Свободные отношения

Джеймсу не шибко нравится тема с папиками, но для Реми он готов сделать исключение. Для Реми он готов везде делать исключения. Когда тот ластится и явно просит большего, Хоулетт почему-то всегда ведётся. Седлает Реми его уже профессионально. Перекидывает ногу через бедро, прижимается к его члену. Сам кладёт руки «папика» на себя, смотрит самым невероятным взглядом карих с рыжиной глаз и ждёт. Реакции, последующих действий — не важно. Каждый такой раз у Джеймса сбивается дыхание. Он молча смотрит в ответ. Удивлённо, не веря, что этот мальчик когда-то прятал лицо ладонями и слабо сопротивлялся, когда ему раздвигали ноги. Сейчас он сам разводит их. И Джеймсу кажется, он его испортил. В хорошем смысле, конечно. Претензий нет. * Знакомятся они в баре. Вернее, Джеймс ловит его взглядом, прикидывая, чем его угостить. Если мальчик заговорит с ним, то уйти далеко не сможет. Не от Джеймса. Сейчас он — жертва, загнанная хищником, и если он оступится со своего подиума неприкосновенности, угодит прямо ему в руки. А хищник голоден. Виктор бросил взгляд туда же, куда смотрел его брат. Увидев пацана, только улыбнулся. Неодобряюще, как обычно: с желчью. Виктор хуй поддержит Джеймса. Не в его репертуаре. — Не твоё. Как же он ошибался тогда. Мальчик сам подсаживается к нему во время игры в карты, Виктор долго не стал думать и прервал встречу между родственниками, дав по съебам. Джеймс, вообще-то, был только рад. Реми, тот мальчик, прекрасный игрок. Профессиональный. Хоулетт не жалел потраченного на карты времени. Закрывая за ними дверь, Хоулетт убедился, какая из Реми прекрасная жертва: когда выгибался ему в руки, когда дрожал под ледяной водой, когда стремительно тянулся к его губам, когда кричал и продолжал просить большего: языка, пальцев, члена. Его лёгкое опьянение прошло быстро, и Джеймс увидел в изящном лебеде утёнка. Стесняющегося, всё так же невероятно. Кажется, тогда они стали действительно близки. Реми разрешал всё, но жарко дышал, отворачивался и прикрывал лицо ладонями. Вёл себя слишком пассивно на фоне прилюдий, в которых являлся инициатором. Джеймсу редко везло на такие ночи, редко везло в личной жизни. При любой возможности он отдавал столько, сколько считал нужным, не меньше. Кто бы мог подумать, что через год утёнок станет лебедем. Страстным, развратным, полностью принадлежащим Джеймсу. И не боящимся раздвинуть широко ноги перед своим «папиком». Отвратительно звучит. Или не год — чуть больше. Сколько они уже вместе? — Пять лет. Сам не верит. Джеймс никак не показывает своей реакции, но Реми с ним достаточно долго, чтобы точно знать. У Хоулетта поднимаются брови, именно так, как получается только у него, и загораются глаза. Пять лет. Они стали другими людьми, но продолжают жить вместе, просыпаться в одной кровати и почему-то любить. Изначально, это не планировалось. Реми стал ещё выше. Ещё прекраснее. Джеймс же на его фоне него все больше и больше мутнел. Разница в их возрасте становилась слишком заметна. Возможно, это была судьба. Кто бы знал, что те звонки поздно ночью станут привычкой, что все пьяные поцелуи захочется повторить на трезвую голову. Кто бы знал, что всё случится именно так — Реми, держа Джеймса за руку, будет танцевать с ним под старую попсу. Всё началось с того вечера, но закончилось тем утром. Днём — не суть важна. Виктор почему-то позвонил ему. «Он ничего не помнит». Джеймса не было больше месяца. Реми волновался, конечно, он не мог не волноваться. Мало что могло произойти за целый месяц. Он раньше пропадал по рабочим причинам на долгое время, тем не менее. Джеймс не хотел помощи. Даже не так — он почти рычал на каждое предложение помочь. Это был другой Хоулетт — пострадавший, агрессивный, запуганный. Другой. Когда он оказался дома, новая территория только разжигала в нём страх и настораживала. э Он ходил по собственному дому так, будто не жил здесь никогда. Он не смотрел на собственную дочь так, как смотрел раньше. Он не знал её. Не знал Реми. И спустя какое-то время Реми понял, что и не хочет знать. Реми, как его жениха, это, мягко говоря, убивало. Когда Лебо потянулся в первый раз, чтобы поцеловать, его оттолкнули. Это был тот самый момент, когда решалось всё. * Прошло достаточно времени. Боль грызла до сих пор. Время если и лечит, то очень херово. Его разделяют каких-то шесть лет с того дня в баре. И между ними — чарующая пустота, о которой не хочется даже думать. Будто ничего и не было. Так Реми жил: закрывал глаза на проблемы, играл с ними в кошки-мышки, всегда убегая в темноту и прячась. Это — его спасение и смертная казнь одновременно. Ванда предлагала свою помощь. Часто предлагала, кажется, каждый день говорила, что он выглядит «не очень». Реми знал. Но то, что однажды его жизнь застопорится так неожиданно и жалко, даже не подразумевал. Парк рано утром или их кухня с пролитым на пол соком — после таких снов он вскакивал посреди ночи и не засыпал, не хотел засыпать. Лучше посидеть в клубе или в тишине дома. Реми боялся их. Боялся, как кошмаров дети. Ванда очень часто приходила к нему. Часто такие приходы заканчивались не так, как хотелось бы, не так, как надо. Реми нуждался в любви, Ванда способна её дать. Они ведь друзья. Не больше. По крайней мере, были. Леншерр тогда удивился, когда Ванда загуляла — не с братом, а с Реми. Тем самым Реми, пару лет назад приходящим играть в парке. Место послушного ребёнка неожиданно занял Пьетро, а Ванда придалась той жизни, которая ей, кажется, нравилась. Леншерр тоже сильно изменился. Конечно он знал о том, что случилось. Лебо ему являлся неродным сыном. Если бы не Чарльз, он бы не смог смириться с этим. Не так давно он связался со своим старым знакомым. У Ксавье прекрасная улыбка, и когда он улыбается, а улыбается он часто, Эрик не слушает. Напрягает только коляска. В последний раз, когда они виделись, её не было. Да, всё случилось быстро, но. Такова жизнь, так ведь? — Ванда зачастила с побегами, не беспокоишься? — Чарльз знал буквально обо всём. Эрик разрешал, как-никак, они давно скрываются, очень давно. Делать это невероятно противно, но всё ради Ксавье. Исключение из принципов, все дела. — Вдруг что-то случится? Она твоя дочь, не забывай об этом. — Я знаю, с кем она, и, поверь, этот парень никого в обиду не даст, я сам приложил руку к его воспитанию. А если что-то пойдёт не так, она это заслужила. Просто так в лицо не бьют. Чарльз смеётся. Эрик все такой же. Он улыбается своей улыбкой, освещая спальню. Даже его маленький сын начинает мельтешить и радоваться. — Поверю. * Пётр целует его. Реми не помнит почему и в который уже раз, но отвечает. От Петра пахнет мерзкими отельными освежителями воздуха и его сигаретами. «Обалдеть, они такие сладкие» — то ли губы, то ли сигареты, Реми не хочет разбираться. Но когда с него снимают халат, перед глазами предательски рисуется он. Не вовремя. Его дикий взгляд, когда он срывал одежду — часто не полностью. Его тёплые крепкие руки, его губы на шее, его искреннее желание, его слепое доверие, его отдача, его существование, он весь. Он и только он — единственный, кому Реми открывался так, как никому никогда. Реми отталкивает Петра, наверно, неожиданно. — Что-то случилось? — Пётр испуганно смотрит на не менее испуганного Реми и старается не испортить момент ещё больше. Ему бы самому знать, что случилось. Пётр смотрит на него испуганно, потерянно. Реми хочет сказать, что все нормально. Что он справится. Должен справиться. Хочет продолжить, но вряд ли. После воспоминания о Джеймсе он не способен даже говорить. Он чувствует, что предал его. Неосознанно и резко предал. Как тогда его оттолкнул Джеймс. Пётр напоминал Реми о нём. В движениях, в телосложении, в привычке одеваться и поднимать брови. Это его слабое место. И ему тошно оттого, насколько они похожи. Потому что с Распутиным у него ничего не получится. Потому что второй раз ему не повезёт. Это не так работает. Поэтому он сбегает. Одевается в первые вещи, пропадает в толпе улицы. Поэтому кончает бутылку с чем-то, что ему дали у барной стойки, и расслабляется. Настолько, насколько это возможно. Растворяет все свои мысли и старается восстановиться. Ванда обещала заехать за ним через пару часов. Конечно, не без Петра. Конечно, он теперь будет рядом. Потому что сам хочет. У него ещё есть время, чтобы забыть собственное имя. Но не вовремя он вспоминает чужое. У дверей появляется он. Не вовремя? «Джеймс?» — отдаётся в голове, пустой и легкой. Где не было таких мыслей, от которых пробивались эмоции, просыпались воспоминания. Страшное состояние, особенно у таких, как он — способных любить годами. Это точно был он. Его манера стоять, уверенно и агрессивно, его широкие плечи и его спина, его неуложенный затылок, который точно пахнет горьким дымом. Реми почти что чувствует его. Дым, Джеймса — не важно. От предвкушения свело руки, онемели ноги. Губы защипало от странного страха, необычного. Страха прошлого, возможно. Всё ещё становилось больно до блева, стоило вспомнить. Сердце буквально тянулось к Джеймсу, хотело его. Но Реми не мог встать. Он был заложником своего тела. Только Джеймс сам пересекается с ним взглядом. Смотрит пристально. И начинает подходить. — Подвести? Реми бы сам знал, что творит. — Давай. Он не помнит, как добрался до машины, но. Она все так же пахнет его сигаретами и дешёвым отвратительным освежителем воздуха. А Джеймс всё так же крышесносно целуется. У него такие же горячие руки, он так же начинает с верха. Свитшот зацепился за кресло, куда его кинули, и сразу же Реми ощутил приятную череду поцелуев. Тех самых, от которых ему сносило голову ещё шесть лет назад. Становится невероятно приятно. Хоулетт не спешил, не торопил, не вмешивался. Всё такой же: нежный и разрешающий всё. Реми тоже ничего не запрещает. Не сопротивляется, когда с него стягивают чересчур длинный ремень — так долго, он всегда был такой? Вместо слов Джеймс ловит его стоны, глухие и пьяные, пахнувшие горько и кисло одновременно. Горячая рука обхватывает их члены. Реми прогибается, насколько это позволяет их поза. В машине, опершись обо всё, до чего они могут достать. О кресла, об окна, друг о друга. Салон наполняется их запахом: горьким, солёным; горячим. Кончают они почти одновременно. Пачкаясь в липкой и тёплой сперме, вытирая руки об одежду. Всё так же опаляя дыханием. Реми не стесняется заглянуть ему в глаза. Джеймс без задней мысли разглядывает его. Ощущение, что всё так, как долго быть, накрывает. — Ты сможешь дать мне второй шанс? — начинает Джеймс. — Я не хочу больше быть один. Эта беспомощность убивает. Расскажи о моей жизни до того, что произошло. Расскажи о нас. Я хочу обратно. Реми вдыхает. Он ничего не хочет. И его, кажется, понимают. Джеймс, кажется, разочарованно перебирается на передние сидения и заводит машину. Приоткрывает окно. До дома тоже довозит. Адрес Леншерров Реми говорит нехотя. Хочется домой к Джеймсу, к ним домой. Вернуться в прошлое. Реми не знает, что он хочет больше: дать ему шанс или вернуть того самого «папика» Джейми. Он ведь до сих пор любит его. Первое, что он замечает, когда они подъезжают — взгляд Ванды. Удивлённый, поражённый. Она смотрит на Джеймса, на его машину, на Реми, растрепанного и мокрого. Проходит мимо и ничего не говорит. Ванда всё и так понимает. Реми закрывается в ванной и включает воду. Даже будучи пьяным, он встаёт под струи и думает. Слишком много думает, слишком долго. Внутри засцветала надежда, но её губила гордость. Он не мог просто объявиться и кинуться ему на плечи. Но так хотел. * Отец не давал ему имя. Даже жизнь, фактически, дал не он. Дед хотел внука сильнее, чем видеть собственного сына у себя на пороге. Поэтому, когда Жан притащил домой беременную девушку, тот понял: либо он берет ситуацию в свои руки, либо Жан станет его вечным проклятием. Ненавидеть своих детей у них — семейное. Дед показал Реми мир таким, какой он есть. Вернее, в самых спокойных и прекрасных снах, где понятия ящика Пандоры в помине не было. Любовь, вне зависимости от происхождения, цвета и пола — основная опора утопии, в которой ребёнка теряли. Касаться чужих людей руками, смотреть им в глаза и улыбаться искренне, чтобы бескорыстно дарить и давать, ибо любые деяния имеют силу бумеранга. Запах поля с одуванчиками Лебо надолго запомнил. Когда дед умер, было сложно. Любовь и добро, которое хотелось нести, никому нужно не было. В особенности, Жану. На похоронах он кричал и смеялся, радовался, вёл себя компульсивно и агрессивно. Будь Реми на похоронах своего отца, кажется, сделал бы так же. Прекрасно понимая долю невоспитанности в этих действиях, тем не менее, так же понимая, что месть и ненависть съедают его. В тот день ему пришлось идти в пустой дом. Вернее, в доме ещё жили сёстры и братья Жана и жена деда, провывшая неделю с лишним в своей спальне из-за потери. Без него стало пусто. Будто та любовь, которая заставляла цвести, потухла. Школа оказалась ему вторым домом, когда родственники, с которыми пришлось остаться, не разделили желания с ним сидеть. Деньги никогда не были проблемой, конечно, только моральные ценности за исключением. В школе он так же помнил все уроки деда, относился ко всем, как к равным, как к братьям. Нашёл себе подругу тоже вскоре. В принципе его воспоминания из детства текут так быстро, будто все года — пару минут или часов, не больше. От Леншерр пахло пряниками и красным чаем, она носила наушники и всегда с ним делилась одним. Если бы не она, навряд ли школьное время Лебо запомнил таким простым и светлым. Если бы не она. Уже на последних годах обучения его осенило. Всё то время он закрывал глаза на действительность. На вспышки травли, на насилие внутри коллектива, на дискриминацию и иную неоправданную ненависть. Дети — цветы жизни. Те самые, что приманивают внешним видом к себе, в другую секунду — по тебе течёт яд, разъедающий и парализующий. Верить в честность любви и её главенство становилось сложнее. Ванда шла с ним через любую преграду. В день, когда Жан умер от передозировки, она согласилась поехать с ним. Согласилась стоять рядом и держать за руку, чтобы не возникло проблем. Согласилась не разрешать напиваться, как однажды Жан на похоронах своего отца. Согласилась не сразу ехать домой, а остановиться и долго сидеть на заброшенной стройке, наблюдая закат и наслаждаясь пустотой. Внешней или внутренней — не важно. В пьяном угаре спать она тоже согласилась. Вся та любовь, которая сидела глубоко внутри, требовала жертвы. Те касания, искренность и любовь — как табу стояло перед глазами. Утром они лежали и думали, что, возможно, это странная дружба. Претензий ни у кого не было. Ванда стала ему сестрой. Семьёй, он бы сказал. Её отец легко согласился усыновить Реми по первому предложению, только для Реми оно не стояло обязательным. Эрик Леншерр стал ему отцом. Странная особенность доверия. К двадцати он, можно сказать, нашёл то, в чём нуждался больше всего — любви и любящей семье. Наконец-то.