От леса до порога

      Как сложно порой отличить быль от байки. Байки — удел тех, кто несведущ, но как поймёшь, кто именно здесь сведущий? Егор ли, который, кажется, сам уже стал деревом, льнущим к Игорю ветвями? Или те, другие люди, что были с Игорем гораздо дольше, разделили с ним немало бед и радостей?              Так или иначе, они сказали своё слово.              — Не знаете, о ком это? — спросил Егор согруппников, обнаружив в сети ворох старых стихотворений Игоря, связанных, как волокнистой бечевой, темой любви. В лирике «Сруба» женские образы никогда не были такими конкретными. Они дышали, но будто сквозь плотную ткань, и были подобны тусклым силуэтам, мелькающим в зеркале гадальщицы. А тут — графично чёткие черты портретов, которые можно написать только с натуры.              — Это просто стихи, — слегка замявшись, ответили ему. — Он говорил, что тренировался выписывать образы и всё такое. Ну, и иногда… Иногда можно заметить, что «её» очень легко меняется на «его». В песнях тоже.              Егор напряжённо слушал.              — В общем… Это не секрет на самом деле, просто мы об этом не говорим… Игорь не по девушкам.              Егор промямлил в ответ что-то до жалкого невнятное на фоне таких графичных образов и такого однозначного сообщения, и замер. Затаился. Сделал то, что люди всегда делают при встрече с новым и неведанным. Ведь кто сказал, что, увидев, как коряга превратилась в лешего, ты узрел всю невидаль? Леший может обернуться волком.              Егор думал над новым открытием целый день и понял, что ребята не обманулись и не обманули его. Да, им было известно куда больше, чем ему. Неудивительно. По крайней мере не так удивительно, как то, что он узнал.              Плохого ничего здесь не нашлось — все вольны любить, кого хотят, и это ясно каждому, кому ведомо, что такое любовь, и кто её ценит. Не нашлось и ничего отрадного — Егор знал, что такая треба ему точно не по силам, и её он, никогда не желавший мужчин, принести не может. Впрочем, вряд ли Игорь имеет на него виды. Поразмыслив, Егор заключил, что от чудной новости ему ни жарко ни холодно.              А потом им овладело острое любопытство.              Конечно, у лесных хозяев всегда всё наоборот. И лапти не на те ноги обуты, и кафтан на сторону правую застёгнут, по-женски. На то и леший, на то и нечисть. Отчего бы и тут не быть ему навыворот? И всё-таки это отличие всецело захватило внимание Егора и не желало отпускать.              Игорь, к которому Егор уже успел по-своему, не сползая с острия пиетета, привыкнуть, показался теперь чем-то и вовсе немыслимым, а расстояние между ним и прочими людьми увеличилось в его глазах вдвое.              Егор с удивлением вспомнил, что думал, будто бы они с Игорем немало похожи: нет, очевидно, это не так. Он сильно, очень сильно отличается от него, он по сути его антипод. Ошибкой было думать, что к Егору он ближе, чем к остальным.              А ведь Егор наслаждался даже удачным созвучием имён: простого, христианского «Егор» и древнего, языческого «Игорь». Теперь он увидел в этом не сходство, а различие.              «Это же моё имя наоборот, — ошарашенно подумал Егор. — Противоположность ему, как и влечения Игоря — противоположность моим».              Егор начал припоминать все особенности и манеры Игоря: как он говорит, как двигается, как мыслит, как поступает в тех или иных случаях. Каждый его жест и каждое слово казались теперь необычными и диковинными. Чуждыми, но не настораживающими, а манящими, наподобие необъяснимых фокусов, которые заставляют вытянуть шею и впериться в них широко раскрытыми глазами.              У Егора не было никакого представления о том, как должен думать и вести себя мужчина, любящий мужчин. Но он был убеждён, что всё, что исходит от Игоря, по умолчанию должно быть необычно, ведь всякое существо определяет его суть, его сердцевина, а суть Игоря — самобытность и отдалённость от остальных. Какой же черте зваться самой особенной, как не этой?              С тех пор Егор не сводил с Игоря любопытного и хваткого взгляда.              У полубожества лесных песен оказалось множество привычек, которые либо принадлежали только ему, либо были свойственны многим, но у него умудрялись смотреться совершенно по-новому. Притоптывал ли Игорь в такт своему пению, носил ли тёмную одежду, затягивался ли глубоко, во всю мощь своих лёгких, когда курил, клал ли ключи всегда в левый карман — всё это теперь вызывало приливы неуёмного интереса.              Случайные, разовые проявления тоже не уступали. Стоило Игорю поведать, что ему не понравился всеми любимый фильм или пришёлся по вкусу релиз, собравший негативные отзывы, и это поглощало все мысли Егора в ближайшие пару часов.              Порой Егору казалось, что Игорь управляется с гитарой лучше него, а порой — что неправильно её держит. Так или иначе, он явно обращался с ней не так, как все прочие.              Однажды Егор увидел, что Игорь иначе завязывает шнурки. Не так, как большинство людей учили в детстве. Потому они и развязываются у него чаще, чем у других, и потому, видно, он редко носит шнурованную обувь…              Егор испытывал по этим наблюдениям даже не голод, а жажду. Трепет и восторг тоже никуда не делись, но будто бы слегка уступили любопытству. Ведь раньше он принимал Игоря целиком, по умолчанию, а теперь надо было замечать и мыслить.              Ещё чуднее, чем раньше, показалось Егору, что Игорь поёт на два голоса. Всегда было ясно, что человеку это не пристало, но теперь он задумался, а не воплотились ли и в этом влечения Игоря, не беседа ли это со спутником вымышленным? Наверно, он зовёт его, и себе же за него отвечает. Привык так, и иначе даже в творчестве своём не может. Или от одиночества.              Хотя почему Игорю непременно нужно быть одиноким? Ведь он скрытен, он явного не любит, он о себе молчит, и о спутнике своём, видать, молчит тоже. Только через песни, быть может, являет миру…              И ещё он наверняка примечает симпатичных парней и мужчин, как прочие, в том числе и Егор, примечают девушек. Что он думает тогда? Чего вожделеет? Часто ли находит он кого-то себе по вкусу, и каков этот вкус?              И слова песен… Их Егор никогда до конца не понимал, не проникал сердцем. Чувствовал настолько глубоко, насколько только мог, но что-то в них всегда ускользало от него, непостижимое что-то да важное. Видно, и тут страсти Игоря сказались, и именно их он, встречая в подспудном, в тенях теней, в отзвуках эха, в ряби подводной — не понимал.              Игорь часто любил расширять глаза, будто удивляясь самому себе. Если подумать, вполне может быть так: ведь всех людей удивляют разные вещи, и в том, что изумляет нас, наша самобытность проявляется не меньше, чем в том, чем изумляем мы… Вот он и удивлялся себе в том, что его самого поражало… И когда ничего не поражало, тоже. Избыток самобытности, стало быть.              А ещё он подмигивать любил, и лукаво улыбаться потом. Подмигнул — улыбнулся, подмигнул — улыбнулся. Будто неловкость сглаживая. Чтобы не подумали дурного?              Лицо его тоже совсем на Егорово не похоже… И ни на чьё не похоже. Рядом с любым он какой-то другой. И вроде внешность как внешность, обычная самая, а вот странная и всё тут. Скулы слишком высокие. Глаза — не европейский разрез и не азиатский. Волосы тёмные, короткие — у многих и цвет, и длина такие, а всё равно другие совсем.              У Егора же и вовсе — волосы русые, глаза круглые, скулы низковаты даже. Много времени он провёл перед зеркалом, чтобы всесторонне убедиться в этом. Никогда в жизни не смотрелся столько.              С затаённым сердцем, с затаившимся дыханием, Егор нередко думал, что и ему, подобно Игорю, надо быть скрытным — вдруг тот поймёт, что он его тайну узнал? Лесовой таких дел не прощает…              И он понял. Загудели не по-доброму над головой исполинские ели леса песнопений народных — стал Егор, заглядываясь, ошибаться, фальшивить. Вздыбились неистовые ветры, стали рвать одежду — всё меньше понимал Егор, что говорят ему, всё меньше внимания на людей обращал. Задули ветры свечи витые на его домашнем алтаре, чуть было богов не опрокинули. А потом закружилось, заплясало всё перед глазами, и тропинки все пропали, будто мигом быльём поросли…              Раз — засмотрелся Егор на то, как Игорь синт настраивает, и сбитень раскалённый, забывшись, опрокинул на себя. Два — загляделся, как Игорь дорогу переходит, и едва от машины увернуться успел. Три — спросил о чём-то, любопытствуя праздно, и с температурой слёг.              В бреду лихорадки Егору мерещилось, что он вязнет в болоте, и отчего-то рот его при этом забивается брусникой — спелой и внезапно очень сладкой… Невидимый Игорь то ли смеётся над ним, то ли сетует о чём-то — на два голоса… А вот он снова стоит на твёрдой земле, и ветви бьют его по лицу — хлещут размеренно, как наказывают, но отчего именно по лицу, никогда ведь лицо, наказывая, не порют… И вот, наконец, он тонет. Тонет, отвернувшись израненным лицом ко дну, да не обретает покоя, и приходит заложным покойником на репетицию, как всегда ходил. Глядит на него Игорь, хочет погнать тем обычаем, каким мертвяков гонят.              «— Где это видано, чтобы мёртвый к живым ходил?              — А где это видано, чтобы мужик мужика ебал?»              И снова сплетаются тропы, множась, как ветви, множась, как иголки, и снова пропадают все разом. Чаща, непролазная чаща…              Сгинь, оставь, отпусти, пропади. Иди ко всем чертям, ко всем херам, ебать тебя направо и налево, вдоль и поперёк. Отъебись, уёбывай, пропади, сгинь...              Когда лихорадка ушла, Егор почувствовал себя обновлённым. Ребята встретили его с сочувствием, Игорь снова баловал улыбками, а всё-таки Егор знал, что его просто ненадолго вывели к опушке.              Даже теперь он не перестал разглядывать Игоря. Никогда человек не отвернётся от чуда, как бы его ни пугали. До последнего таращиться будет. А то и дотронуться дерзнёт.              Егор не успел дотронуться. Он всё понял раньше.              Игорь не только путал тропы, он ещё и мутил воду. Прямо-таки заболачивал её. И по берегам бруснику, сладостью исходящую, расти пускал — в насмешку. Или то Игорь сам заразился от него этой смутностью да туманностью? Мысли туманом игривым заплыли, как жиром, и не увидел того, что яснее ясного.              А может, любовь и вожделение тоже заблудились, идя к нему запутанными тропами. Теперь они здесь, и встречать ему их с объятьями.              Мнимы оказались различия.              Интерес уже давно перешёл в любование, стремление постичь всё как можно полнее — в стремление быть как можно ближе. И мысли давно уже были не те, что пристало — что не только улыбка мягкая у Игоря, но и, наверное, губы, и что если прижать его к себе, то и тело его не так ощущаться будет, как тело кого другого.              Высохло болото и, иссушённое, горело оно. Сладкой брусничной кровью налились сердце и пах.              Распутье, распутство. Завёл и завёл. Игорь прекрасно ориентируется в лесу, а вот путнику неосторожному ориентацию потерять не трудно. Убояться ли? Нет.              Леший кружит. И от него, не по-людски одетого, не по-людски обутого, оберечься можно лишь одним способом: на себе всё наизнанку вывернуть.              Перелицевать себя.              «Тянет меня к тебе, — прошептал Егор в тишину пустой квартиры. — Влечёт. Любуюсь, потому что люблю. А хочу так сильно, что руки дрожат — потому фальшивлю, ноги дрожат — потому на переходе не спасают, сердце дрожит — потому болею. Что ж, быть так».              На душе сразу стало легко и светло. Прояснело небо: ветви и крылья неведомых тварей перестали закрывать его.              Перед взором предстала широкая и ровная дорога.