Зимние сказки

Она не волнуется. Она совсем-совсем не волнуется. И голос не дрожит, и шаль с дрожащих плеч не сползает, и пуховка, которой прима Стрекоза в последний раз проходится по щекам, из пальцев не падает. И не прима она вовсе, так, молоденькая певичка, впервые выступающая для такой публики — Божже мой! — герцог и герцогиня де Жаббс, граф фон Кулик, барон де Аистэ… Не считая всяких личностей помельче, пожиже да пониже, а уж сколько их набилось в новомодный ресторан баронета Лягуха — никто и не считал. Да и баронет из Лягуха такой же, как из неё самой оперная прима. Просто хватка у молодого разбитного лягушонка хорошая, успел и помещеньице отхватить, в удачном месте расположенное, и поваров лучших залучить, и труппу хорошую набрать — потянулись к нему сливки общества, верхи Заболотья, нахваливать начали, а Лягуху того и надо! Манишку белую нацепил, края у папок с меню вызолотил да пообещал всем «открытие года» на новогодний фуршет — «Приму-сопрано из Лесной Оперы»! Пообещать-то пообещал, а прима Горлинка возьми — да откажись, не было у неё в планах в новогоднюю ночь петь для публики, она имеет право с семьёй праздник отметить. И не поспоришь… И приглашений не отзовёшь, не объяснишь графьям да герцогам с баронами, что прима отменяется. А уж тем паче, почему. И спесь с Лягуха вся слетела, забегал, заметался, манишку с горя вином да чернилами залил. Да что манишка — её отстирать можно или новую купить, а приму-то, приму где брать прикажете? Так и сгинул бы чванливый лягушонок, выше головы прыгнуть захотевший, вместе с рестораном своим, а она, Стрекоза, молоденькая инженю третьесортного театрика, так бы в том театрике и состарилась… Да привёл случай потерявшего надежду ресторатора аккурат к началу второго акта, когда у Стрекозы не просто две строчки текста было, а целых два куплета. И сошлись кривые тропки, нашли друг в друге спасение юная талантливая певица и молодой амбициозный нахал. Ходит сейчас за дверью гримёрной, покрикивает гордо, словно не он неделю назад бриллиантовую булавку для галстука заложил, лишь бы талант из театра выкупить. А в таланте том — глаза и голос, но какие глаза! Какой голос! И знает новоявленная прима, что хорош голос у неё, знает, что справится, но волнения унять никак не может: и сцена другая, и своды не те, звук разносят непривычно, и публика… Ну кто приходил в театрик под лопухом? Головастики, да червяки, да жуки-навозники. А здесь… — Озочка, — чуть громче, чем требуется, стучит в дверь гримёрной Лягух, деликатного из себя строит, а сам волнуется… — Мсье Лягух, я сорок раз просила не сокращать моё имя, — Стрекоза кладёт пуховку на столик и распахивает дверь, одной рукой удерживая на плечах переливчатую шаль, а второй поправляя идеальную причёску. — Пора? — Без трёх минут полночь-с, — внезапно кланяется лягушонок в сверкающей манишке. — Ваш выход-с… А ведь он волнуется больше, чем она, понимает Стрекоза. Ей есть, куда возвращаться — антрепренер ЖукМайский намекал, что в театрик ей дорога не закрыта, — а вот для Лягуха её провал будет означать крах всего. И Стрекоза внезапно успокаивается, разжимает вцепившиеся в край шали пальцы, небрежно касается плеча ресторатора: — Мсье Лягух, осмелюсь вам напомнить, что в новогоднюю ночь возможны любые чудеса. И мы оба с вами знаем, что… — Вы — чудо, существующее не только в эту ночь, — с готовностью подхватывает мнимый баронет, поднимая на неё масленые глаза. Они оба стоят друг друга — он с его жаждой денег и она с её стремлением к славе, они ещё попьют друг у друга крови, пока не научатся дружить к взаимной выгоде, придя в итоге к истинной дружбе, проверенной всем радостями и горестями. Они оба это понимают. Но сейчас в полуосвещённом коридоре за кулисами стоят начинающий ресторатор и никому не известная певичка, заключая молчаливый договор, а часы на сцене мягко бьют двенадцать. И с двенадцатым ударом к микрофону, изящно уронив шаль, выходит восходящая звезда — лучшее сопрано Леса.