Хёнвон не подозревал, что и двадцать седьмого декабря его поджидает очередное свидание. Вообще-то, они с Хосоком договорились, что встретиться вряд ли получится — ведь гид после короткого перерыва снова возвращается к работе: приближается Новый год, и туристы приезжают полюбоваться столицей, а следовательно, и экскурсии заказать — на крупные праздники Хёнвон никогда не отдыхал: чересчур самонадеянно отказываться от заработка в сезон, когда вдобавок и праздновать-то особо не хотелось. А потому он, лишь погружённый в свои мечты о прошедших — и будущих — встречах с Хосоком, покорно отправлялся в центр, где его ожидала очередная группа — кажется, уже третья за сегодняшний день, а меж тем время перевалило за пять вечера.
Небо клонилось в закат, и на дворец Кёнбоккун исчезающее за горизонтом солнце отбрасывало последние холодные лучи, позволяя праздничным огням сменить себя в холодную заснеженную ночь. Хёнвон провёл этот день в одиночестве, если не считать бесконечных сообщений от Хосока, что присылал ему свои селфи из отеля, где подписывал, как он безмерно скучает и хочет увидеться снова. И эти бесконечные фотографии — некоторые чуть смазанные, сделанные в спешке, — на фоне белоснежного белья широкой двухместной кровати, какой-нибудь висящей в номере картины, вида из окна десятого этажа или бильярдного стола в холле отеля медленно, но верно заполняли галерею Хёнвона. Но что на самом деле трогало гида и заставляло его сердце биться быстрее, так это улыбка, игравшая на лице Хосока на каждом снимке. Был ли он одет в белоснежный халат, так как только что вышел из ванной, чтобы высушить мокрые волосы, или в смокинг, ведь спустился на первый этаж разделить бокал вина со старыми коллегами, или в простые джинсы с футболкой, обнажая свои мышцы на руках, сводившие Хёнвона с ума, — он всегда довольно улыбался, будто, имея возможность отправлять гиду эти фотографии, он был счастлив донельзя. Блеск в этих влюблённых глазах радугой отражался на снимках: он сиял, сиял от переполнявших его чувств. И каждые полчаса телефон Хёнвона взрывался от входящих уведомлений, чтобы его обладатель, взглянув на сообщения, невольно улыбнулся, даже через экран и разделявшие их километры ощутив невероятную близость. Хосок будто посвящал его в личную жизнь, словно намекая, что доверяет этому парню больше, чем обыкновенному знакомому. Нельзя было не признать, что между ними теперь образовалась непозволительно близкая связь, которую оба благодарно опекали — и не давали ей убежать.
А если Хосок вдруг посреди этого потока фотографий с различными подписями вроде «Я только что вышел из душа, и под моим халатом ничего нет» или «Пью вино, но оно и вполовину не такое сладкое, как ты» внезапно спрашивал, почему же Хёнвон не отправляет ему подобного, гид присылал ему селфи на фоне одного и того же дворца, где весь день проводил экскурсии, с разных ракурсов, как бы намекая, что ничего шибко интересного в его жизни не происходит. А Хосок, подобно ребёнку, радовался этим дурацким нарочно смазанным фотографиям, где Хёнвон кривлялся и строил рожицы, и прижимал к сердцу телефон, едва слышно смеясь: господи, какими они ещё были детьми в свои тридцать лет!..
И Хёнвон наивно полагал, будто сегодняшние встречи с Хосоком ограничатся взаимными снимками, и ближе, чем на экране телефона, он его не увидит, только тот, ни о чём не предупреждая парня, явился-таки к нему — с довольной улыбкой на лице и игриво сверкающими в темноте глазами.
Это произошло, когда Хёнвон вёл туристов по территории дворца Кёнбоккун, рассказывая, как здесь прятали последнего короля Кореи во время боевых действий, а параллельно — о его семье и сложившейся судьбе его потомков. Какое бы ни было настроение у гида, экскурсии он всегда вёл профессионально, от души, отбрасывая пылающие внутри эмоции, чтобы полностью посвятить себя делу. Ведь туристы ждали от него настоящего перформанса, и он превращался в актёра, играющего одновременно все роли своего фильма, и для этого ему приходилось забывать о личной жизни. А потому, занятый делом, он и вовсе не замечал, что происходит вокруг. Перед ним — лишь заинтересованные лица туристов и картины из многовековой истории.
— Судьба последней принцессы Кореи сложилась несчастно, — говорил он, показывая группе портрет женщины — красивой и сильной духом. — Ток Хе была рождена наложницей, а не королевой Мин, которая была горячо любима народом, и придворные не собирались признавать подобную «полукровку». Первые пять лет девочку игнорировали и обделяли. Лишь в 1917 году король Коджон добился признания для собственной дочери. Ток Хе была довольно одинокой. Она обрела подруг лишь после того как король устроил детский сад при дворе для выходцев из аристократических семей.
Здесь его взгляд случайно уплыл вперёд, расфокусировавшись, и он поймал на расстоянии пары метров знакомое лицо — лоб прикрывали светлые прямые локоны, а большие уши горели алым, в стеснении ли или от холода, выглядывая из-под волос. Хёнвон, будучи, конечно, рад видеть Хосока под конец тяжёлого рабочего дня, тем не менее нашёл в себе силы отвернуться, чтобы не отвлекаться. Даже сомневаться не приходилось, что этот смельчак снова посетит его.
— В возрасте семи лет король устроил помолвку для Ток Хе, но та сорвалась благодаря усилиям японских властей. Спустя некоторое время Коджон погибает, и исполняется его самый страшный кошмар: дочь отправляют учиться в Японию. В Корее начинается ожесточенная борьба за власть, японцы стремятся усилить своё влияние, полностью перестраивая культуру и сознание местного народа.
А Хосок и останавливаться не думал. Пытаясь привлечь внимание Хёнвона, он подпрыгивал на месте и махал ему, зовя по имени. Он даже складывал руки мегафоном у рта, крича ещё громче — слава богу, мерный гул, воцарившийся на территории, заглушал его тщетные попытки.
— В Японии её выдали замуж за местного аристократа, только брак не был счастливым, — тем временем продолжал Хёнвон, разозлённо уводя туристов с намеченной траектории, лишь бы сбежать от назойливого Хосока. — Муж изменял Ток Хе и практически не уделял ей внимания. Тем не менее, он заботился о ней, только не в том значении, которое мы привыкли понимать: он старался привить ей японскую культуру и заставлял её учить японский язык. Ток Хе мужественно отрицала эти попытки, заявляя, что будет идентифицировать себя не иначе как кореянкой. У них родилась единственная дочь — Масаэ.
Хосок не сдавался. Хёнвон задавался вопросом, насколько его хватит: гид знал территорию наизусть и мог найти дополнительные лазейки в садах и внутренних двориках. Он искренне рад увидеть Хосока этим вечером, и подобный сюрприз действительно взбодрил его и подарил заряд сил, но стоило помнить о долге — Хёнвон обязан был довести экскурсию, не отвлекаясь. Так что он вновь быстрым шагом направил свою группу вперёд, в глубь толпы, надеясь в ней раствориться.
— Здоровье Ток Хе было не самым лучшим. Она страдала сомнамбулизмом, и её отправляли лечиться. Конечно, принцесса поправилась, только диагностированная врачами шизофрения беспокоила её до конца жизни.
Шизофрения, кажется, у самого Хёнвона начнётся: как бы далеко они ни заходили, этот настырный Хосок не останавливался, даже если гид жестами просил его уйти в другую сторону.
— Она лежала в больнице для душевнобольных в течение пятнадцати лет и не имела возможности видеться с мужем и дочерью. Последняя же росла счастливо, под опекой отца, приняв японскую культуру и традиции. Она совсем не походила на свою мать.
Они обошли главное здание, сбивая остальные группы с ног, и если Хёнвон каким-то образом смог продолжать шаг на столь высокой скорости, то туристы едва поспевали, чуть не падая на землю от усталости. Хёнвон забыл, что средний возраст их группы — пятьдесят лет.
— Простите-простите, — проговорил он, когда вся толпа остановилась присесть на низкие лавочки. — Моя ошибка, я постараюсь больше так не спешить. Понимаете, там было столько народу, мы должны были поскорее выйти из толпы.
— Вы гоняли нас по всей территории как ужаленный, — напомнил турист — пожилой мужчина.
И от прилива стыда, накрывшего Хёнвона, хотелось зарыться в землю. Ему редко делали замечания, и вряд ли он помнил времена, когда на его экскурсии жаловались — только сегодня вся блестящая репутация пошла ко дну лишь из-за одного человека: Хёнвон забыл, что быть осторожным — необходимость, а не условность.
Да, вот почему он всю жизнь прятал свои чувства, если ему удавалось влюбляться, и зарывал их глубоко, так, чтобы те не мешали ему, чтобы даже не смели напоминать о себе. Испытывая подобное, он кардинально менялся и, словно в омут с головой, бросался в эту влюблённость, забывая о внешнем мире и переселяясь в несбыточные фантазии. Это было плохо, определённо ужасно.
И Хосок сводил его с ума. Да Хёнвон с катушек слетал, стоило тому показаться на горизонте или затуманить мысли глубокой ночью. Этот мужчина своей улыбкой доводил его до грани: Хёнвон и не знал, как раньше жил без него — казалось, что тех времён просто не существовало. А настоящая жизнь началась лишь в Сочельник, когда они случайно встретились на территории дворца.
И сейчас — они вновь очутились в средневековых временах, гуляя меж деревянных и каменных построек, где один, гонимый чувством неисполненного долга, убегал, старался скрыться от настойчивого взгляда, а второй решительно преследовал его, и эта игра для обоих становилась куда более запутанной, чем казалась изначально.
— После Второй Мировой войны влияние Японии на территории Кореи ослабло, — проговаривал Хёнвон, но теперь — как-то более лениво, автоматически, на инстинкте, будто ни эта экскурсия, ни эта группа больше не представляла для него интереса. Окончить бы её поскорее да забыть про произошедшее — очутиться в желанных объятиях и утонуть в руках, которые когда-то спасли его от верной смерти. — Ток Хе развелась с мужем и уехала к себе на родину. Говорят, годы её старости стали самыми спокойными в этой наполненной трагедиями жизни. К сожалению, она слегла, как только узнала, что дочь Масаэ совершила самоубийство — из-за разрыва семьи. Девушка не знала, куда податься, и больше не понимала, к кому себя причислять. Она встретилась с самым ужасным и неизбежным страхом: неопределённостью. Болезнь Ток Хе развивалась: принцесса не узнавала своё окружение, забывала про базовые потребности своего организма и не проявляла никаких эмоций. Однако, даже проведя столько времени вне дома, она не забывала про традиции. Приветствуя корейцев у себя на родине, она попыталась вспомнить родной этикет. Наконец мечта бедной одинокой женщины, почти не получавшей поддержки, осуществилась: она вернулась домой.
Хёнвон выдохнул. Что же с ним такое происходит? История последней принцессы Ток Хе всегда трогала его до слёз, а сегодня его лицо не испытывало эмоций: равнодушно глядя вперёд, он не видел толпы, не видел этих заинтересованных его словами туристов. Да и дворец сам замылился, превратившись в нечёткий тёмно-зелёный силуэт с вкраплениями коричневого, белого и красного. Хотел бы он думать, будто всего лишь устал, только и сам понимал, что причина куда необычнее. Он в очередной раз оказался очарован ласковой улыбкой и излишним вниманием — и умудрился влюбиться. На свою голову.
Экскурсия окончилась на довольно печальной ноте, даже если Хёнвон пытался ободрить туристов — лёгким флиртом или тонкими шутками. Наверное, впервые в жизни так грустно приходилось ему расставаться с едва знакомой группой, зная, что глаза их не горели интересом и любознательностью, и померкший взгляд несколько раз критично оценивающе проходился по нему, пока его обладатель, не зная всей ситуации, несправедливо полагал, будто связался с неопытным и некомпетентным гидом. Проводив туристов до места встречи, Хёнвон тяжко вздохнул и развернулся, окидывая пустым взором местность, всегда переполненную людьми.
— Прости, если так вышло из-за меня, — послышался голос — сзади — такой низкий, красивый и печальный. — Я сожалею, если испортил тебе день.
— Всё нормально, — проговорил Хёнвон в пустоту, наблюдая, как туристы медленно теряются в толпе. — Я и сам должен был помнить про приличия.
— Но ведь я помешал тебе.
Хёнвон почувствовал, как на его плечо опустилась мягкая ладонь, и инстинктивно развернулся, встречаясь своим ошеломлённым взглядом с другим — спокойным, умиротворённым, довольным. Посреди тёмного, окутанного безоблачными небесами города, Хосок умудрялся светиться подобно миллиардам звёзд.
— Забудь, — вздохнул Хёнвон. — Это был довольно тяжёлый день. Но я рад, что ты пришёл, — и позволил себе кроткую улыбку, слегка прикрыв глаза.
— Может, чашка чая скрасит твой день? — предположил Хосок, указывая на кофейню поблизости.
— У тебя, вероятно, столько дел, — вскинул брови гид, — но ты продолжаешь искать меня. И всякий раз находишь.
— Абсурд, — возразил Хосок. — Самое важное дело — это только ты.
Хёнвон поспешил отвернуться, зардевшись, и смущённо улыбнулся, заправив локоны за ухо. Этот Хосок заставлял его сердце трепетать. Рядом с ним он чувствовал себя беззащитной крохотной фарфоровой куклой, для которой опасность представлял каждый порыв ветра. А Хосок тем временем эту куклу спасал, своими объятиями укрывая от верной гибели.
— Зря ты от меня убегал, — произнёс мужчина, хмыкнув. — Мне было интересно слушать историю последней принцессы. К сожалению, добрую половину рассказа я упустил.
— За экскурсию надо платить, — Хёнвон подмигнул ему.
— Заплачу ужином, если согласишься рассказать мне абсолютно каждую мелочь, которую услышали твои туристы.
— Поверь, не так уж много я знаю.
— Ты гораздо умнее, чем думаешь, — без тени улыбки сказал Хосок. — Порой я удивляюсь, как столько волшебных качеств умещается в одном человеке.
— Во мне сто восемьдесят один сантиметр, — усмехнулся тот. — Вот и умещаются.
— А ты шутник, — цокнул языком Хосок. — Не ожидал, что ты так часто будешь заставлять меня улыбаться.
— Поверь, — Хёнвон встряхнул головой, чтобы кудрявые карамельные волосы поднялись и аккуратно упали обратно, — ты ещё многого обо мне не знаешь.
Хотел бы Хосок признаться, что каждую встречу открывает в Хёнвоне всё новые и новые черты: он уже успел видеть его разозлённым, когда каждая частичка его тела так и тряслась в гневе, слабым, когда от болезни его ноги подкашивались, спокойным, когда взгляд его светло-карих глаз выражал умиротворение и счастье, и страстным, словно зачарованным, когда в поисках подарка он обегал ярмарку, чтобы сделать всё идеально. И каждый раз Хёнвон был безмерно прекрасен — до невозможного великолепен. Он был самоотвержен, но в меру любил себя и был уверен в своих силах, он был красив, но не так назойливо и пёстро, а аккуратно и тихо, своей красотой никому не мешая, наконец, он был добр, и сердце его пылало заботой, беспокойством и вниманием к окружающим, кем бы они ни были: Джухон ли, его преданный друг, ни разу в жизни его не подводивший, или Хосок, молодой бизнесмен и повеса, растрачивающий свои жизнь и деньги на мимолётные развлечения и наконец — впервые за тридцать лет — решивший остановиться, будучи ослеплённым подобным чудом. Хосок полагал, будто не заслужил доверия со стороны Хёнвона: в конце концов, разве может столь порядочный и приличный человек удостоить вниманием такого распутного и безответственного человека? Однако Хёнвон его принял, будто позабыв про все его грехи, и умудрился увидеть в его глазах сожаление о проигранной жизни. Теперь-то тот стремился исправиться. И эффективнее стимула, чем Хёнвон, иметь не мог.
А сегодня Хосок открыл ещё одну сторону его личности. Он во второй раз увидел, как тот со всем жаром сердца предан своему делу — и как горячо ведёт экскурсии, будучи целиком поглощённый старинными историями. Когда он впервые встретил Хёнвона, туристы поведали Хосоку, что гид, подобно актёру, не просто рассказывает, а играет роли. Выражение его лица меняется — у радостной истории счастливый конец, и он улыбается, а происходит трагедия — и лицо его бледнеет, и взгляд печалится. Он переживает тысячи жизней, всего лишь проходя по территории дворца. Хёнвон сдувает пыль с белых кирпичей и деревянной крыши, погружая слушателей в необыкновенное, невероятное прошлое, и неосязаемые силуэты, лица которых знакомы лишь с пожелтевших портретов, вдруг оживают, заставляя понимать, что история никуда не делась. Она навсегда с нами. И в этих поступках, словах, жестах и взглядах люди остаются сами собой, не меняясь. Потому что, лишь слушая Хёнвона, можно понять: мы не умираем. Мы не рождаемся. Мы не исчезаем. Мы всегда здесь, лишь меняем обличия. И продолжаем блуждать по этому до смерти наскучившему, но всё ещё незнакомому миру, пытаясь познать каждую деталь.
И если кто-то до сих пор не испытывал к Хёнвону ничего, кроме равнодушия, то узнав, с какой страстью отдаётся своему делу, как на ресницах его появляются крохотные бледные капли, грозившие замёрзнуть в этом снегопаде, просто от переизбытка чувств, и услышав этот мягкий, успокаивающий голос с хрипотцой, и увидев, как кудрявые локоны спадают ему на лоб, а он, подобно романтику-одиночке, скромно стоит в отдалении, чувствуя, как, словно мягкий пушистый плед, окутывают его ветер и снег, и прижимает руки к груди, замерзая от одиночества, сиюминутно влюблялся.
Так же случилось и с Хосоком. Он влюбился в этого человека, который, стоя напротив, улыбался ему и клонял голову в сторону, заставляя сердце биться быстрее. Хёнвон говорил, что старается не испытывать чувств. И даже не подозревал, сколько, видимо, сердец успел разбить за свою жизнь этим до безумия пленяющим взглядом.
Они направились вперёд, по заполоненным людьми улицам, и Хёнвон ощутил усталость: по своей сущности будучи интровертом, ему, пожалуй, нужна была перезарядка в виде уютных посиделок в собственной постели — в одиночестве, только он каждый вечер продолжал выходить из дома и без конца направлялся в центр — по зову работы ли или на очередное свидание. И этот пейзаж, где нижняя половина была закрыта очертаниями незнакомцев, нечёткими и расплывчатыми, а верхняя — вечерним небом, освещённым яркими прожекторами, фонарями на аттракционах да гирляндами на ярмарочных палатках, совсем перестал казаться ему красивым. Он зачарованно вдыхал лишь потому, что рядом с ним, крепко держа за руку, шёл Хосок, и прикосновение это Хёнвон совсем не хотел терять. Ведь пока их кисти легонько стучали друг о друга, а пальцы были переплетены, этот мир казался хоть немного, но всё-таки ярче — и теплее.
— Ты ещё не думал о моём предложении? — как бы случайно поинтересовался Хосок, искоса поглядывая на гида. — Я во второй раз стал свидетелем того, как ты профессионально ведёшь экскурсии. Разве тебе нравится одну половину сил тратить на поиск подработки, а вторую — исчерпывать до крайней усталости?
Хёнвон хмыкнул, спрятав взгляд.
— За десять лет к этому привыкаешь.
— А мне кажется, ты тратишь свой талант, даже не всегда получая отдачи. Сегодняшняя группа была так холодна и несправедлива к тебе. А меж тем они могли быть благодарны, что попали к такому талантливому гиду.
— Ты меня переоцениваешь.
Хосок резко ускорил свой шаг и оказался прямо напротив Хёнвона, продолжая шагать спиной вперёд, просто чтобы установить с парнем зрительный контакт.
— Я не склонен переоценивать. Я человек дела и логики, если ты помнишь, — он вскинул брови. — И я хорош в составлении стратегий, когда дело касается моего личного бизнеса. И я вижу в тебе огромный неисполненный потенциал — а ещё нерастраченную страсть, которую ты упорно пытаешься скрыть в душе. Так что я вновь врываюсь к тебе с вопросом, который задал два дня назад, — он слегка обернулся и, удостоверившись, что не собьёт никого спиной, улыбнулся Хёнвону и склонил голову, — ты согласен работать со мной? Или мне придётся бегать за тобой ещё по меньшей мере год, чтобы ты проявил благосклонность?
Хёнвон не мог сдержаться от короткого смешка. Этот Хосок, важный, дельный, высокомерный, сейчас бежал перед гидом, подобно крохотной собачке, и умолял его согласиться на должность. И в его глазах, кроме надежды, отражались лишь городские огни.
— Я должен подумать, — на выдохе ответил Хёнвон. — А что, если Джухон будет против? Я не могу оставить его. Он, по твоим словам, продолжит жить «в бедности и нищете»?
— И ему работу найдём, — отмахнулся Хосок. — Да я любую проблему решу, лишь бы ты со мной остался, разве это ещё не заметно? — взмолился он, закатив глаза.
— Почему ты на многое готов ради меня? — устало спросил Хёнвон. Ему было приятно внимание со стороны Хосока: однако он до сих пор боялся, будто то было всего лишь надуманной в бреду фантазией, которая развеется, как только с земли сойдёт пушистый снег, а самолёт равнодушно взлетит в небеса, увозя в чужую землю человека, которого Хёнвон наивно успел полюбить.
— Да потому что ты мне нравишься, что здесь ещё непонятного? — Хосок недовольно остановился — и чересчур резко, так как Хёнвон, шагая своей обычной скоростью, врезался в него — и ударился носом мужчине в лоб. Мгновенно они отстранились друг от друга, как ошпаренные, а затем — лишь посмеялись, раздумывая, как нелепо было испугаться очередному прикосновению. Только Хёнвон смеялся напряжённо — нервы-то шалили, да и сердце в пятки уходило, стоило ему осознать, что с Хосоком они снова — семимильными шагами — неизбежно сближаются.
— Я нравлюсь тебе? — надломленным голосом проговорил он, вскидывая брови. И губы его зашевелились — как-то странно, будто дрожа в приступе страха или откровения: казалось, вот-вот с глаз он смахнёт стеклянную слезу. Только и пошевелиться Хёнвон не мог — его парализовало, ведь впервые в жизни кто-то в порыве нетерпения признался ему в симпатии — и наверное, это признание было самым искренним. Потому что произошло без предепруждения.
А Хосок устало выдохнул, и плечи его, медленно поднявшись, опустились, а изо рта он выпустил пар холодного дыхания.
— Я не думал, что тебе будет трудно это понять.
— Я считал все твои слова обыкновенным флиртом, — тут же проговорил он, в шоке хлопая ресницами. — Я не надеялся, что такой, как ты, может иметь серьёзные чувства к такому, как я.
Хосок осторожно подошёл к Хёнвону, дотрагиваясь ладонями до его лица. Поникший, Хёнвон смотрел вниз — Хосок приподнял его подбородок, чтобы поймать печальный отчаянный взор.
— Такой, как я, такой, как ты… Ведь ты вряд ли сможешь с ходу объяснить мне, что подразумеваешь под этими размытыми понятиями. И как ты в здравом уме мог подумать обо мне в подобном ключе? — Хосоку оставалось лишь покачать головой. — Хёнвон, ты такой мудрый. А в определённые моменты своей жизни кажешься глупее и наивнее ребёнка.
— Это называется осторожностью. Уколовшись о десятки шипов на розе, разве следующую ты сорвёшь с уверенностью? Разве ты станешь вообще срывать этот цветок?
— Не забывай, что роза — самый прекрасный цветок. И как бы сильна ни была боль от укола, люди снова и снова любуются им, а затем на свой страх и риск берут в свои руки.
— Я всю свою жизнь старался не срывать цветы, как бы красивы они ни казались, — прошептал Хёнвон, шмыгнув носом: хотел бы он надеяться, что это всего лишь насморк, только, пожалуй, страх признания вновь вызвал в нём слёзы. — И сейчас ты предлагаешь мне войти в забытый холодный сад, чтобы отыскать один-единственный, особенный бутон?
— Много ли цветов распускаются посреди зимы? — спросил Хосок — и, как только первая слеза рискнула показаться на ресницах Хёнвона, утёр каплю — коротким поцелуем.
— Декабрист, рождественская звезда… — тут же откликнулся тот, инстинктивно испуганно прикасаясь к месту, которое поцеловал Хосок.
— Какой же ты зануда…
И там же, посреди холодного города, посреди центральной улицы, где многочисленной толпе не было никакого дела до двух человек, желавших оказаться друг у друга в объятиях, где на полной громкости играли рождественские песни Фрэнка Синатры, где фруктовый аромат сладких леденцов смешивался с дымом от костра и запахом сочного мяса, где древние благородные дворцы утопали в бесконечных лавочках и жилых постройках, где сигналы автомобилей непрекращающимся гулом распространялись по шоссе, а где-то внизу, под ногами, громко стучали колёса поездов метрополитена, Хосок подарил Хёнвону самый лучший — самый незабываемый — подарок.
— Я предлагаю тебе ступить в сад, окутанный плотным покрывалом из снега, чтобы сорвать розу — единственную розу, умудрившуюся расцвести посреди зимы, — проговорил он, осторожно держа лицо Хёнвона в своих руках, будто боялся его разбить.
— А если… — всхлипнул Хёнвон, не смея пошевелиться. Его руки были прямо опущены вниз, а спина и грудь — напряжены, так что, подобно истукану, он покорно стоял, доверяя своё равновесие сильным рукам Хосока — уж в чём в чём, а в них он не сомневался. — А если я уколюсь? Я не смогу сорвать этот цветок и испачкаю белый снег своей кровью. Никакой романтики, согласен?
Хосок покачал головой, загадочно улыбаясь. А Хёнвон почувствовал, будто влюбляется в эту улыбку всё больше и больше.
— Одна старинная легенда гласит, что, позволив человеку зайти в заснеженный сад, роза и шипы свои сбросит ради него — лишь бы он навсегда держал её в своих руках.
Хёнвон тяжело вдохнул. Стоять на ногах становилось всё более невыносимо.
— Я работаю гидом уже несколько лет. И знаю, что такой легенды вовсе не существует.
Хосок лишь сильнее приблизился к нему — и их тела соприкоснулись. Даже сквозь слои одежды Хёнвон чувствовал, как крепкий торс стремится поглотить его — худощавый и хрупкий.
— Тогда давай сочиним её — прямо сейчас.
Без предупреждения — Хосок прикоснулся к его губам своими, чтобы укрыться в тёплом поцелуе. Таком осторожном, бережном и обдуманном, но всё ещё решительным и напористым. А Хёнвон в оцепенении не смел даже пошевелиться, лишь принимая это очередное прикосновение — внезапное, ласковое и искреннее. До сих пор они касались только холодными, замёрзшими ладонями — и те вызывали прилив мурашек по его телу, а что же с ним делал поцелуй, раз он стоял, как окаменевший, и не мог думать ни о чём другом, как об этих мягких губах. Перед его глазами не проносилась вся жизнь: да её, казалось, и вовсе не было до этого момента. Он видел лишь счастливые глаза Хосока, которому наконец позволили сокровенно прикоснуться к губам, что опьяняли его каждый вечер. И возбуждение, так редко овладевавшее Хёнвоном, тут же нахлынуло — будто стократном размере: его тянуло к мужчине, так смело и напористо целовавшего его посреди толпы, посреди чужих глаз, и он бы ответил ему, приблизился бы, обнял за талию, вот только…
Ему было страшно. И дрожал он, не зная, как утихомирить зов своего тела, не зная, как показать Хосоку, что это взаимно, не понимая, как работает эта пресловутая симпатия между людьми. Ведь о поцелуях он знал только из книг. А этот стал его первым.
Хосок оторвался, счастливо глядя Хёнвону в глаза. И его раскрасневшиеся губы, вокруг которых едва заметно смазался бледно-розовый блеск, были приоткрыты в широкой улыбке — виднелись даже эти ровные белые зубки. Хёнвон видел в широких тёмных зрачках Хосока своё отражение: испуганное, шокированное, побледневшее лицо — да ему на самого себя было жалко смотреть. А Хосок чуть слышно смеялся, не в силах сдержать свою радость.
— Ты боишься? — догадался он, касаясь кудрявых карамельных волос, что слегка колыхали порывы ветра. Хёнвон кивнул, нервно глотая — его кадык вздрогнул на очередном вздохе.
— Я тебе нравлюсь, — лишь пробормотал Хёнвон дрогнувшим голосом. И устремил свой взгляд высоко в небо: прятал ли он слёзы или же молился этой Вселенной, Хосок так никогда и не узнал. — Я нравлюсь тебе.
— Рад, что ты наконец это понял, — ответил тот с улыбкой.
И Хёнвон, облизнув губы, наконец посмел посмотреть Хосоку в глаза, и в этом взоре не читалось ничего, кроме откровенной благодарности за смелый поступок, который обоим стоило совершить ещё в первый день знакомства.
— Я не могу ответить тебе сразу же, понимаешь? — с сожалением прошептал гид. — Мне нужно подумать над этим. Хотя бы один вечер.
— Конечно, — понимающе ответил Хосок, кивая. — Я подожду. И если тебя будут мучить сомнения, прошу, не бойся поделиться ими со мной. Ведь то, что мы с тобой рискнули зародить, должно оставаться исключительно между нами, правда? Я не хочу, чтобы тебя сбил с толку случайный комментарий от незнакомца. Потому что, чёрт возьми, Хёнвон, — Хосок взял его за руки, крепко прижимая ладони парня к своей груди, — я безумно хочу остаться с тобой. И никто не посмеет преградить мне путь, в конце которого я смогу встретиться с тобой.
Хёнвон почувствовал, как кислород медленно выходит из его лёгких, и он задыхался, думая лишь о том, как бы не свалиться на землю.
— И как только мне поверить, что это не сон? — из последних сил проговорил он. — Как поверить, что назавтра я проснусь, а ты не откажешься от своих слов за эту долгую тёмную ночь?
— Когда мы окружены миллионами огней, разве можно полагать, будто мы утонули в темноте?
— Не прошло и недели, Хосок, — вздохнул Хёнвон, закусывая верхнюю губу, — а ты уже научился видеть чудо в каждой банальной вещи.
Тот усмехнулся, опустив взгляд вниз.
— Потому что ты каким-то образом заставил меня поверить в волшебство.
***
— Теперь мне немного неловко, — на выдохе произнёс Хёнвон. И смущённо спрятал взгляд, потому что чувствовал, будто на этой яркой улице не сможет смотреть ни на что, кроме Хосока, и глаза его будут прикованы лишь к этой улыбке. А теперь, после искреннего признания и после нежного поцелуя, его нещадно тянуло к этим пухлым розовым губам — и желание вновь к ним прикоснуться нисколько не уступало здравому смыслу. Может быть, стоило забыть о предрассудках и наконец ответить Хосоку согласием, только Хёнвон чувствовал: необходимо хотя бы ненадолго остановиться и поразмыслить, ведь не способен он просто так, в один день, будто по щелчку пальцев, отказаться от старых, проверенных временем принципов и сменить образ жизни — с этим ещё нужно будет смириться.
— Прости, если спугнул тебя, — Хосок в растерянности закусил губу. — Я же знаю, что для тебя это всё в новинку. Мне не стоит тебя торопить.
— Нет, всё нормально, — тут же покачал головой гид. — Я совершенно не боюсь… Точнее, — он легко засмеялся, — точнее мне до ужаса страшно, только от этого страха становится как-то приятно.
Хёнвон не договорил. Он не сказал, что это чувство, спутанное с испугом, вызывало в нём исключительно приливы мурашек и нового, незнакомого жара, и возбуждение, смешанное с желанием, выливалось подобно лаве. Хёнвону немногого не хватало до тридцати, и впервые в жизни он позволил своим эмоциям выбраться наружу, а потому те полыхали ярким голубым пламенем — ведь в них скопилась концентрация ощущений, которые подавляли несколько лет. Словно проснувшийся вулкан — вот как он себя чувствовал. И, чуть робко, взволнованно, но уверенно и дерзко наконец освобождался от давящих оков.
И, конечно же, Хёнвон не сказал, что все чувства Хосока взаимны. Потому что они пережили Рождество — вместе, и впереди им предстоит встретить новое десятилетие, а он хотел насладиться этой внезапной обоюдной связью как можно дольше. И растянуть наслаждение, мерно окутывающее его тело теплом.
— Я могу взять тебя за руку? — спросил Хосок, протянув ладонь. И Хёнвон, промолчав, всего лишь вложил в неё свою, искоса взглянув на Хосока. Мягкая кожа соприкоснулась с грубой, чуть шершавой, обмёрзшей на ветру. Однако это было самое ласковое прикосновение. Гид улыбнулся.
— Спасибо, что пришёл ко мне этим вечером, — прошептал он, осмеливаясь взглянуть в лицо мужчине. — Кажется, сегодня достаточно холодно, не правда? — и укрыл лицо шарфом, надеясь не выдать своих покрасневших щёк.
— Я с радостью приду к тебе снова и снова, — ответил тот. — Только пообещай, что не прогонишь меня.
Хёнвон наконец осмелился взглянуть на Хосока, рассматривая его в этом свете бесчисленных фонарей. Его светлые волосы слегка колыхал ветер, и те плавно опускались на лоб длинной чёлкой, едва прикрывая густые брови. Большие уши, порозовевшие на холоде, выглядывали из-под локонов. А карие глаза отражали мерцание новогодних огней, и если последним суждено будет в один прекрасный день погаснуть, блеску во взгляде Хосока не потухнуть уже никогда.
Он казался красивым. Тип его внешности был идеален — таким, о котором напишут в бульварных романчиках, описывая до безумия привлекательного мужчину. Вот только были и черты, что делали его настоящим, таким домашним и уютным: эти ямочки на щеках, проявлявшиеся сквозь слои тонального крема, и эти крохотные морщинки с прыщиками на висках и лбу. Он был совершенно обыкновенным человеком, сродни любому из толпы, и таким же случайным, как и сам Хёнвон. Сама судьба, наверное, способствовала тому, чтобы в канун зимних праздников они столкнулись посреди пустынной местности, чтобы почувствовать друг к другу какую-то непреодолимую тягу. И сегодня Хосок казался настоящим ангелом, спустившемся с небес, чтобы выполнить главнейшую миссию, доверенную ему высшими силами. Может быть, Хёнвон находился не в сказке, но по крайней мере чувствовал, что та окружает его. Наверное, при самой первой встрече Хосок был прав.
— Теперь уже не прогоню, — Хёнвон облизнул засохшие губы. — Разве могу я прогнать собственного ангела-хранителя?
И снова не договорил. Крохотная, непредсказуемая мысль ворвалась в его разум без предупреждения. И он едва заметно вздрогнул, будто под ударом тока, от осознания её важности и правдивости. «Ведь без тебя мне, боюсь, уже не выжить.»
***
— А я ведь и половину истории о принцессе так и не услышал, — с сожалением произнёс Хосок, когда они проходили вдоль освещённого фонарями шоссе. От центра дом Хёнвона отдаляло приличное расстояние, и они с Хосоком решили пройтись несколько станций метро вперёд — чтобы потом тот проводил гида до жилого комплекса.
— Сомневаюсь, что ты вовсе её не знаешь, — хмыкнул тот в ответ. — Я думаю, все, кто учили историю в школе, более-менее осведомлены о жизни Ток Хе.
— Нет, с этим проблем как раз нет, — тут же отозвался Хосок. — Только мне интересен не сухой, зазубренный рассказ. Я хочу узнать твоё мнение. Твоё отношение. Так же сильна для тебя история этой женщины — мудрой и сильной духом? Думаю, она может стать кумиром ещё для многих поколений.
— Ток Хе поистине была благородным человеком, — согласился Хёнвон, вздыхая. — К сожалению, у неё была жестокая, несправедливая судьба. И окончила жизнь она не так, как заслуживала. По крайней мере, её мечта осуществилась — и скончалась она у себя в родной стране, которую всем сердцем любила.
Хосок закусил губу, задумавшись.
— Как думаешь, было ли в её жизни много сожалений? И как часто она мечтала о переменах? Что же могло сделать её счастливой?
— Пожалуй, если бы не конфликт между Кореей и Японией, она вполне счастливо жила бы на родине и мечтала разве что о горячей любви и поддержки народа. К сожалению, в двадцатом веке произошло слишком много потрясений, которые полностью перевернули представление людей о власти и свергли династии, много веков царившие в странах. И Ток Хе стала человеком, сломленным обстоятельствами.
— Она была запугана, обездолена, отвержена в чужой стране, — драматично добавил Хосок. — И продолжая жить в богатстве, выйдя замуж, родив дочь, она так и не познала, что означает счастье. Ведь её… не любили. Сколько бы король Коджон ни стралася сделать для неё, она оставалась отшельником, униженной судьбой девушкой. Может быть, в её жизни всего лишь не хватало любви? Или она сама так и не научилась любить?
Хёнвон покачал головой.
— В этом я с тобой не соглашусь. Она умела любить: горячо и преданно. Она любила отца, любила свою служанку, которая помогла ей выбраться из больницы для душевнобольных, любила свою дочь. Этой любви ей вполне хватало, я думаю.
— Однако муж ни во что её не ставил. И притворялся, будто её вовсе не существует. Многочисленные измены и развлечения с другими — он не ценил её как жену, пока она не признавала японскую культуру как свою родную и единственную.
— Конечно, это ещё больше огорчало её. Только мы так никогда и не узнаем, было ли это единственным фактором. Или же её печаль, её депрессия развивалась из-за других событий, — Хёнвон на секунду остановился и посмотрел Хосоку прямо в глаза. — Уж не думаешь ли ты, что любовь мужа — то, к чему она стремилась всю жизнь? Не кажется ли тебе, что любовь партнёра — единственная верная, жизненно необходимая, та, что способна дарить нам улыбку до конца наших дней?
— Конечно же, нет, — вздохнул тот. — Вот только почему-то многие люди до сих пор к ней стремятся. И мечтают о ней, как о спасении, даже если их окружает любовь платоническая.
— Я прекрасно знаю, каково это — жить без любви плотской, без любви страстной. Это возможно. И даже спокойно, — возразил Хёнвон, нахмурив брови. Уж кто-кто, а он-то имел представление о жизни, в широких кругах прозванной одинокой. Только он вовсе одиноким не был: с ним всегда были родители и верный друг, спасавший его от уколов и ударов этого серого бесчувственного мира.
— Просто потому, что ты отказывался от неё, — заметил Хосок. — Или же она приносила тебе боль. Но если она внезапно появится у тебя на горизонте, сверкающая, тёплая и взаимная — разве теперь ты отвергнешь её? Разве отвернёшься, покачав головой, и бросишь человека, который предлагает всего себя без исключения, просто потому, что без него тебе было спокойно?
Хёнвон прекрасно понимал, на что намекает Хосок. И разговор о принцессе Ток Хе был всего лишь поводом обсудить с ним их внезапно навернувшиеся чувства. А потому он, не зная вовсе, что и ответить, прикрыл губы ладонью, чтобы избежать бездумно брошенных на ветер слов, и прикрыл глаза, всерьёз задумавшись.
— Это слишком сложно переосмыслить, — пространственно ответил гид, качая головой. — Ты требуешь от меня ответа на вопрос, который я и сам себе задавал в течение долгих лет. Я отгонял от себя любовь, чтобы не уколоться об очередное предательство, потому что пережил достаточно, чтобы позволить вновь оказаться униженным. А теперь, когда в моей жизни появился ты… — он робко посмотрел Хосоку в глаза исподлобья. А тот лишь встретил этот взгляд радушно и ликующе, с улыбкой, будто ждал его несколько десятков лет — и вот он путеводной звездой благосклонно появился на чёрном ночном небе. — Теперь я и не знаю, чем закончится наша связь. И закончится ли она когда-нибудь. Ты признаёшься мне, но я боюсь ответить сразу. Я просто боюсь взять и разрушить всё, что ты успел мне подарить.
— Я никогда не делал тебе подарков. Разве можно бояться разбить то, к чему никогда не прикасался?
— Я боюсь расколоть эти воспоминания, Хосок, — проговорил Хёнвон, склонив голову вбок. — Боюсь расколоть память о наших прогулках, о совместно выпитом кофе, о твоём взгляде и твоих объятиях. Ибо сомневаюсь, что когда-либо в моей жизни я обрету подобные.
— Ты не разобьёшь их, — тут же ответил Хосок, положив обе ладони на плечи гиду и взглянул ему в глаза, будто таким образом старался донести собственные мысли более отчётливо, чтобы те проникли глубже: сквозь затуманенное сознание в саму душу. — Не разобьёшь, если я буду рядом, слышишь? Если ты доверишься мне, я обещаю дарить тебе исключительно улыбки, а если ты будешь плакать, то не иначе, как от счастья. Скажи мне, разве ты не хочешь влюбиться? Разве ты не хочешь позволить себе расслабиться, отпустить всё, что сдерживает тебя? И почувствовать себя обыкновенным человеком, которому доступны эти тёплые взаимные чувства?
— О, Хосок, — с сожалением прошептал Хёнвон, накрыв сжимавшие его плечи руки своими ладонями. В уголках его глаз скопились крохотные капли, но он не выдал этих эмоций, а всего лишь печально улыбнулся. — Ты даже не представляешь, как сильно я этого хочу. Я хочу влюбиться так, чтобы моё сердце сжималось от этого чувства. Я хочу влюбиться так, чтобы от счастья и аппетит, и сон потерять, и каждый новый день стремиться к этому человеку даже сквозь шторм и бури. Я хочу раствориться в этой любви и ослепнуть от неё, посвятить всю свою жизнь одному-единственному человеку. Я хочу этих банальных вещей: свиданий в окутанном темнотой парке, букетов из роз, которые завянут на третий день, я хочу держаться за руки и делиться сокровенными мыслями, вместе выбирать аквариумных рыбок, кормить уток в парке или есть мороженое, чтобы шарик упал из рожка, а тот самый, единственный человек лишь скажет, какой я неряха, и вытрет крем с моей рубашки, и улыбнётся, поцелует мои губы, стирая с них остатки мороженого. Я хочу объятий и прикосновений, я готов даже на большее, если меня не будут торопить.
И Хёнвон поник, вновь лишь опустив взгляд и покачав головой. Может, зря он тут распинался — Хосок-то всё равно вряд ли поймёт, к чему он ведёт… Они слишком разные для того, чтобы тот смог правильно прочесть его мысли. Хёнвон снова и снова повторял свои ошибки и доверялся людям, на которых ещё не был готов положиться. Что ж это такое — уже третий десяток лет разменял, а всё ещё остаётся наивен, как ребёнок…
— Но что не так? — нахмурился Хосок. — Ведь эти мечты осуществимы. Ты пожелаешь — и я беспрекословно выполню.
Хёнвон посмотрел на него, грустно улыбнувшись, и прижал холодную ладонь Хосока к своей щеке, словно кутаясь в неё, как в тёплое одеяло, закрывая глаза от наслаждения. Та пахла одеколоном с ароматом мандаринов и корицы.
— Я хочу, чтобы это было взаимно. И, пожалуй, это моя самая наглая, дерзкая и неосуществимая мечта.
Хосок, не говоря ни слова, тут же прижал Хёнвона к своей груди в крепком объятии, позволяя гиду склонить голову ему на плечо. И подхватил того под спину, даже если сблизиться сильнее было невозможно: он не готов был выпустить это хрупкое беззащитное создание. Теперь только он был за него ответственен. Слегка приподнявшись, Хосок прошептал Хёнвону на ухо слова, которые он запомнит до конца своей жизни.
— Я на всё готов, чтобы это осуществить. И если ты осмелишься ответить мне согласием, я стану для тебя тем самым, единственным и неповторимым. Тем человеком, который сотрёт упавший крем с твоей рубашки и поцелует, чтобы убрать остатки мороженого с губ. И, поверь мне, Хёнвон. Я сделаю для тебя гораздо больше, чем это. Потому что такого, как ты, мне в этой жизни больше не встретить.
