Now they are one

Харуми странная — приходит к данному выводу Ллойд, когда солнце скрывается где-то далеко, а алые цвета медленно покидают небосвод, постепенно бледнеют. А Харуми смотрит, в ее глазах новые галактики образуются, она что-то рисует в блокноте, на вопросы отвечает помолчать, и больше ничего не нарушает тишину. Ллойд заглядывает на лист, но там лишь слова непонятные, не рисунка, не эскиза — ничего, и это странно. Харуми странная. А еще, приходит к выводу Ллойд (они все еще сидят на крыше какого-то заброшенного дома), Руми создана для закатов. Она вся становится такой прекрасной в это время, в свете уходящего солнца и теплого неба, и ее волосы вдруг становятся золотыми, и кожа алеет, а в глазах галактики и вселенные. Это прекрасно, и Ллойд вдруг жалеет, что не умеет рисовать, ведь готов хоть кровью холст исписать, дабы запечатлеть этот портрет (хотя, как думает Ллойд, это больше похоже на пейзаж). — Я могу тебя сфотографировать? — спрашивает тихо. — Можешь. — отвечают также тихо. Руми не обращает на него внимание, пока Ллойд фотографирует, наслаждаясь моментом — у него ее фото нет совсем, она просто не разрешает, она любит холсты и краску, а не вот это вот все. И эта еще одна ее странность, потому что она пишет в блокноте, а не рисует, она пишет в блокноте, а не фотографирует, пишет о том, что ее вдохновляет рисовать. Это странно, но увлекательно. — С тобой закаты красивее. — произносит она, когда они уже стоят у двери в ее дом. — Спасибо. — Покажешь мне картину? — спрашивает он. — Если хочешь. — Руми делает шаг в сторону двери. — Я могу показать свою студию. Ллойд смотрит на нее, не веря ушам. Он хочет упасть в обморок, ведь, по словам Нии, в студию Руми даже ей запрещено заходить. Та комната всегда заперта, там хранятся самые прекрасные шедевры, вышедшие из-под руки Харуми, их мало кто видел, но все, кто узрел, говорили, что это настолько прекрасно, что они позволили себе плакать. И Ллойд хочет упасть в обморок, но послушно раздевается, моет руки, здоровается с родителями невесты и поднимается на второй этаж. Но Руми проходит мимо студии, где они делали проект совместный, идет вперед, скрываясь в кабинете своего отца. — Я забыла ключи в спальне, но можно пройти через эту комнату. Она открывает дубовую дверь и впускает Ллойда в просторную белую комнату. Тут маленькая кухня, стол, доска с фотографиями и книги. Тут тихо, просторно и пахнет выпечкой. — Это «мастерская» Джея. — поясняет. — Его приемные родители запретили ему такую у них сделать, поэтому он часто зависает здесь. Они ссориться стали чаще. На удивление Ллойда Руми не отвечает, игнорирует, подходит к лестнице (которую Ллойд принял за шкаф, хотя отчасти это и был шкаф с книгами), и поднимается, отпирая дверь на потолке маленьким золотым ключиком. Гармадон смотрит молча, кусает губы, в предвкушении поднимается следом. И замирает. Там пахнет весной — самой Харуми, там половину потолка занимает стекло, через которое звезды и месяц заглядывают в гости, становясь постоянными свидетелями творения искусства, там шкаф стоит с принадлежностями для рисования, там картины аккуратно, словно диски, сложены в подставки, там мягкий ковер с подушками и одеялами и маленький столик, стул с серебряными ножками и все. Этого и мало, и много, здесь и пусто и полно. Понять невозможно, а запах весны не дает нормально подумать и вынести вердикт. Здесь странно и красиво, это отражение внешней Харуми, Ллойд в этом слишком уверен. — Я могу показать тебе свою одну работу. — произносит Руми, до этого убирающая с пола книги. — Подходи и выбирай. Только не трогай. На некоторых очень хрупкое полотно. Ллойд кивает и подходит к шкафу, он не взбирается по лестнице, а выбирает последний ряд, проходится пальцами по ящикам и указывает на картину. Руми отчего-то улыбается, подходит, достает и показывает. — Ого… — тихо молвит Гармадон. Там закат. Скорее зимний, а не весенний, как сегодняшний. Другой закат. Там небо ярко голубое, золотые облака и малиновое пятно вокруг солнечного диска. Там почти видны звезды, там почти виден рай. От картины веет чем-то сладким и морозным, там что-то кроется за этим небом и облаками. И пятно малиновое разрастается на глазах, яркое небо окрашивая в красный. Там только облака все еще золотые, солнце исчезает, а небо мрачнеет. Это чертовски символично, Ллойд думает, что это личное, принадлежащее Руми. Это ее прошлое, на тот момент настоящее. И малиновое пятно, и облака, и солнце, и звезды, и небо — все это — отражение ее мыслей и переживаний. Это вдруг сентиментально, Ллойд смотрит на дату — 22 января и год — два назад от сегодняшнего* — и начинает плакать. А Руми убирает картину, садится напротив, улыбаясь и смотря на небо. Она не успокаивает, она просто дает выплеснуть эмоции, сама же пригласила, сама же и является причиной слез. Нечего лезть, если не уверен в надобности своей помощи. А Ллойд плачет, потому что именно в январе два года назад пропал Молчаливый, именно тогда Ллойд возненавидел его еще сильнее. А Руми оказывается сама себя ненавидела и, быть может, до сих пор ненавидит. И пятно малиновое — ее деяния, и небо — ее душа, облака — ее талант, который все восхваляют, золотом обливают, на деле же никто и не понимает, что это абсолютно обычный талант, коим все обладают, ибо облака всем принадлежат в равной степени, солнце — тот свет, что угасает и исчезает с каждой секундой, а звезды — мечты, что почти незаметны людям в период заката, вот и мечты Руми никто не замечает, довольствуясь лишь золотыми облаками. Никто не смотрит вглубь ее души, восхваляет картины, а они ведь отражение художника, но этих отражений никто не замечает. Ллойд возвращается домой поздно, он не желает стеснять Гордонов своим присутствием, хотя уже давно родной им. А еще ему страшно, потому что Руми просит не говорить о том, что случилось, и все оставить в студии, потому что открывать то, что заперто без ключа, она не желает, а этот самый ключ пока не нашла. Ллойд соглашается, понимает, что рано для их откровений еще. Они ведь всего март знакомы, всего март вместе. А Руми и Ллойд таких восемнадцать мартов уже живут. Им трудно все эти марты раскрыть друг другу, потому что это чертовски трудно. Все же они оба как небо — необъятны и трудны в понимании, как и все люди. *(прим. от автора: мне так не хотелось вставлять дат, так что простите. Надеюсь, что вы поняли — картина была написана два года назад считая от года повествования)

***

Руми отчего-то уже целую неделю занята всегда. У нее картины, у нее друзья близкие — Зейн и Ния, у нее она с израненной душой, у нее Джей с просьбами помощи в дизайне десертов. У нее много всего, а Ллойд отчего-то в румино «много» не входит. И это его расстраивает. Он ее не видит, он ее не чувствует, лишь получает в ответ на десять сообщений — одно «спокойной ночи, все хорошо». Это злит, потому что обидно, что в его жизни Руми много, а в ее Ллойда мало. Но он ничего поделать не может. Устраивать ей сцены и представления с собой в главной роли, Ллойд считает, глупо. Потому что Руми нужно время и пространство, она свободная, а Ллойд ограничивать и время, и пространство, и свободу не хочет. Сам же он такой же. От безысходности выть хочется волком на луну, а не жевать йогурт в одиночестве. Но это уж всяко лучше компании незванной — Вайлет садится напротив, поедает яблоко, тихо жует, не говорит ничего. Она смотрит внимательно, изучает. — Это жутко вообще-то, а я ем. — выдыхает Ллойд. — Я просто сижу рядом. И тоже ем. — отвечают ему. — Ты меня взглядом изучаешь. Это жутко. — Не любишь внимание? — кусает яблоко. — Смотря чье. — поедает йогурт. — Руминого же тебе сейчас не хватает, да? — жует. — Вот довольствуйся моим. Я ее подруга, так что тебе сойдет. — Я не заметил между вами дружбы. — Тут уж я виновата. Люблю дразнить Руми. — смеется, откладывает яблоко. — А так мы друзья. Я ее четыре года знаю. — Везет тебе. — кивает Ллойд. — Тебе больше. — хмыкает та. — Ты не переживай и не лезь к ней. У нее там какие-то важные проблемы. А она их решать любит самостоятельно. Не терпит чужой помощи. Особенно от близких. — Ого, а я уж думал, что она просто избегает меня. — закатывает глаза Ллойд. — Она избегает только одного человека. И то, потому что он ее убить пытался. — смеется Вайлет. — А вообще, не хочешь прогуляться вечером? Я тебе о Руми расскажу. — С чего бы мне гулять с тобой, от тебя про Руми слушать, когда я сам могу у нее про нее спросить? — Потому что она не рассказывает о себе. Она ответит на твои вопросы односложно. Она не раскроет тайну шрама на правой коленке, она не объяснит почему боится парикмахеров, она просто ответит кратко и по делу. — Вайлет улыбается грустно, доедает яблоко и встает. — Жду в кафе у мужа Миссис Браун в семь. Сегодня. — и уходит. Я смотрю ей вслед, раздумывая над предложением, которое, несомненно, заманчивое. Шанс узнать невесту лучше упускать не хочется совсем-совсем, но доверять Вайлет, с которой Руми враждует, как-то боязно. Мало ли, что задумала эта ненормальная. Она слишком непостоянная. Взять хотя бы ее поведение тогда в столовой: она была груба и точно насмехалась, в то время как сегодня, Вайлет была немного расстроена, будто переживая за Руми, даже совет мне дала. Это подкупает и располагает к себе, но доверия не прибавляет ей совсем. Единственный способ узнать — просить Харуми рассказать об их отношениях.