Утром двадцать шестого декабря музыкальное агентство, что возвышалось в центре Каннама над многочисленными кофейнями и жилыми домами, было подобно единственной свече, стоящей посреди торта. Заснеженные крыши вокруг напоминали поверхность из белой глазури, а одиноко горящий свет в окнах, что распростирались во всю стену, были сродни яркому пламени, чуть дрезбезжащему от лёгкого дуновения воздуха. Оно не спало целую ночь, потому что готовило своих артистов к приближающемуся празднику. Оно прилагало все силы, чтобы в одну зимнюю ночь порадовать жителей и гостей столицы яркими выступлениями.
«Я устала постоянно репетировать в одном и том же зале, — жаловалась дебютировавшая исполнительница своей коллеге, когда они, сидя на мягких красных сидениях посреди концертного зала, жадно поглощали воду из бутылок от жажды. — Нам обещали проводить финальные репетиции на стадионе, а мы до сих пор торчим в этом тесном месте!»
И, по правде сказать, с ней могли согласиться многие, кому довелось встретить раннее утро в знакомом до мелочей зале. Пожалуй, они знали все пункты управления техникой, каморки за сценой, переходы и лифты даже лучше работавшего там персонала. А без дополнительной сцены и подуима некоторые группы вообще не могли справиться: десять-двенадцать человек просто не умещались на основной.
«Может, нам повезёт ещё, — отвечал ей кто-то из стоящей рядом толпы. — Стадион вполне может быть забронирован другими агентствами для репетиций. Не мы одни проводим там концерт.»
«Да-да, — разочарованно хмыкнула та, — ведь у нас такой маленький бюджет, чтобы всё верно организовать», — и лишь сарказм слышался в её голосе.
Здесь собрались почти все артисты агентства: от начинающих трейни до опытных сонбэ, чтобы утвердить план концерта и выход каждой группы на сцену. И если более взрослые артисты лениво сидели на креслах, пока менеджеры, крутясь вокруг них, одновременно подавали воду и утверждали расписание на день, то новички собирались в кучки, делясь друг с другом переживаниями: для многих это был первый выход на крупную площадку, а некоторым и вовсе лишь предстояло дебютировать.
И только Минхёк с Кихёном сидели поодаль от остальных: им порядком надоело выслушивать однообразные переживания, к тому же они и сами пытались их перебороть. Тогда Минхёк предложил разумную идею: уединиться, чтобы посидеть в тишине, где не было слышно ничего, кроме бесконечного приглушённого шума от топота ног менеджеров по ковролину, и они с Кихёном, уставшие, вымотанные, пересели на первый ряд на балконе — их очередь на выход всё равно была нескорой.
Они провели эту ночь без сна. Минхёк — потому, что его наконец поставили в номер (вместо заболевшего трейни, который слёг с гриппом в больницу), и он не смог сомкнуть глаз, мысленно повторяя танец, который ему предстояло довести до идеала меньше, чем за неделю, а Кихён… Кихён тоже имел свои причины. Теперь ему казалось, что он и не уснёт больше. Вчерашний день — и в особенности прогулка с Хёну — заставляла его сердце биться быстрее и путала, смешивала все мысли, сводя его с ума. Он испытывал непрекращающуюся тревожность, и на грудь давил тяжёлый груз, а он не мог и сделать вдох, не произнеся в голове заветное имя. Перед глазами у него проносился образ человека. который мягко улыбался — и улыбался исключительно ему; человека, что угощал его кофе и сладостями, радостно болтая без умолку о незначительных мелочах, пока они протискивались сквозь толпы народа, чтобы сбежать на улицу и провести утро без лишних и посторонних людей, призванных мешать их собственной гармонии. Казалось, Кихён был создан для того, чтобы строить эту идиллию: тот самый тихий, немногословный парень, со смешной чёлкой, что закрывала ему весь лоб, но открывала маленькие карие глаза, и с большим шарфом, обёрнутым вокруг высокого воротника пальто; застенчивой улыбкой, которой суждено появиться, лишь если вы скажете ему смущающую, но приятную вещь, и красивым голосом, что он использовал, чтобы очаровать абсолютно каждого, даже если не имел в намерениях ничего хитрого или злого. Кихён был похож на крохотную шоколадную конфету со вкусом вишни или малины, скромная обёртка которой скрывала невероятно вкусную начинку. Ведь его сокровенные мысли могли быть услышаны человеком, заслужившим доверие, чтобы взять Кихёна за руку и крепко прижать к груди в тёплых объятиях.
И Хёну стал одним из счастливчиков, которому повезло в одно зимнее утро сопроводить Кихёна на прогулку по рождественской ярмарке, чтобы заставить его улыбнуться, когда отчаяние мрачно пожирало любую надежду, что рискнуло появиться у него на лице в виде сияющего взгляда двух карих глаз. Ведь их прикосновения — у Кихёна не хватит совести окрестить их случайными — стали самыми мягкими, самыми родными, пускай и недолгими, пускай едва ли знакомыми — у парня создавалось ощущение, будто он близок с Хёну уже несколько долгих счастливых лет.
— Ты выглядишь уставшим, — бережно поинтересовался Минхёк, поглаживая друга по щеке, пока тот прикладывал бутылку холодной воды ко лбу. Кихён лишь лениво кивнул.
— Я не выспался. И голова раскалывается.
Ещё бы: ведь он не спал, прокручивая в голове день, проведённый с Хёну — даже если у них в запасе было всего лишь несколько часов. Мир заиграл для него яркими красками, и любые планы, любые дедлайны и горящие сроки перестали казаться ему непреодолимыми проблемами — там, рядом с Хёну, он чувствовал, что способен на любые свершения, и если судьба не перестанет дарить ему столь ценные, столь долгожданные подарки, он пожертвует всем. Он будет готов на всё. Только бы жить и чувствовать рядом присутствие Хёну, которого он всем сердцем, всей своей изнывающей от боли душой любил.
— Как прошёл вчерашний день? — поинтересовался Минхёк, хитро ухмыляясь. Он-то знал, куда запропастился его друг — и по совместительству сосед в общежитии — на добрых несколько часов, так что менеджеры извели нервы, отыскивая двух голубков.
— Я купил ему подарок, — томно прикрыв глаза, ответил Кихён. — Подумал, что, вероятно, в этом году пора менять собственную жизнь в лучшую сторону.
— Наконец-то! — взмолился Минхёк, поворачиваясь к Кихёну и с интересом заглядывая ему в глаза. — Я уж думал, не дождусь. Что ты купил?
— Шарф, — горько усмехнувшись, пробормотал тот. — У меня не было много времени во время прогулки по ярмарке. Пришлось забежать в магазин, пока Хёну выбирал часы для… для Хосока, — удручённо прошептал он.
— Хосок? — Минхёк застопорился в недоумении. — Не тот ли это парень, что мы видели в кофейне?
— Именно тот, — согласился Кихён. — Но я до сих пор не выяснил, кем они приходятся друг другу. Может, всего лишь друзья. Однако Хёну потратился на дорогие часы — не думаю, что к Хосоку он относится так же, как, скажем, вон к Хани, — парень указал подбородком на девушку из толпы, стоявшей под балконом. — Он сказал, мол, Хосок играет значительную роль в его жизни.
— Может, он просто его брат, — предположил Минхёк.
— Шутишь? — фыркнул Кихён, складывая локти на спинке стоящего впереди стула и осторожно укладывая на них голову. — Они даже не похожи.
— Они оба одинаково сексуальны, — признал Минхёк. — Я бы замутил с этим Хосоком.
Кихён закатил глаза, а затем и вовсе отвернулся, чтобы чуть отдохнуть от этих бесконечных пошлых вставочек друга, который с радостью бы накинулся на любое проходящее мимо живое существо.
— Разберись со своими девушками для начала, — вздохнул он.
Минхёк вальяжно облокотился о спинку кресла, делая глоток воды — не от жажды, а просто потому, что хотел казаться крутым, и облизнул губы, чуть прикусывая нижнюю.
— В это Рождество я чувствую себя таким влиятельным, Кихён, — произнёс он, усмехаясь, — что не сомневаюсь: они и сами за мной бегать будут.
— Ага, — равнодушно бросил Кихён, а затем покачал головой.
На их счастье, прекращая разговор, менеджеры вызвали на сцену первых выступающих: певицу, что уже более десяти лет покоряла сцену, и дополнительных танцоров, что выстроились по периметру в чёрных облегающих костюмах. Кажется, выступление предстояло быть достаточно горячим.
— Я вижу среди них Хёну, или ты мне совсем замотал мозги с ним, что он превратился в галлюцинацию? — скептично произнёс Минхёк, вглядываясь в танцоров.
— Где? — тут же оживился Кихён — кажется, даже головная боль прошла, раз он так быстро сорвался с места.
— Да вон он, прям спереди стоит.
Кихён во все глаза уставился на сцену, напрягая зрение. Он видел недостаточно хорошо, но даже по фигуре смог разгадать знакомый образ, что прятался у кулис. Вытянутое и хитро улыбающееся лицо, видневшиеся из-под рукавов мышцы и крепкие бёдра — конечно же, никто в агентстве не мог сравниться с Хёну по роскоши и достоинству. Кихён затаил дыхание: он знал о многочисленных номерах, в которых Хёну предстояло участвовать, но ни разу ему не доводилось стать свидетелем репетиции. А сейчас, когда свет погас и заиграла медленная, дразнящая музыка и певица затянула первые ноты, казалось, что Хёну танцует ради него — исключительно ради него…
Его движения притягивали, и глаза Кихёна заворожённо следовали за Хёну, теряя полную картину. Ему было плевать, кто, в общем-то, выступает: он творчество этой певицы никогда особенно не любил, в отличие от Минхёка, который, хлопая в ладоши и покачиваясь на месте, подпевал каждой строке. Хёну вместе с парочкой других парней занимал центральную позицию в танце, пока остальные создавали идеальную гармонию для визуального образа на заднем плане. А двигался он податливо, покорно, но в то же время — страстно и независимо, будто был одержим демоном, но ему это нравилось. И лёгкая улыбка, играющая на его губах, выражающая самодовольство, самоуверенность, что дарила ему силы продолжать свой танец, пусть и не была направлена на Кихёна — она заставляла того трепетать от волнения. Казалось, ещё немного, и из той бутылки воды, которую он прижимал к голове, чтобы уменьшить боль, он прямо сейчас начнёт обливаться, пытаясь избавиться от внезапного жара. Ах, поверить невозможно, что ещё вчера этот парень крепко держал Кихёна за руку, улыбаясь своими крохотными глазами, а сейчас разрывает сцену своими горячими движениями.
— Ты живой? — поинтересовался Минхёк, заметив, с какой любовью смотрит Кихён на Хёну — и едва не переваливается через передний ряд и балкон вниз.
Тот, не отводя взгляда, кивнул головой.
— Как же сильно ты любишь его… — удивился Минхёк — в который раз за свою жизнь. — Признался бы ему, и всё бы, может быть, разрешилось. А так страдаешь от разбитого сердца пять лет подряд. Это глупо — не уметь рисковать в подходящий момент. Что ты только будешь делать все последующие годы? А если он найдёт себе девушку, ты будешь винить себя, что не вклинился, когда представилась возможность.
— Пожалуйста, замолчи, не порть момент, — прошептал Кихён, не отводя зачарованного взгляда от сцены.
— Вот припомнишь ещё мои слова, — буркнул Минхёк. — Хосок уже подкрадывается незаметно.
И это заставило Кихёна задуматься.
Ведь, пока он всего лишь взирал на танцующего Хёну с балкона, в жизни того волшебного парня появлялись всё новые и новые люди, которые, возможно, осмеливались сотворить чуть больше, чем морально поддержать его из зрительного зала. Не предпринимая никаких действий, Кихён ничем не отличался от обыкновенного фаната, долго мечтающего об айдоле тёмными ночами с подушкой в обнимку. И Хёну, который, по его мнению, ничего и не подозревал, всегда ответит взаимностью лишь тем, кто хотя бы намекнёт на свою симпатию по отношению к нему. А Кихён только и делал, что топтался на месте, жалуясь на свою безответную любовь.
— Ты прав, — угрюмо прошептал он, и финальный аккорд песни ударил по нему, словно кувалда, продавливая спутавшиеся мысли. Сейчас Кихён отчётливо понимал, что только он является кузнецом собственной судьбы. А дело как раз принимает серьёзный оборот, давая ему шанс наконец достичь своей мечты и сблизиться с Хёну. — Может быть, мне действительно стоит сделать шаг…
Музыка кончилась, и выступление закончилось провокационной мизансценой, в которой певица стояла в достаточно тесной позе с одним из танцоров, и оба разгорячённо дышали. Вновь включили свет, и зал озарился ярким светом, заставив зрителей чуть сощурить глаза от неожиданности. Тем не менее, все зааплодировали, даже не успев отойти от шока, в который их поверг танец. Певица едва заметно улыбнулась: ей была приятна такая воодушевлённая реакция публики.
— Наконец-то ты осознал эту мысль, — проговорил Минхёк. — Самое главное для тебя сейчас — наконец воплотить её в жизнь.
Менеджеры не давали остальным осознать увиденное. Парочка из них вышла на сцену, объявив начало репетиции следующего номера.
— Готовятся на выход: Пак Джиён, Ким Хонсок, О Наён и Ли Минхёк, — произнесла равнодушным голосом менеджер в микрофон. — Прошу, включите музыку.
— Удачи, — тут же прошептал Кихён, пока его друг в спешке сбегал с балкона, стараясь не свалиться с лестницы. К сожалению, теперь Кихён оставался в полном одиночестве — ему оставалось лишь вздыхать, погружаясь в свои мысли. Может быть, хотя бы выступление лучшего друга его порадует.
Трейни и недавно дебютировавшие артисты собирались в кучки внизу, обсуждая прошедшее выступление, и, несмотря на играющую музыку, Кихён слышал их пересмешки и разговоры — подумаешь, собрались в кучу самые пафосные ребятишки агентства, чтобы снова и снова восхвалять Хёну, а тот в ответ лишь застенчиво улыбался, наверное, считая, что не достоин столь пристального внимания — ведь все танцоры потрудились на славу. Наверное, это была единственная причина, по которой из общего гула он не мог выделить знакомый низкий голос с хрипотцой. А может, Хёну и вовсе скрылся за кулисами, чтобы охладиться и перевести дыхание. В любом случае, тот куда-то запропастился. И Кихён поспешил перевести взгляд на сцену, с которой, весело приплясывая в танце, уже во всё горло пели новички.
— Что, скучаешь? — тут же послышался голос рядом, и Кихён вздрогнул, едва не свалившись с кресла от испуга — он прижал руку к груди, чувствуя, как участилось сердцебиение.
На пустующее сиденье рядом опустился Хёну. Уставший, он едва дышал после такого выступления и жадно глотал воду из бутылки.
— Смотрю, как репетирует мой друг, — проговорил Кихён, чуть сжимая губы в застенчивости и внимательно смотря на парня. Может, тот хотел что-то спросить? Иначе почему он покинул группу танцоров и ушёл от остальных, не потрудившись подняться на балкон к Кихёну?..
Хёну облокотился о спинку кресла, прижимая бутылку ко лбу. Прямо сейчас Кихён видел его лишь в частом мигании прожекторов, что постепенно освещали то лица артистов, то зрительный зал, но и этого света ему хватало, чтобы насладиться чудесным открывающимся видом. Хёну всё ещё был одет в чёрный костюм, облегающий тело так, что просвечивались лишь плечи, а вырез на спине открывал желанную ямочку, влажную и блестящую. По лбу у Хёну сочились капельки пота, но это делало его лишь привлекательнее. А большая грудь быстро вздымалась и опускалась в разгорячённом дыхании. «Господи, за что ты ниспослал на меня это испытание… — взмолился Кихён, будучи не в силах оторвать взгляд от такого привлекательного Хёну. — Только бы он не увидел моё покрасневшее лицо…»
— Я устал, — на выдохе произнёс Хёну, обратив взгляд на сцену. — Репетирую часов с четырёх утра.
«Бедняга», — подумал Кихён, до сих пор не вспомнив, как снова научиться дышать и говорить. И кто только позволил нацепить на него этот обтягивающий костюм! Даже чуть приоткрытые плечи вызывали в нём такое возбуждение, какое бы и полностью голым Хёну не вызвал.
— Тебе, может, отдохнуть? — предложил Кихён. Хёну смерил его усмехающимся взглядом.
— Какой может быть отдых? Выступление через пять дней, — вздохнул он. — А я до сих пор чувствую, что не проявляю всех должных способностей.
— Издеваешься? — удивился Кихён. — Ты так роскошно танцевал…
— Может быть, только зрителям так кажется, — пожал плечами тот, опустив взгляд. — Но я не чувствую того насыщения, которое обычно приносит танец, если я выкладываюсь на полную.
— Мы привыкли достигать совершенства, но зачастую забываем, что его не существует, — проговорил Кихён, облокотившись локтём о стоящее перед ним кресло, чтобы установить зрительный контакт с Хёну. — Стоит признать, что ты и без того выкладываешься на полную, и не винить себя в том, что невозможно достичь чего-то идеального. Ведь ты стараешься куда больше каждого из нас, — Кихён обвёл рукой трейни, что столпились внизу, и затем указал на себя. — Даже с твоим многолетним опытом здесь ты сделал больше, чем достаточно. Ты перевыполнил план, и временами стоит признать: отдых тоже важен.
— Иначе я перегорю, — добавил Хёну, горько усмехаясь. — Да, я в курсе. Почему-то все мне говорят об этом.
— Мы наблюдаем, как ты создаёшь удивительные вещи прямо у нас на глазах, — отвтеил Кихён. — Думаешь, это не будет нас изумлять, шокировать? Знал бы ты, сколько много людей пытаются стать похожим на тебя или достичь хотя бы половины твоих навыков.
— Правда?.. — в сомнении проговорил Хёну, наконец потрудившись поднять взгляд на Кихёна, будто пытался найти подтверждение словам в глазах парня. Тот уверенно кивнул.
— Ещё как, — тот поднял большой палец вверх. — Советую отдохнуть тебе этим вечером. Сходить перекусить или выспаться в общежитии.
— Хорошая идея, — с улыбкой на губах протянул Хёну. — Это даже звучит успокаивающе. Я настолько привык всё время быть занятым, что и представить себе не могу, каково это — ничего не делать.
Кихёну в голову внезапно пришла безумная идея. Ну конечно же, вот от чего страдал Хёну, раз не мог остановиться в потоке творчества!
— Ты когда-нибудь слышал о сублимации? — воодушевлённо спросил он, пытаясь найти понимание в глазах напротив. Однако Хёну лишь вопросительно смотрел на него, настойчиво пытаясь уловить, о чём идёт речь. — Об этом ещё Фрейд писал, — подсказал Кихён. Хёну всё ещё отвечал молчанием. В нетерпении выдохнув и закатив глаза, Кихён принялся объяснять. — В ходе этого процесса энергия человека, полученная в результате неудовлетворения тех или иных целей, переносится на социально приемлемую деятельность. Например, невзаимная любовь, что отражается в стихах поэта, разлука, пережитое горе, тяжёлая утрата или даже сексуальное влечение, которое раньше считалось постыдным, — всё это переносится на творчество, чтобы выразить скрытые желания или страхи, оставаясь услышанным, но понятым не до конца. Невыносимые чувства превращаются в конструктивные и продуктивные действия — и на выходе от болезненной любви мы получаем шедевральный роман, а от многолетних страхов — невероятно правдоподобные фильмы и так далее.
Наконец на лице Хёну промелькнула тень понимания.
— Что-то по типу того, как певцы посвящают свои песни возлюбленным? — предположил он.
— Именно, именно так! — подтвердил Кихён, быстро кивая головой. — Замечал ли ты когда-нибудь, что нам нужно любить, чтобы творить? И самые сильные произведения вдохновлены реальными — к сожалению, несчастными — историями? Разве это не настоящее чудо? То, как люди воплощают свои желания в творчество, и это помогает им справиться с моральной болью? — заворожённо произнёс он. — Многие называют это вдохновением, инсайтом, навеянным воспоминаниями или переживаниями, но что, если причина спрятана ещё глубже? Ещё глубже нашего сознания?
Он заметил задумчивость на лице Хёну: тот, кажется, с каждой фразой всё больше и больше понимал, к чему клонит Кихён. Если поначалу его слова казались незнакомыми, чужими и даже пугающими, то сейчас — это было видно по блеску в глазах от внезапного наваждения — он чувствовал с этими мыслями какое-то изумляющее… родство.
— Ты прав, — вздохнул тот. — Порой мне кажется, что я танцую, чтобы утолить какую-то жажду. Восполнить недостаток где-то внутри, закрыть зияющую дыру… Не знаю. Может быть, я переношу психологическую травму, сам того не сознавая. Ты сказал, что люди любят, чтобы творить, — он пустил в сторону Кихёна любопытный взгляд, будто пытался разгадать каждое его слово. — Но сам ты когда-нибудь любил?
Кихён вздохнул. Любил ли он когда-нибудь? Парню оставалось лишь печально усмехнуться и отвести смущённый взгляд в сторону сцены. Минхёк наверняка так сильно поглощён своим выступлением, что и не заметил, как друг совершенно не обращает на него внимания. А даже если заметил, то, скорее всего, простит: ведь он, и только он знает, как сильно дорог Кихёну Хёну.
Так что ответ на этот вопрос был чересчур очевиден. Конечно же, Кихён любил. Да ещё как любил. И был на грани того, чтобы сознаться в этом: в свете прожекторов и игре теней он чувствовал, будто вместе с Хёну они остались вдвоём в пустом и безлюдном мире, где согреться от холодных ветров им помогут лишь тесные объятия, в которых можно укрыться — и облегченно вздохнуть. Ведь, перенеся в таком молодом возрасте столько изнурительных тренировок и подорвав свою нервную систему постоянными переживаниями, они хотели лишь одного — иметь рядом человека, что принял бы их и приютил на собственном плече, утирая слёзы облегчения мягким поцелуем. И вот где они сейчас: посреди полупустого зала, на одиноком балконе, куда не достанет взгляд посторонних, делятся мыслями, которые никогда не будут озвучены. И смотрят друг на друга — понимая, утешая, ведь довольно трудно выжить в мире постоянного соперничества.
И Кихён понимал это отчётливо и определённо: конечно, он ответит утвердительно на вопрос Хёну. Жаль, только он не поймёт, кто же был человеком, подарившем Кихёну вдохновение так увлечённо и страстно творить.
— Да, — застенчиво произнёс он, пряча взгляд: может, так Хёну не заметит, как сильно тот покраснел. — Я люблю до сих пор. И это помогает мне, — сознался он, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди: ему становилось жарко, непреодолимо жарко, и он едва справлялся, чтобы сделать очередной вдох. Так вот каково это: ощущать, что признание вот-вот тихим призраком сбежит с побледневших губ. Приятно? Возможно. Вот только безумно, безумно страшно. — А ты?
И тут же счёл этот вопрос плохой идеей. Ведь Хёну замолчал, глубоко задумавшись, и Кихёну казалось, будто своей репликой он лишь оттолкнул человека, с которым желал сблизиться.
— Не знаю, — пространственно пробормотал тот, пряча взгляд: может, это освещение влияло, или же Кихён и вправду видел краску на лице Хёну? Стеснялся ли тот говорить о подобном? Или же считал их общение недостаточно близким, чтобы признаваться в сокровенном? Но Хёну снова обратил взор на собеседника, пытаясь отыскать ответ в его глазах. — Я не знаю, испытываю ли я именно любовь. Может, это всего лишь симпатия — кто знает? Я боюсь признавать свои чувства. Таким образом я обзаведусь обязательствами — и в первую очередь перед самим собой.
— Если любовь чистая, вряд ли она будет сковывать, как кандалы. Наоборот: она лишь поможет нам свободно парить.
Хёну не сводил с него задумчивого взгляда. И пытался осознать эти слова, даже если для этого пришлось бы приручить собственное сознание и принять то, что давно прятал глубоко-глубоко, чтобы ненароком не выдать себя.
— Тогда я бы очень, очень хотел почувствовать её, Кихён.
Кихён задохнулся, во все глаза уставившись на Хёну. На его померкшем лице — отчаяние и надежда на помощь, словно ту мог предоставить исключительно Кихён.
— Я верю, что ты действительно хоть раз в жизни чувствовал её, — прошептал тот. — Ведь ты танцуешь с такой страстью. Не может быть, чтобы она оказалась безосновательна. На чём же основана твоя страсть?
Наверняка у Хёну множество поклонников, подумалось Кихёну. Тот явно бы обратил внимание хотя бы на одного из своих ухажёров: в этом случае ведь легче найти себе парня или девушку, если душа того просит? Конечно же, с таким количеством внимания он не мог жаловаться на недостаток поддержки и понимания. А значит, с вероятностью до ста процентов, отыскал среди них подходящего для себя человека. Естественно, этот роман мог сыграть большую роль в становлении Хёну как артиста. Он полюбил — и сразу же обрёл вдохновение.
Однако Хёну подобным образом совсем не думал.
— На чём основана моя страсть? — он повторил вопрос, погрузившись в собственные мысли. — Это тяжёлый вопрос.
— Я имею в виду, был ли у тебя в жизни тот самый момент, когда ты понял, что можешь достичь большего? Ты мог усердно заниматься, принимая это как должное, но что побудило тебя раскрыть свои способности? — надломленным голосом прошептал Кихён. — Что стало для тебя стимулом? Твоей самой сильной… мотивацией?..
Хёну во все глаза смотрел на Кихёна, думая, что мог бы ответить. Его грудь перестала ритмично опускаться и вздыматься, как если бы он пытался восстановить дыхание. Сейчас он, поглощённый темнотой, из которой свет редко вырывал его лицо, вспоминал — и вспоминал с ностальгией и нотками прискорбия, — как несколько лет назад нашёл человека, что полностью изменил его жизненные цели. У Хёну были сотни поклонников. Но в тот день он сам стал преданным фанатом — и оставался им до сих пор. Потому что, если бы не тот человек, может быть, он уже давно вылетел бы из агентства. Определённо: тот случай его стимулом. Только Кихён об этом даже не догадывался…
***
Хёну попал в агентство в возрасте тринадцати лет. Ещё юный, но такой амбициозный, он подавал большие надежды директору компании, который от менеджеров был наслышан о мальчике, с первого раза успешно прошедшего прослушивание. И как здесь не обрести популярность, когда даже хореографы мигом взялись за него, чтобы с детства тренировать в парне труднейшие навыки, а учителя вокала, услышав его мягкий голос, в свою очередь, едва ли не дрались с этими хореографами, борясь за работу с сильным трейни. И он разрывался на два лагеря: изнурительные тренировки кое-как он совмещал с учёбой в школе, а временами и вовсе про неё забывал, потому что верил, что вскоре ему представится шанс дебютировать. Однако дебют не виднелся даже на горизонте: и последующие четыре года Хёну занимался вполсилы, словно на отвали, и выполнял эти многочисленные задания педагогов; он держал хорошую планку, ведь с подросткового возраста был вымуштрован не хуже солдата в армии, но всё это казалось ему таким бездушным, всё это так осточертело, что он не способен был больше испытывать вдохновение к своему делу. И ежедневно просыпался с мыслью, как же сильно он ненавидит свою жизнь, раз даже открывать глаза представлялось очередным неизбежным мучением.
Пока не произошло кое-что особенное. Точнее, пока кое-кто особенный не встретился с ним своим милым и испуганным взглядом, навсегда запечатлевшимся в памяти Хёну.
Хёну было семнадцать, и он усердно готовился к очередному отборочному этапу агентства, призванному проверять силы и навыки трейни, чтобы проследить за процессом их обучения. Хёну знал, что пройдёт этап. Конечно, пройдёт, — ведь он без передыху пахал в студии, чтобы поставить номер. Музыка вовсю сотрясала стены небольшой комнатки с зеркалом, а он продолжал танцевать, не замечая, как снаружи, за стеклом, за ним как будто в ожидании наблюдает парочка любопытных глаз. Лишь завершив своё финальное движение, он и сам встретился взглядом с худощавым парнем, восхищённым представшей перед ним картиной. Хёну прекрасно знал о том, что может влюблять людей в свои движения, когда танцует, но этот новичок выражал такие почтение и признание, что парень почувствовал себя настоящим профессионалом, окружённым многотысячной толпой, что неустанно ему рукоплескала.
А затем тот незнакомец вошёл в студию в сопровождении менеджера, и Хёну до сих пор помнил, какими неловкими вышли их поклоны, когда они пытались представиться друг другу. «Это Ю Кихён, — сказал тогда менеджер, — наш новый трейни. С первого раза прошёл прослушивание. У тебя может появиться соперник, Хёну», — и мужчина хмыкнул, покачивая головой. «Очень приятно, — вновь поклонился Кихён, не переставая испытывать священный трепет перед такой обворожительной личностью, как Хёну. — Я буду старательно заниматься. Пожалуйста, позаботьтесь обо мне», — ломающимся голосом произнёс он, слегка заикаясь. «Добро пожаловать в наше агентство, — ответил трейни, не в силах перестать улыбаться от умиления к этому новичку. — Надеюсь, мы подружимся».
Вообще-то, Хёну новичков недолюбливал — и относился к ним с неким презрением — но сегодня он заметил за собой странное изменение: кажется, к этому парню он проникался симпатией. Тот выглядел таким крохотным, неопытным, застенчивым, пока прятал взгляд в пол от смущения, что Хёну и поверить не мог, будто когда-то в жизни воспримет его как своего соперника. Скорее, он станет ему учителем и наставником, а ещё верным другом в этом опасном мире агентства, где едва ли кто-то не хочет воткнуть нож в спину конкурентам, силы которых посчитают сильнее своих.
И не знал, что сможет с первого взгляда влюбить в себя бедного наивного Кихёна. Того, кто трусливо искал здесь далеко не подлости или презрения: он всего лишь хотел заниматься творчеством, заводить новые знакомства и перенимать накопленный опыт. Но не идти по головам ради достижения успеха.
Хёну старался поддерживать Кихёна — он знал, каково приходится новичкам в агентстве, где каждый видел в них потенциального соперника, а особенно трейни, близившиеся к дебюту — те попросту не могли освободить свою нишу для кого-то более яркого, амбициозного и свежего. А Кихён как раз таковым и был. Он оставался в студии до самой ночи — нередко они с Хёну выходили из здания вместе, глядя на часы и качая головой. А затем тот сопровождал его до общежития и они расставались, обнимаясь, в душе надеясь встретиться на завтрашний день. «Удачи тебе, — от всей души желал Хёну, легко улыбаясь.» «Спасибо, сонбэним, — кланялся Кихён — временами даже когда это было излишне. — Я надеюсь на твою поддержку и в будущем». А Хёну трепал его по каштановым волосам, заставляя парня краснеть, и всё понимал — уже давно понимал — что, влюбив его в себя, подарил слишком много ложных надежд. Кихён ведь мог полагать, что Хёну добр лишь к нему и одаривает того вниманием не без причины. Но что-то чувствовал он в этом новичке, что бесконечно влекло его: то ли эта святая улыбка, вызывавшая ямочки на щеках, то ли эти прищуренные крохотные глазки, прятавшиеся под чёлкой, то ли, в конце концов, это добродушное и мягкое сердце, готовое вместить в себя целый мир, и на данный момент целым миром для него и был сам Хёну — опытный и отзывчивый сонбэ, наставник, учитель, готовый поделиться опытом с начинающим, но таким пылким страстным учеником. Что-то чувствовал Хёну в Кихёне: будто тот явился посреди хмурого дня застенчивым, но упорным солнечным лучиком, пробирающимся сквозь тяжёлые угрюмые тучи. Кихён появился в тот момент, когда Хёну перестал чувствовать какое-либо стремление к музыке и хореографии: он, не чувствуя отдачи от несправедливых менеджеров, которые до сих пор считали его недостойным дебюта даже после четырёх лет упорной работы, просто молился, чтобы поскорее прошёл очередной день, в течение которого учителя без остановки его изматывали. Но, увидев Кихёна, он вспомнил, с чего начинал. Он вспомнил, как сильно стремился дойти до конца. Как хотел улыбаться со сцены своим поклонникам, как хотел поражать мир своими навыками, какие грандиозные планы строил, как сильно он хотел покорить этот наскучивший серый мир своей страстью и добавить красок в стекло-бетонные джунгли. На самом деле, только Кихён смог заставить его сдвинуться с места в момент безнадёжного застоя.
И постепенно Хёну возвращался — снова и снова поражая учителей плещущим энтузиазмом, будто наконец нашёл в творчестве нишу, что дарила ему вдохновение. На самом же деле он никогда и ничего не терял: а всего лишь отложил это воспоминание на дальнюю и пыльную полку своего сознания. А Кихён ярким светом вырвал его из темноты.
Самое же знаменательное событие, что подарило Хёну сильнейший стимул продвигаться дальше, произошло чуть позже — может быть, несколько месяцев спустя. Хёну никогда не слышал, как поёт Кихён. Он лишь изредка видел, как тот оперировался в танцах в группе с остальными новичками — и каждый раз подмечал его неловкие, стеснительные движения, которые он с трудом пытался перебороть. Но ни разу за первый год их знакомства ему так и не посчастливилось усладить слух пением, похожим на трель соловья, и голосом, звучавшим, словно цветы…
А затем в один день он, проходя по коридорам агентства, остановился как вкопанный, стоило ему заслышать, как доносится из одной из студий волшебный голос. Спешил он на тренировку или же отправлялся обедать — уже не важно. Будучи заворожённым, Хёну обратил свой любопытный взгляд в сторону едва приоткрытой двери. На его счастье, даже сквозь такую тонкую щель проглядывались два человека, занявшие помещение. Тихо, совершенно бесшумно, он прокрался вперёд, оправдывая себя тем, что на пару мгновений хочет, узнать, кто же обладает столь поистине волшебным талантом — и наверняка растрачивает его попусту на очередную тренировку. Наверное, такой человек, как этот незнакомец, уже должен уверенно покорять стадионы и сердца слушателей, а не проводить бесконечные рутинные будни в четырёх стенах, где его навык по достоинству не может оценить никто, кроме учителя.
На его удивление, Хёну обнаружил за стеной не кого иного, как самого Кихёна, что распевается под аккомпанемент играющего на пианино наставника. Сердце парня бешено застучало. Неужели этот тихий, неловкий, немного неуклюжий Кихён, что всегда поражал Хёну своей скромностью, своей боязнью оказаться в центре внимания, этот крохотный, уютный Кихён прямо сейчас старается изо всех сил, выкладывается на полную, чтобы как можно совершеннее спеть эту песню?
А мелодию Хёну узнал сразу. Старая песня Джонхёна из SHINee — «Heya» — настоящий гимн любовной, меланхоличной скорби, и в каждой строчке, спетой сильнейшим голосом, выражалась горечь утраты, потери чего-то жизненно необходимого, бесконечно ценного… Хёну понял, что не сможет оторваться от щели в двери, вероятно, пока его самого не заметят и не прогонят. И даже в том случае он всё равно откажется покидать коридор. Потому что услышать такое пение, наверное, предоставился единственный шанс в жизни — и он не станет его упускать.
—
«Прости» — слово, которое я хотел сказать, — тихо начинал Кихён, прилежно, словно ученик, стоя возле электронного пианино, чуть облокачиваясь рукой о крышку. —
В конце концов, я скажу то, что скрывал от тебя.
Его взгляд выражал такую чистоту, такую покорную грусть, будто смирялся с окончательным уходом любимого человека, и ни одно явление на этой кружащейся вокруг своей оси Земли уже не сможет вызвать на его лице улыбку. Какая здесь может быть улыбка, если планета для него давно прекратила своё вращение…
—
Поэтому, даже в это болезненное время, мы всё ещё сможем улыбнуться, чтобы создать воспоминания, которыми будем упиваться в будущем.
Его голос был так тих и осторожен, будто крался — вместе с тёплым ветром по дрожащим осенним листьям, вместе с каплями дождя, робко падающих с небес, вместе с серыми тучами, постепенно наплывающими с запада. Его голос был таким тёплым и по-настоящему осенним — подобно тёплому чаю, он укрывал Хёну от невзгод и напастей, он запирал окно, чтобы ненастье не ворвалось в дом, и прятал юношу в плед, согревая — мурашками по коже.
«Он не так прост, как кажется, — подумалось Хёну, когда он, во все глаза уставившись на Кихёна, едва ли мог закрыть рот от бесконечного изумления. — Вот чем он зацепил сердца жюри на прослушивании…» И действительно, все остальные трейни терялись в догадках, чем же оказался силён Кихён, раз попал сюда практически без проблем. Многие полагали, что тот просто имел нужные связи. А Хёну собственными глазами видел доказательство того, что Кихён заслужил это — исключительно своими силами.
—
Ты сказала мне раньше, что любишь меня лишь как хорошего друга, — тем временем продолжал тот. — Для тебя, возможно, это звучит легко, а мне остаётся жить с тяжким грузом.
Постепенно, с каждой строкой, в которой выражалось всё больше и больше боли, Хёну видел, как заиграла мимика на лице Кихёна: тот, беспомощно вскидывая брови, устремляя свой взгляд вперёд, в неизвестность, лишь продолжал петь, и пусть взгляд его оставался пуст, там, внутри, в сознании, вероятно, у него чётко вырисовывался образ несчастной любви, что покинула его в самую тяжёлую, невыносимую минуту.
-
Я буду ждать, отступив на пару шагов, — печально пропел он. —
Подожду, пока тебе не станет спокойно, я молю тебя…
А на последней строке голос Кихёна становился всё громче, всё мелодичнее, звучнее, будто наконец приобретал силу. И из самых глубин его существа он прорывался наружу, чтобы наконец выразить всё отчаяние, всё сокрушение, каждое слово своей жалкой молитвы, которой никогда не суждено быть услышанной. Такой голос редко где можно найти… Наверное, это был самый сильный голос, который Хёну только слышал в своей жизни. Голос, пробиравший его до самых глубин — возбуждавший его, навлекающий на страдания… Но тому это нравилось.
—
Почему ты покидаешь меня? Твои улыбающиеся глаза и жестокие слова прощания губят меня, не давая дышать…
Кихён пел, прижав ладонь к груди, чуть наклонившись, будто от накопленных чувств больше не мог ровно стоять на этой земле, которая будто пыталась утащить его в глубокую беспросветную бездну. И держал глаза закрытыми, ведь не оставалось в мире больше ничего, что они хотели бы увидеть.
-
Счастье, подаренное мне мелодией, всё ещё слишком яркое, я прошу, не забывай его, не выбрасывай.
Его голос срывался, ломался, но Кихён всё ещё держался на месте, чувствуя, что моральный долг — допеть эту песню до конца, сколько бы боли она ему ни приносила. Он сгибался пополам, вознося свободную руку к небу, усердно молясь всем высшим силам о помиловании, а второй крепко сжимал сердце — потому что-то нещадно колотилось от горечи.
—
Я не хочу жить, что я должен делать без тебя в своей жизни?
Хёну пытался сдержаться. Мужественно он смотрел только вперёд, полностью поглощённый волшебным пением, и кусал губы. надеясь, что этот жест поможет ему спрятать выступавшие на глаза солёные слёзы…
Он цеплялся рукой за дверной косяк, ведь не мог больше слушать это равнодушно, как будто исполнение совершенно его не цепляло. О, оно цепляло его — ещё как — так сильно, что он терял равновесие и полностью поддавался чарам этой болезненной, но такой до безумия красивой печали. И жадно глотал слюну, прижимая руку к лицу, чтобы спрятать свои подлинные эмоции. Неужели он способен расплакаться от обыкновенной песни? Однако, когда её настолько невероятно поют, и поют не голосом, а всей душой, подобно мольбе о помощи, он чувствовал, что вся его напыщенная стойкость разом пойдёт ко дну, уступив место сентиментальности.
-
Лучше этого никогда не знать, — пропел он, прикрывая ладонями лицо, а затем развернулся к окну, словно взгляд в небеса поможет ему пережить подобный удар. —
Ибо жизнь в такой печали сведёт меня с ума.
Господи, господи, господи.
Хёну оставалось только молиться.
Разве мог на планете существовать человек с таким прекрасным и невероятно глубоким голосом, что заставил его сердце трепетать? Он мог поклясться, что никогда за годы стажировки — или даже за всю свою жизнь — ещё не бывал тронут обыкновенным пением. Только сегодня оно было совсем необыкновенным…
—
Как ты могла покинуть меня? — вновь повторил Кихён, и к полной неожиданности Хёну, упал на колени, кусая губы и утирая лицо от горячих слёз. —
Твоё лёгкое «прощай» стало жестоким расставанием. Я обижен, обижен на тебя. О, прошу… Не покидай меня.
Последние строки дались ему с трудом. Будто вся горечь, вся ненависть этого мира, и всё непреодолимое отчаяние скопились в его закрытых глазах, из которых едва заметными прозрачными дорожками текли слёзы. Кихён оставался на холодном полу, скорчившись от боли, и его спина с трудом вздымалась и опускалась в прерывистом дыхании. Хёну не хотелось ничего, кроме как ворваться в студию и опуститься подле него — так же, на колени, осторожно взять в руки его лицо и взглянуть в эти глаза, а потом — отправиться на расправу со всеми, кто посмел довести бедного мальчика до слёз. Как, как они могли обидеть его! Как могли использовать его голос для таких бесчеловечных целей!
Но он только стоял на месте, как парализованный. И поверить не мог, насколько это исполнение оказалось прекрасным.
Песня окончилась — тонкой мелодией, вырвавшейся из-под пальцев пианиста. Столь грустной и беспомощной, что заставляла исполнителя только шептать последние строки своей песни, угрюмо уставившись в дощечки на полу, будто те были его последней инстанцией перед самым страшным судом. Самым страшным и самым неизбежным: погибелью — от любви. Глаза Кихёна блестели — то ли от слёз, то ли от концентрации чувств в его душе, что вырывались из тела, стоило дать им повод. Эта песня, эта мелодия была не просто очередной тренировкой, не обыкновенной распевкой перед целым уроком. Эта песня стала его воротами во взрослую жизнь, для которой шестнадцатилетний юноша ещё совершенно не был готов. Хёну смотрел на Кихёна, от отчаяния сложившегося пополам, на его раскрасневшиеся губы, слегка открытые, чтобы позволить большему количеству воздуха просочиться в лёгкие, и его карие глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, где каждая из ресничек удерживала едва заметную каплю слезинки. И поклялся себе, что ни один человек на земле больше не заставит Кихёна плакать. Тот… тот был так прекрасен и так несчастен. Обнять бы его, прижать к себе и сказать, что любовь никуда и не уходила — вот она, рядом, стоит в дверях и ждёт, пока ей разрешат перейти через заколдованный порог, чтобы забрать Кихёна и подарить ему много, сколько ни один человек на земле не заслуживает, тепла.
А затем… Кихён осторожно поднял взгляд, пытаясь частым морганием осушить красные глаза. И наткнулся на Хёну, что стоял в двери и не мог поделать с собой ничего — а только заворожённо смотреть в студию, где пел человек, которого он, пожалуй, теперь всю жизнь будет называть своим кумиром.
И если не Хёну — его главный фанат, то к чему это всё?..
Хёну постыдно отвернулся, как только заметил, с какой надеждой смотрит на него Кихён. И скрылся за дверью, притворяясь, будто всего лишь забрёл сюда по ошибке или простоял здесь пару секунд, прежде чем удалиться в нужном направлении. Однако внутренне чувствовал: Кихён всегда знал о присутствии Хёну рядом. Может, молчал, но всегда знал. И всегда пел исключительно для него. Потому что каждая струнка души, что была задета меланхоличными нотами, полностью принадлежала Хёну.
Они расстались там, не сказав ни слова — лишь держа перед глазами увиденный неловкий и застенчивый образ друг друга: слабого, упавшего на колени Кихёна, поддавшегося губительной любви, и ранимого, чуткого Хёну, которого, оказывается, было так легко покорить.
Никогда в жизни они больше не говорили о том случае. И старались не вспоминать, даже если разговор вдруг заходил. Зато все последующие годы, стоило Хёну заслышать эту грустную песню, он вспоминал, как в один день, подслушивая у дверей студии, умудрился влюбиться.
***
А теперь они оба сидели напротив, в полупомеркшем зале, две уединившиеся души, что с тревогой смотрели друг другу в испуганные глаза. Кихён — потому что сгорал от нетерпения в ожидании ответа, а Хёну — потому что больше не мог противиться собственному нутру. Он подозревал, кажется, почему стал так профессионально танцевать, наверняка знал, почему стал относиться к творчеству с такой теплотой, такой страстью, будто то было оплотом надежды. В один день, казалось бы, чужой для него человек, вдруг приоткрыл дверь в этот прекрасный мир искусства, где каждая составляющая была пропитана любовью и светом. И он не мог не пройти сквозь неё. Кихён показал ему, как прекрасен может оказаться мир, и, словно крепко переплетя ладони, они вместе отправились в путь, куда тянула их сама душа.
— На чём основана моя страсть? — глухо повторил вопрос Хёну, пока песня заканчивалась.
— Да, — кивнул Кихён задумчиво. — Если не захочешь говорить — я прекрасно тебя пойму.
«Моя страсть основана на тебе», — пронеслось в голове у Хёну. Может быть, неслышно. Но его воодушевлённый взгляд озвучивал каждую его мысль.
Однако ему так и не удалось ничего произнести. Ошеломлённый, замыленным взглядом он видел перед собой смешавшиеся в единый красный фон бесконечные сиденья и худощавую фигуру Кихёна среди них. Пока где-то на фоне оканчивалась весёлая песня, что совершенно не подходила его настроению.
Если он не захочет говорить — Кихён поймёт.
Проблема в том, что Хёну всегда хотел это сказать. Только никогда не предоставлялось правильного момента.
Но может быть, подумалось ему, он произнесёт заветные слова — как только часы пробьют двенадцать, обозначив начало нового года.
А пока что двум людям, которых так сильно тянуло друг к другу, приходилось молчать и оставаться на приемлемом расстоянии. Ведь оба в глубине души помнили о том, что встречаться для трейни — запрет.
