Крошечный уголок на краю Вселенной

Они отправились домой вместе. Оделись потеплее: Джухон плотно завязал Чангюну шарф, чтобы тот ненароком не подхватил простуду, застегнул ему пуговицы под самое горло и перчатки не забыл натянуть, как родитель, забиравший ребёнка из детского сада, а тот, в свою очередь, покорно стоял, поджав губы, и в неловкости занимал свой взгляд горящими огоньками гирлянды. Может, ему бы не было так некомфортно, если бы не его сменщик, который, в ожидании, пока эта сладкая парочка покинет кофейню, в удивлении не смотрел на действия Джухона из-за кассы. Чангюну оставалось лишь покорно вздыхать и стирать пот со лба — в помещении становилось слишком душно стоять в плотном пуховике. До дома Чангюна, который оба негласно признали своим общим, они шли довольно долгим путём: исключив широкие проспекты, многолюдные улицы и оставив в стороне сияющие в темноте торговые центры, они избрали спокойные, тихие и узкие улочки, что прятались посреди высоких домов. Шагать-то оставалось всего около часа. — Пожалуйста, давай не поедем на автобусе, — взмолился Чангюн, на выходе из кофейни направляясь к тёмным переулкам. — Почему? — удивился Джухон. — Ты не устал за весь день? — На улице чудесная погода. Сегодня тридцатое декабря. Даже если я лишён праздника, я хочу прочувствовать его атмосферу. Снег окутал землю высокими сугробами, и по городу в спешке проезжали тракторы, стараясь очистить проезжую часть. Центр был переполнен гостями столицы, движение транспорта — затруднено из-за увеличенного графика, зато там, посреди жилых районов, крохотных магазинчиков с морепродуктами и богом забытыми кофейнями, там, посреди узких лестниц, образующих бесконечные коридоры, в темноте, где можно было редко услышать кошачий писк, тихую трель телефона или белый шум радио, стоящего у окна, царила настоящая атмосфера волшебства. Кто бы мог отрицать, будто в застенчивых переплетениях неслышимых улиц не хватает духа настоящей магии? Укрытые сумерками, бесшумные, и только фонари местами отбрасывают тусклый свет на белоснежное покрывало. Дует тихий ветер, проходясь по макушке, освежая мысли, из крохотных окон проглядываются игриво светящиеся гирлянды, и весь мир будто на секунду останавливается, позволяя вдохнуть прохладный и колючий зимний воздух. — Эти улицы такие тёмные… — заметил Джухон, пробираясь сквозь укрытые тьмой переулки. — Ты не боишься ходить здесь в одиночку? Чангюн покачал головой. — Я порой и сам пострашнее убийцы выгляжу, — усмехнулся он. — Со своими мешками под глазами. Они шагали на близком расстоянии — гораздо более близком, чем представлял себе Чангюн. Он не мог поверить, будто позволит человеку, на которого в душе хранит глубокую обиду, идти рядом с ним — мало того, временами касаться того плечом, будто бы случайно задевая, перебрасываться редкими, ничем не связанными разговорами, и слушать его размеренное дыхание. Всё повторялось — как тогда, десять лет назад. И от этого становилось только страшнее. Не влезает ли Чангюн в очередную ошибку? — Тебе понравилось? — спросил он, пряча взгляд. — Работать в кофейне сегодня? Джухон засмеялся. — Ещё бы. Не представлял, что это может быть настолько весело. Не переживай, завтра мы с тобой там целые сутки проведём. Ты каждый день, оказывается, встречаешь столько людей — столько много судеб проходит мимо тебя! — и ты даже не интересуешься ими. — Так же, как и они мной, — отметил Чангюн. — Не романтизируй. Это всего лишь работа. Уверен, ни им до меня, ни мне до них нет никакого дела. — Зато — только вообрази, как много друзей у тебя могло появиться, будь ты чуточку дружелюбнее! — Иметь много друзей — тоже не есть хорошо, — возразил Чангюн. Появляются обязательства, вряд ли мне нужные, и временами — притворство. Эти случайные знакомые, что забредают в кофейню от нечего делать, всегда ожидают от тебя улыбки, а если открыть перед ними настоящую душу, они и слушать не захотят — сбегут, отговариваясь работой, как только я подам им кофе. — Твои мысли такие печальные, — проговорил Джухон. — Они искренние. Джухон, не говоря ни слов, закинул руку на плечо Чангюну, и повёл носом, осознавая услышанное. Чангюн был одинок — и одинок не в плане романтическом, а в куда более страшном. Он справлялся с болью, будучи совершенно беспомощным, и кто знает, до чего бы он довёл себя в подобном состоянии? Ему требовались защита и опека — и правильные слова, чтобы поддержать его в трудные минуты, в моменты, когда кажется, будто ночь накрывает его с головой и ослепляет глаза беспросветной темнотой, когда кажется, будто стены сжимаются вокруг и перед этой огромной, необъятной Вселенной он остаётся крохотным и раздавленным… А вдобавок — ему нужно было много смеха, объятий, улыбок и радостных воспоминаний. А уж в этом Джухон был специалистом. Потому, стоило им пройти мимо заснеженного дерева, тот со всей силы ударил по стволу — так, чтобы снег с веток упал прямо на голову Чангюну. Тот, опешив, остановился, осматривая намоченные рукава, да и из-под капюшона пытался снег выгрести, а Джухон лишь стоял в стороне, слегка посмеиваясь. Чангюн, не ожидая такого предательства — и не в силах поверить в столь дерзкий поступок — одарил парня презренным взглядом и, покачав головой, произнёс едва слышно: «Ты ещё за это поплатишься». Чангюн наклонился к земле, захватил побольше снега, слепил бесформенный снежок и отправил его прямо Джухону в грудь. Тот принялся бегать по узкой аллее, стараясь не поскользнуться и, загребая снег, кидал его в сторону Чангюна, даже не оглядываясь, чтобы проверить, попал ли ему в тело — или тот успел отвернуться от импровизированного заряда. Так, задыхаясь, сбиваясь с ног, они добежали до нужного района — снег накрывал их волосы, шарфы, капюшоны, попадал в ботинки, а они, даже не боясь продрогнуть или простудиться, с широкими улыбками на лице убегали ещё дальше в темноту, не зная, куда ведут их ноги. Кричали, угрожали попасть в лицо снежками, кидали в спину — безоружному противнику — и много, много смеялись. Джухон и забыл, как звучит смех Чангюна: голос у того был низким, густым, слегка грубоватым, зато смеялся он так, что стёкла в окнах выбить можно было — смех был заливистый, заразительный и поразительно громкий. А когда они наконец дошли до дома Чангюна, то обнаружили, что провели этот вечер как-то непривычно знакомо. Ответ, конечно, лежал на поверхности: они просто повторили все свои прогулки, которым оба положили конец в старшей школе. Именно так они иногда добирались домой, именно так гуляли после уроков — баловались, смеялись, играли, словно маленькие дети. Им даже лишних разговоров не требовалось — хватало жестов, чтобы понять друг друга и знать, что произойдёт дальше: будто читая мысли, оба угадывали чужие желания и следовали им без подсказок. Обнимаясь за плечи, вразвалку гуляли по аллее, распевали песни, шутили — и были до неприличия близки. Как и сейчас, радуясь снегу, вспотевшие и уставшие, продолжали кидаться снежками, и Джухону оставалось лишь спрашивать самого себя — и свою судьбу, пожалуй, — чем таким он в жизни заслужил благосклонность и преданность Чангюна? Чем добился его прощения? Каким образом помог этому миру, раз тот благословил его столь бесценнным подарком — этой улыбкой, прорезавшей темноту, ярко светившей лишь ему, Джухону?.. Казалось бы, ничем — он ведь и особого ничего не сделал. Вот только Чангюн думал наоборот. Ведь Джухон был единственным человеком в мире, способным его утешить. И когда они наконец добрались до квартиры, собираясь уже отправиться на ночлег, Джухон, по-дружески помогая Чангюну раздеться, уложил парня спать, выключая свет в комнате. — Ты сегодня заменяешь мне родителей, — заметил тот, усмехаясь. Блеск в его глазах был заметен даже в кромешной тьме. — Должен же кто-то о тебе заботиться, — на выдохе произнёс Джухон. — Я ведь боюсь за тебя, понимаешь? Ты совершенно беззащитен — и беспомощен. Как птенец, ещё не научившийся летать. «Ты бесконечно прав, — подумал Чангюн, закусывая губу. — Лишь ты сумел расправить мои крылья.» — Ты правда… правда останешься со мной? — покачав головой, спросил Чангюн. В кровати он поднялся на колени, протягивая руку в сторону Джухона, словно умоляя его не уходить. — Ты правда сделаешь это для меня? Джухон поднял уголки губ, а затем приблизился к кровати, обнимая Чангюна за плечи. И, вдыхая запах его волос — карамельного кофе и корицы — прошептал на ухо, медленно и осторожно: — Это то, о чём я мечтал с самой первой нашей встречи. Набравшись смелости, не спрашивая разрешения, Джухон осторожно погладил Чангюна по макушке и подарил ему короткий, нежный поцелуй — в лоб. — Я всё время спрашивал судьбу: чем таким заслужил я встречу и дружбу с тобой? — добавил он. — Неужели в прошлой жизни я спас королевство? Потому что такой подарок, как ты, для меня чересчур бесценный. И раз уж мне доверили твои объятия, я сделаю что угодно, лишь бы не разбить такое хрупкое создание, как ты. Я бесконечно благодарен за день, проведённый с тобой, и готов разделять с тобой всё отведённое нам время. Не припомню, чтобы в течение нашего знакомства мы проводили рядом столько часов подряд. Однако — кто знает? — может судьба компенсирует нам все годы, проведённые в разлуке. Мягко оторвавшись, Джухон лишь посмотрел в сторону Чангюна, а затем, чтобы не делать прощание — даже короткое, на одну лишь ночь — слишком тягостным, развернулся, намереваясь уйти. Только Чангюн оказался куда быстрее — и успел схватить его за рукав, чтобы тот остановился. Оторопев, Джухон вновь перевёл взгляд на Чангюна. А тот смотрел на него снизу вверх с мольбой во взгляде, и глаза его в вечерней темноте казались стеклянными — от слёз. Хотя, может быть, они всего лишь отражали мерцающие на небе звёзды. — Что ты делаешь? — Джухон нахмурил брови. — Боишься отпустить меня? Я всего лишь переночую в спальне твоих родителей, как в прошлый раз, ничего страшного. Если понадобится моя помощь — только позови. Но Чангюн, крепче хватая его руку — сильные пальцы сжали запястье — поджал губы, не зная, как скромнее выразить своё желание. Постыдно отведя взгляд, он прижал ладонь Джухона к собственной щеке и, сдавливая дыхание, прошептал: — Нет. Останься со мной. Этой ночью, прошу тебя, останься со мной. Джухон посмотрел на него в растерянности, не зная, что и ответить. Да он и сам был готов заплакать от такой откровенности. Чангюн притворялся холодным и бесчувственным, не нуждавшимся в чьей-либо помощи, а теперь он умоляет Джухона остаться рядом с ним — провести вместе ночь, страшную, холодную и до безумия одинокую. — Что, прям здесь? — Джухон указал на одноместную кровать. — Боюсь, мы вдвоём не уместимся. Я могу прилечь на полу. Чангюн лишь сильнее притянул его к себе и едва ли не уронил на постель. Джухон ударился коленками о выступающий матрас. — Это всё, о чём я прошу, — теперь Чангюн крепко хватался за обе руки Джухона. Я не хочу снова засыпать в одиночестве. Прошлую ночь ты провёл со мной под одной крышей — и теперь я не могу представить, что встречаю рассвет утром в тишине, не слыша рядом чьего-то дыхания. Джухон тяжело вздохнул — и опустился на кровать, сжимая губы. — Ты уверен, что я не потесню тебя? — Уверен, — хмыкнул Чангюн. — Мне давно не хватало тепла в этой потрёпанной постели. Тогда Джухон опустился на кровать, пытаясь устроиться поудобнее, чтобы не потеснить Чангюна, и аккуратно накрыл их одеялом, скромно устраиваясь на краю. Чангюн прижимался к стене, но на все вопросы Джухона, комфортно ли ему, лишь улыбался и кивал головой. «Не волнуйся, ты совсем меня не побеспокоишь», — мягко отвечал тот — кажется, даже блеск в его глазах становился ярче. И перед тем как заснуть, они посмотрели друг другу в глаза, сами не зная почему. Может быть, для того, чтобы удостовериться, что это — не сон… — Было тяжело расстаться подростками, — прошептал Чангюн, вздыхая, — но как же приятно вновь сойтись будучи взрослыми. — Ты прав, — хмыкнул Джухон. — Мы больше не ограничены дурацкими рамками. — Ошибаешься, покачал головой Чангюн. — Во взрослой жизни рамок становится ещё больше. Удивительно только, что люди не стремятся их разрушить. А затем, слегка поёрзав под одеялом, прижался к Джухону — и обогнул руки вокруг его талии, касаясь щекой груди. Продолжая улыбаться, словно наивный ребёнок, парень засопел быстро, убаюканный чужим голосом. И лишь Джухон продолжал лежать в тишине, едва дыша от долгожданного прикосновения, смотрел в окно, сквозь которое проникал тусклый свет фонарей, и продолжал вопрошать судьбу. Чем же он заслужил эти объятия? И не придётся ли позже… за них отплатиться? *** Однако, как и в любых отношениях, не всё у них складывалось легко и гладко. Ведь чтобы удержать друг друга, недостаточно было лишь испытывать тёплые чувства. Как известно, любовь тянет за собой ревность, ревность — обиду, а обида выливается в недомолвки, ссоры и конфликты, даже если те всеми силами пытались предотвратить. Джухон зачастую задумывался, в чём же он мог провиниться, раз Чангюн, бывало, смотрел на него с затаённой в глазах обидой, с каким-то чувством оскорбления, унижения, и даже если он пытался выяснить, что же произошло, и спрашивал, настойчиво, возможно, чересчур назойливо, Чангюн лишь качал головой, притворяясь, что всё в порядке, и уходил от ответа, советуя Джухону не забивать мысли ерундой. Порой они могли не разговаривать пару дней — Чангюн прогуливал школу, не предупреждая друга, отключал телефон, заставляя того волноваться после десятков пропущенных звонков, и, скорее всего, не испытывал никаких угрызений совести по этому поводу. А Джухон постоянно пытался его оправдать. Мол, стоит дать человеку передышку или не посягать на его личное пространство — ведь всем нам в определенное время требуется уединение, и если Чангюн не хочет объяснять своё поведение, значит, на то есть веские причины. Пусть так. Только Джухона это не спасало. И он каждый раз теребил себе душу, чувствуя, как сердце кровью обливается, когда Чангюн не отвечает на его сообщение, когда не трудится поднять трубку и сказать, что занят — даже обычные пара слов успокоили бы друга от беспокойных ночей, наполненных переживаниями. Впервые, когда Чангюну случилось прогулять школу, Джухон места себе не находил, будучи не в силах сосредоточиться на уроках. Опрашивал всех своих знакомых, учителей, даже продавцов в магазине по соседству — но все качали головой. Ведь никто больше не общался с Чангюном — он отгораживал от себя посторонних, и у Джухона временами складывалось впечатление, будто тот на самом деле — призрак, существующий лишь в его больных фантазиях. Ведь не может же столь красивый, привлекательный, умный, мудрый парень дружить только с ним, совершенно обычным и посредственным Джухоном, когда вокруг можно отыскать сотни душ, похожих на Чангюна — таких же загадочных, скрытных, уединённых, да вдобавок творческих. Вряд ли Джухон мог назвать себя идеальной партией для этого парня — тот явно заслуживал большего, чем обыкновенного ученика, которому даже задумываться приходилось, чтобы понять и осознать его сложные мысли. Джухон часто ловил себя на мысли, что этому парню нужно найти подходящего для себя человека — а не тратить свой талант на дружбу с ним. А затем Чангюн объявился в школе — буквально спустя пару дней — словно ничего не произошло, и, увидев удивление, испуг на лице Джухона, будто тот призрака увидел, только вопросительно вскинул бровь. «Разве есть что-то плохое в том, чтобы побыть одному? — изумился он, пожимая плечами. — Мне всего лишь нужно было подумать.» Джухон готов был накричать на него, прижать к стене и оглушить звучной пощёчиной, чтобы тот понимал, как сильно заставлял его переживать, но только и мог, что оставаться на месте, слепо смотреть вперёд и облегчённо вздыхать, благодаря судьбу за то, что Чангюн оказался жив — и, дай бог, здоров. Порой у него возникало ощущение, будто тот связался с плохой компанией или же обрёл парочку вредных привычек, конечно же, умалчивая о них перед лучшим другом, которого считал достаточно приличным — и чересчур невинным — а Чангюн как раз казался тёмной лошадкой, который, пусть и решался порой высказывать свои мысли, но всё ещё хранил самые постыдные в глубине души. Будто сильная, непреодолимая сила накрывала его с головой, не позволяла выпускать наружу все мрачные, извращённые мысли, скрывая их за притягательным взглядом карих глаз, от которого невозможно оторваться. Взглядом, который, подобно дьявольскому искушению, соблазнит каждого, кто рискнёт сблизиться с его обладателем. «Ты точно в порядке?» — интересовался Джухон, не боясь заглянуть в лицо Чангюну, что угрюмо уставился в свой блокнот и агрессивно зачеркивал с трудом написанные строки. Тот лишь вздыхал, отворачиваясь, и кивал головой, давая понять, что немного устал от общения. «Перестань беспокоиться уже, а?» — губы его искривлялись в злобной ухмылке, и он беспомощно вскидывал брови, уже не зная, как заставить Джухона отстать. «Если ты хочешь мне помочь, просто не задавай этих вопросов, — добавлял он, — я от них, если честно, устал». И Джухон, пряча выступавшие на глаза слёзы, покорно кивал и отворачивался, пытаясь подавить в душе чувство, что он был тем единственным человеком, который причинял Чангюну боль. Но даже с такими постоянными недомолвками они умудрялись сохранять свою дружбу. Пытались притворяться, будто ничего не произошло, и продолжали общение, разговаривая на общие темы, подолгу гуляли, как в старые добрые времена, временами дарили друг другу подарки — даже обыкновенный шоколадный батончик мог заставить Джухона поверить в то, что отношения между ними ещё могут наладиться. И он унижался, просил прощения — даже не понимая, за что, признавался, сжимая в кулак всю свою смелость, как сильно он дорожит Чангюном и дружбой с ним, а в ответ слышал это чёрствое «Всё в порядке» и «Ты не виноват». Но фразу, что всегда била Джухону в самое сердце острыми стрелами, Чангюн произнёс одним поздним ветреным вечером, когда они вновь сбегали от целого мира, чтобы укрыться в собственноручно созданной темноте. Тогда Чангюн, томно вздыхая, дрожащим от волнения голоса сказал: «Не обращай внимания на моё поведение: я просто чересчур холоден для такого тёплого человека, как ты.» И всё было не то чтобы нормально. Поначалу всё было чудесно. А весной всё стало просто терпимо. Джухон уже не мог оправдывать поведение Чангюна, злясь на его закрытость. Ведь они могли обсудить их отношения, и если Чангюна что-то не устраивало в друге, тот готов был прислушаться и измениться. А уговаривать себя, что творческих людей, в особенности поэтов, понять достаточно трудно, Джухон уже устал. И не мог больше терпеть этого наплевательского отношения в свою сторону. Поэтому однажды случилась вещь, которая, видимо, окончательно поставила точку в их отношениях — пускай и недолгих, зато чересчур насыщенных.

***

Это был день рождения Джухона. И ему наконец исполнялось семнадцать лет. В то утро он поднялся с кровати со стойким ощущением, будто, несмотря на многие изменения, что привнёс в его серые будни Чангюн, который в один непогожий день случайно оказался в его объятиях, сегодня что-то и вовсе перевернёт его жизнь с ног на голову. И, разумеется, предчувствие это касалось лишь одного — всегда только одного — человека. Парня с восхитительными, неописуемыми карими глазами и поразительно низким голосом, укутывающим его с головой. Ведь знакомы они около полугода — это станет их первым днём рождения (этот же праздник Чангюна придётся только на лето) — а значит, день должен стать особенным. Незабываемым. Родители подарили ему полароидный фотоаппарат — мечту Джухона с самого детства. Мечту, что запечатлела одно из самых сильных его воспоминаний. И с ним он поскорее устремился в школу, надеясь похвастаться перед Чангюном. Ведь теперь он мог делать фотографии каменных пейзажей родного города, его дворцов и распускавшейся между ними природой. Его день рождения пришёлся на пик цветения вишни, когда весь город был украшен мягкими розовыми лепестками, превращая улицы в невероятные лабиринты укутанной листьями земли. В запасе у Джухона было всего лишь десять возможностей сделать фото. Первые две он использовал по пути в школу, не устояв перед красотой деревьев, что аллеей росли вдоль дороги, а вот история третьего фото — это то самое постыдное воспоминание, о котором мы вспоминаем ночью, когда не можем уснуть, или же наедине, погружаясь в свои мысли, зная, что вокруг не осталось никого, кто заметил бы тревогу на нашем лица и проступающие на глаза слёзы — от грусти ли или же от стыда… Мы никогда не знаем. Однако крепко держим эти воспоминания, даже если всеми силами хотим избавиться. Иронично, что сохраняются в памяти лишь плохие моменты — в жизни Джухона такое происходит постоянно. Ибо самый счастливый, самый беззаботный и, можно сказать, сладкий период его жизни полностью выпал из памяти — и вернулся лишь недавно, напоминая, как же он оказался глуп. Неужели и в жизни такое может случиться? Неужели моменты, которые он хотел забыть, и вправду канули в небытие, словно потеря памяти при стрессе, когда самый жестокий момент просто исчезает из сознания, будто никогда и не происходил? Чангюн ждал его у самого входа в школу, вальяжно облокотившись о забор: тонкий плащ плавно окутывал его хрупкую фигуру, повторяя очертания груди, спины, бёдер, а полы развевались на тонком ветру, что колыхал тёмные волосы, уложенные осторожной и ровной чёлкой. Чёртова одинаковая причёска была обязательна для всех учеников школы, но как только Чангюн выбирался за пределы двора, то тут же проводил ладонью по своим мягким волосам, что всегда пахли клубникой или апельсином, и укладывал их на косой пробор, открывая миру свой широкий бледный лоб. И это откровенно сводило Джухона с ума. — С днём рождения, Джухон, — парень раскрыл руки для объятий, стеснительно опуская взгляд — Джухон заметил улыбку, от которой на порозовевших от румянца щеках появились ямочки. — Счастливого семнадцатилетия. В голосе его звучала радость, прикрытая за наигранным спокойствием. Чангюн уткнулся Джухону в плечо, томно выдыхая и щекоча ему кожу на шее, а тот улыбался, радуясь, что вновь может вдыхать запах его локонов — и сегодня даже чуть дольше обычного. — У меня есть подарок для тебя, — сообщил Чангюн, как только они разомкнули крепкие объятия. И тут же передал Джухону аккуратную коробку, украшенную всего лишь одной надписью: «Сияй навсегда в свои 17». Джухон улыбнулся, и глаза прорезали выступившие солёные слёзы — его взгляд тут же затуманился, но он прошёлся пальцами по ресницам: раннее утро — не время плакать. — Спасибо тебе. — Обещай, что не раскроешь его, пока не окажешься наедине, — добавил Чангюн, загадочно подмигнув ему. — Обязательно, — заинтригованно проговорил Джухон, кажется, теперь испытывая куда большее желание заглянуть внутрь коробки. А затем не удержался и похвастался своим фотоаппаратом. — Я знаю, что ты не особо любишь фотографироваться, но за всё это время у нас не было совместного фото, так что… — Я понял твой намёк, — завершил за него Чангюн, усмехаясь. И вновь провёл рукой по волосам, открывая свой лоб, чтобы эффектно выглядеть на снимке. Джухон встал спереди, Чангюн же пристроился за ним, едва выглядывая — так, чтобы лицо вышло чуть обрезанным, однако блистающий взгляд его карих глаз был целеустремлённо направлен в камеру. Через пару секунд из полароида выплыл аккуратный горячий кусок бумаги, запечатлевший их счастливые улыбки. Знал бы Джухон тогда, десять лет назад, что эта фотография у школьного двора станет их первой, единственной — и, к сожалению, последней. Однако они даже не подозревали, как жестоко посмеётся над ними судьба, разлучив двух совершенно ни в чём не повинных подростков в самые счастливые годы их жизни… — Какие планы на сегодня? — усмехнулся Чангюн, с презрением взглянув на здание школы. — Прогуливать мы не будем, даже не надейся, — Джухон покачал пальцем у Чангюна перед глазами. — После уроков отправимся гулять. — Только мы — вдвоём? — удивился Чангюн. — Ведь это твой день рождения, разве ты не хочешь провести его со всеми близкими для тебя людьми? Джухон с грустной улыбкой вздохнул, качая головой, и прижал к груди коробку с подарком. — Ты ведь такой умный, Чангюн, — он едва слышно засмеялся, слегка потрепав друга по волосам. — Разве ты ещё не понял, что ты — и только ты — самый близкий мне человек?

***

А по окончании уроков они отправились в ближайший парк, чтобы устроить настоящий пикник посреди деревьев цветущий вишни. Они укрылись в розовом покрывали лепестков, мягко окутавших землю, чтобы согреть её после долгой холодной зимы, сменив пушистый снег, и создать иллюзию бесконечного перламутрового моря, сияющего в солнечных лучах. Погода стояла солнечная, тёплая — лишь лёгкий южный ветер смел колыхать тонкие ветви, сквозь которые едва проглядывались крыши высотных домов. Здесь, на поляне, уместились семьи с детьми, пожилые или молодые парочки, — даже в будние дни кто-то мог оторваться от скучной работы, чтобы выбраться на свежий воздух — или попытаться поймать то, что от него ещё оставалось. — Я планирую просидеть тут до ночи, и даже не смей отказываться, — решительно заявил Джухон, раскладывая на усыпанной листьями траве покрывало. Джухон разложил на покрывале коробку роллов и имбирь, а затем поставил две банки ананасового сока, который они с Чангюном с той первой ночной прогулки обожали пить (даже если вкус начинал им надоедать, они не могли от него отказаться: слишком красивы были воспоминания, что он им дарил). — Я даже не планировал сбегать от тебя, — ответил Чангюн. — Не думай, что ты куда-то от меня денешься. А здесь его голос слегка дрогнул, будто, чтобы произнести эти слова, ему храбрости требовалось больше, чем для признания. — Надеюсь, что даже после школы мы будем общаться, — намекнул Джухон, открывая банку — та издала характерное шипение. — Да, да, было бы просто чудно, — Чангюн сжал губы и слегка отвёл взгляд: видимо, ему слегка неловко было об этом разговаривать. Джухон подозрительно вскинул бровь. Он привык слышать от друга слова, что использовались чаще всего в контексте сарказма и язвительных шуточек. Было уже неудивительно подмечать в разговоре что-то вроде «жду не дождусь», «чудно» или «я бесконечно рад», произнесённое ровным и совершенно спокойным тоном, в то время как сам же Джухон использовал подобные выражения лишь в состоянии возмущения. Однако сегодня эти слова Чангюн произнёс слегка нервно, с оттенком испуга, и Джухона это напрягло. — Ты хорошо себя чувствуешь? — справился он, подавая Чангюну банку сока. Тот даже взгляд не поднял: всего лишь покорно принял холодный напиток и тут же сжал его обеими ладонями. Что же происходило? Неужели Джухон поймал день, в который привычная скрытность Чангюна вырывалась наружу? И неужели сегодня тот не сбежит из школы, как раньше, не показываясь знакомым на глаза, запираясь лишь у себя в комнате, чтобы пережить ещё один позорный день, а останется рядом с другом, раскрывая ещё одну сторону своей личности?.. Неужели Джухон наконец сможет помочь ему и стать хоть чуть ближе, чтобы Чангюн наконец ему доверился? — Да, всё в полном порядке, — отозвался тот, делая глоток сока — скорее всего, он просто прятал своё лицо за банкой. — Не обращай внимание. Скорее всего, давление повышено. Однако в школе он редко вёл себя подобным образом. Кто знает, что стало тому причиной: может, чрезмерное уединение? В этом парке они находились на достаточно далёком расстоянии от других людей, а в школе их постоянно окружали одноклассники, даже когда они пытались укрыться за углом или за дальним столом в библиотеке. Может, это только от близкого присутствия Джухона Чангюн так нервничал, так тревожился? — Ладно… — произнёс он в ответ, делая вид, будто смирился, но в душе понимая, что теперь будет следить за другом ещё более пристально. А тот отправил себе в рот кусочек ролла, тщательно пережёвывая рис, и устроился поудобнее, сев в позу лотоса. Затем достал из рюкзака свой потрёпанный блокнот и открыл наугад один из листов, внимательно вглядываясь в написанное. — На твой день рождения я подарю тебе нормальный блокнот, — Джухон закатил глаза, оглядывая это наполовину растерзанное чудо, многие листки в котором были обклеены скотчем — чтобы банально не вылететь из пружины. — Не стоит, — грустно усмехнулся тот. — Я уже привык к этому. На этих листах, пусть они и потрепаны или порваны, я чувствую вдохновение. Чувствую… знаешь, немного стыдно об этом говорить, — он покачал головой. Однако увидел заинтригованный взгляд Джухона и не смог остановиться. Может, он и был достаточно скрытен, но разве мог он во многих вопросах не доверять своему лучшему и единственному другу? — Знаешь, я чувствую какое-то родство. С листами бумаги, моей ручкой, с этими страницами, пусть на каждой из них почти не остаётся места для полноценного стиха, ведь они забиты какими-то комментариями, что приходят мне в голову — посреди урока или ночью, когда я совсем мучаюсь от бессонницы. Я привязываюсь к вещам. К местам. К людям. Несмотря на наши частые переезды, они не научили меня относиться к окружающим вещам легче или свободнее. Я просто не могу выкинуть из памяти, что где-то жил, что любовался очередным закатом из того окна на пятом этаже, что ходил в школу, срезая дорогу через парк — это чересчур тяжело. Воспоминания накапливаются в моих мыслях, зачастую не давая мне уснуть. И я бегу скорее сочинять, чтобы выплеснуть свои чувства хотя бы посредством рифмы. Привязанность, Джухон, это отвратительное чувство. Гораздо хуже любви или ненависти. Никогда не привязывайся, хорошо? — он вскинул полный надежды — или же отчаяния — взгляд, этот взгляд исподлобья, будто умоляющий о помощи. У Джухона мурашки по телу побежали от такого взора. Казалось, в уголках этих тёмно-карих глаз собирались крохотные слёзы, похожие на алмазы. — Но как же… Как же я могу не привязываться? Разве возможно не испытывать одну из эмоций, порождённую сотнями других, что я рискую позволять накрывать себя с головой ежедневно? — изумился он, и даже ароматный ролл не лез в горло от удивления. — Я привязан к своему дому, к своему району, да даже к школе, пусть и ненавижу её. И ко всем знакомым я привязан — не представляю, как могу забыть о людях, что окружают меня ежедневно. Я привязан даже к своей кружке, — горько усмехнулся он, качая головой. — Тебе не кажется, что это ужасно? — вздохнул Чангюн, обращая свой взгляд в небо. Взору Джухона предстала тонкая бледная шея, посмевшая выглянуть из-под воротника, чтобы вновь вызвать желание прикоснуться к ней, к этой нетронутой, совершенно девственной — запретной — коже. — Ужасно зависеть от других. Бояться что-то потерять. Бояться отречься от этого, словно после исчезновения чего-то смутно важного в нашей жизни мы перестанем воспринимать себя полноценной личностью. — В то же время мы не можем совершенно не испытывать эмоций, тебе так не кажется? — возразил Джухон. — Мы обычные люди, которым не характерно подавлять свои чувства. Только при алекситимии работает обратное. Однако это психическое заболевание. — Хотел бы я им обладать, — с сожалением прошептал Чангюн, пряча взгляд и обречённо поглощая свой ролл. — Только представь: не иметь представления о том, как испытывать эмоции. Ведь можно жить и не беспокоиться об ошибках, которые суждено совершить, будучи в состоянии аффекта. Можно не влюбляться, не страдать от предательства, от разбитого сердца, легко отпускать и забывать. Это настоящая мечта. — Это сильно тебя беспокоит? — тут же отозвался Джухон, нахмуривая брови. Может, именно эти мысли он и хотел услышать всё это время вместо пресловутого и до тошноты надоевшего «всё в порядке». Может, ему наконец откроется то, что отделяло его от Чангюна — эта бездонная пропасть, ежедневно разраставшаяся с новым сантиметром, словно трещина, что появилась расколотом внезапного землетрясения. — Пожалуй, — вздохнул тот. — Не хочу загружать тебя в день рождения этими разговорами. Забудь, пожалуйста, — Чангюн отпил сок из банки, пытаясь направить диалог в непринуждённое русло. — Обсудим в другой раз. — Ну уж нет. Джухон решительно придвинулся ближе, намереваясь заставить друга заговорить, и пристально вгляделся в его лицо, прищурив глаза. Может быть, на таком близком расстоянии тот казался ещё красивее, но не до влюблённости сейчас было парню — он надеялся выбить из Чангюна хоть частичку правды. — Не важно, какой сейчас день. Если что-то тревожит твою душу, ты можешь рассказать мне даже поздней ночью, даже если нам обоим предстоит устать и не выспаться, понятно тебе? Разве будь это обыкновенный день, а не праздник, ты открылся бы мне? Я сильно сомневаюсь, Чангюн, — Джухон обречённо покачал головой. — Я всегда готов тебя выслушать, только ты не готов рассказать… Будь добр, если мы затронули эту тему, хотя бы намекни, что так сильно тебя беспокоит, — он обратил на парня взгляд, полный надежды, потому что всем сердцем желал услышать от него долгожданный ответ — если не сегодня, то когда? Джухон лишь будет корить себя за то, что так и не добился от Чангюна признания, когда вполне имел все возможности сделать это. — Что заставляет тебя убегать из школы и прятаться? Ведь я даже не бывал у тебя дома, я не знаю номера твоих родителей, как я должен связаться с тобой, если ты сам не берёшь трубку? Как я должен жить, зная, что у моего лучшего друга большие проблемы, и при этом я совершенно ничем не могу ему помочь?.. Как, как, скажи на милость, — голос Джухона дрогнул, и он с трудом удержал слезу, что вот-вот брызнула бы, упав на кармашек на груди его рубашки. — Как мне продолжать жить, зная, что ты не хочешь того же самого? Я по твоим глазам вижу это… Джухон боялся признаться себе в этом, но действительно читал всё по одному лишь взгляду Чангюна. К его величайшему сожалению, такой талантливейший, мудрейший, добрейший и красивейший человек… не питал никакой страсти к этой жизни. Его тёмно-карие глаза тускнели, и взор больше не представлялся столь выразительным и властным. Подбородок, что он всегда держал чуть приподнятым, из-за чего его нос — и профиль в целом — казались царственными, величественными, сейчас был опущен, и вряд ли когда-то уже Джухон увидит его слегка высокомерный и презрительный образ, образ настоящего гения, затерявшегося среди толпы… Теперь Чангюн превращался в одинокого, молчаливого, убитого собственными мыслями подростка, не способного позволить другим поддержать его. Он отвергал от себя мир, в то время как тот отверг его шестнадцать лет назад… Однако оставался на планете ещё один человек, что готов был принять Чангюна в свои объятия и защитить — подарить ему всю свою любовь, заботу, поделиться с ним самым радостным, что только сможет найти, утереть его слёзы, накормить сладостями, нежно-нежно поцеловать и заставить поверить, что пока они вместе, всё будет хорошо… А Джухон, чувствуя огромный стыд за это, даже не знал, с чего начать. Они могли бы сбежать на край света, чтобы начать новую жизнь — держа друг друга за руки. Проблема была лишь в том, что пока Джухон согревал холодные ладони Чангюна, тот даже не хотел чувствовать тепло. — Тебе правда сказать это? — с сочувствием вздохнул Чангюн и нервно сглотнул. — Тебе правда хочется услышать, по какой причине я закрываюсь ото всех, сбегаю из школы, прячась от целого мира, потому что устал бесконечно и одинаково отвечать на одни и те же вопросы?.. Чангюн думал, что хотя бы этим спугнёт друга, заставит его успокоиться, отстать со своей тревогой… Но у того лишь горели глаза: ведь он приблизился к осуществлению своей цели. И, кажется, даже задержал дыхание, пытаясь полностью прочувствовать каждое дуновение этого момента. — Скажи же. Не обманывай себя. И не томи меня. Мы оба хотим раскрыть эту правду. Чангюн кивнул головой, тяжело вздыхая. И прикрыл глаза, будто боялся, что наружу выльются все его чувства. Конечно, ведь это непозволительно — ощущать обыкновенные человеческие эмоции. — Пообещай, что не отвергнешь меня из-за этого, — улыбнулся он — печально закусив губу. — Я бы никогда в жизни тебя не отверг. Чангюн опустился на покрывало, ложась подле колен Джухона, и положил руки под голову. Джухон мог наблюдать, как в беспокойном дыхании медленно опускается и поднимается его грудь. Грудь, к которой у него никогда не было возможности прикоснуться… — Я влюбился. Джухон почувствовал лёгкое головокружение. В каком это смысле — влюбился? — Это… это причина, по которой ты стал избегать меня? — Не тебя, Джухон — весь мир. Тот так же медленно опустился на бок, боясь и вовсе свалиться. Весь мир вмиг закружился, создавая иллюзию из бесконечного коридора розовых лепестков — и этого крошечного уголка на краю вселенной — их покрывала с коробкой роллов и банками ананасового сока. Только здесь он мог ощущать родной, знакомый запах трав одеколона Чангюна, насильно вбивавшийся в сознание и обоняние. Только здесь он мог ощущать собственное волнение, ослепляющие потрясение, что сбивало его с ног — и целилось прямиком в грудь. Чангюн — только его Чангюн — теперь готов разделить свою жизнь с другим. — Влюбился? — Джухон попытался спрятать смятение за нервным смешком. — Но в кого? И окончательно понял, что если не услышит после этого собственного имени, то, скорее всего, лишится чувств. — В… — голос Чангюна вновь сломался, и свою фразу он произнёс натянуто, дёрганно, по-страшному неестественно. — В парня из школы. Из команды спортсменов. Джухон не мог в это поверить. Конечно, он испытывал огромное облегчение, что самая страшная проблема, заставлявшая Чангюна сбегать в одиночестве, была банальная безответная влюблённость, но разве могло так случиться, что этот Чангюн, именно этот человек, поселившийся в сердце Джухона, его ближайший друг, этот парень, что писал красивые стихи в порыве самых постыдных, самых глубоких и стихийных чувств, что обнимал Джухона, даря ему надежду на начало новой жизни, что был его якорем, оплотом, судьбой — этот парень дарил своё тепло кому-то третьему? Разве того не достоин был сам Джухон, крепко и преданно любивший Чангюна, готовый на любые жертвы, на любые измены ради него? Тот Джухон, что пытался прочесть его мысли просто для того, чтобы вызвать на лице у парня улыбку, чтобы заставить его смеяться? Тот Джухон, готовый приютить его в самом сердце, укрыть тёплым одеялом и напоить горячим чаем, готовый построить для Чангюна новый дом — что там, новый мир! И почему любовь прекрасного Чангюна достанется незнакомцу, который даже не будет подозревать, как сильно ему повезло, какой бесценный подарок преподнесла ему судьба! Он даже не будет ценить, что такой человек, как Чангюн, отдаст ему своё сердце, в то время как Джухон ради этого пожертвовал бы всем… Разве может их жизнь сейчас обрубиться, словно с этого несправедливого хмурого неба спустилась кувалда, разбив каждый кусок засохшей холодной земли? Разве может их судьба, наполненная пониманием, счастьем, взаимными улыбками и крепкими объятиями, что навевали у обоих надежду на дальнейшую дружбу, что продлится несколько лет — может быть, до самой смерти, — прямо сейчас развеяться пеплом по ветру — с этими нежнейшими розовыми листьями?.. — Спортсменов, значит… Джухон прикрыл лицо руками, кусая губы, чтобы не разрыдаться. «Держись, Джухон, слышишь?» — говорил он себе, но как держаться, когда одна из важнейших частей твоей жизни прямо сейчас разваливается по огромнейшим кускам… — Давно это? — Давно. Еще один удар ему под дых. Полнейшее предательство, совершенно невообразимая… подстава. — Сильно? Чангюн уверенно кивнул, всё ещё держа глаза закрытыми — видимо, слишком стыдно было смотреть в лицо Джухону в этот момент. — Сильно. — Сильно… Джухон забывал, как дышать — кажется, ему это теперь не понадобится. Если Чангюн теперь не будет принадлежать ему, если больше не будет соглашаться хранить его тайны и позволять выплакаться в плечо — к чему это все? И какую цель преследовала судьба, так жестоко ударяя Джухона… В день его семнадцатилетия. — Я же говорил: не хочу загружать тебя этими разговорами, — прохрипел Чангюн. Этот голос всё ещё был красивым — и звучат подобно ангельскому пению — только теперь не его слух он будет услаждать. — Прости, теперь я испортил праздник. — Всё в порядке, — солгал Джухон, кусая сжатые в кулаке пальцы — и от этой боли вызывал очередной поток слёз из глаз. Пусть уж ему будет больно физически — к побоям он привык. Он совершенно не хотел, чтобы больно ему было морально. — Всё хорошо, давай просто продолжим кушать, — мастер притворства, он сглотнул слюну — а вместе с ней свои отчаяние и сокрушение. — Это всё-таки мой день рождения, не так ли? Мы должны только веселиться. Только у обоих уже не было подходящего настроения. Зато уверенно росло чувство, что между двумя родственными душами, научившимися летать вместе, появляется бездонная пропасть — и один из них остаётся твёрдо стоять на земле, а второй отпускает его руку, собственноручно обрезая себе крылья. Чтобы навсегда исчезнуть из жизни.

***

Вечером Джухон открыл подарок, подготовленный Чангюном на его день рождения. Он присел возле маленького зеркала, что стояло на тумбочке у его кровати, и посмотрел в собственное отражение. Конечно, всего лишь отчаянный подросток, совершенно не знавший, как продолжать свою жизнь. Он плотно сжал губы, печально усмехаясь. Поникший взгляд недавно блестевших карих глаз, опустившиеся уголки бледно-розовых губ, побледневшее лицо, впалые щёки… И когда он успел превратиться в бедное, иссохшее подобие себя? Когда смог позволить себе рвать, обливать кровью молодое сердце, как мог запрещать тому биться медленнее, когда оно упорно, усердно тянулось за жизнью? Когда он успел заживо похоронить себя лишь от того, что человек, которого он преданно и покорно любил, полюбил совершенно другого? Ужасно, ужасно несправедливо. И самое отвратительное… Джухон всегда знал, что он не станет тем человеком, в которого влюбится Чангюн. И нужны ли здесь оправдания? Тот никогда не должен был Джухону совершенно ничего. Даже обыкновенного объятия. Не существовало закона, по которому Чангюн обязан был связывать свою жизнь с человеком, который попросту её спас. Он тяжело вздохнул и обратил взгляд на коробку, хранившую аромат Чангюна — этот ненавязчивый запах трав и мёда, такой ласковый и успокаивающий. Этот чудесный, мягкий запах их дружбы, что превратилась в холодную одностороннюю любовь. И рискнул поднять крышку, заглядывая внутрь со спёртым дыханием и замирающим сердцем. Этим вечером Джухон не горе желанием зажигать свет. А вот остаться в полутёмной комнате, чтобы наслаждаться сумерками, погружавшими улицу в волшебную — и жуткую — атмосферу, наслаждаясь лишь компанией одинокой лампы, было ему по душе. Внутренность коробки была обёрнута красивой блестящей упаковкой, игриво мерцающей при свете невысокого торшера. Джухон поспешил развернуть предмет, чувствуя что-то твёрдое и прямоугольное. И — конечно же — в упаковке оказался блокнот. Совершенно новый, буквально только что снятый с полки в книжном магазине. Однако он не казался бездушным — ведь к этому блокноту уже бережно прикасались, осторожно перелистывая каждую страницу. Обложка была гладкой на ощупь, иллюстрируя высокую деревянную дверь с золотой ручкой, так и манившей Джухона заглянуть внутрь. И он заглянул. Стих, написанный на первой странице, показался ему знакомым. Конечно, ведь он знал его наизусть. Это был один из лучших стихов Чангюна. На второй странице оказалось ещё одно его произведение. И на третьей, и на четвёртый. Заворожённый, Джухон продолжал листать, будто надеялся увидеть что-либо другое — однако проговаривал эти стихи, в каждой строке узнавая каждый день, проведённый вместе с Чангюном… Друг подарил ему блокнот, содержавший завершённые версии всех своих стихов — и даже некоторые заметки, что так сильно запали в душу Джухону. Смахнув слезу, ненароком показавшуюся на глазах, Джухон закивал головой, благодаря Чангюна, даже если они находились на расстоянии нескольких километров. Возможно, тот прямо сейчас выглянет в окно, чтобы подышать свежим воздухом, поймает розовый листок вишнёвого дерева и услышит мысли Джухона, что посреди тёмного вечера лишь повторяет, томно вздыхая, имя своего лучшего друга, подобно молитве, что способна вылечить его от всех недугов. Такое сладкое, знакомое, родное имя, ставшее его проклятьем. Джухон собирался было отложить коробку, но тут увидел, как из-под блестящей упаковкой скромно выглядывает стопка фотографий высотой сантиметра в два-три. Удивлённый, он достал карточки, осторожно разложенные в определённом порядке. И тут же задохнулся, ощущая, будто в горло вставили огромный ком. Будто сердце пронзила острая стрела, наконечник которой был смазан ядом. Это были фотографии из музея музыкального агентства, где когда-то здорово провели время Джухон и Чангюн, не беспокоясь о завтрашнем дне. Однако то были необычные снимки. А снятые Чангюном исподтишка фотографии Джухона. Такие же нечёткие и смазанные, случайные, сделанные на скорую руку, в спешке. Не спрашивая разрешения, Чангюн так же фотографировал друга, как и Джухон — его, просто чтобы оставить память о чудесном дне. На изображениях Джухон внимательно изучал экспонаты, радостно смотрел на висевшие на стенах изображения и просто проходил по коридору, беглым взором окидывая окружающие предметы. А в конце этой стопки фотографий он увидел, как танцевал под песни в фойе музея вместе с остальными фанатами — Чангюн запечатлел даже это, чтобы позже передать фотографии Джухону. Главный вопрос только — с какой целью? Неужто Чангюн заметил, что Джухон незаконно фотографирует его, и хотел отомстить, показав, что и сам не так-то прост? Или же, наоборот, он хотел продемонстрировать Джухону, как тот прекрасен, когда внимательно, восхищённо изучает интересующие его вещи, когда свободно танцует, позабыв обо всём, нисколько не стесняясь посторонних, как улыбается — счастливо, беззаботно, благодаря жизнь за ещё один радостный день, проведённый рядом с Чангюном? Почему же складывалось столько много вопросов, а ответы даже не стремились появляться на горизонте? Джухон осмотрел фотографии, на каждое подмечая себя. Их было… около сотни, вероятно. Удивительно, что Чангюн так сильно заморочился, решив сделать их и распечатать. Неужто это правда был намёк на что-то?.. А в конце этого ряда лежало его собственное фото — фото, на котором Чангюн позировал, подмигивая, лёжа на кровати, и протягивал руку к камере. Такое неумелое селфи — смазанное, нечёткое, но сделанное в пастельных, мягких бежевых и коричневых тонах. Домашнее фото, от которого должно было веять ароматами выпечки, кондиционера для белья и тем самым одеколоном с травами и мёдом. Однако от этой кривой ухмылки Чангюна лишь веяло холодом — даже морозом. И подмигивание не спасало — а лишь создавало впечатление, что над Джухоном жестоко насмехаются. Он перевернул фото, замечая надпись чёрными гелиевыми чернилами. И та равнодушно, чересчур драматично гласила:

«Счастливого дня рождения, Джухон. Сияй навсегда в свои семнадцать лет.»