Сталь-скала

      Эй, дитя, иди сюда! Да не бойся, брось ты эти вёдра, всё равно никто не украдёт, пока я рядом.       Как меня зовут? Хадла, милое дитя. (На самом-то деле Халла, как и тебя, но здесь это крайне редкое имя, поэтому пришлось слегка его изменить, чтобы никто ни о чём не догадался.) Кто я? Ну, как тебе сказать… Я — это ты. Только много лет спустя.       Сейчас же четыреста четырнадцатый, верно? Значит, отец опять с отрядом на северах. Скажи матери, что хочешь стать такой же, как он. Да не будет она пытаться тебя переубедить, слишком сильно по нему скучает, как сейчас помню. Ну, может, поворчит немного, да и примет.       И дед пока ещё жив. Заходи к нему в кузницу почаще, не упускай возможности. И у брата под ногами попутайся, может, что расскажет. Пригодится, ещё как.       Что у меня с лицом и руками? Да так, пустяки. Зато сыпью не приуродована, как почти вся местная молодёжь. Только не вздумай себе сейчас так же делать, не получится. Это со службы. Пойдёшь к бойцам — узнаешь.       Наклонись чуть-чуть, я тебе кое-что передам. Годы пройдут — сама удивишься, как оно тебе поможет. Верёвочку продела и на шею вешаю, потому что оно тебе сейчас великовато, с пальца соскочит.       Что-то совсем я тебе голову задурила, да? Давай хоть воду домой отнести помогу. Потом по своим делам пойду.       А что матери про меня ответить, так ты сама что-нибудь придумай. Или скажи полуправду, что я воин наёмный, еду из Коррола в Кватч. Ты там тоже несколько раз побываешь, если в Гильдию пойдёшь. А ты пойдёшь, я в тебя верю. Главное — не забывай потом аэдра молиться перед заданиями. Вера — вещь странная, у всех разная, но почему-то помогает.

***

      Хе-хе-хе, я и не думала, что заплетать волосы в косу, надевать на голову венок из полевых цветов и рассказывать о бойцовской жизни себе самой так весело, не думала, что мои глаза такого невероятно красивого цвета, что я-тогда корчу забавные рожицы, когда смеюсь… Да много чего не думала.       Мы идём по Скинграду, каким ещё помню его я-дитя. Правду о нём я-взрослая узнала к концу второго десятка, уже в бытность свою гильдейцем. Тогда же поняла: моей малой родине не дают сгинуть только те, кто по-настоящему ей предан. Город, звенящий в моём детстве железными вёдрами, молотом, бьющим о раскалённый докрасна металл на наковальне, скрипящий-покряхтывающий цепью в колодце, поющий молитвы Девятерым, играющий музыку, под которую не терпится пуститься в пляс, оказался на самом деле пронизан лязгом оружия не во имя правосудия, заговорами и навязчивыми просьбами подкинуть пару монет. Город, в этом же самом детстве пропитанный ароматами новых книг, сладкой выпечки и масла в лампах, на самом-то деле имеет удушающий запах (хотя, может быть, это я уже так привыкла к благоуханию природы, что здесь кривлюсь). От того, что источают нищие, толкущиеся у часовни во время служб, слезятся глаза, даже если стоишь в десяти шагах от них. Гордыня витает в воздухе трупным ядом: такие, как сэр Лазар, умирают в одиночестве, и никто их не навещает и не хоронит как полагается. В одном из кварталов вообще лучше не появляться, а если забредёшь туда, скорее жми руки к лицу: помои выливают где придётся, даже несмотря на то, что Скинград по богатству уступает только столице. Грязь всюду: и на земле, и в обществе. Тут не только попрошайки и гордецы, но ещё и параноики, и пьяницы… Соратники мои, конечно, не квасят как во славу Сангвину, но полбутылки вина на брата — их дневная норма что до начала Кризиса, что после. Глартир, скорее всего, двадцать лет назад ещё с катушек не слетел, да и вообще у часовни он не крутился до поры до времени. Я четыреста четырнадцатого года вижу в Скинграде только хорошее. Я четыреста тридцать четвёртого года замечаю под расшитым узорами костюмом жёлтое, давно не стиранное бельё, и даже красоты Западного вельда более не способны отвлечь меня и исправить впечатление. Хотя это обидно до слёз: всё-таки городу уже три тысячи лет, может, даже больше, всё-таки здесь я родилась и провела полжизни, да и есть другие уголки Сиродила, которые и вправду давно не убирали...       Я-взрослая подхватываю одно из вёдер с колодезной водой, беру себя-ребёнка за руку и прошу держаться рядом: мало ли что может случиться. Я четыреста тридцать четвёртого года гляжу по сторонам и напрочь забываю, что в Коловии только что лили дожди, а посему вступаю в лужу на ровном месте, закатываю глаза и бурчу под нос ругательство, подхваченное от отца. Я четыреста четырнадцатого слышу это и смеюсь. Смеюсь даже несмотря на то, что грязная вода попала на платьишко. Вот матушка-то журить будет, когда заметит.       — Хадла, — я-маленькая ставлю ведро на землю, а затем осторожно касаюсь кольца на верёвочке, как будто боясь выпустить какую-то неведомую страшную силу, — а ты ещё тут появишься когда-нибудь?       Я-взрослая надеюсь, что кольцо удастся спрятать, чтоб никто не забрал: зря, что ли, снимала?       — Вряд ли, дитя, — вздыхаю и краем глаза замечаю улицу, на которой стоит дом, где мы жили в четыреста четырнадцатом и где в четыреста тридцать четвёртом живёт мой брат с родителями и своей семьёй. — Ну вот, мы почти пришли. Обещай, что пойдёшь по отцовскому пути.       — Обещаю, Хадла.       — И попроси Альбина почаще брать тебя с собой в дедову кузницу.       — Попрошу.       Я-дитя стучу в дверь. Я-взрослая машу рукой на прощание и сворачиваю к часовне: такой меня здесь пока никто не знает, а матушка будет ругаться, что дочь разговаривает и ходит с чужаками.       Эта девчушка вырастет и станет лучше самой себя, если прислушается к тому, что ей сказали.       А мне пора обратно. Одновременно двух разных меня в Нирне быть не должно. Да и заждались в тридцать четвёртом, наверное…