Крошечный уголок на краю Вселенной

— Этот фильм был явно не из лучших, — хмыкнул Хосок, когда, при выходе из кинотеатра, бросил в урну пластиковый стакан с газировкой. Тот с грохотом опустился на дно. Вслед за ним отправилась пустая коробка поп-корна. — Не понравился? — удивился Хёнвон. Он-то сам был в восторге от сюжета, графики и музыки, держащей зрителя в напряжении в течение двух с половиной часов. — Не-а, — Хосок цокнул языком, покачав головой. Хёнвон одарил его скептичным взглядом прищуренных глаз и, слегка толкнув в плечо, выдал: — Только не говори, будто это потому, что ты на протяжении всего фильма смотрел только на меня. Хосок фыркнул, засмеявшись, и постыдно отвёл глаза, якобы осматривая улицу. — Ну уж нет, такого слащавого бреда ты от меня не услышишь. А затем, не успел Хёнвон хоть как-нибудь отреагировать — или хотя бы подколоть его в чрезмерной самоуверенности, Хосок слегка приподнялся на носочки, чтобы достать до уха Хёнвону, и быстро, вызывая мурашки по телу парня, едва заметно прошептал: — Хотя весь фильм я смотрел только на тебя. Хёнвон покраснел и снова ударил того по плечу, чтобы он перестал говорить подобные вещи, но от Хосока не спряталась его смущённая улыбка — и, кажется, довольный блеск в глазах. Пойти в кино вдвоём было решением спонтанным: днём Хосок позвал Хёнвона на свидание, но привычная прогулка по улицам казалась им уже привычным и довольно скучным времяпрепровождением, так что оба, сами того не сознавая, искали голодными глазами место, куда могли бы пристроиться. Варианты с музеями и галереями Хёнвон отбрасывал — он эти места вдоль и поперёк обошёл на работе, так что никакой романтики их изучения вдвоём больше не оставалось. Он полностью доверил выбор Хосоку, наверняка зная, что тот, отсутствовав в родном городе с десяток лет, хочет осмотреть знакомые улицы, превратившиеся в чужие. И готов был стать его личным гидом, показав что-то гораздо глубже привычных перекрёстков и небоскрёбов. Поэтому, шагая по центральным переулкам города, когда они заметили кинотеатр, Хосок, тут же крепко схватив Хёнвона за руку, решительно направился в сторону входа, увлечённый яркими афишами. «Пойдём сюда, — выдал он, не сбавляя темпа. — Помню, временами в молодости частенько захаживал сюда в кино.» Правда, он не обмолвился, что билеты здесь были дороже в несколько раз, да и платили за него как за юного любовничка всегда люди побогаче. «Думаешь, это хорошая идея? — удивился Хёнвон, пытаясь понять, куда тот его тянет. — Не припомню, чтобы в последнее время выходило что-нибудь интересное.» «Но мы же на свидании, — напомнил Хосок, отчего Хёнвон, скромно улыбнувшись, зарделся. — А парочки обычно ходят в кино на свиданиях.» «Мы ещё не парочка», — горделиво вскинув нос и подбородок, возразил гид в ответ, несмотря на то, как сильно этого хотел. Хосок лишь обернулся — и подмигнул ему, коварно подняв вверх уголки губ. «Скоро станем», — прошептал он едва слышно: слишком тихо, чтобы шёпот успел раствориться в уличном гуле, но достаточно громко, чтобы этим словам закрасться в сентиментальное подсознание Хёнвона. И в итоге они выбрали недавно вышедший психологический триллер, купив места прямо посередине зала — полупустого и, казалось, ещё более тёмного, чем обычно. Уселись, в нерешительности — попеременно — кладя руки на подлокотник, закончив тем, что Хосок насильно положил руку застенчивого Хёнвона на перегородку и накрыл своей. «Ты же не боишься меня?» — удостоверился он. Хёнвон покачал головой: «Всего лишь немного волнуюсь.» Хотя, может, это только напуганная психика Хёнвона заставляла его думать, будто он оказался наедине с Хосоком в огромном, утопающем в беспросветной тьме зале. Будто он попал в чёрную дыру, оглушающую его, засасывающую в неизвестную глубину, и со всех сторон темнота всё более насыщенным чёрным цветом настигала его. И, несмотря на огромное количество народу рядом, только дыхание Хосока слышать выбирали уши Хёнвона, и только прикосновения этого мужчины чувствовать выбирали его руки. Кто знает, может, так оно и было: в любом случае, нервно поедая поп-корн, Хёнвон попытался сосредоточиться на фильме, и у него вроде бы даже получилось — несмотря на то, что Хосок постоянно пытался положить ладонь на его запястье или переплести их пальцы, время от времени комментируя сцены или же пытаясь нелепо шутить, всё равно заставляя Хёнвона смеяться. И, наверное, именно сегодня Хёнвон чувствовал себя особенным. Знал, что есть рядом человек, который всё своё внимание лишь ему посвящает, и только его в этой огромной толпе среди смешавшихся чужих лиц различает, и исключительно его прикосновений жаждет. И никого, кроме Хёнвона, не боготворит. После такой вылазки Хёнвону не хотелось ходить в кино с кем-нибудь другим. Потому что настоящую атмосферу романтики интимной темноты и мерного дыхания, громкость которого казалась увеличенной стократ, чувствовал лишь с Хосоком. Потому что только с ним он в огромной толпе наконец нашёл взаимопонимание, и ни в ком, кроме него, родственной души не видел. Казалось бы — два проведённых вместе часа. Только что стояло за ними, за этими часами. Бесконечность, разделённая на двоих. — Знаешь, недавно я часто думал, — начал Хёнвон, нервно закусив губу, когда они сворачивали с многолюдных улиц. — Мы с тобой встречаемся каждый день в течение последней недели. А я всё не нахожу достойного момента, чтобы поблагодарить тебя за то, что однажды ты спас мне жизнь. Хёнвон обернулся, кидая задумчивый, печальный взгляд оленьих карих глаз на Хосока, что выдерживал счастливую улыбку. Стоило этим словам прорезать неловкую тишину, заполонившую атмосферу между ними, как уголки его губ тут же поползли вниз, а радостный блеск в глазах уступил место напряжению: будто, пребывающий в эйфории этим долгим вечером, он приготовился омрачить свои счастливые впечатления ожиданием горький новости. — Тебе не стоит благодарить меня, — Хосок покачал головой, глотая слюну в напряжении. — Я не мог бы поступить по-другому. Это всего лишь такой же инстинкт, как и самосохранение. — Однако, вопреки этому инстинкту самосохранения, ты выбежал на проезжую часть, чтобы спасти меня, понимаешь? — Хёнвон вскинул брови. — В этом — огромная разница. И, если честно, я совсем не знаю, как отблагодарить тебя: что-то в такой же степени масштабное трудно удаётся представить. — Расслабься, — махнул рукой Хосок. Но, точно так же, как его младший брат, от благодарностей не отказывался: только если Хёну всего лишь попросил Кихёна угостить его кофе, Хосок пошёл дальше, и стоило этой мысли прокрасться в его разум, как на лице тут же засияла коварная улыбка. — Если ты хочешь сделать что-то для меня, хватит одного поцелуя. Хёнвон едва заметно сжал ладони в кулаки в недовольстве. Вечно этот Хосок выдумывает какие-то провокационные, неуместные шуточки — и тем же временем относится к ним серьёзно, а Хёнвону остаётся эту кашу разгребать. — В самом деле? — он издал короткий стон, сгорбив спину и опуская плечи. — Почему тебе так весело издеваться надо мной? — Издеваться? — удивился Хосок. — Я думал, тебе понравился прошлый раз. — Это слишком ответственный шаг, знаешь ли, — возразил Хёнвон. И в наигранном возмущении надул губы. — Ну хорошо, — согласился Хосок. А затем остановился на полпути, сбивая Хёнвона с толку, и, не позволяя ему уйти, схватил за рукав, заставив развернуться и взглянуть в эти лукаво прищуренные глаза. Тот, едва не поскользнувшись на присыпанном снегом льду, был тут же пойман Хосоком за талию, как тогда, в день их знакомства: осторожно, нежно, бережливо, будто — одно необдуманное движение — и хрупкое тело вдруг разобьётся на части. Теперь, прижимая руки к груди в растерянности и приступе паники, Хёнвон едва мог раскрыть зажмуренные глаза, словно боялся, что перед ним разверзлась бездна, и стоит ему посмотреть вниз — он провалится в бесконечную чёрную пропасть вместе с Хосоком. Очнуться он смог, лишь услышав эту самодовольную усмешку. Свист лёгкого ветра, шум колёс — где-то вдалеке, и эта усмешка — всё, что было необходимо, чтобы Хёнвон понял, что находится в безопасности. И бояться ему в объятиях сильных рук, в принципе, нечего. Потому что, открыв глаза, увидел, что они с Хосоком стоят на безлюдной улице, где ни одной паре глаз нет до них дела; их окружало беззаботное спокойствие: голые ветви слегка колыхались на ветру, кое-где позёмкой по дороге медленно плыли насыпи снега, а стук людских шагов оставался за несколько метров от них. Хёнвон и Хосок снова остались наедине. Как тогда, в Сочельник, они оба были спрятаны от целого мира, и как тогда, Хосок снова держал его в своих руках, защищая от падения. Придя в сознание, Хёнвон попытался встать на ноги, ощупывая мысками ступни твёрдую поверхность. И отряхнулся от снежинок, приводя себя в порядок. — Спасибо, — пробурчал он, пряча взгляд, будто чувствовал себя виноватым в падении. Хосок с хитрой улыбкой посмотрел на него. — Теперь тебе придётся благодарить меня дважды. Хёнвон, грозно прищурившись, послал уничтожающий взгляд в сторону мужчины, и хмыкнул, задрав нос. — Ну уж нет, — выдал он. — В этот раз моей жизни ничего не угрожало. — Тогда спешу напомнить, что ты всё ещё должен мне за предыдущее, — Хосок подмигнул и указал пальцем на свои пухлые розовые губы. Выпятил их и зажмурил глаза в ожидании поцелуя. Но Хёнвон таким же смелым и напористым себя не ощущал. Скорее, он ещё больше боялся этого жеста, пусть и мечтал о нём долгими ночами. Однако теперь, когда Хосок не то что давал ему разрешение, а даже просил о поцелуе, Хёнвон почувствовал себя загнанным в угол. Что это — неужели подобного интимного поступка добиться так просто? Неужели в глазах Хосока он ничего не означает, меж тем как для Хёнвона он был чём-то личным, драгоценным, практически священным? И если же прямо сейчас он решится на поцелуй, понравится ли он ему, не пожалеет ли он о том, что пожертвовал его человеку, с которым был знаком не дольше недели? Хёнвон не слишком часто дарил поцелуи даже близким людям — по неизвестной причине: может, стеснялся, может, испытывал непонятный страх, и даже Джухон за все прожитые вместе годы получил только поцелуй в макушку на день рождения. Так что в этом плане Хёнвон был максимально неопытным. Сердце его билось часто, будто в панической атаке. И дыхания едва хватало — наверняка ещё и щёки пунцово-алым покрылись. Крохотные слезинки омывали глаза, и чем ближе он наклонялся к Хосоку, тем сильнее дрожали его руки и колени. Едва справившись с напряжением, он прикоснулся губами к его щеке и тут же отстранился, прикрывая рот ладонями, словно тот горел синим пламенем. Хосок, явно ожидавший продолжения, в недоумении раскрыл глаза, нахмурившись. Этот его недоумённый взгляд исподлобья, бегающие глаза и частые моргания говорили вместо слов: он вообще не понял, какую хитрость Хёнвон умудрился провернуть — провернуть так, что и не прикопаешься. Поцелуй ведь был… — И мы не обговаривали, какой именно был нужен, — остроумно заметил Хёнвон, подмигнув ему. Хосок закатил глаза и повёл носом. — Ты всегда был таким коварным или только после знакомства со мной стал так отвратительно себя вести? — Мой долг исчерпан, — заметил Хёнвон, усмехнувшись. — На большее не рассчитывай. Хосок, горделиво вскинув подбородок, схватил Хёнвона под локоть и направился вперёд. Каждый их шаг отдавался мерным эхом по хрустящему снегу, а пар размеренного дыхания на морозе улетал ввысь, рисуя в воздухе переливающиеся узоры. — Что-то мне подсказывает: и суток не пройдёт, как тебе снова захочется поцеловать меня, — продолжал упираться Хосок. — Только если я окажусь прав, даже не надейся, что я начну первым. Всё будешь делать сам, не маленький. Но Хёнвон в ответ на его слова загадочно улыбнулся, не произнеся ни слова, потому что где-то на подсознательном уровне знал: Хосок всего лишь с ним играется, дразнит, пытаясь впечатлить, подобно ребёнку, что берёт на слабо родителей; только Хёнвон на его удочку больше не клюнет, и если их отношения продолжат быть обыкновенной игрой, так, может, и лучше: слишком возбуждающе и азартно было ожидать следующего шага. Было уже около девяти вечера, когда они добрались до дома Хёнвона: высокого жилого комплекса с одинаковыми до раздражения окнами, серыми бетонными балконами, проблесками бежевой краски в качестве орнамента, да и та — скрывалась под застывшим снегом. И всё та же картина продолжала повторяться: поздний вечер, они стоят у дверей широкого подъезда; где-то вдалеке, позволяя свету фонарей просачиваться сквозь ветви, чтобы упасть на холодный асфальт, качаются деревья, вдалеке слышны чужие голоса, да и мерный гул машин, колёс, разгребающих навалившийся снег, оставался позади, будто отгораживая их двоих от целого мира, рисуя вокруг них совершенно новую вселенную, крохотную: всего-то хватало тусклого света подъездной лампы, скромной лавочки в углу, мерцания играющих в окнах новогодних гирлянд, скромных сугробов, отделяющих этот уютный уголок от постороннего шума и совершенно бесполезных, никчёмных звуков; здесь не требовались даже разговоры, потому что понять, как бы банально это ни звучало, всё можно было только по глазам. — Ещё одному вечеру суждено закончиться так печально? — на выдохе произнёс Хёнвон, стоило им подойти к дверям подъезда. — Печально?.. — в недоумении прошептал Хосок. — Ты уйдёшь, а я останусь в пустой квартире, смотря из окна, как ты прячешься в такси и уезжаешь в темноту, после всего, что мы за вечер испытали вместе, — вздохнул Хёнвон. — И, сам себя не узнавая, проведу ещё одну ночь с мыслями о другом человеке, всё ожидая рассвета, чтобы наконец встретить его. Печально рисуя образы на потолке, в который буду пялиться, подобно сумасшедшему, и усмехаться собственной глупости, зная, что мы хоть на мгновение могли бы стать ближе, но я предпочёл развернуться, уйти, не давая тебе шанса, из-за своих позорных загонов, подозревая, что после всех красивых слов ты сможешь сделать мне больно. Хосок, болезненно опустив взгляд, взял Хёнвона за руки и прижал его ладони к собственным щекам. Нежная кожа вдруг прикоснулась к холодной — и слегка шершавой. Это заставило Хёнвона вздрогнуть, и он вдруг ощутил какой-то незнакомый укол в сердце — пронзительный, оглушительный, сбивающий с ног. Гид покачнулся от неожиданности, встряхнул головой, чтобы выбросить отвлекающие мысли из головы. Прямо сейчас важнее всего было лишь лицо, которое он держал, и глаза, что смотрели ему в душу. А больше этим ветреным вечером ничего и не требовалось. — Не хочешь зайти? — Хёнвон нервно сглотнул, опуская взгляд. — Я не хочу, чтобы наш день так быстро кончался. Кто знает, сколько времени нам с тобой ещё отведено. Я боюсь, что — стоит пальцами щёлкнуть этой чересчур властной судьбе — и нас с тобой вновь разлучат на тысячи километров, в разные города, страны, и… — он грустно усмехнулся, качая головой, — если честно, я не представляю, каково это — вновь учиться жить без тебя. После дней и ночей, проведённых без тебя, наступает тишина. Я бы хотел попасться в ловушку твоего мира. Хосок осторожно прислонил тонкие пальцы к собственным губам и поцеловал подушечки, слегка прикрыв глаза. — Удивительно, как нас тянет друг к другу, — проговорил Хосок, выдыхая, так, будто впервые в несколько лет ему позволили ощутить освежающий воздух, — пока мы пытаемся скрыть это влечение за прозрачными намёками.

Я буду в порядке, если ты просто подаришь мне ласковое слово.

***

Они добрались до квартиры — в тихом молчании, стыдясь даже посмотреть друг другу в глаза. Хёнвон вряд ли бы пошёл на такой рискованный шаг: если бы Джухон не предупредил его о том, что весь день будет отсутствовать, он бы, наверное, даже не задумался пригласить Хосока. Весь путь с первого этажа он сомневался, стоило ли в принципе это делать? О чём они будут говорить? Чем займутся? Съемная квартира — это далеко не развлекательный центр. И любой, даже самый увлекательный разговор, когда-нибудь уступит место неловкой тишине. Этим утром Хёнвон увидел записку, прикреплённую к зеркалу в ванной. Крохотный квадратный кусок бумаги гласил: «Не хотел будить тебя — ты слишком сладко спал. Я ухожу на весь день, к тому парню из кофейни. Ночевать, наверное, тоже буду у него. Все подробности расскажу позже. С любовью, Джухон.» Тогда, ополоснув лицо и засунув в рот зубную щётку с пастой, Хёнвон содрал со стекла эту заметку, недовольно сжав губы. Работы сегодня у них не было: могли бы провести день вместе… Только это даже сыграло ему на руку. Он не сознавал, что, стоило ему прочитать о планах Джухона, он тут же понял, что остаётся в пустой квартире — а значит, можно привести гостя, чтобы никому не помешать. И не первого попавшегося с улицы — присутствие здесь Хосока стало бы отличным завершением сегодняшнего вечера. Потому, сбрасывая пальто, Хёнвон ухмыльнулся — и удивился, как же выгодно сыграла в эти предпраздничные дни судьба. — Будешь чай? — предложил он, включая радио на кухне — из-за едва слышного белого шума настойчиво из колонок пробиралась тихая музыка. — Не откажусь, — всего лишь произнёс Хосок, хмыкнув. Но за стол не позволил себе сесть, пока Хёнвон доставал посуду и столовые приборы: наоборот, даже пытался чём-то помочь, пока его и вовсе не послали, напомнив, что сегодня он — гость. Тогда он принялся бродить по крохотной кухоньке, осматриваясь вокруг, словно забрёл в диковинный музей, заложив руки за спину; шагал он тихо, осторожно, скромно разглядывая фотографии в рамках или же старые обрывки газет и журналов, проводил пальцем по оставленным на полках корешкам книг, вдыхая запах типографской краски и пожелтевшей бумаги. Где-то сзади Хёнвон гремел чашками, ложками, тарелками, мерно нагревался чайник, издавая бурлящий звук; медленный, плавный мотив песни годов пятидесятых раздавался из колонок радио, и красивые, чувственные слова подобно лёгкому тёплому ветру залетали прямо в сердце. Хосок остановился напротив одной из фотографий и, любопытно хмыкнув, взял рамку в руки, чтобы рассмотреть ближе. — Это твой друг? — поинтересовался он, рассматривая двух людей на снимке. Хёнвон в спешке заглянул ему через плечо, не упуская чашку из рук, и кивнул. На фотографии гид вместе с Джухоном стояли напротив входа в свой университет — оба одетые в мантии выпускников, хвастливо держат перед грудью дипломы об окончании курсов. На безоблачном насыщенно-синем небе сияет яркое солнце, заставляя студентов жмуриться, а вывеска с логотипом на кампусе переливается перламутром под настойчивыми согревающими лучами. Сколько лет уже прошло с этого дня? Хёнвон даже узнать себя мог с трудом: неужели этот парень, сияющий амбициями, целеустремлённый, напористый и смелый, был им? Неужели этот серьёзный взгляд глаз принадлежал человеку, который, пережив все испытания, наконец сделал огромный шаг к достижению своей цели, а сейчас, уставший, утомлённый, совсем забыл, какую страсть испытывал к своей мечте? И почему так легко он забыл о намеченных планах, почему не казалось ему теперь таким важным достичь гораздо больше остальных? Почему он так легко сдавался? Он устал? Или же новая страсть… увлекла его? — Да, это Джухон, — сглотнув, проговорил он. — Мы были с ним соседями в общежитии. Потом решили снимать квартиру вместе — знаешь, просто не могли привыкнуть жить без знакомого храпа, — усмехнулся он. — Я немного с ним знаком, — проговорил Хосок. — Он так волновался за тебя, когда я принёс тебя, бившегося в температуре. Как ты себя чувствуешь сейчас? — Всё в порядке: не стоит за меня переживать, — махнул рукой Хёнвон, — певцы и гиды умеют выздоравливать быстро. Может, присядешь за стол? — Да, конечно. Они опустились — напротив друг друга, когда из толстых чашек шёл пар с ароматом лесных ягод, а на двух тарелках лежали куски торта с безе и фруктами. — У тебя даже десерт нашёлся, — заметил Хосок. — Джухон постоянно покупает торты, — равнодушно отозвался тот. — Рождество было ещё одним поводом принести домой десерт. Полагаю, на Новый год мы снова будем пихать в себя бисквитное тесто, — засмеялся Хёнвон, отламывая себе кусочек и отправляя киви в рот. — А Джухон… — как-то скромно и смущённо проговорил Хосок. — У него есть кто-то? — До недавнего времени не было, — вздохнул Хёнвон. — А сейчас я, если честно, и сам не знаю, кого он там пытается приворожить. В последние дни мы редко виделись. По большей части из-за того, что нас обоих днями не было дома, а стоит вернуться поздним вечером, так мы в молчании заваливаемся спать. — Понятно, — проговорил Хосок. Над столом у Хёнвона висело ещё несколько фотографий: в аккуратных белых рамках, по краям которых висели блестящие новогодние шары. И с каждой из них виднелись искренние, лучезарные улыбки и глаза, горящие солнечным светом. Джухон и Хёнвон прожили вместе достаточно долго, чтобы не осталось счастливых, проведённых на двоих моментов. И многие из них, к счастью, удалось запечатлеть. Хёнвон с присущей ему — или уже выработанной — интонацией гида посвящал Хосока в свою жизнь и рассказывал подробности, о которых и сам порой забывал. Снимки висели на видном месте, но редко они с Джухоном, увлечённые едой, смотрели на них: те стали обыкновенным, привычным интерьером, о деталях которого не часто задумываешься — они всего лишь мельтешат перед глазами. Однако сегодня Хосок заставил Хёнвона вспомнить эти многочисленные радостные моменты — и позволить ностальгии вызвать в нём улыбку. Их первая совместная поездка в отпуск: они накопили достаточно денег спустя пары лет работы и махнули в Китай осмотреть достопримечательности — на фото пейзажем проглядывался старинный дворец. Чуть позже они нежились под солнцем на пляже острова Чеджу: Джухон брызгал водой во все стороны, а Хёнвон, от непривычного утреннего холодного ветра прижимал руки к груди, осторожно пробираясь сквозь волны. Затем — празднуют в ресторане двадцатипятилетие Джухона, гуляют по Пусану, фотографируют закат: ярко-красный, горящий солнечный полукруг заходит за горизонт едва колышущихся под лёгким ветром вод. До ночи засиживаются в библиотеке: так, что Хёнвон умудрялся засыпать, а Джухон исподтишка делал снимок в качестве компромата; гуляют по торговому центру в предпраздничные дни; примеряют новогодние костюмы — Джухон со всей силы пытается натянуть на лицо детскую маску Человека-Паука; бродят по музеям — Хёнвон по несколько минут стоит у огромной картины, изображающей великие горы; Джухон закупает на рынке лук, скептически прищурив глаза, потому что думает, что продавщица обсчитала его на пару тысяч вон; обедают в забегаловке — Хёнвон измазал лицо соусом с кунжутом. Эти простые будни двух обычных людей, может, чуть ближе, чем братьев, которые попросту любили жить и испытывать обыкновенную радость. Только зачастую эти уютные, едва заметные моменты поглощались привычным бытом серой, однообразной взрослой жизни. Хосок вновь заставил Хёнвона оглянуться на прожитые годы, взглянуть на счастливые дни и вспомнить, что, пусть они были наполнены проливными дождями, рано или поздно тучи смело рассеивала яркая радуга, заставляя его улыбнуться. Сегодняшний вечер был таким же приятным моментом, который хотелось запечатлеть в памяти. Тёплая кухонька, ароматный чай, недоеденный торт, надкусанные фрукты и тихо играющее радио — было ли что-то более для него романтичное? Осталось лишь протянуть руку — и вот он, Хосок, прямо перед ним, сидит, любуется на фотографии, не замечая, каким влюблённым взглядом смотрит на него Хёнвон, меланхолично положив подбородок на ладони. Улыбается — так лучезарно, так счастливо — разве это тот самый гнусный, самовлюблённый, надменный бизнесмен, которого Хёнвон встретил в Сочельник? Да это же был совершенный младенец, радующийся мелочам, будто внезапным солнечным лучам после неуёмной бури. Глаза его были так чудесно прищурены, и на щеках ямочки вылезали. На мгновение он перестал казаться тридцатилетним мужчиной, и в глаза бросались в первую очередь теперь не его накаченные мышцы рук и груди, что проглядывались из-под обтягивающей футболки, а эта милая, по-детски наивная улыбка. Осторожно прикрыв глаза, Хёнвон понял: это уже не простая влюблённость. Не простое очарование первым встречным, кто обратил на него внимание, как многие могли бы скептично подумать, стоило им узнать историю их знакомства. Это были уже настоящие чувства. И если любовь могла зародиться и окрепнуть за неделю, значит, именно ею они и были… Хёнвон и посуду задумчиво мыл, и перед глазами стоял далеко не интерьер его кухни, а лицо Хосока, а в ушах звучала не бурлящая вода, что лилась из крана, а его смех и завораживающий голос. Что случилось с Хёнвоном? Неужели он добровольно сдаётся очередному человеку? Внезапный испуг, что он тому и даром не нужен, охватил его, покрыв тело мурашками, и гид не заметил, как пролил некоторое количество воды, просто держа в руках стеклянную чашку. Хёнвон в жизни Хосока был обыкновенным незнакомцем — таким же, как, может быть, Донён или Наын, которых они вчера встретили; Хосок же в жизни Хёнвона был самой сильной, подобно урагану, крышу сносящей увлечённостью. Что же будет с ними двумя, если окажется, будто равные чувства они друг к другу не испытывают? Если Хёнвон станет обыкновенной игрушкой, о которой Хосок забудет, стоит ему уехать обратно в Китай? Несмотря на то, сколько внимания он ему дарил — может, Хосок был так любвеобилен к каждому коллеге? Хёнвон хотел бы не питать себя ложными надеждами, чуть угомонить бешеный стук непослушного сердца, но что поделать, раз он снова невероятно сильно влюбился? Гид встряхнул головой: прогнать бы эти дурацкие мысли из головы — мысли, заставляющие его ощущать себя жалким, убогим. Сконцентрировался на посуде в раковине: надо домыть эти две несчастные тарелки, пока остатки теста не приклеились к стеклу. Однако, стоило ему сосредоточиться, нахмурив брови, он почувствовал, как чьи-то руки огибают его талию — упорно, настойчиво, скрепляя пальцы на ладонях на его животе, а подбородок мягко ложится на правое плечо; и вслед за ним — осторожное дыхание прямо в ухо, вместе с короткой усмешкой. Хёнвон округлил глаза, не смея обернуться — даже сделать движение, хотя бы одной частью тела, казалось ему непреодолимой задачей. Его парализовало: и снова толстая струя воды лилась из-под крана, брызгами отскакивая от керамической поверхности раковины, а он так и не смог ни уменьшить напора, ни выключить воду. Хёнвон всего лишь стоял, не в силах вырваться из этих объятий. Крепкий торс прижимался к спине, пальцы игриво проходились по его животу, будто отыскивая себе удобное местечко, а губы кротко щекотали ухо — почти теряя сознание, Хёнвон понимал, что смерть настигала его в такой красивый вечер тридцатого декабря. — Ты кажешься задумчивым, — прошептал Хосок, заставляя Хёнвона размякнуть в его руках; податливое тело вдруг расслабилось, и он откинул голову назад, чтобы затылок оказался на плече Хосока. Наконец решившись ощутить реальность, Хёнвон с силой надавил на кран — и шум воды, единственное, что относительно громко и пугающе разрезало неловкую тишину, внезапно прекратился. — Не обращай внимания, — проговорил он, печально усмехаясь, — это всего лишь мои загоны. — Не хочешь поделиться? — Хосок вскинул брови. — Думаю, тебе станет легче. — Ты не поймёшь, — на выдохе пролепетал Хёнвон. — Глупо с твоей стороны полагать, будто я не способен испытывать эмпатии, — прошептал Хосок — прямо на ухо, так проникновенно: у Хёнвона ноги подкосились. Если бы он не доверился этим объятиям, то, возможно, уже бы упал, лишившись сознания. Тогда Хёнвон кое-как развернулся в его руках, чтобы видеть лицо Хосока, и положил ему ладони на талию; меж тем как запястья мужчины переместились гиду на бёдра. Они стояли в непосредственной — и удушающей — близости, и Хёнвону требовалось немало сил, чтобы удержать зрительный контакт. Взгляд глаз Хосока, спокойно улыбающихся, закрадывался ему прямо в душу. — Это прозвучит странно, но… я боюсь кое-чего, — проговорил Хёнвон, сглатывая — кадык нервно вздрогнул. — Вещь, по сути, незначительная, совсем неважная, я к подобному привык. Переживал сотни раз — и в этот раз не умру. Только мне… всё равно страшно, и с тобой — страшнее в тысячи раз, потому что, хоть я и ожидал этого, хоть и предполагал, что именно этим между нами всё закончится… если ты так поступишь со мной, моё сердце заново сшить уже будет невозможно. — О чём ты? — недоумевал Хосок, нахмурившись. — Я что-то сделал? Если каким-то образом задел тебя — прости, я не хотел… — Я же говорю, ты ни в чём не виноват, — горько улыбнулся Хёнвон. — Наоборот, я даже хочу поблагодарить тебя за все счастливые моменты, что ты мне подарил. Я не помню, чтобы так сильно радовался, я не помню, чтобы целую неделю на моём лице без устали сияла улыбка. Не помню, чтобы так сильно кто-то очаровывал меня, и даже представить не могу, чтобы от чьих-то объятий моё тело воспламенялось, будто я бросаюсь в огонь — и говорю, что мне тепло в нём, что такого тепла я у целого мира просил, но только ты мне его безвозмездно предоставил, не прося ничего взамен, и я воспламеняюсь. Однако же… — Хёнвон на мгновение опустил взгляд, подбирая слова. Губы его пересохли, а глаза наполнились скупыми слезами, отчего горло саднило, пока он пытался их сдержать. Признание, как всегда, далось ему слишком тяжело. — Я боюсь, будто ты всего лишь играешь со мной. Боюсь, будто через пару дней ты выкинешь меня из своей жизни, ведь я не отвечаю тебе взаимно сильно, не готов ещё к непосредственной близости, обдумываю каждый свой шаг перед тем, как подать тебе очередной сигнал. Тебя окружает столько много людей — возможно, гораздо интереснее, красивее, может, — и кажется невероятным, будто из всей этой толпы ты меня выбрал. Словно я для тебя — не больше, чем утешение, и, насытившись мной в городе, где у тебя попросту не осталось знакомых, отчего ты решил найти себе развлечение на пару дней, просто забудешь человека, который смотрел на тебя восхищёнными глазами, думая, неужели взаправду такие чувства ему повезло испытать? Просто выбросишь меня из жизни, ещё хуже — из памяти, оставив смутным воспоминанием: кто-то, где-то, вроде… столько лет пройдёт, мы случайно столкнёмся на улице, и я едва сдержу слёзы, а ты только поморщишься, извинившись, что не узнал меня. И в твоих глазах я буду лишь сумасшедшим, кто преследовал тебя несколько лет, меж тем как ты жил своей обыкновенной жизнью, заполонив будни другими людьми. Я для тебя — всего-то этап, ты для меня — пожалуй, вся жизнь. Хёнвон постыдно отвёл взгляд, закусив губу. Он так сильно впил в неё зубы, что почувствовал металлический привкус крови. И пока слёзы драли горло, он жадно вдыхал воздух горящими лёгкими, надеясь, что Хосок ему ответит — и вместе с тем боялся, что тот либо подтвердит, либо опровергнет его опасения. И всего лишь поёжился в его руках: пока есть возможность, Хёнвон будет нежиться в желанных объятиях, чувствуя трение их кожи даже сквозь бесконечные слои одежды. Удивительно, как близки они были друг к другу — и насколько ближе оба хотели оказаться — только какие-то неразумные, бесполезные опасения окутывали обоих, и вроде бы обнимали друг друга, вроде бы даже губы их находились на расстоянии нескольких сантиметров, да даже дыхание чувствовалось отчётливо на оголённых участках тела, и возбуждение одолевало, сжимая бёдра в агонии: они оба хотели этого, бездумно окунуться в это глупое чувство, совершенно ненужное, что помешало их спокойной, размеренной жизни — и впервые за несколько лет рискнуть ответить согласием. — Я не хотел, никогда не хотел, чтобы ты так думал обо мне, — Хосок печально покачал головой. — Ты стал для меня особенным, понимаешь? — он горько усмехнулся и спрятал взгляд. — Странно, что после всех моих слов и поступков ты всё ещё считаешь, что я предам тебя. — Но нам же досталось чертовски мало времени! — в отчаянии вскрикнул Хёнвон. — Ведь неизбежно, что однажды мы расстанемся. Разве это не очевидно? Мы не в книге живём и не в фильме, чтобы превратить в вечный союз эту, пусть и самую прекрасную связь. — Ты ошибаешься, — Хосок осторожно поцеловал его в лоб, положив ладони парню на макушку. — Ты глубоко заблуждаешься. Испортил весь сюрприз, Хёнвон, — уголки губ мужчины лукаво приподнялись. — Столько вещей я ещё хотел тебе подарить. Ты вынуждаешь меня выдать всё признание целиком, не растянув наслаждение на несколько дней? Очень жестоко с твоей стороны. Полагать, будто я забуду человека, которого успел полюбить. С тобой у меня такое, чёрт возьми, впервые. Хёнвон не слышал его последних слов. Не сдерживаясь от внезапной истерики, он позволил слезам покатиться по щекам, издав жалобный всхлип, и прижался щекой к крепкой груди, надеясь найти в ней утешение. И, срываясь от безысходности, принялся стучать, как ему казалось, со всей силы, по выступающим мышцам — на самом деле, его урон Хосок не ощущал. Хёнвон устал, ослаб, был вымотан, измучен, обессилен, и всё, что мог делать человек, который стоял, обнимая свою любовь, всего лишь позволять солёным каплям орошать сухой, лишённый жизни вечер. Хосок гладил его по спине, проходя крупными ладонями по лопаткам и опускаясь к самим бёдрам. Он выдерживал дистанцию, сохранял приличия, вот только само тело, что доверчиво тешилось в его руках, напрашивалось на более тесный контакт. Только… куда уж ближе, если они и так прижаты друг к другу? Только если слиться воедино… — Разве ты не видишь, — прошептал Хёнвон — прошептал на выдохе, срывающимся голосом, почти теряя сознание, — как сильно я влюблён в тебя… Признание упало, словно тихая капля дождя с мокрого листа в лужу, в которой отражалось лазурное небо. Все звуки на мгновение исчезли. И мир, казалось остановился. Слеза пропитала ткань рубашки — сухие губы внезапно почувствовали солёный привкус. Хосок охватил его макушку, его кудрявые карамельные локоны ладонями, словно пытаясь спасти, сохранить хрупкое, разламывающиеся на части… чудо. — Так поцелуй меня, — произнёс Хосок, подняв взгляд высоко — в потолок. — Поцелуй так сильно, чтобы сердце сжалось. Хёнвон робко приподнял взгляд, уж в этот раз испытывая смелость. Пора кончать с бесполезными играми, пора сделать свой первый шаг, наконец прикоснуться к этим губам, пухлым, возбуждающим, влажным, чуть приоткрытым — таким, которые только зацеловать хочется. И, делая вдох поглубже — он знал, что поцелуй затянется надолго, — выпрямился, прикрыл глаза и наконец прильнул губами к его губам. А с этого момента начался пожар. Ведь, почувствовав вкус розовой кожи, Хёнвон словно избавился от жажды, будто впитал в себя все жизненно необходимые элементы, вдохнул чистейшего кислорода, пресытился, позволил ему проникнуть внутрь. Но целовал он с закрытыми губами. А Хосок, чувствуя, что тому хочется большего, приоткрыл их — своим языком, слегка проведя им по устам, будоража их, делая их податливыми, покорными. Заставил Хёнвона издать томный, нерешительный стон, и в этом красивом, плавном звуке выражались все его желания: даже самые сокровенные. Весь мир на секунду померк, все звуки, даже тихо играющее радио, внезапно потеряло значение. И только мягкий шёпот, выраженный в поцелуе, преследовал его, обволакивая, подобно облаку, окутывая, словно унося с собой за горизонт. Хосок прижимал его к себе, вдыхая воздух глубже, стараясь запомнить этот момент в каждой его мелочи. Хёнвон не мог больше сдерживаться: крепко, насколько хватало сил, обхватывал его бёдра, сквозь джинсы чувствовал упругие ягодицы. Хосок улыбался в поцелуе — хитро, самодовольно. Спустя столько времени ему наконец ответили взаимностью — однако игра, которую они оба вели, игра, правила которой знали лишь они вдвоём, вызывала азарт, привыкание. И никто из них не вышел из неё проигравшим. Руки Хёнвона уже не слушались. Горя желанием овладеть большим, совсем не жалея о своём решении — ведь о чем думать ещё, слишком долгие раздумья не вызовут в нём ничего, кроме сомнений- он едва заметно он проник ладонями под рубашку, ощущая холодными пальцами горячую кожу, что раскрыли только для него. Хосок внезапно оторвался, в удивлении посмотрев ему в глаза, нахмурил брови, выжидая ответа. — Ты уверен, что хочешь этого? — испуганно произнёс он. — Я всегда готов сделать это с тобой, но ты не обязан подчиняться лишь потому, что хочу я. Хёнвон покачал головой. Он улыбался мягко, будто знал какой-то секрет, который вот-вот выдаст Хосоку. — Первый поцелуй, — проговорил он. — Первая любовь. С тобой у меня всё происходит впервые. С тобой я всё хочу делать впервые. — Подумай хорошенько, — предупредил Хосок. — Я не сделаю тебе больно, но если ты не готов… я не хочу насиловать тебя — ни морально, ни физически. Хёнвон усмехнулся. — Я и так обнажён перед тобой. Рассказал тебе все свои страхи и мечты по полочкам разложил. Так чего ещё ждать? Он запустил руки вверх, проходя по выступающим лопаткам, стремясь скинуть эту рубашку, ощутить уже разгорячённую кожу этого тела, в нетерпении почувствовать его — в себе. — Уговаривать себя, будто я… тебя не желаю? С очередной усмешкой шёлковая ткань рубашки упала на пол, обнажив своего хозяина. И предоставив его следующему.

***

Хёнвон никогда не думал, будто, добровольно сдавшись, окажется в крепких объятиях — ещё ближе, ещё интимнее. И когда ему говорили, что это окажется самым приятным воспоминанием, он смеялся, закатывая глаза, и уверял других: «Я не из тех, кто ищет подобного. Я могу испытывать наслаждение без физической близости». И даже сейчас, не отказываясь от своих слов, он предполагал, что, пусть и ошибался раньше, но никогда, как в это мгновение, так сильно не стремился к похожему желанию — ни в одном теле так ещё не нуждалось его собственное, как именно в этом, что, ласково обдавая его горячим дыханием, на промежуток времени, растянутый в бесконечности, дарило ему прикосновения, которые он, опьянённый, задыхаясь, никогда, пожалуй, не забудет. Хёнвон никогда даже не задумывался, что будет так сильно нуждаться в губах, возбуждающе, волнующе касающихся его кожи, и никогда в своих ночных фантазиях не представлял, будто бы такое насыщение принесёт обыкновенное объятие. Только с Хосоком оно было далеко не обыкновенным. И никогда его касания не станут для него привычными. За время, которое он не способен был посчитать, Хёнвон ощутил себя похищенным, растерзанным, раскромсанным на части, убитым, расчленённым и сшитым вновь… и это было, пожалуй, самым приятным, что он только мог испытать. И с улыбкой на лице, прерываясь на стоны наслаждения, раскрывая глаза, слезящиеся от боли, чтобы взглянуть в белоснежный потолок над головой, внезапно осознал: никто другой никогда не был ему нужен. Только это тело, только это надрывное дыхание, только этот голос, шептавший ему на ухо, только эти ключицы, которые он готов был целовать, и руки, которые прижимали его собственные к постели. Хёнвон чувствовал себя сорвавшимся с цепи ураганом: всю жизнь державший себя в руках, не позволявший даже допустить мысли о подобном сближении, в один холодный вечер, ощутив, как сильно на самом деле все тридцать лет того хотел, бросился, сметая каждую, даже малейшую, преграду на своём пути; будто в омут с головой, прыгал с обрыва в кипящую лаву…

«Если ты станешь огнём, я скажу, что мне тепло, брошусь в тебя — и позволю языкам пламени обнять меня…»

Всё, что могло казаться ему острым, болезненным, жгучим, мучительным, было нежным, бархатистым: провести рукой — и почувствовать прикосновение горячей, обжигающей кожи.

Если ты станешь тернистой тропой, я скажу, что мне мягко, и без сомнений брошусь в тебя.

Всё, начиная с первого поцелуя, продолжая любопытными, настойчивыми пальцами, блуждающими под лишней, бесполезной одеждой, чтобы поскорее пробраться к девственной коже; врезающимся в шею разгорячённым дыханием; красно-синими следами на изящной, утончённой ключице, заключая кульминацией сей пьесы, каплями пота, мерно стекающими по талии и бёдрам, эти короткими истязаниями, доводящими до исступления, и надрывно поднимающейся и плавно опускающейся груди в тщетной попытке выровнять дыхание — всё это смутными образами, несвязными воспоминаниями осталось на границе сознательного и бессознательного: звуки противозаконных стонов, падающих с раскрасневшихся губ; открытые уста, в мольбе жаждущие ещё одного поцелуя; руки, что тянутся к бёдрам и сжимают их, чтобы притянуть к себе, поближе, ладони, сжимающие смятые простыни, и оголённая грудь в этой проигранной борьбе — вот что стало эстетикой сегодняшнего вечера, холодного, снежного вечера тридцатого декабря, в котором завывающий за окнами ветер стал самой сладкой музыкой. Образы, сливаясь в сосуд, подобно красному вину, которым Хёнвон упивался, безнадёжно пропадая в чужих руках, стали его слабостью, превратив его в подчиняющуюся марионетку. Сделали его податливым, покорным и безвольным, и не пугала его эта внезапная кротость, не удивляло это неведомое ранее повиновение: казалось бы, такой смелой и сильной личности не приходится уступать другим. Вот только Хосок другим давно быть перестал.

Ты заставляешь меня пылать от страсти, ты заставляешь меня сходить с ума. Из-за тебя я могу взлететь в небо без крыльев.

Теперь, лёжа в собственной, разогретой до температуры воспламенения постели, Хёнвон понимал, что Хосок никогда не был для него чужим. Никогда не был посторонним, без спросу врывающимся в его жизнь. Он оказался самым близким, самым долгожданным. «И почему только приходит чувство, будто мы с ним знакомы уже тысячи лет? Почему кажется, будто он — моё солнце, а я — луна, отражающая его свет; будто он — моя суша, а я — вода, омывающая берега; будто он — пространство, а я — время, и в нашем пересечении возник целый мир? Почему кажется, будто в любой вселенной, при любых обстоятельствах, в любой прожитой нами жизни мы находили друг друга? Будь он императором — я стану его слугой, будь он главой повстанцев — я первым последую за ним, будь он полковником — я встану в его ряды, прикрою его от пули и отдам за него свою жизнь. Но нам повезло встретиться в спокойной и размеренной жизни, и если это плата за все мои страдания в далёком прошлом, о котором я никогда не вспомню, то наверное, прямо сейчас я могу заявить, что безумно люблю свою судьбу.» Хёнвон подозревал, что, может, совершает ошибку, доверяясь ему — и слепо следуя за Хосоком, забывая про остальные аспекты своей жизни. Может быть, рискует потерять всё, обретая одно лишь наслаждение, может, зря убивается в этого человека: всего лишь одна неделя — это всё-таки так мало… «Рядом с ним — мне тепло, и даже когда его жар поглощает меня, я не сгораю; стоит ему отдалиться — я остаюсь затерянным во льдах, замёрзший, тщетно растираю плечи и озираюсь по сторонам, чтобы отыскать его среди снега. Если он — мой ангел-хранитель, прибывший с небес, чтобы согреть меня, значит, все годы без него я покрывался снегом и медленно погибал в холоде, потеряв всякую надежду вновь обрести приют.» А ещё Хёнвон не подозревал, что может так сильно кого-то возбуждать. Не верил, что кто-нибудь, в особенности столь красивый, привлекательный, популярный мужчина, как Хосок, возжелает его — и не только возжелает, но и признается в своей влюблённости, полностью подчинив себя Хёнвону. Так вот, значит, каково, оказывается, чувствовать себя… особенным. Обнимая его, чтобы покрепче уснуть, прижимаясь хрупким телом к мускулистой груди, Хёнвон не жалел ни об одном своём решении — и томно выдыхал, в освобождении, облегчении. Он сделал это, и больше, в принципе, ничего не требовалось. Только, слушая мерное дыхание рядом, закрыть глаза — и впервые в жизни заснуть с кем-то ещё в своей постели. С этого момента он больше не хотел просыпаться в одиночестве.

«Если ты станешь огнём, я скажу, что мне тепло, брошусь в тебя — и позволю языкам пламени обнять меня…» Если ты станешь тернистой тропой, я скажу, что мне мягко, и без сомнений брошусь в тебя.