playlist l сборник Hannigram

      Дверь открывается бесшумно. Всегда беззвучны скрытые петли и тяжелые замки. Им стоило бы скрипеть, звенеть, трещать, всеми силами подавать сигнал, оповещая об опасности. Хотя бы из уважения к пленнику. Но они, конечно же, молчат. Или же Уилл Грэм настолько глубоко погружается в собственный дворец памяти, что не способен расслышать ничего, кроме мерного звука текущей воды и далекого, едва различимого шума, с которым бьются на порогах мелкие волны.       Шаги мягкие, неспешные, потому что теперь нет никакого смысла куда-то торопиться. Время больше не имеет значения. Жертве все равно некуда убегать. Только и остается, что закрывать глаза, погружаясь в темноту потока, позволяя ему залить уши так плотно, словно это и не речная вода, а расплавленный воск. Холодные, ужасно холодные пальцы бережно отбрасывают со лба мокрые и соленые от пота пряди волос, поднимают голову, обращая лицо к свету потолочной лампы. — Уилл. Ты должен вернуться, — голос против воли пленника пробивается в сознание, и от его звучания все вокруг идёт неясной рябью. — Посмотри на меня, Уилл.       Больше всего на свете он не хочет видеть именно это. Он согласен на образ изломанного тела Аланы, на истекающего кровью Джека… Даже на Бастера, сломанной игрушкой, комком свалявшейся грязной шерсти лежащего на ступенях в Вулф Трап. Но картинка сама проступает сквозь образы: на дне под ногами, высоко в небе, среди раскидистых крон деревьев. Доктор Лектер всюду. Он одет в серый шерстяной костюм, а не в пластиковый поверх обычного пуловера и простых брюк, как это часто бывало. Он выглядит по-человечески обеспокоенным. Почти похож на того, кем был когда-то в прошлой жизни, в Балтиморе. На одну лишь секунду, всего одну, Уилл позволяет разуму усомниться в своем понимании реальности, в своих воспоминаниях. Образ реки ускользает, сменяясь надоевшей до зубового скрежета серой комнатой без окон. — Уилл? — Да. Я здесь, — там, где предпочел бы никогда не оказаться.       Доктор Лектер нагибается ниже и внимательно всматривается в чуть расширенные зрачки. Температура не спадает, а желание пациента постоянно уходить как можно глубже в себя вместо лечения и нормального сна никак не способствует выздоровлению. Признавать, даже мысленно, что собственных врачебных навыков для чего-то оказывается недостаточно — ужасно унизительно. — Ты должен поесть. Хотя бы сегодня.       Ганнибал отходит в сторону, чтобы достать из сумки, брошенной у двери, контейнер с супом. Один лишь запах куриного бульона вызывает неприятные ассоциации, и приходится приложить усилия, чтобы проглотить кислый комок, поднявшийся к горлу. Им обоим. — Нет, — произносит Уилл и сжимает челюсти, понимая, что никакого другого сопротивления оказать не может. — Ты должен.       Пленник качает головой из стороны в сторону и прижимается затылком к стене. Все вокруг невероятно холодное, судя по ощущениям, так почему же не покрывается коркой льда или красивым узором инея? Почему от дыхания не вырываются изо рта мелкие облачка пара? В следующий раз он пустит по реке крупные льдины, скует ее холодом, чтобы больше не чувствовать и не слышать. В следующий раз обязательно получится не дать ему растаять. — Пожалуйста, — одними губами произносит Ганнибал. — Я прошу тебя.       Со вздохом он усаживается на пол напротив матраса, заменяющего пленнику кровать. От металлического основания пришлось отказаться в пользу мнимой безопасности. Лектер до сих пор не может отделаться от неприятной мысли о том, что, если Уилл захочет, действительно захочет, он откусит себе, например, язык. Как будто для причинения вреда нужны специальные инструменты, кроме тех, которыми наградила природа. Вопрос желания и мотивации. — Каждый раз… — пытается начать Уилл, но чем длиннее фраза в голове, тем сложнее ее произнести. — Что «каждый раз»?       Почти заботливо Ганнибал поправляет одеяло, укрывая чужие ступни. Они и так горят из-за температуры, отчего иногда во дворце памяти возникает картинка с кипящим маслом вместо речной воды и раскаленными углями вместо песка и камня, но какой резон сопротивляться. Когда нет замысла, большая часть действий теряет свое значение. Остается только глухая тоска, поддерживаемая серой обстановкой вокруг. «Сбежать» — это никак не замысел. Не теперь. — Мои просьбы не имеют значения. В таком случае, твои — тоже.       Безвольно опустив руки, Лектер садится совсем близко. И болезнь не настолько ужасна, чтобы проигнорировать возможность. Уязвимые точки почти подсвечивает, словно в дурацкой компьютерной игре: нажмите Е, чтобы воспользоваться… Но Уилл лишь смотрит на открытую шею на расстоянии меньше вытянутой руки и ничего не предпринимает. — Это сугубо твоя вина, — говорит Ганнибал, глядя куда-то в сторону. — Моя вина? Вот как ты это воспринимаешь.       Если бы Уилл еще мог удивляться, то позволил бы себе растеряться. Если бы мог злиться, выразил бы немалое возмущение. Но чужая уверенность в своих словах вызывает только разочарование. И, совсем немного, презрение. Сколько времени он уже заперт в этих стенах; как быстро он перестал вообще кого-либо обвинять в сложившейся ситуации… А Лектер говорит: «Твоя вина», как будто свято в это верит. — Ты безумен, Ганнибал. При всем желании переложить вину за свои поступки на мои плечи… Не выйдет. — Мой разум ясен. Был ясен, Уилл, пока ты не заставил меня почувствовать обратное. — Отпусти меня, — он пожимает плечами. — Отпусти. Или убей. Ничего иного ты все равно не получишь.       Чистая эмпатия часто становилась проблемой при взаимодействии с людьми, поэтому Уилл всегда избегал близких контактов. Ощущая замысел человека как свой собственный, очень сложно проконтролировать происходящие в поведении изменения: в какой-то момент граница между собственным и чужим «Я» становится настолько зыбкой, что вынуждает создать хоть и картонную, грубую, но все же отдельную личность для удачного взаимодействия. Смешение необходимых помыслов и черт.       Уилл знает, что это временная иллюзия, побочный эффект столь глубокого понимания чуждого разума. Дистанция и время позволят, всегда позволяют, вновь вернуться к себе самому, избавиться от наносного. Но другие не могут этого видеть или чувствовать также ярко. Они воспринимают игру света на гранях как самостоятельный источник. И тянут к нему свои жадные руки. К своему искаженному отражению в другом человеке. — Однажды я найду способ получить желаемое, Уилл, — наклонив голову, Ганнибал внимательно смотрит, словно пытаясь вновь отыскать что-то в чуть расфокусированном от слабости взгляде. — До тех пор… Будем довольствоваться тем, что имеем.       Как маленькому ребенку, Ганнибал подносит ко рту пленника наполненную ложку. Контейнер пластиковый, а вот инструмент металлический: конец рукоятки недостаточно острый, чтобы заменить, например, нож, но достаточно угловатый, чтобы использовать его в качестве оружия. Уилл отчетливо помнит, что раньше ему предлагались белые пластиковые столовые приборы. То, чем нельзя серьезно навредить ни себе, ни другому. «Каков замысел?», думает он, понимая, что на анализ имеется всего несколько секунд.       Тьма всегда завораживала Ганнибала. Он провоцировал своих пациентов, своего психотерапевта, агентов ФБР на демонстрацию скрытого в них «потенциала». Того, что он сам считал потенциалом, если быть точнее. Встреча с Уиллом кардинально изменила его отношение: впервые захотелось не только понять, как работает чужой разум и что сокрыто за семью печатями в душе, но и продемонстрировать свой собственный уродливый механизм во всех подробностях. Никто и никогда не понимал Чесапикского Потрошителя. Лишь профайлер Уилл Грэм смог погрузиться достаточно глубоко. Достаточно глубоко, чтобы увидеть. Чтобы видоизменить и отразить элегантное зло. — Способа заразить меня твоим безумием окончательно не существует. Во мне этого нет, Ганнибал. Никогда не было, — произносит он, прежде чем наклониться вперед и обхватить ложку губами. — Вряд ли это так, — доктор Лектер принимает более удобную позу, чтобы не перевернуть еду и ничего не испачкать. — Было бы очень… разочаровывающе.       Все, что происходило за последние месяцы — сплошное разочарование. Не удивительно, что даже густой и наваристый суп пересолен. Хорошо, что обстановка притупляет чувства: пленник почти не чувствует вкуса, только жар внутри и холод снаружи. — Мне жаль, — вежливо откликается Уилл и тянется за еще одной порцией бульона. — Но я не собираюсь тебя принимать. Как и любого другого.       Протянув руку, Ганнибал стирает кончиками пальцев мелкие травы, попавшие на чужие губы. Жест невесомый, почти нежный, и Уилл видит десятки возможностей заломить эту руку, обхватив ногами туловище — обезвредить, выхватить ложку и воспользоваться ей, как грубой заточкой. Но теперь он знает, каков замысел, поэтому любые действия теряют смысл. Глупо вестись на столь очевидную провокацию. — Но можешь. — В этой голове, — он проводит пальцами от лба до уха, словно демонстрируя линию вскрытия черепа, — мне и одному тесно. Поэтому придется выбрать. У тебя нет в запасе вечности, Ганнибал, чтобы играть со мной.       На самом деле, с точки зрения Уилла, у него больше, чем вечность. Потому что часы во дворце памяти тянутся невероятно медленно и нет никакого способа ускорить течение. Или остановить. Лишь контролировать процесс, замыкая сознание само на себя в каком-нибудь приятном и расслабляющем эпизоде вместо бесконечного кошмара. Здесь, в этой серой комнате, кажется, вовсе не существует понятия времени. Но Уилл все равно чувствует его. Просто надеется, что Потрошителю наскучит искать его понимания раньше, чем он действительно сойдет с ума и утонет. — Может быть, ты прав. И я допустил ошибку, — улыбается Ганнибал, — но желание уже привело к преступлению, так что не вижу никакого смысла останавливаться. Могу себе позволить сполна насладиться тем, что получилось. За нас обоих. — Таков твой замысел, — безразлично отвечает Уилл и открывает рот в ожидании.