ВКУС . THE TASTE

– Билл, я говорил тебе, что ты такой же олух, как и твоя кузина? – Нет. Если б я такое услыхал, тебя бы уже давно не было на этом свете. – На этом? Ты понял, что ляпнул? Тем лучше для меня, ха-ха. Какого хрена там вообще оказалась ДРУГАЯ девушка! – Черт, почему я не убил тебя тогда? Я должен спасти ее и спасу, а ты, гребаный старый перец, будешь кусать локти. – Да, конечно. Но искривление пространства, твою мать, уже произошло. – И что с того? О, смотри-ка. Кажется, есть шанс. – Аха-ха-ха! Опять ты сел в лужу с дерьмом, малыш Билли. По-моему, им не до тебя сейчас. Ты бы лучше выследил момент, когда она пудрит носик или что-то вроде того. – Заткнись. Просто молчи. Или… – …Или что? Отправишь меня туда, откуда я пришел? – Фредо, манера нашего диалога поражает. Тарантино ведь еще не родился, когда... – Да-а, с чувством юмора тут тоже полная задница. Ну ничего-ничего. Поправь свои херувимские волосики и смахни слезу. Мы оба вырезаны из камня, только разной породы. И судьба у нас одна, Билл. Ничего не поделаешь. Судьба.    Черная глина плавно растворялась в огромном круглом сосуде. В то время как Беатрис наблюдала медитативный процесс диффузии, Тори утопал в струйках прохладной воды. Закончив приготовления, она осторожно обернулась. В полупрозрачной душевой кабине виднелся силуэт мужчины. Недозавершенность наброска еще больше возбуждала воображение Беатрис. Звук падающих капель, гладкая мраморная плитка с монохромными разводами, панорамное зеркало – обстановка располагала к тому, чтобы погрузиться в тишину и покой, забыв обо всем на свете. Тем не менее, в тот момент все вокруг предстало в новом ракурсе, будто скрывая в себе нечто недоступное пониманию.    Беатрис пришлось покинуть помещение, несмотря на томное волнение, окутавшее ее с ног до головы. Она слышала и практически видела, как Тори аккуратно ступал на щекочущий коврик, растворялся в пучине темных вод, может, даже наслаждался собой, изо всех сил сдерживая вырывающиеся стоны. Ее не заботило его странное появление в час ночи – все было так, как должно быть, течение времени и ход событий всякий раз оказываются мудрее мыслящего существа. Приняв свое бездействие, как должное, она облокотилась на стену и прикрыла глаза. Сердце стучало быстрее, чем обычно, но Беатрис взяла себя в руки и глубоко вдохнула. – Ой! – крикнул голос через стену. – Ох! – вторил ему другой. – Беа, опять форс-мажор. – Вижу. Точнее, ничего не вижу. – Принеси что-нибудь, пожалуйста. – Хорошо, постараюсь.    Спотыкаясь о предметы, Беатрис нащупывала дорогу во тьме. Тори потерял зрительную связь с миром, но его барабанные перепонки вибрировали, получая внешний сигнал – чувственные и мрачные ритмы Massive Attack - Black Milk. Не связанный проводами и утративший лишние визуальные стимулы, он окунулся в музыку настолько глубоко, насколько возможно. Приятные колебания касались кожи, и темнота не пугала, а завораживала. Все утратило объем – вспомните первое ощущение, когда выключается свет, и черный квадрат давит на глаза. Луч ворвался в комнату, придав ей новые очертания. Беатрис, освещаемая одним лишь пламенем свечи, как призрак, выплыла из бесконечного коридора. Ее звезды засияли снова. – Свеча? Серьезно? – он опустил наушники. – Это красиво. – возразила Беатрис. – Я не спорю. Хотя и непрактично.    Она начала опускать резную серебряную тарелочку на широкую подставку у ванной, где помимо всего прочего лежал телефон, и Тори, опасаясь за сохранность имущества, помог ей. Справившись с нелегким заданием, Айзенберг обнаружил капельку крови, выступившую на кончике указательного. – Красота требует жертв, – усмехнулся он. – Не хочется снова отправлять тебя за пластырем.    Ничего не ответив, она вложила пальцы Тори в свою холодную ладонь, а затем, опустившись на уровне его плеч, высосала яд, и все вновь стало сухим и невредимым. – Потрясающе! И немного безумно. – ахнул Тори. – Впрочем, we are all mad here.     Айзенберг испытал прилив жара. Он понимал, что больше не может держать себя в узде. Беспокойство нарастало, язык не слушался. Избрав необычную тактику, он показался из воды по пояс и потянулся за воображаемым полотенцем. Следил за Беатрис – не изменилось ли что-то в ее выражении? Наконец, отбросив предрассудки, предстал перед нею во весь рост. Естественные мыщцы, мокрые волосы на теле, отсутствие нарисованных six pack abs, прямой, но не лишенный чувства взгляд, гармония в каждой линии – он бы мог в каком-то смысле соответствовать античным идеалам, если бы не внушительный орган, намертво призгвоздивший к себе внимание Беатрис. Конечно, фаллический культ давно должен был изжить себя, но вместо этого укрепился в коллективном сознании слишком прочно, поддерживаемый мифами и бахвальством со стороны представителей мужского пола. Правда, в данном конкретном случае ее восхищение вполне обосновано. Тори производил впечатление человека, у которого был внутренний стержень, и было бы странным, если бы внешне это нигде не проявлялось. Ожившая скульптура, он стоял, не произнося ни слова. Беатрис кончиком ногтя провела по внутренней стороне крепкого бедра. Она притронулась к затвердевшей, покрытой венами свече и продолжала касаться до тех пор, пока не полился тягучий воск. Беа решилась опробовать предмет вожделения. Тори задрожал, его лицо исказилось в бурном экстазе. – Неплохо, но вкус твоей крови мне нравится больше.    Тори широко распахнул глаза, сглотнув давящий комок. – Ты ненормальная, Беатрис. Это так заводит.    Он повернул ее к себе, с треском расстегнул плотную застежку и избавил от всего лишнего. Молочная кожа, почти белые волосы, не доходящие до плеч, аккуратная треугольная грудь, ягодицы с милыми ямочками, тонкие щиколотки - все это принадлежало ему в тот восхитительный миг. По-крайней мере, так он самонадеянно думал, впиваясь в нежную плоть, точно в мякоть фрукта. Беатрис же, напротив, считала своей жертвой Айзенберга – ведь он не смог устоять перед ней. Такое распределение власти было им по вкусу – послабление-напряжение, доминирование-подчинение и, разумеется, безграничное доверие, соединяющее нить между двумя мирами, каждый из которых глубок и уникален. – Горячо? – прошипел он, проливая воск между вздымающимися половинками лимона. – Очень. Не останавливайся.    Пламя качнулось, отражение в зеркале явилось искаженным и оттого зловещим. Они изучали друг друга со скрупулезностью и увлеченностью микробиолога, которому посчастливилось открыть диковинный вид. При этом, как истинным ученым, им было неведомо смущение. Мысли неслись ввысь, а оболочки наслаждались телесными ощущениями. Корреляция с физиологией условна, так как секс никогда не являлся для Тори, например, чем-то необычайным, а всего лишь потребностью человеческого организма, притом даже не самой сильной. Но то, что возникло между ними в этой комнате, в этой черной воде, явно лежало за пределами простого удовлетворения желаний – их дуэт оброс метафизическими связями. Тори ощупал край туманности, проявляющейся в темно-розовых оттенках, а затем погрузился в нее полностью. Пульс стал чаще, импульсивные движения не прекращались, пока оба не достигли совершенного состояния соединения душ и тел. Естественное сопровождение, разрывающее пустую тишину, разительно отличалось от циклических выкриков в низкопробных фильмах. Оркестр звуков, состоящий наполовину из диссонансов, наполовину из консонансов, мог довести до оргазма на расстоянии. Закончив выступление, они не разорвали объятия – два лепестка, упавшие разом на мокрую землю.    Тори снова надел наушники. Следующей в плейлисте оказалась Take it There by Massive Attack & Portishead. Голос, напоминающий эспрессо – излюбленный напиток Айзенберга. Фортепианная партия уходила куда-то в контроктаву, отстукивая возбужденное сердцебиение. Беатрис тоже захотела быть вовлеченной в процесс, и он поделился с ней. – Ох, я сейчас сойду с ума. – А я уже.    Потянув элегатные икры, он наблюдал за движением огня. Беатрис коснулась его вспотевшей шеи теплыми, слегка потрескавшимися губами. Они шептали друг другу дерзости, игрались с волосами, смеялись непонятно над чем, пока не стукнуло 3 часа ночи. Тори выполз из ванной, нащупал тапочки и следом набросил на плечи заранее подготовленный шелковый халат цвета бургунди. Большой цветок спрекелия распахнул свои алые лепестки. Все озарилось светом. Айзенберг протянул Беатрис накидку из нежнейшего велюра, и они направились в опочивальню.    Спальная комната резко отличалась от выдержанной в спокойных тонах гостиной, строгого кабинета и черно-белой ванной. Ее основной color, бордо, вступал в противоречие с законами фэн-шуй. Призванный склонять к любви или войне, он меньше всего сочетался со спокойным сном. Большие плафоны, установленные во всех возможных углах, включались и выключались по хлопку. Просторная кровать из черного дерева не приглашала, а скорее завлекала входящего. Белые полуобнаженные фигуры рухнули на красное покрывало, предаваясь пост-ласкам. – Раухтопаз? – Беатрис, поправив запутавшиеся волосы, указала на кольцо на прикроватной тумбе. – Именно. В этом освещении и не угадаешь сразу. Как ты смогла? – Увлекаюсь геологией. Мм… Точнее, учусь на геолога. – Серьезно? Круто. Нет, правда круто. Мой родной дед был геологом. Он добыл этот камень, а потом из него сделали украшение. Дедушка передал по наследству отцу, а потом папа подарил его мне. – Как это чудесно! – Да. Жаль, что он не выглядывает из рая, чтобы посмотреть на своего сынишку – ведь рая не существует. – Прости… – За что? Моя мать тоже там. – Что-то случилось? – на ее глазах наворачивались слезы. – Авария.    Беатрис крепко обняла Тори. Он поцеловал кончик ее носа. – Перестань, малышка. Это же было давно. – Боль никогда не проходит полностью. – понизив голос, она добавила: – Поверь мне.    Она положила голову ему на грудь, прикрыв глаза. Он расчесал ее бледные прядки. – А ты знаешь, по легенде, когда кто-то из мертвых вспоминает о тебе, этот камень светится? Но ты увидишь свет, только если поверишь… – Хах, что еще за легенда? – Я придумала. Только что. – она засмеялась. – Вот же! Беа, ну ты даешь. Фантазерка, – он ущипнул ее за порозовевшие щеки.    Они долго лежали, держась за руки, глядя в потолок, и вновь слышали звуки джаза, прекрасные аккорды, которые звучали теперь уже не на сцене, а в душе. – Тори, ты такой милый, что хочется тебя съесть. Мне кажется, ты бы остался чертовски сексуальным, даже если бы у тебя было другое лицо. Ведь твоя страсть… Она исходит изнутри, понимаешь? Нет, я не буду нести эту чушь, что внешность ничуть не важна. Но когда есть только она, то глаза становятся двумя прозрачными стеклышками… Если бы твой кварц был из стекла, ты бы его носил, скажи мне? – Остановись, прошу. Твой голос пробуждает во мне чистые и грязные мысли одновременно. – Это нормально, котик. Все мы сотканы из парадоксов. – О, кто-то звонит. Но я даже не буду смотреть. Видишь – не притрагиваюсь к телефону. – А вдруг что-то важное?    Айзенберг облокотился на локоть и задумчиво посмотрел в ее обеспокоенные глаза. – Сейчас я должен сказать клишированную фразу, мол, не важнее, чем ты, моя дорогая. – А я должна ответить: “Спасибо, что ценишь меня, дорогой.” – Ну а я потом: “На самом деле, ты бесценна.” – Я, конечно же, признаюсь тебе в любви в этот момент. – Нет, я первый признаюсь. – Ладно, ты первый. – Ну вот, короче, я признаюсь, а потом Титаник медленно идет под воду, люди в панике, музыканты продолжают играть… – Они играют C-Jam Blues! – Стопудово. Остальные орут: “Идиоты, заткнитесь уже, тут корабль тонет, а вы со своими песенками!” – “…Третий квадрат подряд импровизируете!” – Да-да, и тут как раз соло саксофона, такой завывает, как Кенни Джи, прям надрывается, а махина вот-вот растворится в глубинах Атлантического океана, все кричат, как чайки, и… – Доктор Айзенберг, мне кажется, или вы немного увлеклись? – она притворно нахмурила брови. – Ах да, вы правы, мисс Литч. Нашло что-то. – Бывает. – она вздохнула.    Беатрис утонула в мягкой подушке. Тори привстал, открыл дверцу шкафа в стиле хай-тек и привел в движение граммофонную иглу. Заиграла босса-нова Antonio’s song в оригинальной версии 77-го года. Разлив красное полусладкое Gato Negro по бокалам, они начали кружиться, звонким смехом окрашивая ветреную лунную ночь, плавно переходящую в утро. …Антонио любит пустыню, Антонио молится в ожидании дождя. Антонио знает, что удовольствие – дитя боли… – Эта песня напоминает мне о море. Безмятежном, глубоком, всепрощающем. Которому можно поклониться, как какой-то язычник, омыть босые ноги на горячем песке. Оно всегда поймет. Когда ты не знаешь, что будет завтра, и даже не уверен в том, что происходит сейчас, только и остается, что любоваться закатом, который, впрочем, только у моря не бывает печальным. Ты отпускаешь свои страхи, становишься свободным. Синее-синее море. Это иллюзия – оно же и не синее вовсе. Сколько в жизни таких иллюзий? Та же пресловутая любовь, к примеру. Я не знаю, что это такое, Беатрис. Я, наверное, никого никогда не любил… разумеется, кроме своих родителей. А нужна ли она вовсе? Зачем создавать себе замки, которые растворятся? Я понимаю музыканта – хорошие песни будут звучать еще много лет после его смерти. Понимаю и писателя, его лучшие строчки отпечатаются не только на бумаге, но и в вечности. Что даст, в таком случае, любовь, если она, конечно, существует? Фильм закончился, а ты сидишь в пустом зале, смотришь на пустой экран, и в сердце у тебя, угадай, что? Тупая, кромешная пустота. – Пойдем спать, мой хороший. Тебе нужен сон, – она стирала опавшие слезинки. – Крепкий сон.