Диалоги обо всём или Хроники Человечности

            Солнце припекало, кинжально острая тоненькая травинка навязчиво лезла в нос. Я, как и множество раз прежде за время полной свершений, благородства, находчивости и безусловной скромности великолепной моей карьеры, сидел (вернее лежал) в засаде, а над моей макушкой от лёгкого ветерка гипнотически монотонно покачивались ярко-жёлтые головки недавно распустившихся одуванчиков — какая-то пыльца постоянно осыпалась прямо на мою сиятельную персону, отчего вышеупомянутой персоне то и дело неудержимо хотелось чихнуть. Но я героически держался. В конце концов, я Бартимеус Урукский, Сакар-аль-Джинни, Рехит Александрийский, Серебряный пернатый змей. Что мне какие-то одуванчики?       Неудачно подвернувшийся маленький острый камешек просто-таки неприлично вонзался в сущность — я распластался на нём животом и вот уже примерно минуту ни как не мог разрешить дилемму: что мне делать — осторожно поёрзать, рискуя выдать своё укрытие, или всё-таки ещё немножечко потерпеть?       Не знаю, к какому решению я бы пришёл в итоге, но всё разрешилось внезапно само собой: надо мною нависла угрожающая тень, трава зашуршала — и в следующий миг меня бесцеремонно схватили за хвост:       — Попался!       Хвост возмущённо задёргался, но тоненькие пальцы держали крепко. Я подскочил, горестно взвыл — и, извернувшись, — всё-таки сумел высвободиться. Правда совсем не на долго. Лапы лихорадочно заработали, я попытался прыгнуть, но на меня навалились сверху, необычайно подлым образом лишив всякой возможности для манёвра. Поперёк живота оказались бледные детские ручки, меня обхватили, прижали и вместе со мной покатились по траве, безжалостно приминая головки бесчисленных одуванчиков (меньше их от этого, впрочем, вообще не стало. Эти цветы просто поражают своей живучестью).       В знак капитуляции золотисто-рыжий пустынный кот вскинул все доступные конечности.       — Ладно. Сдаюсь. Сдаюсь. — Впрочем, а когда было иначе? Девчушка (а ребёнок, к тощей груди которого я всё ещё был прижат, вне всяких сомнений являлся абсолютно невыносимой, противной девочкой), наконец прекратила свои телоперемещения и, раскинувшись на спине, подняла меня над собой, глядя огромными глазищами из-под пушистых ресниц. Я недовольно дёрнулся. — Ты самая отвратительная девочка, какую я когда-либо знал, Марта. — Смех-колокольчик зазвенел в ответ серебристыми переливами, и лёгкий весенний ветерок тотчас подхватил его, увлекая куда-то вверх, за мою кошачью макушку, прямо в бесконечно глубокую чашу неба. Руки девочки опустились и, протянув лапу, я легонько стукнул её по носу мягкими подушечками. — Ты слышишь вообще, что я тебе говорю, мелкая приставучая надоеда? — Надоеда сощурилась.       — Я тоже тебя люблю. — Губы её мечтательно приоткрылись, взгляд затуманился, и бывшее ещё мгновение назад детским и беззаботным, личико Марты стало как будто старше. — А правда, что раньше были злые демоны, которых все боялись? — Марта провожала глазами облачко. Вскинув голову, я посмотрел туда же. Пустынный кот задумчиво топтался на детских рёбрах. — Нам в школе рассказывали сегодня.       — Так то когда было… — Вытянув лапы, я осторожно улёгся.       Марта сорвала травинку и задумчиво её прикусила.       — Да, — покивала серьёзно. — Да. — А потом внезапно ткнула указательным пальцем куда-то вверх. — Барти, смотри! Вон то облако.       — Что? — лениво пошевелил кончиком хвоста я. Так было всегда. Ни на одной мысли Марта не умела задерживаться на долго.       — Бабушка же может прямо с него на меня смотреть? Мне почему-то кажется, что оно бы ей понравилось.       Я приподнялся.       — Да? Почему же? — И, легко спрыгнув на землю, расположился у Марты под боком, элегантно обернув себя хвостом. Уголки губ девочки печально опустились.       — Оно красивое.       Что я мог сказать? Что я мог сказать с тех пор, как не стало Китти? После того, как даже я Китти ничем не сумел помочь?       Китти слабело быстро. Старость, она никого не делает здоровее. В особенности — людей с их удивительно хрупкими, необыкновенно сложными, такими странными, так мною до конца и не понятыми телами. Окружённая любовью и заботой, не лишённая ни внимания, ни поддержки… я даже не осознал, как преступно быстро из бойкого подростка Китти превратилась в цветущую, слегка располневшую после родов улыбчивую женщину, а потом вдруг увидел, насколько же хрупкой Китти однажды стала. Это случилось мгновенно. Мгновенно по моим меркам — волосы её поседели, а кожа сморщилась, руки и ноги утратили былую силу, а голос приобрёл некую тоскливую хрипотцу. Но самое страшное — разум. Разум… — Китти постепенно его теряла. Когда общими усилиями джинны и люди боролись за то, чтобы сердце её не прекращало биться… я не уверен, что она отчётливо осознавала, что происходит с нею. Я далеко не уверен, что она вообще узнавала нас.       К счастью, девчушка уже снова переменилась. Долго грустить она не умела тоже. Смешно дрыгнув ногой и повернувшись на бок, она посмотрела на меня в не предвещающей ничего хорошего задумчивости. Кот (я) в мудрости своей предусмотрительно отодвинулся.       — А нам сегодня в школе о тебе рассказывали.       — О эта твоя школа… — я закатил глаза. Марта ещё только во втором классе, а тошно и плохо всем. Вот хотя бы потому, что…       — Барти, ну пожалуйста. Ну все просят.       Что я говорил? Вот. Началось опять. С тех пор, как в школах вместе с людьми стали преподавать и духи, не проходило и недели, чтобы кто-нибудь не присылал запрос: меня почему-то хотели все. А я? — А что я. Меня на всех, увы, просто катастрофически не хватало.       — Нет. Нет и ещё раз нет. — В самом деле. Должны же у безумия быть пределы.       — Ну ты же наш фамильный дух, герой реформ и…       — И не проси. Я не стану вести занятия в одной школе с Факварлом.       Детские глаза, подозрительно расширившись, заблестели.       — А если бы я тебя привела, мне бы все завидовали. Нет, они и так завидуют, но…       Приблизившись, я снова стукнул лапой девчушку по носу.       — Зависть — это плохое чувство, Марта. И не повод для гордости.       — Просто… — девочка шмыгнула носом, но на то, чтобы распознать истинно женское притворство, опыта мне хватило. — Все бы были рады. Если бы ты пришёл. И я тоже. Я уже пообещала, что приведу тебя. Рикке и Каю… и…       — Ладно. — Нет. Я вовсе не собирался с ней соглашаться. Это как-то само вырвалось. Всегда вырывалось, когда эта отвратительная девчонка именно так на меня смотрела. И я капитулировал. А ведь всё дело в том, что много лет назад опытным путём Китти с Натаниэлем обнаружили мою безусловно позорную слабость. Слабостью этой были, как бы ужасно не прозвучало, дети. Мелкие, вредные, вопящие и ноющие, хохочущие по поводу и без, вечно пристающие с этими своими «как? Почему Зачем?» — дети стали для меня головной болью и, одновременно, счастьем (но этого вы не слышали).       Марту моё согласие конечно же привело в неудержимый восторг и, не успел я оглянуться, как, вскочив с печально поникших, несколько пожёванных одуванчиков, девчушка подхватила меня на руки.       — Ты самый лучший! — Распевала она, быстро вращаясь на месте. Мир закружился и замелькал.       — Меня сейчас стошнит, — мрачно констатировал бедный пустынный кот. И жалобные эти слова вызваны были отнюдь не внезапно устроенной каруселью. О нет. Неудержимый рвотный рефлекс во мне пробуждало осознание того, на что я по собственной глупости только что подписался. Снова вернуться в школу. Боже. Опять. За что? Снова терпеть эти оравы неконтролируемой ребятни, снова возиться с этими юными волшебниками, пытаясь вбить в их тупые головы хотя бы немножко моей безусловной мудрости. И ведь я снова всё буду им прощать. И снова они сядут мне на шею. И я снова получу выволочку от Факварла. Это уже проходили. Помним. Но я, тем не менее, вновь согласился и, ликуя где-то в глубинах сущности, мысленно изо всех сил старался жалеть об этом.       И, когда я уже почти смирился с неизбежным, когда бедный, наконец-то отпущенный на вольную волю я практически успокоился, новая, безусловно светлая идея вдруг посетила Марту.       — Барти, а я принцесса? — поинтересовалась она загадочным вкрадчивым тоном, пытаясь под моим чутким руководством аккуратно сплести более-менее приличный венок.       Я покосился скептично.       — Ты? Ни в коем случае. Ты самая отвратительная…       — Угу. — Марта сорвала очередной одуванчик. — Значит, принцесса. А у каждой принцессы должен быть единорог. — И, загадочно помолчав, прибавила громче: — Да! Розовый единорог, — чтобы выжидающе уставиться на кота абсолютно невинными глазами. Кот в не притворном ужасе шустро попятился, старательно делая вид, что жирного намёка не понимает. — Ну Барти… — Я замотал головой. — Ну тебе же не сложно. Ну пожалуйста. Ну один разочек. Ну единорог. Розовый такой… ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.       Кот недовольно фыркнул, подпрыгнул и, перемахнув через темноволосую макушку, шустро метнулся прочь. Марта, позабыв о венке, побежала следом.       Это была игра, в которой (мы оба знали) всегда побеждала Марта. Конечно же, что-то меня задержит (я не поддамся, нет) — камешек там попадёт под лапу, или собственный хвост внезапно начнёт мешать… Потом я побурчу, поворчу немного, марта, надувая забавно губки, напомнит о том, что вообще-то меня поймала и заслужила свою награду…       В общем, десять минут спустя сверкающий в лучах заходящего солнца розовый единорог с шикарным хвостом и заплетённой в аккуратную косу гривой кругами носился по поляне, а темноволосая девчушка в замаранном жёлтыми и зелёными пятнами от раздавленных ею цветов и травинок платье радостно размахивала руками, удобно расположившись в непотребного вида золотом седле с кисточками, сердечками и прочей девчачьей атрибутикой (а ведь когда-то видом своим я повергал в трепет людей и духов. М-да… Что бы сейчас сказали мои враги?.. — Впрочем, они бы не говорили, а хохотали, лёжа вповалку, хватаясь за животы и тыча перстами в бедного Бартимеуса).       Я настолько увлёкся своими мыслями, что даже не сразу заметил, как резко притихла Марта.       — Деда. — Детская ручка поднялась, указывая в сторону дома, и практически одновременно с этим до ушей единорога (розового, если вы забыли. Яркого такого, абсолютно недостойного цвета), — донёсся надтреснутый, по-старчески дребезжащий, но от того не менее мягкий и тёплый смех. — Это там деда! — оживлённо завозилась-заёрзала Марта. Смеха, конечно, своими человеческими ушами она не слышала. — Едем к нему! — И, плавно развернувшись, единорог (всё ещё розовый), неторопливо потрусил к маячащей невдалеке террасе.       Старое инвалидное кресло жалобно поскрипывало во всех своих сочленениях — через невысокий порог оно перевалилось с трудом, и теперь слегка покачивалось, как будто не могло определиться с тем, что ему делать дальше — ни то замереть на месте, ни то устремиться к специальному пандусу, который удобства ради приладили к ступенькам совсем недавно. Ровно в тот день, когда волшебник окончательно и бесповоротно утратил возможность подниматься на ноги. Нет, он конечно упрямился до последнего — спорил и боролся со всеми, говорил, что справится, но в конце концов, сдавшись перед натиском суровой реальности, всё-таки отказался от излишних телодвижений, которые (я знал) с каждым годом причиняли ему всё больше и больше боли.       Прицокнув передним копытом, я остановил своего (Господи прости) единорога и, склонив голову, приветственно улыбнулся (настолько, насколько позволяли весьма ограниченные возможности лошадиной морды. Получилось очень даже недурно. Сам я не видел, но… вы что, сомневаетесь в моих талантах?) Марта почему-то не спешила с меня слезать, но торопиться мне было некуда, так что я терпеливо ждал, пристально глядя на волшебника в инвалидном кресле.       — Ну, и как это называется, Марта? — Выглядел он… нет, я не скажу «ужасно». Он выглядел соответственно, именно так, как и должен выглядеть любой нормальный человек в достаточно почтенном, преклонном возрасте: бледная, походящая на пергамент тонкая кожа, яркие узоры проступивших наружу вен, мелкие морщинки, запястья, изуродованные подагрой. Тело его казалось просто до неприличия хрупким, иссушенным, хилым, слабым. Только вот та сила, тот самый несгибаемый внутренний стержень, который поразил меня в нём ещё в нашу первую встречу, когда двенадцатилетний мальчишка одновременно грозно и испуганно смотрел на меня из своего пентакля — это никуда не исчезло, этого меньше не стало — даже напротив. Едва приблизившись, мы оба (Марта и я), как то и бывало обыкновенно, разом ощутили, насколько же он силён.       — Мы просто играли, Деда.       — А по-моему ты села на шею Бартимеусу, Марта. В прямом и переносном смысле. — И посмотрел на меня с укором. — О чём мы с тобой говорили?       Розовый единорог непроизвольно попятился:       — Виноват. — И одна из стеклянных раздвижных дверей отъехала в сторону, явив всем нам невысокую стройную женщину в замаранном мукой светло-зелёном переднике. Быстрые, внимательные глаза скользнули по Марте, по мне и по волшебнику вместе с его инвалидной коляской. Женщина тихо хмыкнула, а потом губы её растянулись в широкой улыбке.       — Марта, скоро пирог поспеет. Идём, поможешь мне, — всё ещё улыбаясь, преодолела женщина то расстояние, что разделяло нас, чтобы, подняв руки, осторожно спустить с моей спины так и торчавшую там девчушку. И ничто в этот момент не смогло бы выдать в ней талантливого политика, видного деятеля и, вероятно, самую могущественную волшебницу, какую когда-либо видывал этот мир. Ничто, кроме яркого золота, что нечеловеческими бликами вспыхивало то и дело в её глазах.       Беременность Китти проходила тяжело. Уж «почему» не знаю. Врачи разводили руками, практически не давая никаких положительных прогнозов, я же предполагал, что, несмотря на колоссальную силу духа, Китти устала. И Китти устала очень. Жизнь её была уж слишком опасна, слишком была сложна, так что к активизации всех ресурсов, к полной самоотдаче, что требовалась от неё, Китти была не готова. И, как результат, она не справлялась с этим. Тело её слабело, аура утратила стабильность, сердце принялось шалить и иногда отказывалось работать.       Нат переживал. Но волновался и я. Отчего-то и я волновался не меньше тоже. Наверное, именно потому я и предложил помочь. Целых четыре месяца я неотступно провёл у постели Китти, щедро делясь с ней своей энергией. И почти не ощущал усталости. С тех пор, как Натаниэль разделил изматывавшую меня боль пополам, я об усталости вовсе практически позабыл.       Девочку назвали Розанной. В память о женщине, которую Натаниэль некогда знал и которую вне всяких сомнений любил когда-то. Маленькая, хрупкая и вопящая — знали ли мы, какая невероятная сила таилась в ней? Знали ли мы заранее: всё, что я отдавал для Китти, девочка примет и девочка сохранит.       Я никогда не забуду, как, счастливый и отчего-то смущённый, Натаниэль подошёл ко мне, как, ни слова не говоря, протянул кажущийся таким неуклюжим, таким забавным, мирно сопящий крохотным носом свёрток. Руки мои тогда задрожали. Впервые задрожали от страха, что по неосторожности и незнанию прямо сейчас я могу совершить ошибку. Ведь что я умел? Что я в сущности знал о детях? Я был слишком силён, слишком опасен, мог навредить, мог покалечить… Но Натаниэль протягивал мне свёрток без опасений. И это было окончательной капитуляцией, окончательным свидетельством, подтверждением того бесконечного доверия, о котором я никогда и мечтать не смел. И ведь казалось бы, сколько ещё мне их нужно? — этих, таких простых, таких недвусмысленных, искренних подтверждений?       Тёплая и практически невесомая. Нет. Я даже не знаю, как описать то невероятное, странное чувство. Что-то щемящее, трепетное, что-то, чего прежде я никогда не знал.       Всего лишь однажды подняв ребёнка на руки, я понял, что навсегда пропал.       Да, я конечно же не был отцом Розанне. Я ей, сказать по чести, не был вообще никем. Но в девочке текла моя, добровольно отданная ей сила. И с каждым днём вместе с волшебницей сила крепла. И, однажды невольно заключённая, крепла со временем наша связь.       Дверь затворилась. Мы остались наедине — розовый единорог и старый волшебник в своём инвалидном кресле.       — Ну сколько тебя можно просить? — голова его медленно, как-то сокрушённо качнулась. — Нет… ты просто неисправим.       Оттолкнувшись задними лапами и прощально сверкнув на солнце, розовый единорог изменил облик, и мой, как полагается, влажный кошачий нос ткнулся в подбородок волшебника.       — Она самая отвратительная девчонка, которую я когда-либо знал, — заговорщически шепнул я, и Натаниэль тихонько, по-старчески рассмеялся.       — Ну не балуй ты её. Не надо.       Кот недовольно фыркнул.       — А я и… не… — И, свесив хвост, удобно расположился на коленях волшебника. — Она такая маленькая. Страшно подумать, что уже в следующем году ей придётся проходить через… Нат… это живодёрство. И это…       Он застонал:       — Опять. Бартимеус, ну сколько можно?       — Сколько можно? — хвост возмущённо дёрнулся. — Эти испытания болью… Я не хочу, чтобы Марте пришлось проходить их. Это слишком жестоко. Она ребёнок. И другие дети.       Облачко на несколько мгновений закрыло солнце, и старый волшебник вполне ощутимо вздрогнул. Голос его прозвучал тем не менее ядовито:       — Не ной, Бартимеус, а. — Но потом тёплые пальцы ласково взъерошили мягкий мех. — Испытание болью — это необходимость. Одна из многих, плата за право называться волшебником. Ты ведь знаешь. Работа волшебника — это не привилегия, а тяжкий труд и большая ответственность. Поверь, мне тоже претит мысль о том, что Марте придётся пройти через это. Но у неё будет выбор. Он у всех есть. — И улыбнулся. Тяжесть ладони несколько раз огладила мою спину. Странное выражение затаилось в глубине пронзительных, окружённых мелкими морщинками тёмных глаз. — Я хотел поговорить с тобой, Бартимеус.       Что-то в его тоне заставило меня напрячься, что-то заставило, поднявшись, спрыгнуть на тёплые доски пола и плавно перетечь в старый, комфортный облик. Темноволосая голова Птолемея склонилась на бок.       — Да? И о чём же? — скрестив по привычке ноги, уселся у кресла я.       Несколько мгновений волшебник молчал. Пальцы стучали по подлокотнику. Он собирался с мыслями и, чем больше он собирался, тем сильнее я был внутренне напряжён.       — Я скоро умру. — Вот те на. М-да… однако же, к чести Натаниэля, он кота за причинное место тянуть не стал. Сразу так взял — и под дых. Сразу с размаху. Что же… Я несколько рассеянно принялся водить пальцем по шероховатому дереву.       — Да. И… что за? Ну… — В конце концов, а что я мог ему ответить? Солгать, что это не так? Солгать, начать убеждать, что он ошибается? — Так он не ошибался. Я уже давным-давно это прекрасно видел. Только молчал. Хотя бы потому, что это было слишком тяжело, слишком неотвратимо и слишком больно. Каждое мгновение я загонял эти мысли куда подальше, куда поглубже. А он вот сидит, улыбается — мелкий паршивец. Мелкий. Седой. А ему ведь всего-то за шестьдесят перевалило. Нет, ну всего-то за шестьдесят! Это чертовски мало.       — Я тянул столько, сколько мог. — Невозмутимый, спокойный и рассудительный, как всегда, Нат уселся поудобнее. — Но теперь очевидно: дальше тянуть нельзя. — Я недовольно скривился:       — Нат. Может не стоит?.. — Слишком уж больно царапала эта тема. Слишком уж сильно. — Ты…       — …Я любил свою страну и свою семью, хочется верить, что я был хорошим отцом и мужем. — Веки его сомкнулись. — Всё, что я хотел, я уже сделал. И я устал. Но я спокоен. У меня осталось всего одно незавершённое дело. — Хрупкая рука медленно поднялась и протянулась. Тотчас упала. — Ты. — В моей голове могла бы возникнуть сотня вопросов. Только вот их почему-то не было. Я, не дыша, застыл. Молча смотрел и слушал. — Я принял это решение ещё в тот вечер, когда отправился за тобой. Ещё тогда я понял, как поступлю, если ты меня простишь. Всю свою жизнь я отдал империи, отдал жене и дочери, отдал внучке. То, что у меня осталось, я бы хотел отдать тебе. — Я не понимал. Всё ещё было неясно. — Я собираюсь снова открыть Врата.       Тут-то меня прорвало.       — Ты сумасшедший, Нат. Это убьёт тебя. Да и в этом нет никакой…       Он улыбнулся — искренне, широко, как-то слегка безумно.       — А я не хочу возвращаться.       — Нат! — Птолемей вскочил. М-да… вероятно, всё-таки рассудок начал в какой-то момент подводить его. Всё-таки старость. Всё-таки…       — Ты знаешь, что случится со мной, если моё тело умрёт, когда я буду в Ином месте? — Тёмные глаза волшебника двигались из стороны в сторону, отслеживая мои нервные метания по террасе.       — Ты ненормальный. Ты ненормальный, Нат.       — Да? — Он, приподнявшись, тотчас упал на место. — И почему же?       — Да потому. Да потому, что… — Слов у меня не нашлось, потому я замер — вечно прекрасный и вечно юный смуглый мальчишка в лучах заката.       — Никто не знает, что случится, если я отправлюсь за тобой. Зато все мы прекрасно понимаем, что произойдёт, если я этого не сделаю. Рано или поздно я просто умру. И всё. И ничего не будет.       — Да, но это… это… — я неопределённо махнул ладонью: — когда случится. Год, два…       — Спасибо за веру в меня, конечно, но я так долго не протяну. — Старый волшебник хмыкнул.       — Нет. Ну, а вдруг?       — Не «вдруг». Я не могу тянуть. Это не то, что я бы хотел предоставлять случайности.       — Нат. — Мальчик-египтянин подался к нему и, опустившись на колени, обеими руками стиснул его запястье. — Никто не знает, что случится, если ты откроешь Врата. Никто. Возможно, ты просто исчезнешь. Просто испаришься. И я потеряю… ты… потеряешь даже то время, которое у тебя осталось. Которое…       Нежность. Бесконечная нежность — вот, что я увидел, всмотревшись в его глаза. Далёкие отсветы чудес моей родины — даже спустя столько лет они не исчезли. Стали, казалось, ярче.       — Я помню, что было там. И я хочу испытать это снова. Сколько бы времени у меня не осталось здесь, это не важно. Я хочу уйти. Я хочу отдать его тебе. Если только тебе… — и как будто смутился, — это, конечно, нужно.       И в следующий миг моя голова склонилась.       Что я мог сказать, как объяснить всё то, что долгие годы оба мы ради других мучительно подавляли? Я понимал, на что он надеется, я понимал — не верил. Я знал (это мы оба знали) здесь, на исходе времени, нам двоим для чего-то большего, чем тесная, долгая дружба длинною в жизнь, дружба, которую мы хранили, больше никакой возможности не осталось. И он принял решение. Принял — довериться, принял — отдаться мне. Здесь, на земле, в сути своей каждый из нас никогда ведь свободным не был. Я был оторван от дома, он — связан обязательствами, долгом и честью связан. И сейчас, этим хрустально-хрупким, этим напоенным солнцем весенним вечером, он предложил мне себя — такого, каким он был, такого, каким остался.       Мог ли забрать?       Чувства. Они переполняли какой-то неописуемо нежной болью. Слов не нашлось. Ни одного. Ни звука. Крепко зажмурившись, стоя на коленях около инвалидного кресла, я в пустоте безмолвия мягко прижался губами к его запястью.       С хриплым, протяжным вздохом волшебник вздрогнул — руки не отнял. Тёплая и сухая, бледная, покрытая пятнами и морщинками, кожа его чем-то необъяснимым меня пьянила.       Этот поцелуй — он ведь даже до конца поцелуем не был, но, кроме него, у меня не осталось способов красноречия. Ни перед кем и никогда я не склонялся по собственной воле, ни перед кем — вне угрозы, ни перед кем — вот так. Но то, что он совершил, то, что этот мальчишка, этот мужчина, этот удивительный, странный волшебник сделал — это ведь было достойно гораздо большего.       — Нат. — Долгий поцелуй наконец прервался, но взгляда к лицу Натаниэля я почему-то поднять не мог.       — Я просто человек, — хрипло прошептал он. Тонкие пальцы коснулись моих волос. Если бы я мог. Если бы мог, знаете, я бы, пожалуй, плакал.       — Нет. — Качнулась из стороны в сторону моя почему-то тяжёлая, слишком тяжёлая голова. — Ты не человек. Ты для меня… что-то гораздо большее.       Он рассмеялся. Тихо, уютно, так, как умеют только лишь хрупкие старики.       — Это и называют человечностью, Бартимеус.       Более я ничего не сказал ему. Медленно поднялся. Медленно отступил. Тёмные глаза провожали. Я понимал: сегодня. Сегодня ночью. Только теперь мне почему-то было спокойно. Просто смертельно спокойно было.       Как и ему теперь.       Раздвижные двери слегка приоткрылись, впуская меня в пахнущий ванилью и корицей уютный дом, но я ещё долго стоял, глядя сквозь стекло на то, как, провожая закатное солнце в последний раз, старый волшебник сидит в инвалидном кресле.       Сколько времени ускользнуло, сколько прошло — не знаю. Ступая беззвучно по старому дому, мимо обветшавших обоев, которые вечность назад сам, возмущаясь, клеил, я размышлял, силясь вернуть себе хотя бы немного подобающего мне расположения духа. Только отчего-то не получалось. Даже невзирая на здравый смысл.       Рози нашлась на кухне. Передник она сняла и, стоя у раковины, медленно протирала чистые блюдца кипенно-белым маленьким полотенцем, но, едва заслышав мои шаги, тотчас обернулась лицом ко входу. Руки её опали.       — Поговорили? Вы… — Силясь справиться с собою, она сглотнула и по тому, каким осунувшимся выглядело в тусклом закатном свете её лицо, я без сомнений понял:       — Ты знаешь.       Слабо кивнула:       — Да. Он рассказал мне. Всё. Так справедливо. — И медленно, нарочито медленно освободила руки, опустив и блюдце, и полотенце на отведённые им места. Тихо закрыла дверцы навесного шкафчика, молча поправила криво стоящий чайник — и самообладание её наконец оставило. Я едва успел распахнуть объятья, едва успел перетечь из Птолемея-мальчишки в более удобный, более подходящий к возрасту Рози облик. Зарывшись лицом в обнажённую, смуглую кожу моей груди, стиснув губами одну из драгоценных подвесок массивного шумерского ожерелья, вздрагивая всем телом, Розанна плакала. Коротко ли? Долго? — я обнимал её. Нежно, как мог. Как в детстве, когда забиралась ко мне подмышку, пугаясь грома, как в юности, когда ей впервые так по-человечески странно разбили сердце, как в тот день, когда сказал ей: Китти ушла на небо. Я гладил её по волосам, стянутым в небрежный домашний пучок на её затылке, гладил по линии позвоночника. Гладил, пока не затихла, всё ещё прижимаясь — тесно, доверчиво. — Ты… прости. — И отстранилась. Влажные дорожки ярко блестели на бледных её щеках. Я продолжал обнимать.       — Не хочу давать тебе надежду, но… Ты понимаешь. Может, это в некотором смысле и путь к бессмертию. Во всяком случае.       Медленно, но верно Рьозанна брала себя в руки и собиралась с силами.       — Где-то в глубине души я так несправедливо злюсь. Но на самом деле… — на ватных ногах она сделала шаг и упала на стоящий у окна стул. Стул покачнулся, — я знаю, что это правильно. Это лучше. Это надежда. Ты прав. Я буду верить, что он там, в сияющем потоке, вечно молодой и счастливый. Я знаю, что ты позаботишься о нём. Я знаю, что ты для него, и что для тебя — он.       Я облокотился о край столешницы:       — Да? И откуда, Рози?       — Ты провожал меня сквозь Врата, и я не знаю? Смешной… — Слишком знакомая улыбка вмиг озарила её лицо. (а ведь и правда. С тех пор, как путешествие стало обязательным условием для всех молодых волшебников… именно я провожал Розанну. Просто потому, что… так уж получилось. Фамильный джинн). — Ты же не бросишь нас?       — Нет. Может не сразу, но…       И снова, поднявшись, она повисла на моей шее.       — Встретимся на границе. Да?       Чмокнув почти по привычке её в макушку, я увеличил дистанцию.       — Только не спеши. Хорошо? Пусть всё хотя бы немного уляжется. Станет легче.       — Ладно. Понимаю. — Она кивнула. И прежде, чем я отвернулся, добавила: — к Марте зайдёшь? Попрощаться.       — Конечно. Да.       Девочка лежала под одеялом и, опираясь на локоть одной руки, неотрывно смотрела куда-то в стену сквозь тёплый, уютный свет ночника в виде ехидной кошачьей морды, в то время, как не менее ехидная и не менее кошачья, вторая морда тихо просочилась в дверной проём. Лапы промчались по ворсу, едва касаясь, и рыжий пустынный кот взлетел сперва на прикроватный столик, а затем и аккурат на одну из больших подушек. Детское лицо пощекотал длинный и гибкий хвост. Марта просияла:       — Барти, привет.       — Привет.       Вопреки ожиданиям, хватать меня и тащить к себе, как делала обычно, Марта сейчас не стала. С по-детски забавным вздохом откинулась на спину, разбросав руки и ноги по сторонам. Так и застыл — маленьким носом кверху. Я заскочил на её живот и, потоптавшись, удобно свернулся там. Несколько минут полежали.       — Мама сказала, что ты уйдёшь. — Произнесла наконец она. Кот приоткрыл глаза.       — Мама сказала?       — Мама сказала, что деда тоже. — подтянувшись на локтях, девочка села. — Мама сказала, что я не должна плакать. И я не буду плакать. Но я буду скучать. Очень-очень. — И что ответишь? Споря с её словами, крупная капля скатилась вниз. Следом вторая, третья — пустынный кот кончиком хвоста раздражённо смахнул слезинки.       — Эй, ну чего ты? Эй!       Детские ручонки наконец заключили меня в кольцо.       — Я просто люблю вас. Тебя и деду. А вы уходите. — Шмыгнула носом марта. Мой — кошачий и влажный нос ткнулся в её лицо. Я понимал, почему Розанна ей обо всём сказала. Я понимал, но от этого мне почему-то было совсем не легче.       — Это не навсегда, Марта. — Солгал ли я? Что ж, о себе не солгал, конечно. А вот про Ната…       — Жаль, что ты не придёшь в школу. Мне так хотелось… Но я буду хорошо учиться. Правда. Вот увидишь. Я стану волшебницей, и приду в гости. Если, — уголки её губ жалобно опустились, — ты захочешь.       Кот улыбнулся. Мурлыкнул:       — Да.       Марта покивала.       — Хоть мне и страшно. Мне же придётся оставить тело. Вдруг тут без меня что-нибудь плохое случится?       Приблизившись, я в воспитательных целях традиционно ткнул её лапой в нос.       — Только не вздумай оставить его Факварлу. — И завилял хвостом.       С тех пор, как, вдохновлённые примером некогда балагуривших в Лондоне старых костей Глэдстоуна, волшебники разработали весьма извращённое хитрое заклинание, буквально вселяющее духов в тела людей, путешествия сквозь врата стали для них практически безопасными. Всё то время, что человек находился в Ином Месте, за его физической оболочкой присматривал помещённый в неё джинн, а как только возвращался, тотчас опять принимал бразды. Более же короткие путешествия — не за стены стихий, а к самой их границе, предпринимались и вовсе практически ежедневно. Да что там — волшебники особой специализации и вовсе дежурили там посменно: мало ли, кто из духов вдруг поговорить или побывать на земле захочет? А желающих было всегда немало.       Однако же, пока говорить и думать Марте об этом было, конечно, рано. Маленькая ещё. Пусть подрастёт. Пусть наберётся сил.       Поднявшись на задние лапы абсолютно не по-кошачьи, я дёрнул её за ворот ночной сорочки: — хватит болтать. Ложись. — Марта со мной не спорила. Послушно умостилась — кулак под щёку и, подоткнув под живот край одеяла, тихо спросила:       — Ты посидишь со мной?       Вместо ответа рыжий пустынный кот тёплым клубочком свернулся рядом с её лицом, и тихой колыбельной спальню заполнило басовитое мурлыканье. И гладил, и гладил, и гладил детскую макушку длинный пушистый хвост. Марта не ворочалась. Даже не шевелилась. Убаюканная моей монотонной «песней», она постепенно успокаивалась — сон увлекал её, сон обещал покой.       Только, когда её дыхание окончательно выровнялось, тёмной бесшумной тенью я соскользнул с постели. Ночник погас. Кот уходил — больше у кота на Земле не осталось дел. Кроме одного. Кроме единственного дела.       Скоро меня отпустят.