синий никогда не был моим любимым цветом

они пытались меня лечить от того, что всегда было во мне. но никогда не пытались объяснить, что же это такое. и вот теперь, когда я снова научился летать, то смотрю на все произошедшее оттуда, куда упираются трубы заводов, шпили башен, последние этажи небоскребов, и мне больше не больно, не страшно, не обидно, потому что за умение летать всегда нужно заплатить чем-то важным. они пытались научить меня, как быть с ними здесь, но едва ли можно по-настоящему объяснить, где это здесь, а теперь объяснения не нужны, я как-то справляюсь без карт, без компаса и даже без навигационных спутников. можете себе представить, что я что и знаю наверняка, так вот в той стороне мой старый, склонившийся набок дом, а если лететь на северо-запад, то там финляндия, где я, как и во многих других местах, никогда не бывал. они пытались лечить меня то ли от моей крови, то ли от их страхов, если честно, так и не понял, и не пытался. если умеешь летать, почти как птица и лучще птиц, то где-то на втором десятке полетов теряешь привязанность и к старому дому, который устало склонился набок, и к маме, которая очевидно хотела как лучше, и к тем, кто давал мне таблетки и порошки, обещая лечение. чудес не бывает - устало склонив головы, говорили они. только вот настоящие чудеса, пальцами ног легонько отталкиваюсь от земли и взмываю под потолок, и выше. туда, где пролетают Ту и Боинги, а иногда и Миг-31. и вот последних я опасаюсь, сам не могу объяснить зачем, ведь я теперь меньше тело, но больше лишь разум, и едва ли что-то вроде фиксируют на радарах, а если и замечают, то вряд ли во мне есть что-то такое, похожее на их цель, скорее на то, о чем они все мечтают, если и не вслух, то про себя точно, потому что иногда я слышу чужие мысли, и многим так хочется прыгнуть повыше, и никогда-никогда, подчиняясь законам вселенной, не падать вниз, не спускаться вниз, только всё выше. те, другие, чьих мыслей я никогда не знал, не успел, пытались меня лечить, делать пригодным к жизни, как будто успели понять и объять вселенную, как будто в этом был смысл их короткой жизни, а я лечу там, где дома всего в несколько этажей и кирпично-красные крыши. иногда мне кажется, что дети видят, как я лечу, потому что тогда они на секунду останавливаются, перестают играть, тянуть свою маму или бабушку за руки, смотрят, смотрят, так пристально смотрят, и широко улыбаются. может, во мне всегда было что-то такое, не от человека, а от места, в котором рождаются облака, что-то, что не вытравишь лекарствами, умными словами, толстыми книгами. то ли тоска по прошлому, то ли желание чужой любви, то ли любовь к созерцанию, сродство с наблюдателями. то, что нельзя вылечить-вытравить, спрятать в клетке, и поэтому я лечу над городами, в которых не был до этого, и мне так легко улыбаются те, кого я не знал в лицо, но они всегда узнают во мне что-то, кого-то очень важного: своего отца, который ушел и никогда больше не возвращался, сестру, которая даже не успела на свет родиться, того, кто мог бы зваться дедом, но остался где-нибудь в сорок первом, кажется именно это зовут любовью, зовут надеждой. и им кажется, что в пролетевшем облаке есть что-то, для которого так сложно найти слова, не нужно искать слова. те, другие, так долго пытались меня учить - лечить, а здесь есть только чужие мысли, светлые улыбки и тишина.