Что бы вы сделали, попав в самую абсурдную и страшную одновременно ситуацию в вашей жизни? Провели бы хорошо время? Или, может быть, выпили бы успокоительного? Возможен ли тот вариант, что вы бы рассказали об этом кому-нибудь важному, дабы снять груз хаоса с плеч? А если добавить деталь, что вы – Мирон Янович Фёдоров, чьё проклятие – биполярное расстройство. Полагаю, вы бы решили, что окончательно сошли с ума.
И были бы совершенно правы.
Потому что, хорошенько напившись и впав в пьяное бездумье, пропустив новость о несвоевременной кончине своего знакомого, а после, как ни в чём не бывало, проснувшись от ритмичного сообщения «Зачем?», начинаешь понимать: что-то явно пошло не так. И это «что-то явно» тихим звоночком бьёт на подсознание, забивая медленно, но верно гвозди в способность логически и здраво мыслить.
Мирон медленно тянется к потёртому блокноту, открывая последнюю чистую страницу:
«третий день второго октября.»
Рука пару раз дергается, норовя написать побольше информации, но Мирона отрывает от мысли жужжание телефона – ровно в 9:36, как по расписанию. Можно ли называть из-за этого Славу поездом? Едва ли, он скорее на трактор похож – максимально неловкий и нерасторопный. Ну, или на комбайн. Но Фёдоров ещё ни разу не видел расписание комбайнов. Что ж, всё бывает впервые.
Жидяра:
«Ты про что конкретно?»
Гнойный:
«Хуйню творишь, чувак»
Гнойный:
«АНТИХАЙП»
У Мирона секундно рука дёргается, чтобы не написать злополучное и до хохота нелепое «Не убивай себя», но вовремя себя одёргивает:
Во-первых, какой шанс того, что Мирон реально попал во временную петлю? Он же не герой «Дома странных детей» и, как минимум, есть основа предположить, что пора звонить санитарам.
Во-вторых, если всё действительно так, как кажется на самом деле, то завтра, на четвёртый день второго октября, с Карелиным всё будет в порядке. До определённого момента суток.
По спине прошёл холодок: почему он так поступил? Что стало толчком? Что стало основой подобного поступка?
Думать об этом совершенно не хотелось – надумался уже, башка вскипела и единственным верным решением стало монотонное плавание по течению. Мирону страшно. Потому что не знать, что с тобой происходит – страшно. Осознавать, что тебе как-то резко стало плевать на смерть знакомого – страшно. В раз отключенные чувства – страшно. Не увидеть чёртов завтрашний день – тоже страшно.
Мирон разом потерял счёт времени и всем телом дёрнулся от писклявого, скромного звонка в дверь. Осенило мгновенно – Ванька. Подорвавшись с нагретой собственным теплом кровати, мужчина рывком открыл дверь, пропуская в квартиру вихрь холодного осеннего ветра. Мужчина на пороге выглядел запыхавшимся, словно торопился куда-то, но мороз был Рудбою к лицу – красные щечки и вздернутый замёрзший нос придавал бледной коже своеобразной изюминки. В груди защемило от тёплого узнавания. Дрожащие руки плотно обхватили друга за шарф, притягивая, буквально вжимая в себя заледеневшее тело. И только в момент, когда на плечах почувствовались чужие руки, сердце перестало биться закрытой птицей в клетке – родной запах приводил в чувство, отрезвлял и хватка постепенно ослабла.
Мысль о том, что чёртово второе октября – последний день, проведённый вместе, окатила холодной водой с ног до головы. Подавленное состояние от Ваниных глаз не укрылось:
– Эй, – аккуратно высвободившись из чужих объятий, мужчина прошёл на кухню, пронося с собой бумажные пакеты, забитые по самые границы едой, – Ты вообще как? В порядке всё?
Мирон подавился смешком, вспоминая собственные метания пятью минутами ранее – ну и как тут сказать, в порядке ли он?
– Кукухой поехал, Вань, – пальцами поддевая упавшую на пол шапку друга, которую тот небрежно бросил на тумбочку, Мирон двинулся следом.
– Ну тоже мне новость, Миро, – обернулся и по глазам было видно – не шутит, – С тобой всё в порядке? – повторил свой вопрос, но уже с нажимом, таким, что хочешь – не хочешь, а не отвертишься. Но Мирон с Ванькой не первый год знаком – приспособился.
Фёдоров раздумывал с минуту, глядя в пристально прищуренные глаза напротив – синевой отдают, красиво, черт возьми, как же красиво.
– Это касается Славы, – была – не была, Мирон ничего не теряет. Рассудок не в счёт.
– Какого?
– Карелина.
– Кого? – Ваня искренне не вкуривал. Оно и понятно, завязал же недавно.
– Гнойный, Вань. Это серьезно, – мужчина глубоко вздохнул и облокотился о дверной проём, прямо как самого первого второго октября.
– Ну раз серьезно, – а по хитро прищуренным глазам видно, что сам не верит в слова Окси. С Гнойным априори не может быть связано что-нибудь серьёзное. Ибо, ну, вы вообще Славу видели?
Мирон отвёл взгляд. Что он планирует сказать? Как начать диалог? Рядом с Рудбоем всегда спокойно – у него аура человека, с которым о проблемах знать не знаешь; а Мирон и не знал – сбрасывал всё дерьмо на Ваню, а тот и рад был помочь, друг ведь. Настоящий. И смотрит с таким щемящим теплом, что верить хочется.
А сейчас Мирон нервничал – впервые, кажется, за всё время знакомства, настолько, что ладони покрылись испариной. Зачем в ладонях потовые железы?
– Миро? – Ваня выглядел не столь заинтересовавшимся, сколько переживавшим. Он первым из всех узнал, что Мирон связался со Славой и начал чаи с ним гонять (тут без подводных камней), и, разумеется, первым из всех был против этого союза. Но Мирон мальчик взрослый, Мирон сам решит, как ему лучше поступить. И потому, конечно, совета друга не проигнорировал, действительно снизив общение с Карелиным до минимума «привет-принёс тебе чаю-пока». Слава, в свою очередь, обиделся жутко, даже, помнится, пару твиттов посвятил, но, в целом, проглотил это с небывалой гордостью, предпочитая далее делать вид, что никаких попыток наладить контакт и вовсе не было, – Мир, ну рожай уже, а?
– Держи в голове мысль о том, что я ёбнутый на всю катушку, хорошо? Ваня блять! – мужчина ярко махнул руками, прерывая уже хотевший было появиться монолог Вани на тематику «ты не псих, ты просто конченный по-своему», – Я знаю, что у тебя вечером дел по горло и тому подобное, но, пожалуйста, можешь к Славе заскочить примерно к десяти? Боже, ну не строй такое лицо, это важно до жопы, понимаешь?
Ваня искренне не понимал – скепсис на лице сочился ядом и желанием уйти, потому Мирон присел рядом с ним на корточки, кладя ладони на колени и заглядывая в опасно сузившиеся чужие глаза.
– Вань.
– Мирон…
– Вань, пожалуйста.
Рудбой замолчал, но по желвакам, бегающим от щеки до щеки было видно – согласен. Да, против. Да, не хочет. Да, не понимает, зачем это нужно. Но после столького дерьма, прошедшего вместе бок о бок, начинаешь верить человеку безоговорочно – Ваня верит. Нужно, так нужно.
– Почему ты сам не можешь к нему заехать? Ты вообще представляешь, что я ему скажу при встрече на элементарный и логичный вопрос «Что ты тут, Ванечка-голубушка, делаешь?»
Мирон об этом думал, прикидывал варианты разговоров и развитие событий, что заговорит Гнойного до самой полуночи, и всё разрешится само собой – так в фильмах и книгах рассказывалось и, раз уж произошло подобное в жизни, то почему бы не довериться справочникам из фантастики. Но он боится – боится столкнуться с бледным лицом один на один. Боится, что увидит собственными глазами то, что читал в новостях. Боится и потому опять перекладывает груз на чужие плечи.
А Ваня словно сам всё понимает, глубоко заглядывая в серо-голубые глаза напротив, и молча кивает на свой же вопрос, который риторическим оказался.
– Ну надо так надо, что уж, – говорит тот и порывается с места, но Мирон проворней – голову укладывает на колени, прикрывая глаза, и крепко обнимает сидящего за ноги, затылком ощущая, как Рудбой беззвучно хохочет, – Заведи себе уже кого-нибудь.
Это «заведи» по ушам режет, но спор на эту тему уже давно заезженный и смысл начинать его заново теряется на фоне уютной и домашней до жути атмосферы.
– Обязательно заведу, Вань, чесслово.
Ваня уходит в районе двух часов дня. Он просидел в гостях около четырех часов, ссылаясь на то, что по делам не так уж сильно и хотелось, да и Женя, дай Бог ей здоровья, прикроет и поможет, услышав, как и с кем именно тот прогулял работу. Работа не волк, в лес не убежит, а вот горячо любимый Фёдоров в лес не только дёру даст, но ещё и одичать успеет. Плавали – знаем.
А потому, проводив гостя за дверь, Мирон столкнулся лбом о лоб с проблемой насущной – чем занять остаток дня? В голове, набитой сюжетами самых разных историй из кино, книг и устной да народной, роем кружили сотни идей, но всё упиралось в один-единственный довод и вопрос: «Что, если завтра всё же наступит?» было бы максимально комично и проблемно, если бы Мирон, допустим, прошелся по городу голым, а на следующий день вместо мягкого пробуждения под аккомпанемент второго октября, он бы проснулся от лавины новостей о психологической нестабильности самого Оксимирона. На заглавной странице обязательно была бы голая задница медийной личности – зато какой рейтинг! Чёрная реклама – тоже реклама и, как показывает практика, в большинстве случаев работает даже получше традиционной. Хороший пиар-ход, Женя бы одобрила.
И шанс того, что через пару часов не приехали бы домой к Мирону зелёные человечки равен нулю; недооцененный преферанс.
На экране треснувшего телефона, хотя Мирон был уверен, что ещё с утра трещины не было, высветилась иконка до боли знакомого имени. Пару секунд мужчина честно не знал, брать ли трубку. Тупо рассматривая жирным шрифтом выведенные буквы, пикселями скачущие под монотонные вибрации «на беззвучном».
Осознание подкралось незаметно – было страшно услышать голос на том конце провода. Услышать и не узнать.
– Да? – Мирон не сразу понял, что это сказал он – таким надломанным и холодным показался собственный голос. В голове отчётливо стучала картинка прошедших ранее дней – Порчи в них не было.
– Привет, нормально слышно? – присущий акцент и небрежное глотание шипящих немного успокоило, но спина всё равно натянулась струной – вот-вот и лопнет, разорвав руки неумелого музыканта, – Женя сказала, что ты взял вынужденный отпуск, если у людей твоей профессии он вообще есть.
– Да, взял, – смеяться настроя не было от слова «совсем». Мирон мог только слушать и надеяться, очень сильно надеяться, что не проделал где-то дырку в матрице, если такое вообще существует.
– Я в Питер заскочу сегодня на пару дней, предлагаю увидеться вечерком и посплетничать немного, ты как? Знаю, что не против, дел-то всё равно нет. Как чувствуешь себя хоть, Ваня жалуется, что исхудал совсем… – Мирон не слушал. Чувства разом отключились, погружая мужчину в полную пустоту – что происходит? Он точно помнит, что второго октября Дарио ни то, что звонить, он даже писать не был намерен, а тут ещё и встретиться предлагает, – Эй, ты ещё тут?
– Да-да, отвлекся немного, – мягко сев на не заправленную кровать, Мирон подпер голову рукой. Раскалывается, – можно встретиться, я напишу тебе ближе к вечеру.
– Жду, – на том стороне провода раздались ритмичные короткие гудки.
Телефон плавно выскользнул из рук, стремясь на пол. Что происходит? Мирон был уверен, что попал в, так называемый, «День Сурка», вычитав десятки статей из интернета о подобных случаях. Всё, что нашёл – выписка художественной литературы.
Тогда откуда появился Порчи? Почему позвонил ему, если не должен был. Это не тот сюжет. Что-то не так.
Подняв телефон с пола, Мирон открыл календарь и крепко сжал челюсть, пытаясь не проронить жалобный писк: на экране второе октября две тысячи девятнадцатого года.
Всё прежнее: подъём, сообщение от Славы, приход Вани и даже содержание пакетов. Всё портит звонок Дарио. Всё летит к ебеням и Мирон уверен на все сто процентов – он псих; дошёл своей критической точки и основался на ней окончательно, ближайшее будущее светит названием больниц и, в лучшем случае, разноцветных психотропных.
И, получается, Слава не покончил с собой? Его смерть – аллюзия больного сознания и восприятия. Захотелось позвонить. Услышать голос, убедиться, что хоть что-то осталось стабильным – холодные и иронично-похотливые ноты в тембре, надменный говор живого Славы. Слава который диссы снимает и твитты пишет направо и налево. Слава, который горит не в строках новостей о жалкой смерти, а от собственного творчества.
Но вместо этого Мирон пишет Порчи короткое «В восемь у квартала» и отбрасывает телефон далеко в подушки, увлекая своё внимание в душ: завтра он обязательно попросит Женю записать его на приём, а сегодня отлично проведет время. Хватит с него сказок о временных петлях.
***
Порчи всегда выглядит великолепно: в свете дневного солнца, луны или даже тусклых фонарей окраины города – неизбежно прекрасно.
Мирон не может не улыбаться, скулы тянет и желваки ходят от уха до уха, словно в спазме, но физиономию не попускает. Соскучился.
– Твою ж мать, – в крепких объятиях утопает фраза-приветствие, по всем канонам счастливых русских, а Мирон и не против, знает, что Порчи и по мычанию его поймёт правильно, – Надолго?
– Послезавтра отлетаю обратно. Я чисто по делам заскочил, но раз уж занесла нелегкая – грех не повидаться, – Дарио обнимает мягко, но плотно, и Мирон машинально думает о том, насколько же эти объятия отличаются от объятий Вани. Оба они – родные и близкие, до озноба дорогие, но каждый любим по-разному; каждый любит по-своему, по-особенному.
– Странно, что Ваня не рассказал о приезде сегодня. Может замотался. Хотя о таком и позабыть.
– Неблагодарная русская морда, – хохотнул Порчи, направляясь в сторону узкого переулочка, – Мне Женя звонила, жаловалась на тебя.
На подсознательном уровне Мирон знал, что этот разговор будет иметь место быть: не сразу, так после пары бокалов, не вечером, так утром, но он произойдет. Фёдоров всегда считал себя исключительно ответственным человеком – всё в срок, всё под линеечку, но метаться из крайности в крайность – его исключительное проклятие. Нет такого, чтобы наполовину плохо или наполовину хорошо – только или пиздато, или отвратительно до скрежета зубов и злого Жениного «Сколько можно?» Почему она ещё не уволилась – остаётся тайной, но одно прозрачнее воды – Мирон без неё бы загнулся. Утонул бы в ворохе дел и обязанностей и в итоге забил на все и вся, ссылаясь на ненужность, нерасчетливый растрат ресурсов и сил, так далее по списку типичных отмазок. Он ей платит, и платит хорошо, но в глубине души понимает, глядя на весь проделанный путь, – недостаточно. Деньгами такое не отплатишь, а по-другому Мирон не умеет.
– Сплетничали за спиной обо мне? – по лицу Порчи видно – не отвертеться, у него нет времени прыгать с темы на тему, как нашкодившие школьники, но тот покорно уступает. На короткий срок. Молчаливо даёт время подготовиться, и Мирон благодарно улыбается: они обязательно поговорят и всё решат, но потом, когда в крови будет достаточное количество алкоголя. Это не деловая встреча, это встреча двух близких друзей – нужно держать грань.
– Ну куда же без этого, такая личность под носом дела грязные промышляет! – Дарио смеется искренне, но заметно устало – сказывается недавний перелёт, и Мирон одобряюще похлопывает друга по плечу, пропуская первого в бар.
Сегодня у него в планах забыться, потому что завтра ожидает тяжелый день – долгожданное третье октября.
***
– Да у меня из головы до сих пор не выходит тот случай с коляской, как ты только умудрился перепутать свою с чужой, Дар! – под градусом импульсивность Мирона грозится пробить потолок – все уже привыкли к такому переменчивому настроению. Окси – весенний ветер, не иначе.
– Да ты сам сказал её взять, – Порчи заразительно хмельной, говорит громко и смазано, окончательно путаясь в словах и запинаясь на шипящих. Он по-домашнему расслабленный и тепло излучает даже на расстоянии – иль то физиономия его румяная так душу греет, черт его разбери!
Мирон делает глоток и открывает рот, чтобы поправить историю и направить её русло в свою сторону, как его затыкает своеобразная цензура – телефонный звонок, на этот раз кажущийся таким противным и писклявым, что даже Порчи кривится, мило морща нос и натягивая густые брови поближе на переносицу. Вправду подросток на первой в своей жизни вписке – Мирон нехотя берёт трубку, не глядя на имя звонящего. Разберется по мере поступления слов.
– Алло, Миро, – голос Вани тяжело не узнать даже через пелену алкоголя и приятной, в меру терпимой, тошноты. До мазохизма Фёдоров любил ловить вертолёты, а потом гортанно рвать, склонившись в три горба над белым керамическим другом, – Слышишь меня?
– Что-то случилось? – голос Вани дрожал. Спина напряглась и приятную игривость сняло тяжёлой рукой переживания – что-то произошло. Что-то серьезное.
– Да, – глубокий вдох на том конце провода, и сердце ухает в пятки. Лицо Порчи напротив стаёт мыльным, расфокусированным, – Ты просил, и я заехал. Я не знал. Я не думал. Боже, блять…
– Вань, ты можешь сказать, что произошло? – взгляд серых глаз машинально, словно ведомый кем-то, упал на наручные часы. 23:58.
– Слава, он… Мир, он повесился, ты слышишь? Мир, приезжай, пожалуйста, меня как свидетеля вести будут, слышишь меня? – конечно Мирон слышал. Слышал каждую высокую, истерическую нотку, раздирающую горло в кровь. Слышал, как шумно дышит его родной человек, задыхаясь, словно рыба, брошенная на сушу. Слышал и немигающим взглядом смотрел на циферблат часов. Шум в голове казался убаюкивающе-спокойным, норовящим в одно мгновение превратиться в шторм. Шторм, разбивающий корабли на щепки, – Миро, Боже, ты тут вообще?
На часах 23:59 и всё, что хочет Мирон – раствориться. Исчезнуть и больше никогда в жизни не слышать настолько сломанный голос Вани.
Не слышать такого равнодушного дыхания за столом напротив.
– Откуда тут Порчи?
***
Ровно в 9:20 Мирон просыпается в собственной кровати, разглядывая перед собой потрескавшийся потолок. Ещё вчера на нём не было ни одного следа, он был белоснежно чистым.
В голове приятная пустота – мысли кончились, иссохли, зачахли – называйте это как хотите, суть предельно ясна – Мирон не вывозит.
Рука машинально тянется к телефону, нащупывая подушечками пальцев паутину разбитого экрана – надо бы сменить – и устает ощущать себя придавленным грудой камней. На главной странице, перекрывая полоску погоды, висит непрочитанное сообщение.
«Зачем?»
На экране 9:36.
Четвёртый день второго октября.
