Monstra

      Позолоченные столовые приборы тихо звенели об тарелки в утренней суете, а взмывая вверх, поражённые этой высотой, своей удивительной и незнакомой окрылёностью, рождая нечто новое — свободу, отражали в себе едва встающее солнце, наделённое пылким, яростным алым печным жаром, пробуждая олицетворённого милого Дажьбога, пуская его ласковых солнечных зайчиков по комнате, позволяя им играться и резвиться в солнечном свете, чтобы потом, пав обратно в неизбежную тьму, погрузившись в кощунство и заледенелый мрак, обременяющий бедами, вновь начать ожесточённую, но, будучи честными, вечную борьбу за подчинение тьмы свету, ограждаясь тернистой стеной от всего остального мира.       И всё ж беспокойство и среди фактически бессметрых мелкими бусинами сыпалось из стеклянной банки времени, стукаясь об пол, отскакивая с неприятно сопровождающим то звуком, набатом отдающимся в набитой хламом черепной коробке. Время сейчас далеко не из гладких, а остальное затишье, громовой тучей нависшее над объектами чужих трудов, чётко ощущается в воздухе — напряжение сковывает тело кандалами неизбежного, а клетки его постепенно рушатся, но показать этого явно никто не готов. Разговоров на кухне не слышно, завтрак проходит в сковывающей своей нерасторопностью тишине, да и время словно по-злорадному специально замедлилось, даже когда на часы уж поднялось несколько пар глаз. В какой-то момент циферблат становится лишь жалким сборищем бессмысленных цифр, не достойных занимать место полноправных жюри в Верном Суде, увы, жизней — появляется тогда на свет не смешная совершенно комедийная драма с нелепыми актёрами, поддающихся феерии.       Но продолжает в гостиной разгораться гневное пламя сопротивления, своими рыжими длинными языками обласкивая революционные идеи, не позволяя окончательно пасть воинственным духом народа Солнца пред ногами омерзительной публики, славящей анархию и феодализм...       — ... Крэо, — тоненький пальчик прошёлся по шероховатой поверхности бумаги, цепляясь за красивый шрифт буковак. — Муто, супэро... Верно? — ах, эти два глубочайших океана афганского лазурита с отражением суровой пепельной бури! Как же наконец налюбоваться ими, удовлетворить эстета знающего толк в изяществе фигур и глубине тона, чтобы после отпустить, не страшась потерять? Ведь любая, даже самая малая доза опиума вызывает привыкание и укорачивает полосу не бесконечной кровавой жизни, безнадёжно цепляющейся и без того костлявыми пальцами за край обрыва, ломая ногти и раздирая кожу пальцев об острые камни, являющиеся единственным спасением среди глубины душевных вод.       — Продолжай, — басит глубокий тембр, разрывая тишину своим звучным голосом, который бы мог звучать как гром среди абсолютно спокойного, голубого, разбавленного белой краской совсем редких облаков, неба. Мог бы заглушить тысячи других голосов, что казались тонким писком в ушах, стоило напрячь длинные связки в глотке, посильнее, или же пока они не разорвутся, не став похожи на красные оборванные лоскуты ткани. Но сейчас старается соблюдать этот невесомый храм тишины, настолько хрупок он, но в то же время умудряется быть таким увесистым, напряжённо давя на уши, растирая их до покраснения и загадочным шепотом чеканя каждое слово, звоном медной монеты, отдающийся от стенок черепа глухим эхом. Они вырвут твои руки вместе с тем, что тебе так дорого.       Среди всего этого хоровода безумия, столь неожиданно накрывшего землю, небо, и даже подчинив себе воздух, что сотрясает град из серебра; после той вести, что на своём раненом горбу принес совсем невинный юноша, чьё лишившиеся тепла в груди тело уже не чувствует безжалостные порывы ветра, который нагнали люди, оставив после себя лишь материальную оболочку; он клянётся защищать сына. Клянётся защищать народ, чью свободу отвоёвывал собственной кровью. Он подставит свою спину под удар, будет терпеть этот гибкий и влажный кнут Судьбы, что не раз уж заставляла его, такого несгибаемого, клониться к земле, пока мужчина не станет с ней одним целым. Одним большим, но гниющим организмом. Пока его багровая от рождения кожа не сольётся с оттенком почвы, по которой так легко, невесомо и вприпрыжку будет оставлять след своей изящной стопы ангел...       Сейчас этот голос неуверенно дрожит — увиденное никак не может отпустить, продолжая душить и пытать, постоянно прокручивая тот момент, словно чёрно-белую плёнку на колесе проигрывателя. Этот момент, и ещё кучу идентичных. Но присутствие того, кто может защитить, немного поддерживает тлеющий огонек надежды. Каменная стена не отдаст его в обиду, хоть фантомное чувство удушья сдавливает горло, как сдавливали его руки.       — Достаточно, — резкая смена тона, ласкающие глубокие нотки растворились в воздухе вместе с воспоминаниями. Юноша дёргается, чувствуя это, как хлесткий удар по незащищённой спине. — Достаточно.., — повтор одного слова, с каждом разом всё тише, словно огонь вспыхнул, а потом начал терять свои силы, вскоре оставляя после себя лишь пепел. Пепел, которым Союз может себе посыпать голову. А Россию больно бьёт по голове жгучая тупая резиньяция, ставшей разъедающей ткани солью на бесконечно открытую рану, к которой лишь добавляются новые, пусть менее глубокие порезы, но раз за разом сбивающие только вставшего юношу с исполосованных ранами трясущихся ног, вынуждая к безмолвному, гадкому смирению. Его расфокусированный взгляд, ставшей обыкновенной пластиковой пустышкой для переработки, направлен в пол, а пальцы аккуратно захлопывают книгу, лежащую на его коленях. Больше ему, непокорному бунтарю, противнику неизменной вечности без устремлений и перемен, не нужно повторять по двадцать раз — покалечен, сломан воинственный стержень, а от него расходятся уродливые трещины по всему естеству, руша старое, руша новое, оставляя абсолютную пустоту без мыслей и чувств, без мечт, надежд и энтузиазма. Человек, теряющий всякий энтузиазм, теряет и смысл своего существования.       Вождь, по сути, добился, чего так жаждил. Не увидит он больше той мокрой подушки, что будет как призрачное напоминание о единственном сыне, что разрывал собственные голосовые связки, проглатывая слёзы с горечью на языке, и дрожащей рукой направляя дуло огнестрела на него. Не будет крови на простынях, что вытекла ручьями из покалеченного загривка, что сейчас носит, впитавшись в кожу омеги, яркий шрам, который больше никогда естественным образом не исчезнет. Перед ним подвластный его твёрдому, словно блестящий алмаз, слову юноша. В глазах отражаются увиденные ранее смерти. Россия открытый, словно книга, его легко прочесть по глазам. Он сам транслирует через взгляд то, что видел. И словно нашкодивший щенок неуверенно смотрит на родителя своими блестящими от слёз глазами, кусая нижнюю губу от растерянности, просто не зная, куда себя деть.       — Почему я? — вдруг проносится около уха тихий лепет молодого голоса, что дрожит в унисон с остальным телом, сейчас подвластном панике и этому жгучему взгляду плавленного золота, что растворил в себе последние куски яркого льда. Но дрожь пропадает, он сгорбился под ударами мощного дьявольского хлыста, понурив голову, опуская её настолько сильно, что стал схож с рабом, чьи пальцы в кровавых мозолях, а всё тело ломит от усталости и господского недовольства его работой. Но что поделать, если уже уродцом родился? — У меня больше нет целей.       Встать становится задачей непосильной — голова идёт всепоглощающим водоворотом Смерти, пылающим чернотой своих глубин и внутреннего мира, где совершенно пусто и потому свербит в месте, где должен быть трепещущий громогласный орган, отдающий набатом своих ударов в уши. Тело оказывается слишком слабо, буквально набито ватой, особенно ноги, совершенно потерявшие способность к прямохождению, допускающие лишь ползание на коленях, добровольно стучась челом об пол, проглатывая слёзы — ах, если бы они ещё остались! — и Росса сначала действительно мотнуло в сторону, заставляя путаться в собственных конечностях, только тот, чересчур отчаившись, не мог себе позволить более оставаться в помещении, где воздух оказался мигом спёртым, им невозможно дышать. Качаясь, практическая падая через каждые пару шагов, но он вывалился в коридор, чтобы после толкнуть, а потом прикрыть за собой дверь, попадая на улицу, встретившей прохладой и сыростью.       Мужчина сглатывает огромный, саднящий ком в горле, не давая водопаду эмоций вырваться наружу. Тогда это кончилось плохо. Может и сейчас. Золотые глаза смотрят вслед тени маленького силуэта, который сильнее сжался от последних мгновений, что пролетели совсем недавно. Последних мгновений его выдержки, когда он мог держать голову поднятой, а сейчас максимально склонил её к земле. Ведь Россия чётко помнил блестящую на свете голубую кровь, — не радует даже то, что она было не его, — убитое молодое тело, что отчаянно боролось за жизни, хотело жить само, хотело видеть чужие улыбки, слышать их голоса и смех, ставший бы мёдом на душу, пало. Россие ещё хуже от мысли, что в момент он столкнулся с живым, отчаянным взглядом оборотня, видя этого маленького ребёнка, всё ещё живущего в нём, упорно верующего в триумфальное добро, зияющее самыми светлыми красками, всю невинность душевных переплетений, только сейчас понимая, что юноша даже никого не убил, он не хотел этого, избегал, но всё равно понёс зловещую пулевую карму. Но только за что? За свою честность и искренность? Умение, а главное желание любить и быть любимым? Отвратительно от осознания, что Федерация пытал такие же желания, но и не попытался помочь оборотню, который в этой помощи так нуждался. То-ли из-за тупой показательной неприязни к местным существам, то-ли из-за банального испуга — а ведь альфа тоже был испуган, когда жертвовал собой ради других, ничего не прося взамен. Но вопреки этому, последними мгновениями стремительно утекающей тропы жизни для него стали страх и непонимание, непринятие реальности.       И пусть всё дальше было в дымке, такой серой и угнетающей психологически, сырой, как после дождя, пока рот истерично открывался, чтобы набрать воздуха, в голове отчётливо сложилась картинка выбитых стёкл и пугающей атмосферы особняка, после сменившийся безумным ветром и свежестью, где наконец начало приходить сознание, глаза прекратили закатываться, а голова кружилась также сильно, разрываясь под натиском криков и воя.       ... И всё же руки упрямо тянулись к уходящему падшему ангелу, белые крылья которого ощипаны, слёзы из чистого горного хрусталя разбились, по телу бегут дорожки трещин, маленьких впадин, которые вырастут до размеров глубокого и причудливого каньона. Если социалист продолжит стоять, неистово, но совершенно бессмысленно. Сама жизнь теперь стала самим воплощением пустой бессмыслицы, и был ли смысл продолжать держать её, как лошадь, за узду, если не было причин продолжать сражение, поднимая флаг славной Победы, падая, но раз за разом поднимаясь? Боле для того действительно не было причин.

***

      — Россия! — рык громовой тучей пророкотал в тихой атмосфере кухни, разбивая её, подобно стеклу. Кулак едва не оставил трещину на столе, но ваза, от мощи, кажется, самого беспощадного Перуна, жестокости его противоречий, испуганно подскачила, чтобы после удручённо разбиться вдребезги, пав на пол. Ребро ладони неприятно засаднило, прямо как в районе грудной клетки от злости, тернистой лозой ползущей дальше по телу, царапая органы. Злость эта согревала, кололась, раздражала только больше — тогда в бешенство приводит уже не халатность России к чтению этих чёртовых предложений на просторах учебника, а неожиданная острота этих чувств. Но ах! Как же чарующе оказалось наблюдать за растекающимся в очах золотом, постепенно темнеющим, затмевающим всю ледяную голубезну, плавя её, чтобы янтарь наконец показал всю суровость своего существа: именно он подчиняет, именно он ломает, именно он имеет право на единое и неоспоримое царствование, преосполнямое чувством вожделения. Он имеет право карать, убивать, манипулируя чужими жизнями, делая из них тряпичных кукол этого театра. Но он же дарует свободу.       А Федерация даже не дёрнулся, только продолжил рассматривать этот бесконечный поток ледянистого золота, пытая любопытство и пустоту душевных вод, которые продолжали утекать в океан времени безвозвратно.       — Почему твои глаза постоянно меняют цвет? — вопрос, заставший врасплох, заставивший вскинуть брови, тушащий разгарающийся неумолимый огонь, опасно сверкающий, готовый наброситься, потакая крупному хищнику, при одном лишь дуновении.       — ..Что?       — Почему твои глаза постоянно меняют цвет, — теперь уже не столько вопрос, сколько утверждение, нуждающееся в незамедлительности ответа. И смотрит мальчишка в упор своими серо-голубыми омутами, самими источниками изящества. Его не интересует учебник в чёрной обложке под носом, где скачут на бледных страницах буквы латинского слога, или ветки, трепещащие жестокой лаской ветра, бьющие в окно. Альбиноса интересует лишь ответ, лишь эти глаза, лишь этот оборотень, к которому он преисполнен странного отвращения.       Треснувшие в молчании губы смыкаются, держа слова за барьером ряда зубов, с выбивающимися из них крупными клыками, что способны разорвать плоть, подобно кровожадному, голодному зверю. Но сейчас зверь ощутил безысходность, загнанный в ловушку, спиной упираясь в железные прутья клетки. И все из-за этих самых юношеских глаз, что давят на него — хоть убей, как же трудно признавать, что этот мальчишка, имеющий частичку его крови, частичку его души, способен обуздать неумолимого волка. Ответ кроется среди слов, стоит лишь поискать... Как же Россия иногда похож на свою мать, что была способна приручить неприручаемого. Как сейчас похож на своего отца, что проходит сквозь стены, слепо игнорирует преграды, лишь бы получить ответ.       — Молчание — знак согласия, не правда ли? — неожиданно тянет омега, эта сладкая патока льется из его уст, вводя в ещё большее заблуждение. Совет будто вязнет в этом... — Хотя, я не понимаю, причем тут согласие с чем-либо.       Совет продолжает свой молчаливый, тянущийся монолог, тем не менее, падая обратно на стул, что едва не рухнул под весом могучего оборотня, сверкающего мускулатурой, что просвечивается сквозь ткань грубоватой рубахи, наспех заправленной в брюки. Он отказывается говорить об этом, поджимая губы, дёргая немножечко нервно ухом. И взгляд его, вновь подвергнутый крупным кускам льда, боле не тонущих в плавленном золоте, направлен в окно — это-то его и подводит, зная возрастающий мальчишеский интерес. Интерес становился последней надеждой, последним огоньком и спасательным кругом, за который можно схватиться, наконец выныривая из-под толщи воды.       — Снова, — бормочет юноша, криво, нехотя усмехнувшись, дабы показывать ситуацию якобы со стороны, убеждая, что бежать от ответа некуда — всё уже давно в руках омеги. — Снова твои глаза меняют цвет... В чём причина? — и щурится издевательски, походя на маленького чёрта. И всё ж ответный выдох Совета получается несколько страдальческим, а сам он закрывает лицо большими ладонями, совершая движение сверху-вниз. Устал. Просто устал, давно истощён морально от всего происходящего здесь и сейчас — тёмного, покрытого слоем липкой грязи, приходящей с оглушительным громом, ударяющим в небе, и чёртого аморализма, разрываясь между решениями, решающими рок чужой... И свой.       Да вот только хищник снова загнан в золотую клетку жертвой, восстающей из пепла, возрождающей то, что было с треском сломлено, почти уничтожено, остались лишь незначительные щепки. Но и те разлетелись по земле.       — Я, — немного запинается Вождь, не сразу замечая, что собственный голос стал по-странному хриплым. Воспоминания, словно после мучительно длительной амнезии, пришлись резким ударом по голове. Оглушительным, являющим темноту в глазах и головокружение, от которого противно тошнит. Рой из мыслей, занявший всё пространство черепной коробки, мешает сосредоточиться, но раз за разом возвращая, прокручивая пластинкой на старом патефоне лишь один конкретный момент, даря осознание, что Союз помнит абсолютно всё и в мельчайших деталях.       — Ты, — Россия ядовито передразнивает, превращая слова в осколки треснувшего стекла терпения. Парень еле держит бразды правления атмосферой, всем сущим в этом узком пространстве, но держит их. Плоть разрывается, но он боль игнорирует, пропускает через небрежные мелкие дыры сита воспоминания, все то, что клонило его к земле. Он слишком долго ждал этого момента, чтобы увидеть загнанного волка, бьющегося в конвульсиях растерянности, как его сердце пляшет в собственном нечётком ритме, извивается в руках омеги — поистине завораживающее, столь редкое зрелище. Федерация только и делал, что убегал, но теперь, хах... Теперь ключ в дверном замке повернется в обратную сторону, запрет зверя, и ситуация сама развернется к РФ лицом. Как он долго этого ждал...       — Мама, — лишь только произносит почти одними губами Совет, а по спине Росса начинает бежать холодок, подгоняемый мурашками... Он распахивает глаза, стараясь понять, что всё это значит. Но выдержав паузу, томно выдыхая, мужчина решается продолжать, давя сквозь скалящиеся клыки: — Тот, кто нарекался мне отцом, убил её. С особой жестокостью, выдирая куски плоти, понимаешь?! — раннем зверем, пугающе взревел вдруг большевик, а стул, что прежде был под ним, наижесточайшим образом отлетел в стену! И грохот, гам встретили допытливость юноши, пока чужие зенки вновь вспыхнули, завлекая всё внимание. — А я...! Я! Я не сдержался от бешенства, первое превращение прошло неправильно! — он метнулся к сыну, опасно нависая над ним, именно в этот момент русский снова ощутил животный страх, оправданный непредсказуемостью неугомонного животного. — Нарушился баланс сущности и человека, процесс смены испостаси сопровождался невыносимой болью! Ты понимаешь?! Это было, это осталось моим проклятием, не позволяющим нормально взаимодействовать с истиной нашего происхождения, а цвет глаз стал тому подтверждением, когда моё золото сменилось волчьим холодом. И каждый раз, каждый чёртов раз, когда я смотрю на себя в зеркало я вижу только тот роковой момент, ставший главной ошибкой, неизменно влекущего за собой боль, море боли и ненависти, — социалист уже не мог говорить — он рычал диким зверем, обезумевшим в своём прошлом, в своём настоящем, страдающий в представлении будущего, которое уже сейчас рушится на его глазах.       Россия опасливо оступается, пока глаза разделяют раннюю растерянность, что потом прогрессировала, обрела новую форму, имеющую шоковый эффект. Злорадство и надменность приняли лик страха. РФ вновь слышит про чью-то смерть, сопровождающуюся фантомным хрустом костей. Тело крупно вздрагивает, стоило стулу разлететься в щепки, а ушам уловить знакомый рык. Знакомый только внешне, ведь если копать глубже, вплоть до гроба похороненных заживо слабостей, можно разлечить в этом звере человека, которого зажали в тиски ещё в детстве.       — Ты доволен? — презрительно прошипел зверь, — или всё же человек? — отстраняясь. И вновь он ушёл, вновь скрылся в темноте коридора, откуда выглядывали ошеломлённо хозяева дома, устрашающе громыхнув входной дверью.       Краем глаза Россия зацепил заходящее солнце.