист-Ривер, наверняка имевшую в то время свое, такое же диковинное и волшебное для приезжих название, и думали о своем, о человеческом, о заботах, радостях и бедах.       Но теперь здесь стояла Мэри, и Дэйзи позади нее, в некотором отдалении. Грей набрала в лёгкие воздух, посмотрела вдаль на город, закрыла глаза, прислушалась к мерному шуму воды, затем снова взглянула на мир, вниз, на реку, затем подняла взгляд к небу, горько улыбнувшись, сама не зная чему. Лучи солнца доброжелательно одарили ее теплом и светом. А вместе с тем каким-то озарением.       Жизнь должна продолжаться, Мэри, и, если ты думала, что можешь спрыгнуть с утеса и загубить себя, это в корне неверно. Он бы не хотел этого. Мама с папой не хотели бы этого.       Мэри все же отважилась жить, хотя это зачастую бывает сложнее, чем решиться на отчаянный шаг и покончить с собой. Она, как по наитию, ступала по траве меж маленьких скромных крестов и могильных камней, не столько ища то, что требовало ее сердце, сколько зная, чувствуя нутром, куда идет. Ее словно вела невидимая рука, нежная, как рука матери.       Справа от себя она увидела кельтский крест, белый, немного потемневший, но ухоженный, посмотрела впереди и рядом со священником Валлоном нашла могилу Уильяма Каттинга, его последнее пристанище на земле. Сердце сжалось, так сильно, что потемнело в глазах, и Мэри инстинктивно схватилась за грудь, наклонившись вперед, сдавленно охнула.       — Дэйзи, — очень тихо позвала она.       Преданная служанка услышала ее и, ничего не спрашивая, протянула цветы, которые Мэри попросила ее сорвать в саду, в том самом саду, где все началось… Девушка, взяв дрожащими руками охапку прекрасных, ароматных, как будто бы еще живых растений, и, опустившись на колени, возложила их рядом.       Она оперлась рукой о землю и заплакала. Так, шепча попеременно то слова молитвы, то обращения, ведомые только ей и тому, что теперь покоился в земле, Мэри провела остаток дня до самого заката. А Дэйзи все это время стояла рядом, безмолвно наблюдая, то и дело по щекам ее тоже текли слезы.       Негритянка поняла, что это была настоящая любовь, такая короткая, оборванная разлучницей судьбой, случаем. Впрочем, она знала, каким именно случаем. Даже Дэйзи, не так уж часто бывавшая в людях, выходила за покупками или по другим делам, слышала байки, ходившие по всему городу, про Билла Мясника, держащего в страхе всю округу.       Да, она сопоставила все только сейчас. Глупая, глупая Дэйзи. Сейчас у нее не было злости на себя или умершего за погубленную репутацию юной леди. Она лишь надеялась, что при жизни Уильям был добр к ней, что Мэри потеряла все не ради того, чтобы недолго побыть игрушкой бандита. И, глядя на малышку Грей, Дэйзи понимала, что, похоже, все так и было.       Наконец, когда уж солнце зашло за горизонт, Мэри встала, утерев оставшиеся слезы грязными от земли руками. Она посмотрела на природу вокруг совершенно другими глазами.       — Верно, сейчас закат, — обратилась девушка к себе и к окружающему ее дню. — Но солнце каждый раз возвращается, наступает заря, светлая и безбрежная, хранящая память о прошедшей ночи, — сказала она с предельной ясностью в голосе, так вдохновенно, будто эти слова некто вложил в ее уста, что Дэйзи, ошеломленная резкой переменой в девушке, посмотрела на нее так удивленно, точно мертвец только что воскрес из могилы. Она привыкла видеть скорбь: короткую, длинную ли, но чтобы из беспробудной тоски человек выходил спокойным, подобным самому Богу, было поразительно. И тогда Мэри обратила свой взор к ней.       — Прости меня, тетушка. Мне нужно было время попрощаться. Это надгробье не пойдет. Мы закажем другое. Я напишу там эпитафию, сама. Люди, зашедшие сюда, должны знать, кто здесь похоронен. И… надо поправить могилу священника Валлона. Я думаю, это справедливо. Временами, когда мне было совсем плохо, не знаю, сколько дней я так пролежала, я помышляла убить Амстердама, видела во сне, как душа покидает его тело. Его вина в том, что я потеряла Билла. И Дженни, ее тоже. Но сейчас я думаю, что это просто нелепо. Его… его не вернешь. А ведь все было честно. И я, может быть, даже поблагодарила бы его за это, — Мэри указала на сколоченное надгробье, — но, Боже, у меня нет сил видеть их лица. Я могу не сдержать себя. Слишком много злобы во мне копилось. Еще, Дэйзи, знаешь, мне нужно оставить Нью-Йорк. Возможно, навсегда. Я знаю, мне будет больно уезжать, но еще больнее будет остаться. Ты ведь поедешь со мной? Куда-нибудь? Может быть, в Британию к родне? Там живет сестра отца, она, кажется, хорошо ко мне относится.       — Мисс Мэри, подождите, пожалуйста. У меня ведь завтра поезд.       — Поезд? — гулко удивилась девушка.       — Да, Вы ведь сами говорили мне уходить. И потом, несколько недель назад я говорила Вам об этом. Вы тогда на все отвечали «да» и «хорошо». А потом, когда я решила уточнить, что Вы все слышали, Вы сказали: «Поезжай, куда хочешь, мне плевать». Вот я и решила, что поеду в Вашингтон. Я слышала, там могли остаться мои родственники. Может быть, куплю себе домик, заживу, как человек. Президент ведь любит нас, негров. Он не хочет, чтобы мы были рабами. Я все это время копила деньги, но не хотела покидать Вас, но Вы стали так беспощадны ко мне, я и решила… простите…       Мэри, пораженная до глубины души и самой новостью, и пониманием того, как жестоко она обращалась со старой Дэйзи, пока была увлечена своей двойной жизнью, вдруг смутилась. Ей стало стыдно до глубины души и, поддавшись душевному порыву, она заключила няню в крепкие объятия. Та обомлела, не решаясь пошевелиться.       — Это ты прости меня. Я вела себя недостойно и столько раз обижала тебя за зря.       — Что Вы, что Вы, мисс Мэри… Ой, я, простите, расплакалась, как старый крокодил. Я уж не ждала от Вас такого. Если хотите, я никуда не поеду. Останусь с Вами или уедем, куда там…       — Нет, — ответила девушка, обернувшись, посмотрев на реку, чтобы не встречаться взглядом с Дэйзи, не показывать, как тяжело даются ей эти слова. — Я слишком долго использовала тебя, как вещь, хотя и называла служанкой. У тебя есть право на свою жизнь. Ты очень много сделала для меня и моей семьи, тетушка. И я никогда этого не забуду, однако, я больше не могу держать тебя. Поезжай в Вашингтон, все, о чем я могу просить, иногда пиши мне с чьей-нибудь помощью, чтобы я знала, что дела твои идут хорошо. А я как-нибудь справлюсь.       — Господи, мисс Грей! — на сей раз всерьез разрыдалась Дэйзи, шмыгая носом в плечо черного траурного платья, а преисполненная какой-то неведомой жизненной силой девушка стояла стойко, не проронив и слезинки, лишь улыбалась и рукой поддерживала своего самого преданного друга. Да что уж, единственного.       Конечно, она не хотела расставаться, особенно сейчас, оценив всю важность постоянной поддержки со стороны тетушки. Но, собравшись с духом, она приняла решение, которое казалось правильным. Дэйзи всегда была привязана к семье Грей, у нее не было своей жизни. И что же, нужно было продолжить таскать бедную наивную женщину за собой до тех пор, пока кто-то из них не умрет? Нет, это эгоистично и бесчеловечно.       Хотя сама негритянка не очень понимала, как ее свободы страдали, даже считала себя обязанной благополучием Греям, но наследница, все прекрасно понимая, должна была считаться со своей совестью. Вот Мэри и посчиталась. Впервые за долгое время.       Прошел месяц прежде, чем Мэри отправилась в путь. Она продала загородное имение, окончательно расправилась с долгами, отреставрировала не только две дорогие ее памяти могилы, но и выделила деньги на благоустройство всего кладбища. Какие-то свои вещи она раздала нищим, какие-то решила взять с собой, другие, наименее значимые, оставила в доме.       Чтобы дом не пустовал, мисс Грей нашла благополучную семью арендаторов, переехавшую из своего имения, сожженного пожаром войны. Деньги и ценности обеспеченные граждане перевезли в Нью-Йорк, почему и смогли позволить себе снимать такое дорогостоящее имущество.       Она встретилась с Леви, заказала у него красивый траурный наряд. И портной, по сути не специализирующийся на этом, выполнил работу на отлично. Черное платье из шерсти было прекрасно настолько, насколько простота иногда может быть гениальной. Кроме того, он подарил ей красивые черные перчатки с оторочкой из меха черно-бурой лисицы и поблагодарил за проявленную доброту.       Грей, растроганная участливостью еврея, заплатила ему в два раза больше положенного и попрощалась тепло, как со старым другом, поделившись своими планами. Тот понимающе кивал головой, слушая, а в конце сказал достаточно мудрую вещь: «Бог справедлив, мисс Мэри. Отнимая, он всегда дает что-то взамен, верьте мне, нужно лишь держать сердце открытым, чтобы не упустить подарок свыше, не замкнуться на своей потере».       Слова эти хорошо сказались на самочувствии Мэри, она убеждала себя верить в их правдивость, не зная, правда, чем можно возместить такую тяжелую, жуткую утрату.       Как-то раз в районе порта она приметила Риган, но с горечью отвернулась, не захотев подходить. У Бестии было свое понимание правды, и ее правда восторжествовала на обломках разрушенного мира Птички. Ирландке со стороны победителя, конечно, было бы не трудно проявить сочувствие к тому, кто потерпел поражение, но Мэри не собиралась слушать соболезнования, подкрепленные самодовольством.       В последнее время девушка стала чувствовать себя дурно, ее частенько мутило, а с утра она не ощущала в себе сил встать с кровати. Паром должен был отплыть в Англию уже завтра, и в душу к мисс Грей лезли самые разные тлетворные мысли. Так, она опасалась, что ее боли и слабость являются знаком зарождающейся болезни.       Мэри прекрасно помнила, как Эленор, ее мать, начала жаловаться на слабость, тошноту и жар. Дочь, правда, не лихорадило, но человека, зацепившегося за такую страшную догадку, сложно успокоить. Тем более, успокоить было и некому. Дэйзи уехала, а светское общество не желало и слышать об изгнаннице. Потому разум становился все темнее, затуманенный угрюмыми догадками.       Она подумывала, что, может быть, стоит остаться здесь, на родине, чтобы умереть и быть похороненной на земле отечества, рядом с близкими ей людьми, а не за океаном. Но здравый смысл взял верх, Мэри все же не решилась отменять поездку, взвешивая, как много было сделано для того, чтобы ее организовать.       На корабле ее несколько раз вырвало за борт. Дамы, видевшие это, лишь со знающим видом покачали головой, морская болезнь, мол, плавали, знаем. Мисс Грей, любительница приключенческих книг, знала, что люди склонны страдать от укачивания, но авторы обычно наделяли этим свойством слабовольных, хилых героев. Она качала головой, глядя в унылую синеву морских волн. Где-то там позади оставался город, которому она была обязана всем.       О, как же теснила грудь тоска по оставляемой отчизне, такой особенной, такой яркой в сравнении со скучной Европой. Но решение было принято, причем бесповоротно. Впереди другая жизнь. Мэри пыталась представить себе эту новую жизнь, поправляя черные узорчатые кружева на рукавах, но воображение все время нещадно возвращало ее в прошлое.       Как она может быть кем-то дальше, если часть души ее осталась в могиле с родителями, сердце же было похоронено во время событий Недели призыва. По частичке забрали Дэйзи, Скрипач и все те, с кем разлучили ее обстоятельства. Да что уж, внутри девушки зияла настоящая дыра, такая, какую может оставить осколок пушечного ядра.       В ее якобы светлом будущем не было никого из тех, кого она знала и любила. Только тетя, встречавшаяся с ней один раз за все годы. И Мэри уходила в свою каюту, чтобы люди не видели слез на ее лице.       Шли долгие месяцы ее жизни в Англии. Болезнь прошла вскоре после приезда, но все равно Мэри не ощущала себя такой жизнеспособной, как раньше, что было вполне закономерно. В Йорке никто, к счастью, не знал о ее американском прошлом. Тете она рассказала лишь самое необходимое о себе, та, хоть и была одинокой, скучающей женщиной, не хотела раскапывать подноготную своей племянницы, за что последняя ее уважала.       Мэри перестала носить корсеты. Она пробовала на первых порах, но потом поняла, что ей это просто ни к чему. Так как она стала ходить в основном в черном, редко, в качестве исключения на какие-нибудь праздники надевая цветную темную материю, девушка сказала родственнице, что она вдова, ее скорый брак, заключенный втайне, распался, потому как муж ушел на войну и погиб.       Тетя как-то спросила, что стало с его семьей, на что Мэри ответила: «Он был единственным оставшимся в живых, как и я», и миссис Баррингтон, сама вдовая, не стала расспрашивать дальше. Женщина она была достаточно деликатная, вежливая и образованная. В обществе ее любили и ценили.       Мужа миссис Баррингтон потеряла несколько лет назад, он упал с лошади. Кобылу хотели убить, потому что после смерти своего бывшего хозяина, графа, она не подпускала к себе никого и больно укусила его жену, оставив уродливый шрам на руке. Мистер Баррингтон вступился за животину, решил во что бы то ни стало приручить преданного другу зверя, любимицу графа, чтобы не проливать крови чистокровной английской скаковой красивой караковой масти. Чудо случилось, действительно.       Несколько дней после долгой и кропотливой работы, проделанной мужчиной для укрощения строптивой лошади, она действительно слушалась, но, когда ныне покойный, выпив большое количество вина, захотел показать своим гостям, как здорово у него вышло совладать с кобылой, та, может быть, учуяв запах спирта, потому что прежний ее хозяин не был охоч до выпивки, то ли еще по какой-то иной причине, неведомой людям, сбросила наездника, и удар копыта пришелся прямо по голове. Так нелепо окончил свой земной путь муж ее тети.       Мисс Грей упорно не понимала, в чем причина того, что она раздобрела. Вовсе не хотелось ей быть несчастной, да еще и толстой в придачу, потерять свою прекрасную талию. Тетя Констанция как-то подошла к Мэри, когда та читала очередную книгу, и задала достаточно странный вопрос:       — Мэри, ты ведь знаешь, что ты… ну… что ты носишь под сердцем ребенка? — спросила она робко. Девушка не услышала первую часть предложения, но на второй уже оторвалась от чтива и удивлённо переспросила.       — Что? Кто носит ребенка? Где?       — Ну, ты ведь была жената, Мэри, ты знаешь, как получаются дети. Наверное, твой бедный покойный муж…       — Подождите, тетя. Я не понимаю, о чем Вы, — резко прервала ее девушка, раздраженно махнув рукой и отложив томик в сторону.       — Ты беременна, Мэри.       — Да нет же! — воскликнула она в ответ, подскакивая с дивана. — Если я поправилась, это не повод называть меня беременной. Не надо травить душу, тетя.       — Ох, дитя мое, я не травлю тебе душу. Я уже давно подозревала это, но не была уверена. Ты ведь рассказывала, что тебя настигла морская болезнь, так вот, это была не она. И теперь в твоем чреве ребенок, дорогая. Это великое счастье, которое подарил тебе Господь. Поверь мне, я знаю.       Мэри села обратно в кресло. Точнее, не села, а осела. Лицо ее покраснело, посинело, побелело и наконец приобрело нормальный цвет, немного более розовый, чем обычно. Смятение, отрицание, страх, радость. Да, черт возьми, радость. Она, конечно же, в общих чертах знала, как дети появляются на свет, видела дам в интересном положении, но никогда бы не подумала такое про себя. Беременность казалась ей далекой перспективой, ставшей теперь недоступной.       Но, значит, Бог есть на земле. Значит, все должно было сложиться именно так. Ребенок должен был стать для нее всем. И Мэри вспомнила последнюю ночь, проведенную с Биллом. Что же, именно тогда, накануне рокового дня должно было это случиться. Она со всей силы обняла свою тетю и прошептала ей на ухо, более чем уверенная в своих словах:       — Это будет мальчик.