Зимний солдат

Нет покоя тому, кто не нашел его в себе.

Эмпайр-стейт-билдинг и Леди Свобода остались на прежних местах. Но мелкие домишки, трущобы и ритм жизни в Нью-Йорке, не обладающие той же стойкостью, изменились. И родной, хорошо знакомый Баки город за шесть десятков лет стал совершенно другим. Здания, что раньше рассекали небеса своими крышами, теперь казались приземлёнными и невероятно серыми. Они терялись, сливаясь в одну грязную массу, что выглядела на фоне стеклянных, сконструированных из металла башен ещё хуже, чем была. Стёкла высоток дробным скоплением отражали пейзажи. Вся эта красивость напоминала ему смятую фольгу, обмотанную проволокой. Баки не нравилось смотреть на них, лёгкие и изящные конструкции казались ему ненадёжными и невероятно хрупкими. Он не верил в стекло и металл, он верил в камень. Стеклянные стенки открытых лифтов постоянно давили, из-за чего он ощущал острое желание забраться под землю,особенно используя стеклянный (парадный) лифт на базе. Усмехаясь, сам себе Баки говорил, что, сложись всё иначе, он был бы уже в земле. Сам Нью-Йорк и люди в нём остались прежними, возможно, последние и стали более раскрепощёнными и говорили в разы быстрее и слегка иначе, но в остальном город как и был помойкой, так и остался. Барнс убедился в этом, когда ходил со Стивом по старым местам. Сальные павильончики разбавлялись новыми кафе, но везде так или иначе лежал мусор. Баки без радости вспоминает эти два похода. Они были нормальными, но его раздражало то, с какой частотой Стив повторял то, что ко всему постепенно привыкаешь: и к шуму, и к тому, как всё изменилось. Барнс согласно кивал, ведь спорить причин не было, он как никто знал, что человек способен приспособиться и свыкнуться даже с адом, но вот к, как ему казалось, легкомысленным кивкам своего друга привыкнуть он никак не мог. Они вызывали приступы бешенства, из-за чего время от времени ему хотелось схватить Роджерса за плечи, встряхнуть его, и задать один волнующий его вопрос: «С каких это пор Стивен Роджерс стал таким поверхностным?». Но Баки быстро успокаивался, поэтому согласно кивал: «Да…всё изменилось». Вместо его старого дома была многоэтажка, построенная в конце восьмидесятых. Ряд ровных окон встретил его равнодушно, Баки ответил тем же. Отсутствие дома, в котором он вырос, было безжалостной закономерностью. Он не был поражён или раздосадован этим, он страшно удивился бы, будь его дом на прежнем месте, как оно бывает во всех фильмах, что показывал ему Сэм. Эти кинокартины отчего-то всегда были переполнены бесчисленным количеством нереальных совпадений. На его неосторожный вопрос Уилсон как-то повёл плечами: «Гиперболизация для усиления эффекта и драматизма». Больше Баки ничего не спрашивал. С Сэмом и Наташей он посмотрел множество кинокартин: исторических, документальных и просто развлекательных. Но особое внимание Сокол требовал от Баки при просмотре фильмов про путешественников во времени. Сэм уверял его, что подобная «терапия» поможет ему быстрее свыкнуться с новым временем, ведь персонажи так или иначе проходят через нечто похожее. Баки вроде как был благодарен Соколу за эту поддержку, но киноленты казались ему сумбурными, с глупыми шутками и совершенно неуместными сценами кровопролития. Все эти фильмы были шумными, громкими, мельтешащими и несерьёзными. Даже если авторами в них вкладывался какой-то важный и крайне серьёзный посыл, Барнс его не воспринимал. Да и что он мог понять за два часа экранного времени? Но хуже этого были пояснения Вдовы. Она объясняла происходящее на экране, когда видела, что он погружается в себя. И поясняла всё так колко и язвительно, что он не мог не ощущать себя неразумным мальчишкой. Из-за чего собственный не интерес к происходящему на экране казался ему чем-то постыдным и непростительным. Но постепенно ухмылки и смешки Романов стали приносить облегчение, и вместе с тем Баки перестал ощущать себя таким уж идиотом, который пялится на экран и следит, как одна картинка сменяет другую. После очередного изнурительного просмотра серии фильмов, на этот раз посвященных Саре Коннор и её сыну, на своём месте, что он по обыкновению занимал (с этой части дивана хорошо просматривались все входы и выходы и два крайних окна), он обнаружил книгу. Она была втиснута в зазор между подлокотником и диванной подушкой так, словно оказалась там совершенно случайно. Книга не выглядела новой, дешёвая мягкая обложка была потрёпанной, мятый уголок и след от пролитого кофе говорили, что владелец ей не особо дорожил. Повертев её в руках, солдат неопределённо хмыкнул, это были «Записки из Мёртвого дома» Достоевского. Вместо того чтобы вернуть книгу на место, солдат расклеил слипшуюся от кофе с чрезмерным количеством сахара титульную страницу и форзац, и усмехнулся. Там девчачьим почерком было выведено: Кэрри от Линды. В добавок к смазанной ручке там было с десяток кривых сердечек. Подобное непотребство с печатным изданием свели бы с ума любого книжного червя, но Баки не особо был предрасположен к литературе. Его всегда больше интересовала жизнь реальная, а не выдуманная. Баки интуитивно догадывался, кому принадлежала книга, точнее, он догадывался, кто так намеренно небрежно её оставил здесь. В голове чётко вырисовывалась картина, как Наташа в ближайшем от метро Старбаксе, якобы случайно налетает на стол, за которым расположились девчушки, возможно студентки университета, и опрокидывает стакан отвратительной мерзости на несчастную книгу. Театрально вскидывает руки и в момент всеобщего переполоха утаскивает её. И всё для того, чтобы подкинуть её так непрофессионально и небрежно. Нащупав пальцами край закладки, Баки раскрыл на заложенной странице: «Надежда заключенного, лишенного свободы, — совершенно другого рода, чем настоящим образом живущего человека. Свободный человек, конечно, надеется (например, на перемену судьбы, на исполнение какого-нибудь предприятия), но он живет, он действует; настоящая жизнь увлекает его своим круговоротом вполне. Не то для заключенного». Во рту странным образом всё пересохло. Сглотнув ком, Баки прочитал дальше: «Тут, положим, тоже жизнь — острожная, каторжная; но кто бы ни был каторжник и на какой бы срок он ни был сослан, он решительно, инстинктивно не может принять свою судьбу за что-то положительное, окончательное, за часть действительной жизни. Всякий каторжник чувствует, что он не у себя дома, а как будто в гостях. На двадцать лет он смотрит будто на два года и совершенно уверен, что и в пятьдесят пять лет по выходе из острога он будет такой же молодец, как и теперь, в тридцать пять. «Поживем еще!» — думает он и упрямо гонит от себя все сомнения и прочие досадные мысли». Усмехаться внезапно расхотелось. Швырнув книгу обратно на диван, он, яростно сжимая и разжимая кулаки, двинулся в сторону коридора, чтобы преодолеть этаж и оказаться в сумраке своей комнаты, в которой он никогда не раздвигал шторы. Баки даже не знает, какой вид за его окном. Единственное, что его волнует, так это то, что за окном мир, которого он совершенно не понимает и, главное, не хочет понимать. Через пять шагов злость улетучилась, а ярость растворилась, оставшись неприятной горечью во рту. — Дрянь, лезет, куда не просят, — прорычал Барнс, но уже значительно спокойнее. Зависнув в дверном проёме, он разжал кулак. Пальцы и ладонь были мерзко липкими от пролитого на книгу кофе. Неприятное ощущение, что он угодил в паучьи сети, накрыло его с головой. Потратив ещё мгновение на внутреннюю борьбу, он обернулся. Книга с порванным корешком лежала там, где он её бросил, чуть левее того места, где её оставила расчётливая Романов. Вернувшись к дивану, Баки сел. Книга не стала привлекательнее, всё также брошенная, она недодавала покоя. Белёсый излом на обложке казался излишне ровным. Вздохнув, Барнс взял книгу, разлепил первые слипшиеся страницы и начал читать.