***
Той ночью над крышами Лондона беспорядочно метался очень сердитый дрозд. В горле его клокотала горечь. Нат посягнул на святое и сам это прекрасно осознавал. Более того, я сам осознавал всё это ничуть не меньше. Ничто из сказанного волшебником не было для меня открытием, не было чем-то новым. Даже тогда, в Александрии, две тысячи лет назад я уже всё это отчётливо, ясно видел. Но вот так вынимать наружу, так говорить… Зачем? Кончики крыльев светились алым. Образы прошлого. Слишком много. Их слишком много. Вот мы с Птолемеем под пальмой — он как обычно серьёзен, смотрит устало, с недетской мудростью. А вот тёмные точки — смерть подступает со всех сторон. Я должен был спасти, унести его. Не тогда, когда погибли Тети и Аффа с Пенренутетом. О нет, я должен был сделать это гораздо раньше. Возможно, в тот самый день, когда мы, беседуя о высоком, брели на базар покупать анчоусы. Проклятые рабские цепи, проклятая покорность, проклятая привычка всегда ожидать приказа. Птолемей был ребёнком, ум его был отчаянно далёк от мирских забот. Но я ведь ребёнком не был и, к чему всё идёт, я знал. Но гордость и молодость. И нерешительность. Я думал, что справлюсь со всем на свете. Я думал: Птолемею виднее. Я думал. Я думал, а он погиб. Птолемей погиб и я ничего не сделал. Мысли кружились беспорядочной, острой болью. И так же хаотично кружился дрозд. С высоты своего полёта я наконец отыскал несколько заколоченных старых зданий и, рухнув тяжёлым пернатым комом на полуразвалившуюся крышу одного из них, выдохнул сгусток пламени. Пламя ярилось, а я смотрел. Вся моя боль, вся моя память и даже я — все мы сгорали в танцующем жарком пламени. Вот мы сидим под пальмой. Вот тёмные силуэты убийц в ночи. Моя кичливая гордость. Я лучший. И ещё один огненный сгусток пронзает ночь. Я возвращался назад с рассветом. Ярость моя улеглась. Боль не исчезла, но стала, казалось, тише. К тому времени, как отряд экстренного реагирования примчался тушить пожар, пламя утихло само собой, а на месте выгоревших зданий потрескивал тоненькой сверкающей корочкой большой ледяной сугроб — я позаботился о том, чтобы мои внезапные эмоции не возымели по себе никаких последствий. Зла, в конце концов, я не желал никому. Да и Нат невиновен ни в чём. Ведь, в конечном итоге, он просто сделал выводы на основе той информации, что у него имелась. А то, что поднялось во мне в результате — только моя беда. Птолемея убил не я. Но всё-таки в какой-то степени я в его смерти виновен тоже. Не потому, что не смог защитить, а потому, что боялся ему перечить. Это понимание далось дорогой ценой, но было мне, как опыт, необходимо. Я не погубил Птолемея. Я просто позволил ему погубить себя. Прошлое я изменить не в силах. Да и скорбеть… скорбеть об утраченном столько веков назад — это сейчас пустое. Я в Настоящем. Я в настоящем и история как будто идёт по кругу. И в этой истории у меня всё ещё есть волшебник. Всё ещё есть. А будет ли он и дальше — это уже абсолютно другой вопрос. Когда встрёпанная черная птица дробно забарабанила по покрытому крупными каплями утреннего дождя стеклу, Натаниэль сидел над бумагами и, судя по замедленной реакции и тёмным кругам под глазами, целую ночь не спал. В кресле напротив с задумчивым видом развалилась жизнерадостного цвета рептилия в красных шароварах и белом галстуке. Почёсывая подмышку перепончатой лапой, рептилия карябала что-то в блокноте — это конечно же был Сутех. Неясное чувство сжалось во мне неприятным комом. — Как полетал? — Ната немного шатало. Только слегка приоткрыв окно, он поспешил тотчас его захлопнуть и светло улыбнулся мне. Такая улыбка обыкновенно появлялась у него лишь в те дни, когда он полностью выбрасывал из головы всё, что касалось его драгоценного правительства. Он был настоящий. Весь только в одном лишь этом движении губ и только в одном лишь взгляде. — Привет. — Птица (всё ещё дрозд и всё ещё я), встряхнувшись, приняла излюбленный облик. Нат уже перерос Птолемея и теперь я был вынужден поднимать лицо для того, чтобы с ним нормально поговорить. Стоило, пожалуй, задуматься о новой личине для нашего с ним комфортного взаимодействия. Нет, конечно я нередко использовал облик шумерского юноши, но Нат обыкновенно реагировал на него как-то уж слишком остро. — Нормально. — И, заглянув через зелёное плечо, недовольно хмыкнул: — Может, тебя сменить? Опять небось ошибок наляпал, да? — Да когда это я ляпал? — Прежде увлечённый работой, Сутех возмущённо вскинулся. На высших планах (от сущности не уйдёшь), голова его начала постепенно пухнуть. — Может мне ещё за тобой исправить, а? — Так! — Ладони Ната столкнулись со звонким хлопком — и начавшаяся грызня (не могу назвать наше с Сутехом нездоровое соперничество остроумной, достойной меня пикировкой) прекратилось на полуслове. Мы, приготовившись внимать, уставились на волшебника. — Все устали. Все идут отдыхать. — Да ничего себе… Кто говорит, — восхитился я. Волшебник в ответ широко зевнул: — Дайте мне пару часов, а потом соберитесь, пожалуйста, в гостиной с камином. Ладно? — И, цепляя предметы, неупокоенным трупом побрёл вперёд. Кажется, глаза его были уже закрыты. Заработался снова. А, может быть (мысль показалась странной, но очень тёплой)) ждал моего прилёта?***
В гостиную так толком и не восстановившийся, усталый, растрёпанный Джон Мендрейк пришёл с чашкой кофе и кое-как собранным из всего, что подвернулось под руку, бутербродом. Каждое это действие по отдельности было абсолютно несвойственно для волшебника. Их же объединение казалось и вовсе противоестественным, более того, вопиющим безобразием — это по меньшей мере. Небольшая и уютная, комната была обставлена безупречно — каждую, даже самую незначительную деталь Натаниэль в своё время продумывал очень тщательно и даже при всей нарочитой небрежности каждая брошенная подушка, каждая статуэтка на каминной полке и каждая чашка на маленьком круглом столике чётко занимали выделенное им место. Большие часы с маятником на стене, пушистый ковёр, тяжёлые шторы цвета тёмного мха и просторные кресла оттенка охры — гостиная эта задумывалась для отдыха и была во всех смыслах самым любимым местом Натаниэля. В этом доме, во всяком случае — другие сейчас не в счёт. Сегодня же от покоя, спокойствия и уюта не осталось в ровной степени ничего — первым, что увидел волшебник, были зелёная задница, красные щупальца, сиреневый хоботок бабочки переростка и мальчик египтянин, с видом фокусника пересыпающий из руки в руку колоду карт. — Все собрались? — Ага. Карты с шуршанием схлопнулись — и исчезли из поля зрения, но Натаниэль успел рассмотреть несколько неприличных картинок. — Непотребство какое, господи. Ты где это взял вообще? — Не я, а мы, — широко улыбнулся джинн. — Что не так-то, Нат? — и, приблизившись, дружески хлопнул по плечу. — Приятного аппетита, кстати. — М-кхм… Спасибо. — Прокашлявшись, волшебник попытался привлечь к себе внимание властным жестом. Конечно, с бутербродом, зажатым в пальцах, это смотрелось не столь эффектно, как он рассчитывал, но через несколько мгновений гвалт и возня сменились заинтересованным молчанием — Натаниэль ещё никогда не собирал всех призванных духов разом. — Я благодарен вам за помощь и понимание, — начал он, чувствуя близкое присутствие Бартимеуса и то, что джинн находился совсем рядом, одновременно смущало и предавало сил. — Каждый из вас знает, в каком направлении я работаю. В глобальном смысле пока ничего не изменилось, но я прилагаю все возможные усилия. Вы доверились мне и авторитету Бартимеуса, а я стараюсь учиться доверять вам. Это важно. И трудно. Но мы справляемся. И я подумал. — Духи опять завозились. Они были существами действия, и долгие пафосные речи быстро утомляли их. Волшебник повысил голос: — я подумал, что нам пора устроить выходной. Всем нам. Но сегодня в иное место я никого не отправлю. Вы все всегда были заложниками своих хозяев и ненавидели землю. У вас не было возможности познакомиться с нею, увидеть её красоты. Я тоже был заложником своего города и своей работы. А потом Бартимеус, — на мгновение брошенный тёплый взгляд, — показал мне нечто прекрасное. Это так много и мало одновременно. Я хочу, чтобы каждый из вас мог почувствовать тоже, что и я. Бартимеус, — протянув руку, Натаниэль кончиками пальцев коснулся смуглого плеча. Рука на мгновение дрогнула, — это не приказ. Ты можешь отказаться. Но я бы очень хотел, чтобы вы все сегодня отправились в мир. — И оставить тебя без присмотра? — тёмные, глубокие глаза мальчика встретились с глазами Натаниэля и волшебник почувствовал: джинн понимает всё. По позвоночнику на миг прокатился предательски мерзкий холод. Проигнорировав это отвратительное чувство, Натаниэль отмахнулся. — Да ладно. Я обещаю не выходить из дома. Всё со мной будет в порядке. Взгляд Бартимеуса был отчаянным и больным. — Ты же не просто так меня отсылаешь. — Диалог затянулся. Всё было так. Со всех сторон, почти неподвижные, на них с любопытством смотрели духи. — Пожалуйста, Нат. Джинн ещё никогда не просил вот так. Осунувшийся, посерьёзневший, ссутулившийся, подавшийся невольно навстречу Натаниэлю, он бес стеснения выказывал неприкрытое беспокойство. Но Мендрейк и так сделал для него всё, что мог. Каким бы сильным не было волнение Бартимеуса, необходимость приглядывать за другими наверняка его в какой-то степени отвлечёт. К тому же, Натаниэль позволил ему почувствовать превосходство, сделал главным а, насколько он успел изучить характер джинна, такое не могло его не порадовать. Сделав ещё один маленький шаг и приблизившись тем самым почти что до неприличия, волшебник позволил себе улыбнуться: — У меня слишком важная миссия для того, чтобы просто здохнуть в самом её начале. Так что лети и за меня не бойся. И Бартимеус сдался. Отступив, склонил насмешливо голову: — Ну что, пионеры. Вперёд за вожатым, да? Кто такие «пионеры» и кто такой «вожатый» Мендрейк не знал. Впрочем, это для него было не очень важно. Опершись спиной о дверной косяк, он с удовлетворением смотрел, как оживившиеся, вновь разголдевшиеся духи многоцветной толпой вылетают в осень и без аппетита живал почему-то безвкусный сэндвич. Конечно, о выходном и, тем более, дальних полётах с джиннам он мог лишь мечтать теперь. Слишком уж много было важных, серьёзных, а подчас и опасных дел. Когда от бутерброда остались лишь крошки и запах копчёной курицы на кончиках пальцев, Мендрейк тяжело опустился в кресло. Вынув из сейфа бумаги, всмотрелся в рисунки. Да, у Натаниэля было много проектов и Бартимеус был осведомлён далеко не о всех из них. И дело было не в доверии. Вот только, в чём было дело, волшебник даже себе объяснить не мог. Большую часть времени Натаниэль исследовал духов — задавал вопросы, записывал, сравнивал, делал выводы, пытался найти хотя бы фрагменты сохранившихся записей и их, к вящему изумлению, находил. Они, духи, были удивительными — все до единого. Свободолюбивые, своевольные, каждый — многогранная, разносторонняя личность с собственными характером, ценностями и знаниями. Они были почти, как люди. Лучше людей. Во многом, пожалуй, лучше хотя бы тем, сколько мудрости умели в себе хранить и как сочетали её подчас с умением радоваться мелочам, как взаимодействовали друг с другом и как замыкались в себе, стоило Натаниэлю допустить хотя бы одну ошибку. К тому, что собирался сегодня сделать, Натаниэль готовился очень тщательно. Сперва выбирал подходящего духа, затем — заклинания. Множество раз репетировал речь, стоя у зеркала в душе и, чувствуя себя донельзя наивным и глупым, зарывался в одеяло, прижимая к себе кота. Конечно же, ему было безумно страшно. Конечно же, он понимал, что одна единственная оплошность погубит всё. Когда над последней свечой мерно замерцал язычок огня, Натаниэль уверенным лёгким шагом вошёл в пентакль. Скрестив ноги, уселся на пол и на секунду прикрыл глаза. Вдохнуть и выдохнуть. Больше тянуть нельзя. Коснувшись на миг кончиком языка пересохших губ, волшебник принялся нараспев читать долгую формулу вызова. Свечи померкли. Запахло пачули, жасмином и тёплым деревом. Лёгкий ветерок, которого не могло быть в кабинете Мендрейка, взъерошил волосы. Подняв лицо, волшебник не без восхищения всмотрелся в облик, который выбрала афритша для появления. Темноволосая девица в простом домотканом платье стояла, понурившись, обнимая себя за плечи. Тихой тоской из неоткуда и отовсюду полилась незнакомая песня. Девица улыбнулась — ровные белые зубы показались на миг из бутона манящих губ, а потом эти губы стали внезапно синими. Привлекательное лицо побледнело, глаза запали, хрупкое тело раздулось, запахло гнилью, в спутавшихся мокрых волосах появилась тина. Челюсть отвалилась, запали щёки. Песня тянулась и длилась, крючились пальцы девы, в глазницах теперь полыхал ведьмовской огонь. — Хорошее представление. — Не выдержав, поднял наконец расслабленно лежавшие на коленях ладони Натаниэль. Утопленница, чья кожа уже начала чернеть, посмотрела на него угрожающе. — В самом деле? — Да. Хотя бы потому, что ты начала с человека. Забавно. — Зашуршав страницами, Натаниэль распахнул блокнот. — Чем ты руководствовалась, создавая всё это? Это то, что ты видела прежде, или твоя фантазия? Ты пыталась таким образом вызвать у волшебника отвращение или ужас? — Стоп-стоп-стоп. — Полуразложившееся лицо быстро проходило обратную трансформацию, и в итоге афритша предпочла выглядеть малопривлекательным, но всё-таки свежим трупом. — Ты нормальный вообще? Скучно что ли? — Голос её звенел. С тяжёлым вздохом поднявшись на ноги, Натаниэль позволил себе показать, как на самом деле утомлён и измотан. Улыбнулся афритше: — Предлагаю сперва познакомиться, Шуан, а потом отвечать на твои и мои вопросы. Стоя у окна и опираясь локтями о широкий светлый подоконник лакированного дерева, волшебник красными сухими глазами смотрел в бледную дымку предрассветной хрустальной мглы. Редкие оранжевые фонари всё ещё рассеивали её, но постепенно угасали, уступая права неслышно подкрадывающемуся ленивому утру. Ещё немного, и оно обрушится вмиг суетливой шумностью. Но город пока что тих. Город пока что дремлет. А волшебник стоит и смотрит. Голова Натаниэля была тяжёлой. Он провёл слишком много вызываний и физически был до крайности истощён. Сутки выдались сложными. В общем он проводил ритуал целых девять раз. Три духа встретили Мендрейка непробиваемой агрессией. Они слишком озлобились за долгие века рабства и в злобе своей утратили ту часть своей личности, которую Натаниэль мог бы назвать человечностью в самом широком смысле этого слова. Ещё два духа — джинн восьмого уровня и нахальный полуафрит высмеяли все, даже самые смелые идеи Натаниэля. Их после недолгого диалога он с изрядным облегчением отослал. Четверо из девяти — не самый плохой результат. Можно даже сказать, превосходный. Натаниэль ведь и смутно не надеялся на то, что сумеет добиться хотя бы чего-то настолько скоро. Большую часть времени он говорил с Шуан — достаточно древней афритшей. Её он вызвал первой, так как благодаря некоторой информации, которую предоставил ему Сутех, имел некоторые представления о её личных качествах и, невзирая на лютый страх, без особого труда сумел отыскать к ней подход. Гладкое стекло холодило лоб. Волшебник прижимался к нему, опустив подбородок, медленно дыша и зажмурившись. Он продумал всё. Он продумал практически всё кроме одного. Кроме одного факта, о котором в преступной своей небрежности позабыл. Факт этот теперь прогрызал тёмную червоточину в сознании Мендрейка, ворочался, жалил, лишал покоя. Ничто не имеет смысла. Покуда Натаниэль не найдёт способ… М-да… ничто не имеет… Он спал несколько часов, свернувшись калачиком на просторном диване в гостиной. Подтянув колени к животу и обняв их руками, стремительно кружился в огромной стиральной машине — по кругу, по кругу, по кругу во тьме, ударяясь о склизкие ледяные стены реальности, захлёбываясь кипящей водой и клочьями грязной пены. «Что бы ты не делал, как бы сильно ты не хотел добра, волшебник, ты причиняешь боль. Это никогда не изменится. Это не изменится никогда. Такова природа вашего мира. Такова природа нашей сущности». Глядя в окно, Натаниэль одними губами снова и снова повторял слова Шуан. Боль. Боль. Духи не любили говорить о ней, а волшебник прежде не спрашивал. Впрочем, ведь давным-давно Бартимеус… давным-давно. Натаниэль широко зевнул. Он не знал, что делать. Он не знал, как быть. Он смотрел в окно и обещал себе, что снова отправится спать, как только дождётся духов. Но ведь то время, когда Натаниэль выполнял каждое обещание, осталось в далёком детстве?..