***
Этим утром я проснулся не от того, что выспался, а от того, что мне было очень тяжело дышать. Вообще, последние три недели мне давалось это не очень легко, но сейчас почему-то было особенно сложно. Не в состоянии делать глубокие вдохи и выдохи, я дышал очень часто, а при дыхании двигалась почему-то не грудь, а живот. Странно это все… Минут через десять на утренний осмотр ко мне зашла Ами. Я, приподняв кровать, чтобы полулежать, опираясь на поднятую часть, посмотрел, как она садится рядом со мной, снимая с шеи фонендоскоп. Ее взгляд наконец упал на меня, и она, заметив мое учащенное дыхание, немного беспокойно посмотрела мне в глаза. — Что с дыханием, Мамору? — спросила она, прислоняя головку фонендоскопа к моей груди. По мере того, как врач слушала мое дыхание, беспокойство на ее лице росло, и она, в конце концов, повесила прибор обратно на шею и бодро скомандовала: — Пойдем, Мамору, делать тебе снимок легких. Поищу санитаров, чтобы они перевезли твою койку в кабинет, — — с этими словами она быстрым шагом покинула палату, оставив меня в тревожных раздумьях. Что это со мной? Настрой у нее не самый лучший — обычно врачи натягивают эту притворную улыбку, когда все уже совсем плохо. Блин, не хочу я что-то умирать! Только зажил хорошо! Вскоре ко мне в палату пришли несколько санитаров, которые увезли мою передвижную койку в кабинет, где мне очень быстро сделали снимок легких. Меня отправили обратно в палату, куда в скором времени зашла Ами, держащая в руках мой снимок. Вид у нее был очень-очень встревоженный — свое волнение она уже скрывать не могла. — Переведи свою кровать в полулежащее положение, — скомандовала она мне, что я немедленно выполнил. Мое волнение начало расти, пока я смотрел, как она выходит из палаты очень быстрым шагом, а затем возвращается с санитарами, которые снова повезли мою койку в другую палату, ни слова мне при этом не говоря, но я и сам догадался, куда они меня везут, от чего в восторг совершенно не приходил. Наверное, я еду в палату интенсивной терапии, тут уж других вариантов нет. Уж точно не в операционную — тогда я уже под наркозом был бы. И не в морг — я еще живой, вроде бы. Дышать мне, между тем, становилось все тяжелее. Я уже не мог спокойно сделать вдох, и судорожно хватал ртом воздух. Неужели я начинаю задыхаться? Меня охватил жуткий страх, а вся жизнь начала проноситься перед глазами. Мое тело охватила сильная дрожь, вокруг себя я уже ничего не замечал, все это время чувствуя сильную-сильную боль. Тут уж я не догадывался, что умираю — я это понимал. Понимал, что это конец. Мама, папа, Усако… скоро мы с вами увидимся…***
Вокруг бело и пусто. Обычно такая пустота в моих снах пугала меня, а сейчас почему-то приносила умиротворение. Было совершенно тихо, очень спокойно, но и в душе была такая же пустота, как и вокруг меня. Я не совсем понимал, где именно нахожусь, но и уходить отсюда мне не хотелось. Я хотел навсегда остаться тут, в этом пустынном, тихом, спокойном месте. Вдруг вдали себя я увидел одинокую фигурку, облаченную в длинное белое платье, которую узнал моментально. Она приближалась ко мне медленным и аккуратным шагом, не издавая ни единого звука. Почему она молчит? Разве она не рада видеть меня? Я, мечтая уже поскорее заключить ее в свои объятия, ринулся к ней, но замер, стоило мне только увидеть ее лицо. Ее голубые глазки были наполнены слезами — только вот это были не слезы счастья. Она, наоборот, плакала словно от горя. Упав на колени, она закрыла лицо руками, и, даже не обращая на меня внимания, тихо шептала дрожащим голосом: — Не уходи… Прошу… не умирай… И тут пустота растворилась, образовав вместо себя незнакомое мне помещение, на которое я смотрел сверху, будто с потолка. Это была больничная палата — наверное, палата интенсивной терапии, в которую меня везли. Посреди палаты койка, а в ней… я обомлел от увиденного: на ней лежал я, точнее, мое тело, подключенное к куче приборов: к аппарату реанимации сердца, считывающему пульс и давление, к искусственной вентиляции легких и ко многим другим, неизвестным мне приборам. На экране первого аппарата вместо кардиограммы шла прямая линия, а тело было синюшного трупного цвета. Я мертв? Почему? Еще же утром все было хорошо… Как я мог умереть? За дверью палаты я увидел Ами, Кунсайта и Бетти. Синевласая врач со слезами на лице низко-низко поклонилась им, произнеся, наверное, печальную весть о моей смерти. Тут же Бетти, забыв как дышать, грохнулась на колени и с горестным безумием на лице закричала что-то, а из ее глаз полились ручьями слезы. Кунсайт же в сердцах ударил кулаком по белой больничной стене, и я впервые увидел настоящую боль на его лице, по которому тоже полились слезы. Вдруг из-за двери палаты высунулась встревоженная физиономия одного из врачей, и Ами, все еще стоявшая согнутая в поклоне, молниеносно выпрямилась и бегом вернулась в палату. Бетти и Кунсайт удивленно подняли свои головы, и в глазах обоих я мог прочесть самую настоящую и наивную надежду. Тут же я почувствовал, как мое сознание медленно меркнет, а палата перед моими глазами исчезает. Я снова был в белой пустоте, которая тоже стремительно исчезала. — Мамору, — услышал вдруг я такой мягкий и такой нежный женский голос, которого не слышал так давно, уже как двадцать с лишним лет. Резко обернувшись, я увидел из-за застлавшей мои глаза пелены слез давно не виданный силуэт — фигуру моей матери, погибшей, когда мне было всего шесть лет. Рядом с ней был высокий брюнет, и я, проморгав свои слезы, увидел наконец его лицо — оно было в точности как мое. Этот мужчина был моим отцом. — Мама… папа… — прошептал я, медленными шагами направившись к ним. Отец же сделал резкий шаг вперед, будто не давая мне идти дальше. — Мамору, не подходи к нам! Не для того ты выжил в той аварии, чтобы умирать таким молодым! — воскликнул он, строго скрестив руки около груди. Я остановился, как вкопанный, наблюдая за тем, как родители медленно растворяются перед моими глазами. Я не хотел, чтобы они уходили — мне хотелось посмотреть на них хотя бы на пару минут подольше, хотелось хоть еще немного послушать их голоса, которые я почти забыл за двадцать лет. — Ты должен жить ради тех, кому ты дорог! — воскликнула мама, на лице которой я тоже увидел слезы. — Пока на Земле есть такие люди, ты должен жить ради них! — Не живи прошлым! Перестань думать о мертвых, думай о живых! — крикнул мне папа — я, видимо, тоже исчезал перед ними, и они старались донести до меня свои слова. Я действительно стал хуже слышать их. — Мы очень любим тебя и постоянно смотрим за тобой, — сказала мама, вытирая слезы с глаз. — Живи счастливо. — И не думай появляться тут раньше своей глубокой старости! — довольно строго крикнул мне отец, и мои родители, стоило мне только кивнуть и с благодарностью посмотреть на них, растворились в белой пустоте, которая тоже вот-вот должна была исчезнуть, чего сейчас я не хотел. Я судорожно смотрел по сторонам, надеясь увидеть тут еще одного дорогого мне человека. Но где она? Почему она никак не появлялась? Неужели она не хотела меня видеть? Усако, ну почему тебя тут нет? Почему?! Между тем белая пустота растворилась окончательно, и я погрузился в черноту. И тут же я, почувствовав тяжесть своего собственного тела, очнулся. Я услышал пиканье медицинских приборов, понял, что дышать мне не надо — вдохи и выдохи за меня делал аппарат искусственной вентиляции легких. Тут же я почувствовал иголку капельницы в моих венах, а также несильную боль в легких. Первой мыслью, что пришла в мою голову после пробуждения, был вопрос о том, что же со мной случилось. Почему я чуть ли не задохнулся, идя на поправку? Тут же мои мысли перенеслись в то видение, которое пришло ко мне, когда я был без сознания. Действительно ли это было видением, или я перенесся в загробный мир, увидев своих родителей? Тогда почему я не увидел перед возвращением Усако? Она не пришла ко мне или же… Осенившая меня догадка чуть ли снова не задушила меня: а что, если она и не в загробном мире вовсе? А что, если она жива?! Тут же я отогнал эти мысли прочь от себя. Я не мог точно утверждать, был ли я в загробном мире или же это было моим сном, обыкновенным видением. Я точно знал одно: Усако нет. Мне нужно перестать давать себе столь глупые надежды. Я услышал, как открылась дверь в мою палату, и зашла мой лечащий врач. Увидев, что я очнулся, она расслабленно улыбнулась, а на ее глазах появились слезы. Я хотел ей что-нибудь сказать, спросить, что было со мной, но понял, что говорить не могу — аппарат ИВЛ не давал мне это делать. Ами, словно прочитав мои мысли, вынула из кармана халата блокнот, ручку и протянула их мне. Не успел я поднести стержень к бумаге, как врач сама ответила на мучивший меня вопрос. — У тебя случился отек легких. Тебе повезло, заметили бы мы его хоть на три минуты позже, и тебя было бы уже не спасти. Вообще, мы думали, что ты уже умер, даже зафиксировали время смерти, как вдруг твое сердце снова стало биться. Я не знаю, что это было — это самое настоящее чудо, а я, как врач, в чудеса не особо-то и верю, — произнесла она, и мне не оставалось ничего другого, как просто кивнуть. — Смотри, денек тебе придется полежать в реанимации, а дальше будем переводить тебя на самостоятельное дыхание. Пока что Бетти и Кунсайта я к тебе пустить не могу — в реанимации посещения запрещены, — брови Ами сложились домиком, словно она извинялась за это, но я никак не мог на это отреагировать, поэтому снова моргнул, заставив тем самым девушку улыбнуться. — Есть у тебя вопросы? — мягко поинтересовалась она. Я отрицательно еле видно мотнул головой. — Тогда поправляйся, — кивнула она мне, а затем покинула палату, оставив мне блокнот и ручку.***
Ровно спустя сутки меня вернули в мою обычную палату, и мое лечение снова стало ровным и рутинным. Уже вечером ко мне в палату ворвалась плачущая Бетти, которая тут же кинулась мне на грудь. Я сам не понимал, почему она плакала, когда я лежал тут, целый и невредимый, но она, положив свою голову на мою грудь, проливала горькие-горькие слезы. — Ты чего? — спрашивал я, превозмогая невозможную боль в горле после аппарата ИВЛ. — Я тут, рядом. Прекращай, — попросил я, приобнимая ее одной рукой и слабо поглаживая по черным блестящим волосам второй, которой мог уже безболезненно двигать. — Я-я думала… думала, что ты мертв… а ты ведь уже на поправку шел… — пролепетала она еле слышно, и мое сердце не могло не сжаться, когда я услышал ее тихие, наполненные болью слова. — Сядь, — попросил я ее, и брюнетка покорно переместилась на табуретку рядом с койкой. Стоило мне только посмотреть на ее лицо, я ужаснулся. Прямо посреди левой щеки на ее прекрасном личике красовался глубокий, ярко-красный шрам, вокруг которого обычно гладкая и бледная кожа слегка посинела. По всей видимости, Бетти заметила мой обеспокоенный взгляд, так что ответила на мой вопрос, не дожидаясь, пока я его озвучу. — А это… это я порезалась, пока готовила, — произнесла она, легко дотронувшись до пораненной части лица кончиками пальцев. Что Усако, что Бетти — обе мои любви никогда не умели врать. Оно и понятно, ведь они же были сестрами с очень похожими характерами. Вот и сейчас она, произнося эту фразу, сложила брови домиком, а ее зеленые глаза озарились лживым блеском. Да и мне самому было понятно, что во время готовки невозможно так просто взять и глубоко порезать щеку. Что-то тут явно нечисто… Зачем ей врать мне? Что она может скрывать от меня? Тут же перед моими глазами пронесся тот самый вечер, после которого я попал на больничную койку. Вспомнил пулю, летящую в Бетти, вспомнил, как я ее закрыл собой. Тогда я задавался вопросом, зачем кому-то было стрелять в нее. Она не могла получить этот шрам самостоятельно — явно ее ранил кто-то другой! Кто-то явно держит зуб на нее, ведь повторное нападение не может быть необоснованным! — Скажи, пожалуйста, правду, — произнес я мягко, слегка улыбнувшись ей и мягко коснувшись ее руки. Бетти, явно не ожидавшая такой моей реакции, вздрогнула, и испуганными глазами посмотрела на меня, что только подтвердило тот факт, что она соврала мне. — Но это правда! Я порезалась, пока готовила карри! — воскликнула она, отчаянно пытаясь заставить меня поверить ей. — На тебя ведь напали, так ведь? — спросил я, наблюдая за тем, как ее лицо приобретает недоуменное выражение, сильно бледнея при этом. Благодаря этому я понял, что я угадал, что возбудило неприятное ощущение страха в моей груди. Значит, то нападение было не единичным! Кто-то охотится за ней! — Нет-нет-нет! — тревожно замахала она руками. — Никто на меня не нападал! Я сама порезалась! — Бетти, кто и за что держит на тебя зуб? — стальным голосом спросил я, и девушка, чье лицо приобрело почти мраморный оттенок, выпучила глаза, пытаясь меня бесполезно переубедить. — Никто! Мамору, правда, никто! Поверь же мне! — на ее изумрудно-зеленые глаза выступили слезы, и я понял, что вытягивать сейчас из нее что-то бесполезно. Мне было четко ясно, что на нее напали, но пока ничего больше узнать я не мог. — Хорошо, — улыбнулся, сдавшись, я. — Я тебе верю. Лицо Бетти тут же просветлело, а большие глаза тут же очистились от слез. Она улыбнулась мне в ответ, чмокнула меня в щеку, сказав, что заглянет завтра, а затем поспешно удалилась из палаты, оставив меня одного, погруженного в раздумья о ней.