главные герои: Кагеяма Тобио в роли Геры Каганова Ойкава Тоору в роли Тёмочки Островского Хината Шоё в роли Шурика Солнцева
joji — rain on me (slowed down)
— Ты издеваешься надо мной? У Тёмы растрёпанные волосы, сплошь в воске, и на солнце они гаденько лоснятся, но Гера соврёт, если скажет, что не без ума от этого. То, что Островский придерживался какого-то стиля в одежде и внешнем виде в целом (помимо стиля мальчика с серебряной ложкой во рту), в принципе страшно вдохновляло Геру. Здорово, думал он, иногда засматриваясь на старшего. Вот бы и я… — Нет. У Геры глаза чрезвычайно умной собаки, а, если быть точнее, слишком разумного кобеля, и Тёме хочется их выдавить. Но давайте по порядку. Тёме только исполнилось шестнадцать, и он только пошёл в десятый класс. Ну как «только» — на дворе уже конец декабря, и дветыщидвенадцатый стучит в окна кулаком, подразумевая, что взрослые заебались достаточно, чтобы получить заслуженную недельку отдыха, а дети — аж две, но сначала что? Верно, быть аттестованным по четвертям. Могли ли у кого-то быть с этим проблемы? Как оказалось, очень внезапно узнал Тёма, вечный спортсмен, комсомолец и просто красавец-отличник, могли. У кого? Как у кого. У двоюродного братца, который учился не в частной школе аж с двумя уклонами, в английский и математику, а в типичном задрипанном лицее, где списать было как отнять конфетку у младенца. И чего отец так внезапно вспомнил о его, Тёмы, дяде? Неужели для того, чтобы подзаработать, можно было просто поплакать родному брату в трубку и пообещать, что больше не будешь пить? А Островский-старший сразу все мосты восстановил, принял пропитого братца обратно в семью и начал всячески поддерживать. Не только его содержать, одним словом, а всю его ебучую семейку, которую, как считал Тёма, следовало бросить на произвол судьбы. — Ну, а что? — он холодно смотрел в глаза отца, который аж оторопел, когда сынуля выдал сюр в духе «в нищете нищих виновны только нищие». — Мы объективно им ничего не должны. Конечно, Тёма получил по ушам, причём крепко так, до слёз. Рука у отца была тяжёлая, но Тёма не жаловался, даже если удары не столько заставляли задуматься, за что Островский-младший то и дело их получал, сколько развивали в нём несколько иные качества и думы. Мироощущения, если позволите. Однозначно паршивые и отразившиеся в относительно далёком будущем на его постельных пристрастиях. Тёму запрягли помогать маленькому Каганову, папка которого взял фамилию жены, отрекшись от благородной «Островский», с английским. Тёма долго упирался, пока матери не пришлось удерживать отца от лишнего, после чего, испуганный до смерти, что уже, конечно, случалось, согласился. И теперь был вынужден дважды в неделю принимать у себя в комнате юного Геру — восьмиклассника, с которым он уже сидел, когда тот был совсем мелкий, чей взгляд был страшно подвижным и живым. Тёма был хорошим мальчиком, честное слово. Прилежным, умным, из достойной семьи, что жила в частном секторе, избалованным, конечно, но самую малость. Однако его отношение к уступающим по доходу людям это никак не оправдывало. — Это всё ты, — клялась мать, когда Тёме снова не спалось по ночам, и по дороге в туалет он проходил мимо родительской комнаты. — Всё ты! — Я? — шипел отец так, что это шипение разливалось зажёгшимся горючим по полу и выплёскивалось аж в коридор — Тёме щипало пятки. — Да это ты на бомжей сверху-вниз смотришь! Что, думаешь, выбилась в свет, и теперь лучше них? Да без меня ты бы так и жила в грязи! А теперь посмотри, что растёт! Гниль! Гниль. Тёма не заработал и гроша за всю жизнь, как любил напоминать отец, но неужели именно это делало его хуже? Вряд ли, ему же даже восемнадцати нет, да и какая работа до выпуска и универа? Правда, что делало Тёму лучше людей, которые были беднее его драгоценного папки-олигарха, тоже непонятно. Может, во всём действительно виновата мать, которую тошнило от вида пьяных и грязных бездомных, может, у Тёмы просто не было шанса с самого начала. Ну, а что? Пылкий нрав, богатая семья, столовое серебро, долбанный дворецкий — он смотрел, как живут Шаталины из «Моей прекрасной няни» и честно ухахатывался с каждой шутки. Тёма плакал по ночам и раскусывал губы в кровь, а утром выглядел лучше всех, улыбаясь учителям с такой очаровательностью, что в обратную сторону его солнечной натуры просто не верилось. У него рано сломался голос, из детского став проникновенно бархатным — тёмин баритон отец звал то педиковатым, то змеиным. Тёма готов был мириться с любыми эпитетами, только не с гнилью. — Что здесь такого сложного? — рука мягко хрустит, когда сжимается в кулаке. Гера закусывает щёку со внутренней стороны, как делает всегда, когда не может допереть до очевиднейшего ответа, и у Тёмы бегут мурашки предвосхищения, какого-то ожидания, будто он вот-вот позволит себе сорвать с восьмиклашки скальп. — Ну и какого хрена ты молчишь? Что сложного в Прэзент Симпл, я тебя спрашиваю? — Я… не понимаю. — Что здесь можно… — не материться трудно, и Тёма дёргает подбородком с самой настоящей злостью, — не понимать? Открывай мою таблицу. Сейчас же. Гера кивает и шелестит страницами, осторожно перебирая их смуглыми руками. Тёма завидует тому, что у Геры тетрадь без обложки, а футболка — с дерьмовым принтом, и волосы не расчёсанные, глаза неумытые, и никто ему ничего по этому поводу не скажет. — Хи… — Ну, — Тёма переводит ледяной взгляд, надеясь скрежетать зубами не так громко, на стенку. Можно смотреть, но не трогать, а лучше даже не смотреть, просит он себя. Да что с тобой такое. — Лайкс ту плэй… — Ну. — Он… — Нет. — Гм… — Гера… — Тёму сейчас разорвет, но он облокачивается на стол и заглядывает в тёмно-синие глаза, в которых плещется неловкость, виноватость, а ещё что-то такое щенячье и честное, что Тёму тошнит, — тебе надо перевести элементарное предложение. Что ты забыл? Как будет «друзья» по-английски? Гера кивает и моргает дважды, смотрит обратно в тетрадку. Тёма считает до пяти. — Мы учим этот лексикон всю неделю. Неужели ты настолько тупоголовый, что не можешь запомнить слова из второго класса? — У нас была плохая учительница! — у Каганова голос тоже сломался, но с Тёмой он всегда говорил противно тонким, не контролируя этого. — Нам английский преподавать начали с пятого нормально… — Честно? — он улыбается, и Гера клянётся, что никогда не видел таких острых, неулыбочных улыбок. — Мне вообще насрать. Гера снова отводит взгляд. Где-то внутри дрожат искорки болезненного восхищения паршивым кумиром, и даже если Тёма догадывается об этом, ему, опять же, вообще насрать. Это прискорбно, подумал бы Гера, знай он такие умные слова. Блин, нервно думает Гера. — Ну… — неуверенно начинает он, скребёт короткими, но недостаточно, чтобы под них не забивалась дворовая грязь, ногтями макушку. Тёма клянётся, что у Каганова перхоть, и плевать, что волосы на удивление чистые, и его снова тянет блевать. — Я правда учу. Они просто не запоминаются. — Неудивительно, — насмешливо тянет Тёма. — У тебя вообще никакой методики изучения нету. — Что? — Я не буду повторять. Уши не развешивай. — Методика изучения?.. — Ты непривыкший к работе, — холодно говорит Тёма, и у Геры приоткрывается рот — он слушает с таким вниманием, будто вот-вот потянется записывать любое указание Островского, и Островский закатывает на это глаза. — Ты всегда ничего не делал. Вот какие у тебя оценки в четверти? — Ну… — Чего «ну»? Ну — баранки гну. — Я… — Гера насупился, — не помню. — Неудивительно, — Тёма повторяется, но в этот раз яда в его голосе только больше. Он сейчас поперхнётся желчью, честное слово. — Ты вообще… Кретин, придурок, идиот, даун, лошара, болван, тормоз, чайник, нуб, баран, дубина, истукан, дятел, тупица, недоумок, чурбан, лоботряс, деревенщина… — Дурачок, — он стискивает челюсти сжимает в кулак вторую руку. Гера почему-то улыбается, хихикает. — Да ну тебя, — говорит так мягко, будто они какие-то друзья, будто у Геры было хоть какое-то моральное право появляться в прихожей в громких дутых штанах, в прохудившейся куртке, в грязных ботинках и без шапки, зато с ворохом снежинок в волосах, будто Тёме не насрать на родственные узы и он пойдёт навстречу человеку, который объективно счастливей него — Островский знает, какие у Геры отношения с папой, как тот просил у своего голубоглазого сыночка прощение за весь беспредел, который привёл Кагановых к нищете. Будто на пороге их двухэтажного (плюс чердак, гордо выпячивал Тёма грудь из раза в раз, в пол-этажа) не возбранялось стоять детям, которых лишили детства не до конца. — Ты же невсерьёз, да? Тёме хочется показать, насколько он всерьёз, и он заносит руку для удара.***
алёна швец. — Мальчики не плачут
— Итс нот эбаут зе мани, мани, мани, — подрагивающим и тоненьким голоском бормочет себе под нос Шурик Солнцев, сильнее зарываясь носом в шарф и почти срываясь на бег, лишь бы не замёрзнуть насмерть в штанах на постыдные колготы и в тёплой, но осенней куртяхе на свитер, не говоря о шапке с помпоном. — Ви донт нид ё м-мани, мани, мани… Холодно. Безумно. Но он честно бежит на рисование, итак опоздавший на добрые четыре минуты — оставалось надеяться разве что на Яшу, который всегда прикрывал опоздания своего рыжего одноклассника-дуралея, на которого было невозможно злиться. — Эй! — замерев, стоило из ниоткуда появиться, попросту своё выбросив тело вперёд, высокой худой фигуре, пищит Шурик. И поднимает взгляд. — Осторожнее! Он как раз направлялся в своеобразную художку — в частном секторе жила когда-то страшно знаменитая художница, чья слава отгремела, в отличии от желания на что-нибудь покушать, и Солнцев, всегда с удовольствием устраивавший на уроках ИЗО полёт мысли и восхищающий свою не без чудинки учительницу, выпросил у матери не сноуборд, не плеер, а краски и неспортивный кружок. Не то чтобы это било по карману, вовсе нет, Солнцева-старшая даже удивилась такой тяге сына, но всё равно поддержала. Как тот успевал делать уроки на твёрдые три-четыре, посещать школьную секцию по волейболу (три тренировки в неделю часа по полтора-два — это вам не шутки!) и ещё таскаться на рисование, до которого было ровно полчаса быстрой ходьбы, она не имела ни малейшего понятия, только молча восхищалась и молилась по ночам, чтобы оно и дальше так было. В конце концов, Шурик рос здоровым, счастливым, неиспорченным ребёнком, и это, безусловно, было родительской заслугой. Родительской заслугой было и то, что в экстренных ситуациях Шурик не понимал всей экстренности, слишком далёкий от русской грусти, от искреннего отчаяния должного было уже начаться юношеского максимализма, и не умел правильно реагировать на чужие слёзы. Хорошо, что всё бывает в первый раз и вообще приходит с опытом. — Герка! — радостно кричит Шурик и подпрыгивает, узнавая в высоченном парнишке своего лучшего друга. Они всегда были как два сапога пара, даже если нередко воевали, оно же невсерьёз! — Герка, ты чего тут? Герка не слушает — Герка, пихнув Шурика плечом и, кажется, всхлипнув, торопливо шагает прочь. У Шурика происходит незамедлительный диссонанс, и он, бросив взгляд в сторону домика рисовальщицы, от которого был без ума (вы бы видели этот поп-арт! Или как он там называется? развешанный по стенам!), разворачивается на сто восемьдесят градусов, чтобы последовать за лучшим другом. — Эй, ты откуда? — он еле поспевает, торопливо шевеля короткими ножками и пытаясь поравняться с Кагановым. При одном взгляде на его ссутуленную больше обычного спину Солнцева берёт какое-то непонятное чувство, от которого страшно хочется избавиться, и он вырывается вперёд. — Герка! Герка в расстёгнутой куртке, под которой крутецкая футболка с Кунг-фу пандой. У Герки из носа течёт кровь, а лицо страшно бледное, а ещё влажный глаз фиолетовым наливается, бровь рассечена, на ключице красное… — Гера?.. — Шурику впервые за всю жизнь (ну ладно, за последний год, в начале которого он честно думал, что схлопочет двойку по английскому, чего удалось избежать каким-то чудом) страшно, и он, вытянувшийся по струнке, не валится в снег, когда Каганов, поджимающий губы, налетает на него, не успев остановиться. — Гера, блин! У Геры дрожит нижняя губа. Когда Гера вдруг открывает рот, чтобы жалобно (получиться должно было воинственно) вскрикнуть и оттолкнуть Солнцева, Солнцев видит, что рот у него тоже в крови, и ему ещё страшней, страшней, чем тогда на английском, когда англичанка смягчилась, учла полную неподготовку класса, что визжал в один голос. Не считая отличницы Яны, конечно, но та молчала, и Шурик был ей благодарен, и… — Отвали! — он шипит через силу, торопливо удаляясь, но остолбеневший было Солнцев снова его нагоняет, хватает под руку. — Гера! — кричит в ужасе он и держит, держит, держит. — Гера, кто тебя так? Ну не молчи же ты, противный! — Да никто! Отвали! Гера часто плакал в младших классах, когда думал, что его никто не видит, а Шурик видел, стоя у входа в детский туалет и смотря через щель, как Каганов, миновав низенькие кабинки, трясся у окна. Шурик никого не пускал в туалет, когда Гере надо было позлиться на себя так сильно, чтоб злость вышла через слёзы, и Гера не имел об этом ни малейшего понятия. Гера вообще о многом не знал, и Шурик бы очень, очень хотел, чтобы оно так и оставалось. Ведь он сам не в курсе, как вести себя в ситуациях, когда видишь вместо лица своего лучшего друга малобюджетную отбивную, так что всё честно, верно? Верно. И единственное, что нифигашеньки нечестно, так это то, что Гера прихрамывает, а ещё глотает не только кровь, но и слёзы. — Не отстану! — кричит Солнцев во весь голос и делает рывок вперёд. Каганов держится на одной силе воли, поэтому, стоит рыжику чуть пихнуть его, так и валится в снег прям лицом, крася его в сопли и красный. Крася его в цвет ужаса, разочарования, боли. — Что случилось? Что ты тут вообще делаешь? Тут же Артём рядом живёт, да? Да?.. Пока Шурик трясёт Геру за грудки, сжимая кулаки до белоснежных костяшек, Гера смотрит в небо, в так быстро темнеющее небо, грязно-серые облака на котором напоминают клыки прямиком изо рта, способного на самые колючие улыбки в мире. Как показала практика, ещё и на рычание, на крики, на угрозы, от которых мурашки по спине бегут. На грязные ругательства, каких Каганов ещё в жизни не слышал. Шурик молчит какое-то время, не замечая, как Гера начинает дрожать, и отмирает, когда находит его в своих встревоженных, ребяческих объятиях. Руки у Шурика по сравнению с кагановскими маленькие-премаленькие, но держат впритык, и Солнцев жмурится, дотягиваясь подбородком до перекошенного плеча. Они сидят в снегу, и ногам откровенно холодно, но обоим, в свою очередь, откровенно пофигу. Гера ничего не говорит, только дрожит, громко и часто дышит истерикой у самого уха, и его лучший друг вторит затаившейся тишью. Шурику страшно, и он жмурится, лишь бы не видеть подступающую темноту, а ещё трёт красными от холода ладонями чужую спину поверх куртки. Когда Гера тихо-тихо плачет ему в шею, пачкая влагой с алыми разводами грязную медь волос, Шурик перестаёт быть ребёнком. До мужчины, посадившего дерево, вырастившего сына и построившего дом ещё далеко, но одно яснее ясного — в этот день у Шурика кончается детство.