Асфиксия дружбы

      Кажется, эксперимент, целью которого было выведать у Гарри волнующие его проблемы, чтобы снизить его агрессивность и частоту гневных вспышек, окончательно пошёл Косолапусу под хвост.       Гермиона уже не понимала ничего. Ни своих чувств, так сильно обострившихся за последние сутки, ни желаний, которые теперь беспрестанно увлажняли её промежность. И, самое главное, она не понимала, почему даже не пытается как-то противиться всему этому? Почему она идёт под мантией-невидимкой прямиком в спальню Гарри, будучи по его требованию абсолютно обнажённой? И почему всё происходящее ей так безумно нравится?       Было страшно, страшно интересно оказаться рядом с таким Гарри. Она вспомнила, когда впервые увидела эти изменения, подсознательно почувствовала их и восхищённо приняла. Кабинет директора Хогвартса, куда зачем-то пригласили и её, когда Гарри в лицо дерзил Дамблдору, МакГонагалл и Снейпу, которые сначала пытались усовестить Поттера, а потом сообща выбирали ему наказание за избиение слизеринского старосты — Драко Малфоя. Старосты, который в очередной раз попробовал злоупотребить своей властью.       Да, теперь Гарри категорически не терпел командования над собой, что и подтвердила та ссора с Кэти на квиддичном поле.       И теперь Гермиона нарвалась сама, стащив у него учебник Принца-Полукровки. Специально. Да ещё и откровенно призналась в этом, чтобы понять, что происходит с Гарри.       Поняла, приняла и страшно захотела всего того, что Гарри мог ей дать. Или забрать. Или наказать, пусть даже за мнимую симпатию к Рону.       Ревность? Смешно! Да Гермиона ещё вчера и думать забыла о такой мелочи, как недавняя обида на рыжего друга. Его больше не было в её голове — там прочно обосновались мысли о Гарри и обо всём том, что он собирался с ней сделать.       Она поднялась на этаж шестикурсников и осторожно отворила дверь.       В спальне царила тишина, а все кровати, кроме одной, были плотно задёрнуты плотными балдахинами. Он ждал её.       Залезая в постель Гарри, ощущая его ставший таким необходимым запах, Гермиона была уже полностью готова к тому, чтобы начать умолять его взять её. Столь сильным было напряжение внизу живота, столь сильным была готовность отдаться, покориться, почувствовать себя игрушкой в его властных руках.       Гарри появился словно бы из ниоткуда. Плотно задёрнул балдахин, а потом схватил Гермиону за волосы, удивительным образом нащупав их в ночной тьме, и прижал лицом к подушке. Резким движением рукой, он поставил подругу в коленно-локтевую позу, заставив оттопыриться её ладную попку. На радость Гарри и на болезненный страх Гермионы.       Радость Гарри усилилась ещё больше, когда он, проверив балдахин, засветил небольшой ночничок. Тусклый, но света которого сполна хватало на освещение всего происходящего на кровати.       — Гарри! — сдавленно прошептала Гермиона, за что и поплатилась.       Его ладонь тут же зажала ей рот, а потом засунула в него небольшой, кожаный, туго чем-то набитый шарик. Он был вполне удобным, и его можно было плотно сжать зубами, что Гермиона и сделала.       Всё это казалось ей дикостью, неправдоподобной фантазией извращенца. Но Гермиона, даже если бы и захотела высказать своё недовольство, не могла бы произнести ни слова, кроме очень непривлекательного мычания. И это мычание обязательно бы разнеслось по всей спальне, ибо зачарованные балдахины заглушали все звуки, кроме человеческого голоса.       Правда, все эти мысли об извращениях мигом покинули голову Гермионы, когда рука Гарри начала поглаживать её спину, заставляя кожу покрываться мурашками, душу — обнажаться, а сердце — всё быстрее гнать кровь по телу.       — Без одежды, ты ещё красивее, — еле слышно шепнул он ей на ухо, защёлкнув застёжку кляпа. — И молчание тебе крайне к лицу.       Она быстро повернула голову, кинув на него полный возмущения взгляд, но увидела только ухмылку и обнажённое тело, между ног которого ясно виднелся вздыбленный член.       До этого Гермиона видела изображения мужских половых органов только в книгах, и там они казались гораздо меньше. Сейчас же, столкнувшись с ним в реальности, она испуганно расширила глаза, предвкушая боль вторжения, и всё-таки замычала, когда бархатная головка начала тереться о её промежность. Головка большая, горячая, идеальная.       «Ну же, Гарри, давай! Пронзи меня, насади на него», — думала Гермиона, то и дело покручивая бёдрами, чтобы трение их половых органов было сильнее, острее, чувствительнее.       Гарри же, словно зная все её мысли, только лишь покачал головой и снова нажал на голову Гермионы, прижимая её к подушке.       В его душе бурлила адская смесь из восторга, предвкушения и наслаждения. Он знал, что одним оргазмом сегодня не обойдётся, потому как тело Гермионы было лучшим, что он видел за последние годы. Никакая магия, Хогвартс и дутая избранность никогда не сравнятся с видом покорной, на всё готовой подруги. Или даже не подруги, а уже возлюбленной.       И особую остроту всему происходящему придавал риск быть раскрытыми.       Рядом спали однокурсники. Рядом спал Рон. А Гарри собирался трахнуть девушку, которую тот мог уже пару лет, как сделать своей, но не замечал. А Гарри заметил. И забрал. И больше никому такое чудо не отдаст. Скорее сдохнет, но не отдаст!       — Гарри? Ты спишь?       Шёпот Рона холодным душем ворвался в их едва ли не потрескивающий от сексуального напряжения мирок, заставив настороженно замереть и Гарри, и Гермиону.       Она повернула голову на голос, и это здорово разозлило Гарри. Он тут же сжал рукой её ягодицу, сильно впиваясь пальцами и прекрасно понимая, что на нежной коже останутся отчётливые синяки. Но это будут только первые отметины, которые докажут Гермионе, что она больше и думать не должна о ком-то другом.       — Гарри? — снова прошептал Рон, проявляя назойливость.       — Не сплю, — выдавил он.       — Ага, я тоже. Хотел спросить…       Рон замялся и замолчал, а Гарри тем временем провёл пальцами по истекающей смазкой девичьей промежности, чувствуя, как подрагивает в ожидании всё её тело. И больше всего он жалел о том, что не умеет читать мысли, а потому не знает, на кого именно так реагирует Гермиона. Он неимоверно сильно хотел думать, что на него — Гарри Поттера — но жизнь слишком хорошо приучила его не слишком полагаться на милость судьбы.       — В общем, ты же видел сегодня Гермиону? — в конце концов выдавил Рон.       — Видел.       Гарри собрал волосы Гермионы в кулак и потянул на себя, больше ощущая, чем слыша изо всех сил сдерживаемое утробное мычание. Спина девушки изогнулась, а он прошелся языком по мочке уха, шее, одновременно стараясь протиснуться членом в её тесное, девственное лоно.       Гермиона ждала этого. Она знала, что сейчас будет резкий рывок и боль. Сладкая, долгожданная боль, обозначающая, что Гарри стал её. Пусть её хозяином или господином, но она планировала потихоньку сдерживать его тиранию, с помощью женской покорности и ласки направляя энергию стремления доминировать и властвовать в более полезное русло.       Гарри плавно двинулся глубже, и, вытянув руку, начал сжимать ладонью шею Гермионы. Всё это вызвало ещё одну сладкую судорогу в её теле.       Рон же продолжал говорить, и на каждое его слово Гарри медленно проникал всё глубже в Гермиону, вплотную подбираясь к тоненькой преграде её невинности.       — В общем, она изменилась, и, мне кажется, стала какой-то другой.       — Какой? — прохрипел он, чувствуя девственную плеву, отделяющую его от всепоглощающего экстаза.       — Привлекательной. Грудь там, задница.       Отпустив шею Гермионы и давая ей возможность сделать глоток воздуха, Гарри переключил внимание на её грудь — небольшую, аккуратную, нежную. И тут, ощущая, как в его ладонь тычется твёрдая горошинка её соска, он, наконец, не выдержал:       — Задолбал, Рон! Дай поспать! Завтра поговорим!       Для Гермионы же почти весь разговор прошёл мимо ушей. Ей было сильно не до этого. Она билась в мощных, предрекающих оргазм судорогах. Все её чувства, подобно струнам, были натянуты до самого предела и резко оборвались, когда Гарри одним сильным выпадом сорвал цветок её невинности, окончательно углубляя и без того порочные желания Гермионы. Она выгнулась, чувствуя острую боль вперемешку с накрывшим её всепоглощающим, ярким оргазмом. Лучшим оргазмом из всех, что она чувствовала в своей жизни, ибо ощущения твёрдого, горячего члена, болезненно и так сладко растягивающего её изнутри, не шли ни в какое сравнение с собственными тонкими пальчиками.       Гарри же крепко удерживал за ягодицы насаженную на член подругу, стараясь проконтролировать её метания и с восторгом ощущая, как сжимается вокруг него её лоно. Плотно, горячо, ритмично. Гермиона судорожно тряслась, а изо рта её тоненькой струйкой вытекала слюна. И это было почти божественно. Почти. Что-то было всё-таки немного не так.       Он понял. Он, чёрт возьми, хотел видеть её взгляд! Хотел прочитать в нём всё то, что она до сих пор так ему и не сказала.       Не обращая никакого внимания на протестующее мычание Гермионы, Гарри вышел из неё и перевернул на спину.       — Ты всё ещё думаешь о нём? — тихо, но требовательно шепнул он.       Гермиона посмотрела на него, как на полного идиота, и выразительно закатила глаза. Гарри хмыкнул и, прикрыв кровать заглушающими чарами, вытащил кляп из её рта.       — Я люблю тебя, — выдохнула Гермиона, откашлявшись. — Только тебя.       — Докажи, — потребовал Гарри и, взяв её за волосы, прижал губами к своему всё ещё неудовлетворённому члену. — Потому что мою любовь тебе придется терпеть всю свою жизнь.       — Так уж и всю? — весело поинтересовалась Гермиона и игриво лизнула бархатную, розовую головку.       — Всю, потому что теперь тебе от меня не избавиться!       — А кто тебе сказал, что я хочу от чего-то избавляться? — как-то даже смущённо улыбнулась Гермиона.       Она лукаво стрельнула в него глазками и плавно вобрала кончик его члена в рот, плотно сжимая его ствол губами и старательно, желая доставить ему как можно больше удовольствия, лаская головку язычком.       Гарри набрал полную грудь воздуха и медленно, с полным наслаждения стоном, выпустил его обратно.       Он наверное должен был рассказать ей, с чего именно началось его в падение в такой дикий и неправильный способ удовлетворения сексуальных желаний, но рассказывать было стыдно.       Может быть, попозже он и поведает Гермионе о том, как с самого детства тётя Петуния заставляла его удовлетворять её. Сначала языком и пальцами, а потом, как тот подрос, и членом. В свои годы он уже был самым настоящим мастером орального секса и удовлетворения одной конкретно взятой женщины.       Затем он расскажет и о том, как этим летом, после событий в министерстве, в тот момент, когда тётя, ёрзая от похоти, села в кресло, раздвинула ноги и поманила его пальчиком, у него начисто сорвало башню. Расскажет, как он силой нагнул родственницу и по самые яйца всадил свой член в её рот. Как она захлёбывалась собственной слюной, хрипела, давилась, но сосала. Снова и снова, до тех пор, пока он не залил спермой её лицо и домашний фартук.       Просто ему осточертело подчиняться, ему обрыдло быть безвольной марионеткой, которой управляли все, кому не лень. Он сбросил с себя путы подвластия и стал тем, кто сам подчиняет себе других.       Тетя стала шёлковой. Она урезонила мужа и сына, стала хорошо кормить племянника и перестала заваливать работой. Жизнь в семействе Дурслей превратилось для Гарри в густо перемешанную смесь из отвращения и удовольствия.       С одной стороны, было хорошо. Хорошо раз за разом загонять член по самое горло. Хорошо таранить текущее, как у кошки, лоно, особенно после того, как отхлещешь её костлявое тело до краснеющих отпечатков, до надсадных воплей: «Да! Ещё!»       С другой же, всё это вызывало только лишь презрение к себе и тошноту.       Но теперь всё было по-другому, и одни только фантазии о том, как он будет делать всё это с послушной, преданной и любящей его Гермионой, вызывали в его душе чистый, неприкрытый восторг и каменный стояк. Железобетонный такой, конкретный стояк.       Да, он обязательно расскажет обо всём этом своей Гермионе, и они вместе попытаются справиться со всеми сдвигами в его душе, но сейчас…       Сейчас он только и мог, что смотреть на её нежные губки, плотно обхватывающие его член, выгибаться от наслаждения, даруемого её ловким язычком, и хрипло твердить:       — Люблю! Моя!