1
После этого Таке так с кровати и не встаёт. Лежит, смотрит в потолок, краем уха слушает, о чём говорят соседи. Потом и они уходят на второй план или даже дальше. Теперь только он да навес из какого-то непонятного материала. Друг против друга, в тишине и вселенской задумчивости обо всём вселенском. Таке не помнит, когда в последний раз он лежал так в бараке или каких-либо других его версиях, стоящих на самых разных координатах. Там даже думать сил не находится — болит голова. А тут размышляй во всех направлениях, на какие хватит ума. Таке думает глубоко, тонет в мыслях, и ему в какой-то степени спокойно. Хотя, слово тонет не очень подходит для описания этого состояния. Он погружается, скорее. Идёт ко дну как по выигранному купону. Оно его не тянет; спускается по собственной воле, ухватившись за оборванный трос утонувшего корабля, или за слоевище водоросли, зацепившейся за дощатый край. В семь часов младшие офицеры и Таке идут принимать ванны. Он наблюдает, как девушки и парнишки привозят на тележках огромные бочки с кипятком, поднимают какие-то шланги, чтоб некоторые просто быстро обмылись. Таке садится в ванну самым последним, когда люди начинают расходиться. Кими говорила, что ему нужно полежать подольше, и это расслабит тело, согреет и поможет унять боль от ушиба. Он ложится на холодный борт лопатками, медленно трёт руки ладонями в мыле, а ноги и живот облезлой мочалкой, которую отдал Таиши. Она темно-зелёного цвета, будто из слоевища водоросли. Отпустив её, наблюдает, как она тонет, опускаясь на белое дно, задевая ноги. В таком задумчивом положении Таке лежит уже полчаса, если не больше. Вода по минутам остывает, и только тело, теперь чистая кожа с открытыми порами сохраняет полученное тепло. Ему непривычно. Словно всё это — обманка, сон. Что он просто надолго задумался там, возле барака, и больной мозг подкинул ему такое развитие событий — жестокое, но в то же время греющее, ласкающее. Таке в очередной раз путается в своих собственных ощущениях. Почему всё так? Почему бы ему не сбежать вместе с Ито, с его солнцем, белокурым мальчиком с заливистым смехом и извечным “как мило”? Почему нет? А потом его прошибает. Это не было сном, не было его скрытым в колючих зарослях подсознания желанием (никогда и ни за что!), не было просто кошмаром. Это — его реальность и реальность всех. В ней живёт не только он. В ней мёртв не только Ито. Легче, правда, от этого не становится. Потому что Таке тоже теперь мёртв. Где-то внутри, глубоко, в самой душе, между дрожащими фибрами. Вот только вместо того, чтоб гнить, он собирает себя по частям, по крайней мере, старается изо всех сил. Ещё не время, нет-нет, уходить куда-то далеко и высоко, уходить к товарищам, друзьям, к солнцу ещё не время. Не его время. По стене стучат, чтобы обратить на себя внимание, и Таке поднимает голову, видит в проходе женщину. Она одета только в грязно-белый банный халат и деревянные сандалии. Чёрные волосы собраны в пучок незатейливой заколкой. Высокая, тонкая, статная. И ноги у неё явно сильные, рельефные. — Закругляйся, солдат, — говорит она приказным тоном, и Таке чувствует те самые властные, полные могущества нотки. Его будто отчитывает императрица или вообще всесильная богиня. У Таке будто перекрыли воздух, он лишь кивает, а женщина изгибает бровь и закусывает внутреннюю сторону щеки, осматривая его не стесняясь. — Я тебя раньше не видела. — Меня раньше и не было, — отвечает, на что женщина разворачивается с мылом в руке и облокачивается на косяк. Таке же встаёт, и вода шумно стекает с него, как с гуся. — Хирако Таке, меня... — пытается вспомнить имя, засовывая ноги в сандалии. — Мадо-сан спасла на границе. — М, — лишь издаёт женщина, пока Таке завязывает пояс, — Аура Кийоко, подполковница, — поворачивается, проходит к ванной, где лежал Таке, и вытаскивает пробку, чтоб вода ушла в слив. — Надеюсь, здесь тебе будет лучше, — снова смотрит на Таке, садясь на край ванны. — Спасибо, — он кивает, в последний раз смотрит на неаккуратно, но красиво спадающие локоны, ловит тень улыбки на чужом лице и покидает помещение. В коридоре значительно холоднее.2
Так проходит две недели. Таке каждый вечер ходит со всеми младшими офицерами принимать ванны, обсуждая всё, что только взбредёт в голову. Одни рассказывают о том, что делали до войны, что хотели делать в её время, что будут делать, если выживут (а они обязательно выживут, Таке об этом единолично позаботится). Другие же рассказывают всякие шутки и забавные ситуации, которые произошли за время их службы. Остальные либо молча слушают (как Таке), либо саркастично комментируют, за что получают брызги в самодовольные рожи. В столовой его зовут к себе Ихей и её отряд, за которым безумно приятно наблюдать: Сайко и Тоору вечно милуются, вгоняя друг друга в краску. Таке следит за ними, как зачарованный. Будто перед ним каждый раз ставят одну и ту же банку с теми же бабочками, что были в ней и вчера, и позавчера, но они настолько красивы, настолько плавно взмахивают пёстрыми крыльями, настолько нежно кружат друг друга в танце, что не засмотреться невозможно. Почему именно бабочки? Чёрт знает. Наверное, потому, что чаще всего только такую красоту и держат в банках, пока не истекли её прелестные три дня жизни. А Тоору и Сайко хотят жить долго и счастливо. “Уедем к чертям в Саппоро!¹ — восклицает несколько раз Сайко, — Найдём себе там квартирку. Буду рисовать, выучусь на иллюстраторку. Обвешу стены портретами Тоору-чан! И вас ещё нарисую, хотите?” — “А я... — Тоору аккуратно закусывает нижнюю губу, задумавшись, — Устроюсь в местный нотариат, наверное. И подрабатывать натурой для Сайко-чан, — хмыкает, — И никто нас не достанет”. Таке верит им. Верит в их силы, в их счастье. И улыбается в ответ. Фурута появляется всё реже, а потом и вовсе пропадает последние дня три — видимо, началось его дежурство. В те дни, когда ещё мог посещать основной пункт собрания, пропахший хлебом и варёной картошкой, он становится крайне расслабленным, задумчивым и... печальным? Меланхоличным. Язвы будто в нём и не бывает. Ихей шепчет, якобы опять «слез», и хочет получить от Коори пизды. Таке не может понять, что она имела в виду. Коори возвращается с экспедиций на фронт ужасно измотанным и злым. Скалится на всех, фырчит в три раза больше, чем до этого, говорит громче и холоднее. Вчера было получше, потихоньку погружается во флегматичное настроение. Раненых Таке видит всё чаще. Кто-то просто ломает руку-ногу, заживёт, а кто-то лишается глаза. У Кими нет ни одной свободной минутки, всё хлопочет над пребывающими калеками. Говорит, что их только больше становится, хотя всю работу делает в темпе автоматной очереди. Фурута в этом отношении, видимо, не слишком бережлив, в отличие от Коори — при нём только мелкие ссадины и разбитая морда, и то, не кого-то там, а его собственная. С Таке он говорит редко. Так, переглядываются и сидят за одним столом, пока едят горячую пшенную кашу. А потом Ширазу и Таиши утаскивают его на воинские учения, а Коори уходит обсудить что-либо с высокими чинами, часто оглядываясь. Учения проводит Мадо Акира. Та самая, что спасла его. Теперь же она всеми силами пытается повалить его с ног. Она прекрасна, что говорить о чётких и молниеносных движениях. Когда падаешь на землю после её очередного удара по колену, вставать даже не особенно хочется. На фоне белой лампы она как богиня. Ангел с нимбом над светлой головой. Каждый раз, когда она делает выпад, её волосы бьют её же по лицу, а потом струями ложатся на место, друг на дружку и немного спутываясь. Взгляд её светлых глаз холоден и внимателен, поэтому Акира очень дотошная: ногу неправильно ставишь, кулак нужно больше повернуть, а ты вообще слабак, нужно тренироваться в три раза больше. Только такие замечания Таке она делает редко — он привык делать так, как требуют, с первого раза. Занятия окончены. Они вчетвером (к ним присоединяется Урие) идут по вечно прохладному коридору, охлаждая вспотевшие тела, а особенно спины, мокрые и липкие. Таке не чувствует себя грязно. Это так, пустяки, не то что не мыться пару месяцев. Он проходит мимо лазарета, осматривает серую дверь, а потом останавливается, услышав знакомый голос. — Таке? — Таиши оборачивается на него, а за ним Ширазу и Урие отвлекаются от своей очень увлекательной дискуссии. — Что такое? — Кричит, — коротко отвечает Таке, подходя к двери и прислушиваясь лучше. За ней и правда кричат. Горячо и быстро выплёвывают слова, будто бы, если не сказать всё это прямо сейчас, да так, чтоб все услышали и поняли, на землю обрушится небо и всё раздавит. — Так это лазарет, — Таиши пожимает плечами, подходя к нему ближе, — обычное дело. — Уи-доно кричит, — задумчиво произносит Таке и сосредотачивается на потоке слов. Таиши, видимо, поняв, в чём проблема, отводит Ширазу и Урие к комнате, а ему говорят, что так и так, встретимся уже там. Таке нет до этого особенного дела, но он кивает. Сначала крики нечёткие, несвязные, состоящие из сплошных матов и оскорблений с краткими восклицаниями “сколько раз я должен повторить это?” и “я вечно умоляю тебя об этом, неужели так сложно принять?” Ответа не следует. Коори замолкает на секунд двадцать, прежде чем начать причитать снова, но уже чётко и со смыслом: — Просто объясни. Тебе настолько всё равно, что с тобой делает эта дрянь? — у него голос сорванный, тонкий, избитый. Получается, пытается донести что-то не первую минуту. — Вашу въебали в тебя просто дохуищу ресурсов. И в Ариму, и в Хаиру, всех в вас въебали. Поэтому мы сейчас и занимаемся этой хуйнёй! — по звукам, Коори со всей силы пинает стул. Он трещит, скрипит и скользит по полу ножками, издавая противный и громкий звук. Отдышавшись, продолжает: — Даже если тебе и посрать. Даже если им на тебя насрать. Мне нет. Я не хочу, понимаешь, не хочу снова кого-то терять, — тяжело и судорожно вздыхает, собираясь с мыслями. — Фурута, просто, блять, я прошу тебя. Пей этот ебучий препарат. Я не верю, я никогда не поверю, что он никак не помогает. Он... он выигрывает нам минуты. Минуты, которые я трачу на это сраное объяснение, после которого ты также будешь бунтовать. Тебе было восемь четырнадцать лет назад, окстись и прекрати. Хотя бы ради меня. Я прошу, — резко опускается на пол и замолкает. Они молчат несколько минут, и эти минуты тянутся, как тонкие нитки. Затягиваются узлами и петлями — остаётся только накинуть на что нужно и использовать по назначению. Коори снова двигается. Шуршит формой, наверное, подползает к сидящему Фуруте, утыкается ему в колено. — Я ни в коем случае не виню тебя. — Спасибо, — наконец-таки отвечает Фурута. Его голос бесцветный, полностью отрешённый. — И ты всё равно не сделаешь, как я попросил? — спрашивает Коори, поднимается и садится рядом с ним, на скрипучий матрас койки. — Я постараюсь сделать так, как ты хочешь, — поясняет Фурута, и он отвечает не сразу. — Хорошо. Снова замолкают. Таке чувствует, что-то не так. Словно кто-то из них не договаривает что-то важное. Образовывают пропасть, целый каньон между друг другом. Он представляет, как Коори кричит настолько сильно, что земля раскалывается. А Фурута принципиально остаётся на другой стороне. Просто потому что не желает слышать одну и ту же песню. Потому что не видит во всём смысла. Не может подумать так же позитивно, как человек на другом крае — в другой вселенной — мире с другими правилами, людьми и природными законами. Ему неинтересно. Но не уходит. Наверное, просто потому, что этот человек — Коори, и его не хочется терять ни в какой-то другой вселенной, ни в этой. — Я тебя люблю, — произносит Коори хриплым голосом и откашливается. — Я заметил, — с громким смешком говорит Фурута. — Какое же дерьмо. — Мне жаль, что я так сорвался, — продолжает тот, не обращая внимания на недовольные высказывания. — У тебя есть на это веские причины, — вздыхает и ведёт по полу подошвой ботинка. — Просто я не понимаю, — встаёт на ноги и подходит к двери (Таке отступает назад на пару шагов). — Мне не нужна твоя забота, Коори. Но спасибо. — Мне просто нужно, чтоб ты выжил. Не делай глупостей. — Так точно, daddy, — смеётся Фурута и распахивает дверь. Видя перед собой Таке, он чуть отклоняется назад и осматривает его. — Какие люди, — расплывается в хитрой улыбке и берёт Таке под руку. — Извините, — подаёт голос Таке, смотря на сидящего и немного непонимающего Коори, — подслушал ваш разговор. Мне очень жаль. Коори кивает и тут же отворачивает голову, положив её на сложенные вместе руки. Таке смотрит на него ещё пару секунд прежде, чем Фурута утягивает его в сторону. — Покурим?* * *
За окном гуляет тёплый ветер. Он колышет низкую траву, поднимает пыль и песок на тренировочной площадке и заставляет лёгкие занавески взлетать над холодным полом. В лазарете всегда холодно и пахнет лекарствами. Противно. Коори тошнит. Он недвижимо смотрит на улицу, на тех солдат, что проходят мимо и что-то оживлённо обсуждают. А когда они скрываются за стеной или дверью — тишина. Коори сжимает пальцами простыню, а потом несдержанно шипит от боли. Опускает глаза. Фурута старательно дует на рану, которую обливает антисептиком и протирает ватой. — Почему ты такой неаккуратный? — хмурится тот и переводит взгляд на чужое лицо. Коори дёргает ногой из-за боли, и тогда Фурута берёт его худую щиколотку в ладонь. — У тебя все ноги в ссадинах. И не только ноги. — Знаю, — кивает и наблюдает, как Фурута аккуратно обматывает ногу бинтом. — Постараюсь быть осторожнее. — Ты говоришь это каждый раз, когда падаешь и бьёшься обо что-нибудь, — подмечает он и усмехается, завязывает бинт и кладёт руки на колени перед собой. — Мне пересчитать их? Коори улыбается и наигранно задумывается прежде, чем ответить. — Думаю, не стоит. Фурута улыбается, оглаживая коленные чашечки и её впадинки по бокам. Коори наблюдает пару секунд, а потом возвращается к окну, белому, светлому, показывающему всё, до чего нельзя дотянуться рукой, как бы не старался. То же небо. Оно сегодня необыкновенно чистое, голубое. Изредка по нему пролетают птицы с большими крыльями. Это одна из причин, почему Коори любит это место. В городе увидеть птиц — та ещё редкость. Для некоторых пугающая, потому что в основном это вороны или орланы. Разорвут клювами и когтями, даже пискнуть не сможешь. “И он к устам моим приник, и вырвал грешный мой язык...”² А для Коори ворон — очередное напоминание о Фуруте. Его перья и его волосы, их общая манера, взгляд чёрных глаз. Может, Фурута и правда ворон, только перевоплотившийся в человека? Только зачем ему это, Коори не понимает. Летай и летай себе, ешь падаль и каркай на испуганных людишек-муравьишек. Чего тебе не хватает? Он задумчиво проводит по чужим волосам ладонью, и Фурута кладёт подбородок на колено. Коори убирает пряди волос за аккуратные уши, чуть касаясь их кромки подушечками пальцев. Чешет за ними, и Фурута мурлычет-курлычет утробно, улыбаясь и потираясь щекой о кожу. И резко отстраняется, поднимаясь на ноги. Целует в лоб и поправляет пробор волос Коори. — Арима заставит бежать десять километров, если будем здесь так сидеть, — предупреждает и тянет за руку, чтоб Коори тоже встал. Он лишь кивает и следует за Фурутой. Смотрит на их скреплённые ладони. На чужие пальцы. И хоть у Фуруты они не когтистые, знает: разорвёт любого. А тебя схватит и прижмёт, чтоб никто не тронул.* * *
Фурута выдыхает дым, откидывая голову назад и прикрывая глаза. Этот дым, этот никотин, сигарета, зажатая меж тонких пальцев сейчас необходимы ему больше всего на свете. Ему определённо легче, но, судя по взгляду, более пусто. — Тебе, наверное, не будет слишком интересно, — начинает он, выпрямляясь и шмыгая носом. Максимально похож на главного героя какой-то трагедии о суицидальных настроениях японского населения, — но я всё же выговорюсь. Таке кивает, приближая свою сигарету к губам. Задумавшись, он вдыхает на автомате, а выдыхает уже через нос. Фурута выкуривает уже третью, поэтому между ними и вокруг копится бледная пелена, пахнущая манго — курят с кнопкой. — Хирако-сан, — они смотрят друг на друга, пока Фурута собирается с мыслями, облизывая губы. — Сколько бы лет вы мне дали? — Двадцать четыре, — не задумываясь выдаёт, на что тот улыбается, — выглядишь чуть моложе своего возраста. — Может, это здорово, — Фурута пожимает плечами. Подняв руку, он проводит ею по волосам сбоку, поднимает их. Таке несколько раз моргает, думая, что ему кажется. Под чёрной копной у Фуруты сплошь и рядом седина, самая настоящая. — Это не от нервов, — Таке смотрит на его профиль. Фурута правда красив и молод. Что это тогда за ерунда? — Хотя, может, от них тоже... Но это не меняет сути, — Фурута резко опускает руку. С ладонью падают и волосы, идеально закрывая седые пряди. — Внутри, Хирако-сан, я старее в полтора раза. Моё тело старее. Таке молчит, пытаясь поверить в это. И принять. Принять то, что Фурута где-то внутри старше его. Как он говорит, старее. — Почему так? — лишь может задать вопрос он. — Потому что я лабораторная крыса, — Фурута тушит сигарету о стену, отрывает фильтр и кладёт его обратно в пачку, — буквально. Жертва эксперимента. Представляешь, мои дорогие родственнички, которым я каким-то образом должен быть благодарен, забрали добрую часть моей жизни и теперь используют меня, как пушечное мясо. Только я более сильный, чем вы все, — Фурута нервно хмыкает. У него трясутся плечи то ли от внутреннего смеха, то ли от рыданий. В его теле не кровь — горькие слёзы обиды и отчаяния, и эта горечь пробивается наружу вместе с голосом. — Силу обменяли на годы жизни. Десятилетия. Половину моего века, — успокаивается, вздыхает и мотает головой, словно ничего не понимает. Или правда не понимает. — Я не знаю, зачем. Не знаю, что мне с этим теперь делать, — откидывается на стену и смотрит в ту, что напротив. Таке его искренне жаль. Он не знает, нужна ли эта жалость сейчас Фуруте, и нужно ли ему что-нибудь вообще. В любом случае, это что-то Таке дать просто не в состоянии. У него не та роль. Такая жизнь. Фурута снова шмыгает, вытирает сухое лицо ладонями и приоткрывает рот, собираясь выпустить пару слов, только Таке его опережает: — Кто-то ещё участвовал в этом эксперименте? — Арима и Ихей, — Фурута пожимает плечами. — Не знаю, заметил ли ты, но девчушка очень отчаянно красит волосы. Препарат принимает исправно. Хватается за жизнь очень крепко, — усмехается, — будто это что-то изменит. А Кишо просто седой уже. Тридцать три года, по ощущениям ему, наверное, все шестьдесят. Скоро тоже это почувствую... Скорее всего, на препарат забил хер. А слова ему никто против не скажет — коленки трясутся. — Ясно, — кивает Таке и опускается на пол. Ноги болят. — Только Коори меня уговаривает принимать это, — Фурута сжимает кулаки и цокает. — Вечно говорит, что я ему дорог, что не хочет, чтоб я умер, только через его труп сдохну раньше сорока, тому подобное. Но мне-то это что даёт?! — резко взмахивает рукой и поворачивается к Таке, смотря с вопросом. Он качает головой. — Иногда до избиений друг друга доходит, но это мелочи. Мы всё время наших отношений дерёмся. Что в девятнадцать, что в его двадцать восемь. — Сколько вы служите? — Я пришёл после того, как академию закончил. Коори с шестнадцати. Полжизни, получается, — Фурута вздыхает и мотает головой, будто негодуя. — Ёбаный борец за справедливость и чистое небо над головой. Тьфу. Как же меня это бесит, — наигранно трясётся, будто правда закипает от гнева, и улыбается. — Он меня ещё недолюбливал за то, что я пришёл в майоры быстрее, чем он когда-то. Всё в карьеру вкладывал, пахал, как собака — Арима изрядно над ним издевался. И тут я. — И смешно, и грустно, — говорит Таке и приподнимает уголки губ. — Ага, учитывая, что сразу после того, как он сказал, что хочет меня убить, мы переспали, — Таке поднимает на него изумлённо-озадаченный взгляд, на что Фурута наивно наклоняет голову к плечу. — Ну, а что? Теперь-то точно и смешно, и грустно. Правда я не знаю, был ли Коори на тот момент девственником, — прикинув что-то в голове, отмахивается ладонью. — Ладно. Кстати, — Фурута приседает, чтоб оказаться на одном уровне с Таке, и у него громко хрустят колени. — Я с мужчинами не спал, — качает головой Таке. — Да я не об этом, — Фурута подсаживается к нему и заинтересованно лыбится с блестящими глазами, — ты уже решил? — Решил что? — услышав, что он переспросил, тот как-то разочарованно хмурится. — Ну, — прикусив губу, как обиженный детсадовец, Фурута задаёт вопрос снова: — Коори ещё ничего у тебя не спрашивал? — Нет... — Таке даже пытается вспомнить, а точно ли, засомневавшись. — То есть, ты ещё не знаешь, оставаться здесь, или ехать в столицу? Его будто током прошибает. — В столицу?.. — Понятненько, — Фурута хлопает по своим коленям и поднимается, — тогда я тебе сейчас всё нечаянно разболтал. Не думай об этом слишком много, но уже начинай прикидывать, что ты будешь делать. С вашей ситуацией, с верхами вряд ли разберутся, а если иначе, то на это нужно очень-очень много времени. — Я понимаю, — Таке встаёт за ним, и Фурута разворачивается, уходя и взмахивая ладонью на прощанье. — Удачи, — оглянувшись через плечо, он улыбается и мигает. — Ты милый. “Не милее тебя”, — думает Таке, лишь улыбаясь в ответ на комплимент. Когда Фурута скрывается за поворотом, теряется в пространстве. Вот бы кто-нибудь сказал, что думать.3
В мастерской инженера пахнет бензином, стёртым в пыль металлом и колой с ванилью. Стены абсолютно пустые, разве что измазанные у пола какой-то резко пахнущей чёрной краской. По всему помещению расставлены металлические скелеты, запчасти, ящики с инструментами и сами машины, от самых маленьких “детишек” и куинке до громил с мощными гусеницами. На столе, за которым работает с мелкими деталями и бумагами мастер, стоит рюмка то ли с водой, то ли с водкой, и банка с кофе — часто кружится голова из-за обилия запахов и недостатка чистого воздуха, а его аромат приводит в чувство. Коори, видно, ненавидит это место. Сжимает крылья носа пальцами и дышит через рот, хмурясь до образования множества морщин, а взгляды в сторону полностью расслабленного Уты метает такие, что ими можно испепелить. Тот их или не замечает, или старательно игнорирует. Крутит какие-то болты и гайки, пытаясь собрать и соединить что-то. Цокнув и громко положив инструменты и часть чего-то, Ута отряхивает ладони от ощущения грязи, закидывает ногу на ногу и выразительно смотрит то на Таке, то на Коори, который уже несколько раз за эти жалкие десять минут мысленно отбросил коньки. — Зачем пожаловали, майор? — спрашивает Ута, на что Коори отнимает руку от лица, вдыхает воздух носом и морщится от отвращения. — Ты починил Тарухи? — скрипя зубами спрашивает Коори, ища своё оружие глазами. Ута молча кивает и выезжает из-за стола на кресле. Встав и выпрямившись, он отходит за собрание различных приборов, которые временами включаются сами по себе и пыхтят, а через минуту замолкают. Щёлкает замком кейса и достаёт оттуда рукоять, нажимает на кнопку, и на конце раскрывается иссиня-чёрная алебарда, блестящая ребром. — Кнопка заедала, прочистил её внутри, — перекидывает из одной руки в другую, а потом прямо в ладонь Коори. Он хватает её чётко и крепко своей надёжной ладонью. — Пользуйся, она как новенькая. Коори крутит Тарухи в руках, оглаживает кнопку, обводит лезвие и проверяет, насколько оно острое. Наводит на Уту, что выжидающе сложил руки на груди и прикрыл глаза, улыбаясь самому себе. Неуловимый момент — Коори делает шаг с места, молниеносно останавливается напротив Уты и огибает его, становясь за спиной, а остриё Тарухи прикладывает к его шее, на одну из букв татуировки. Хмыкнув, Коори нажимает на кожу сильнее, но не режет, на что Ута расплывается широкой белой лыбой. — Очень хорошо, — чеканит довольный майор и резко отводит куинке в сторону, крутит в руке, концом стучит о пол и складывает обратно. — Молодец, — поворачивается к Уте, и он садится в своё кресло с неким облегчением. — Всегда рад помочь. Коори отходит от стола и ещё несколько секунд крутит орудие в руках, то раскрывая его, то снова складывая. Он делает многочисленные повороты и выпады, обманные шаги и целые призрачные па, пока не подходит к Таке вплотную и не подставляет алебарду к шее. Тот даже не замечает этого, погружённый в фейерверк эмоций от увиденного. — Что думаешь? — Коори сначала смотрит на рукоять в своих ладонях, а потом на Таке, внимательно на него смотрящего. Отпрянув, складывает Тарухи уже насовсем и закидывает на плечо. — Это восхитительно, — выражает восхищение Таке, и Коори одобрительно улыбается. — Малышка Тарухи хоть и слабенькая по рангу, меня спасает с момента своего появления. Так, подводит в плане прочности... — Я о вас, — Коори замолкает и смотрит прямо в глаза, как и Таке. Хмыкнув, он прикрывает их и встаёт в профиль, несколько смущённый. — Спасибо, — кивает и обращается к Уте, чтоб не оставаться в неловкой тишине. — А Хирако-сан? — М-м, да, сейчас, — отвечает Ута и уходит в дальний угол комнаты. Там уже видно, что склад всяких разных куинке, даже пара-тройка кагуне завалялась. — А что я? — обращается Таке к Коори, на что он поднимает палец: смотри, и всё поймёшь. Ута поднимает крупного размера тесак, отливающий красным, с чёрной, удобной для ладони рукоятью. Опустив его лезвием вниз, он протягивает его Таке, на что тот поражённо принимает его в руки. — Нагоми, — будто бы находит ответ на все вопросы Ута, но легче от этого имени как-то не становится. — Очень сильная штука, тебе очень подходит. — Ага, — только и может ответить Таке, осматривая Нагоми. — А зачем? — На случай, если ты останешься, — вклинивается Коори, обращая на себя внимание. Прочистив горло, он продолжает: — Помнишь, я говорил, что тебе нужно будет что-то решить? — Помню, — приближается, заинтересованно рассматривая чужое куинке, и кладёт ладонь на чужую. — Либо ты уезжаешь в столицу, либо остаёшься здесь, — Коори сглатывает конец предложения, неспешно продолжает: — Я понимаю, что, скорее всего, тебе, как повидавшему некоторое дерьмо, хочется отдохнуть и забыть этот кошмар как можно скорее. Да ладно, здесь все этого хотят. Расслабиться, отдалиться, не помнить. И всегда есть “но”, — Коори активирует Тарухи и проводит лезвием по лезвию Нагоми до характерного лязга. — У нас потери. Здесь мало кто умирает, но много кого калечат. Люди не машины, которых можно в любой момент починить, подлатать, сохранить в практически первоначальном виде. Они как одноразовые приборы, которые используют до тех пор, пока они полностью не сломаются, не позволят себя сломать, — Коори отходит, отпуская руку Таке, садится на край стола Уты, отчего тот слегка напрягается, не имея возможности что-либо сказать против. — С другой стороны... Если бы меня отправили отсюда нахер, кем бы я был? Чем занимался? — он внимательно осматривает и Уту, и Таке, разбрасывает руки в стороны. — У кого-нибудь есть предположения? — не дождавшись ответа, отвечает сам: — Я бы вздёрнулся на первом попавшемся шнуре. Мне нечего делать в столице. Нечего делать за пределами воинской части в принципе. Таке согласно кивает. Коори — дитя войны. Не то чтобы много видел и слышал, но ему хватает того, что он видит перед собой. Коори сильный, выносливый, расчётливый, блестяще выполняющий приказы, посвятивший себя этому делу. Себя всего. И увидеть его где-либо вдали от взрывов, пуль и братских могил невозможно, как бы больно ни было. Он укладывает куинке в кейс, берёт его в руку и направляется к выходу из мастерской, останавливаясь на пересечении с Таке. Они равняются по плечам, и Коори заканчивает, ставя точки над всеми i в своём сообщении войне, которая отбирает у него товарищей, Таке, которого война к нему привела, мастерской, где спят и ждут своего часа убийцы, работающие на топливе: — Если тебе некуда идти, просто останься со мной, — дойдя до двери, опускает ручку пальцами, останавливается на долю секунды, — и я ни одной твари не дам возможности закопать тебя прямо в окопе. Щелчок. И тень, и эхо шагов майора растворяются в душном воздухе, и Надежда волочится по его следам предназначенным ему грузом.* * *
Щелчок. Поджидает цель. Ветер колышет золотые колосья и нижние еловые ветви с кучей иголок. Вдали чернеют стволы высокой хвои. От леса несёт холодом и неизвестностью. А ещё болотом. Цель найдена. Заводит курок. Случайно дёрнешь — выстрел, эхо, шум. Куропатки взлетают в воздух, на верхушках деревьев каркают вечно недовольные воро́ны. Старается сосредоточиться. Сжимает винтовку в руках сильнее, а потом не выдерживает — стреляет, и кто-то валится на землю. Коори резко садится на чёрной, немного влажной почве, и даже так в высокой траве можно увидеть только его тёмную макушку. Он поднимается на ноги, тащит тяжёлую, массивную винтовку на руках и доходит до подбитой жертвы. Золотые колючие колосья подминает под себя оленёнок, дёргающий передней ножкой, которая как веточка, когда с ней играет ветер. Из головы торчат маленькие, но толстые обрубки рожек, крепкие, серенькие. Животное прикрывает чёрные, наполненные усталостью, измученностью глаза, и Коори видит длинные ресницы. Аккуратные, чуть завёрнутые кверху. Оленёнок всё ещё дышит, поэтому Коори наводит на него винтовку ещё раз и стреляет в упор. Пуля с оглушительным грохотом застревает в сочной туше. Опускает ствол. Вглядывается в приоткрытые глаза, которые больше оленёнок не закроет самостоятельно. Никогда. Даже если в них будет светить солнце и слепить. Оленёнку уже всё равно, и ничего не важно. Коори закидывает его себе на плечи, винтовку повесив через плечо, и направляется обратно в часть. Нужно быстрее донести малыша отцу, чтоб он не начинал причитать о том, что нерадивый сын нёс тушь слишком долго. Хмурится и ускоряет шаг, не имея возможности сорваться на бег. До части Коори доходит за восемь минут. Только-только заходит в помещение, как встречается с Аримой. У него умные глаза за прямоугольными стёклами очков и иссиня-чёрные волосы, начинающие седеть из-за болезни. — Не видел отца? — спрашивает Коори, вытирает ладонью щёку и чувствует, как на спине и зашейке засыхает чужая кровь. — В кабинете, — кратко и ясно отвечает Арима, смотря на мёртвую морду оленины, а потом проходит дальше, куда шёл. Коори сжимает худые ножки-веточки оленёнка сильнее в своих ладонях, тяжело-разочарованно вздыхает и плетётся к назначенному пункту назначения. Он ненавидит кабинет отца. Пыльный, тесный, с портретами каких-то важных мужиков по стенам и сам папаша. Вечно глазеют только на тебя. Жрут своими отвратительными, оценивающими взглядами и всё решают за всех. Раздражает до скрежета зубов. Злит ёбаное бессилие — ни черта он с этим не сделает. Толкнув дверь ногой, Коори останавливается на пороге. Перед его грязными ботинками лежит расписной и длинный ковёр, на другом конце которого стоят ноги отца, под столом странной формы, в лакированных туфлях. — Принёс, — коротко сообщает Коори, и отец выпускает сигару изо рта вместе с горьким и ужасно вонючим дымом. — Ага, — мямлит он, не отвлекаясь от бумаг, — унеси на кухню и не пачкай полы. Коори кивает и молча закрывает дверь, уходит на кухню и там бросает оленёнка прямо на деревянный стол, пока кухарки разбираются со вторым блюдом в глубине кухни. Опускается на лавку перед ним, глядит на чёрные маленькие копытца и думает. О том, как всё это ему надоедает, и как иногда хочется уйти в поле за оленем и больше никогда не вернуться. Вот никогда-никогда. Закрыв лицо измазанными кровью ладонями, всхлипывает, шмыгает носом и не сдерживает плач, тихий и беспомощный. Не то чтобы Коори хочет, чтоб его пожалели, но кухарки сами всё решают за него (сновасноваснова). Гладят по грязным волосам, морщась от запаха засохшей крови, и спрашивают: — Животинку жалко? Коори кивает, хотя это ни черта не правда. Больше всего, прямо-таки до слёз, ему тут жалко только бедного себя. — Это не плохо, — высказывает Арима, когда он вытирает мокрые после душа волосы махровым полотенцем. — Наверное, мне тоже в такой ситуации было бы себя жаль. — А сейчас? — Коори откидывает полотенце на край лавки, на которой они сидят, двигается ближе к Ариме и ложится на крепкое плечо, шмыгая носом. — Сейчас тебе не жалко себя? Арима серьёзно задумывается, моргая и прожигая взглядом пол под ногами. После рассмотрения своих туфель, он поднимает голову и пожимает плечами. — Не знаю. И такой ответ Коори вполне устраивает. Услышав его, он тут же погружается в мир снов, пламя мечты, и уходит в свою тёмную комнату-сознание, где обычно отключается. Где никакая внешняя сила не тронет. Никогда-никогда. Из кармана его брюк торчит украденная сигара с красными отпечатками пальцев. Арима смотрит на неё, на тончайшие линии, собранные в одном месте, и придерживает дремлющего Коори за плечо.* * *
При встрече с Аримой Таке чувствует себя очень странно. Не знает, как это описать. Буря неоднозначных чувств и ощущений, не поддающаяся объяснению. Арима какой-то другой? словно не должен находиться здесь. Он кажется слишком важным для такого. Слишком светлым, блистающим, острым, холодящим — на его фоне все меркнут в тёплом мраке, разлагаются, гниют, сливаются со стенами и потолками. Арима другой, более высокий. А это и напрягает, и восхищает, и ужасает, и заставляет терпеть конфуз одновременно. Таке это не нравится, но не подаёт вида — полковнику важно понравиться. Или как Арима оценивает солдат? Определённо, как-то по-особенному. Интереснее смотреть на Коори. Он спокоен, расслаблен рядом с Аримой. Выглядит более радостным. Для него всё то, что напрягает в Ариме всех остальных, наверное, уже в порядке вещей. Может, даже нравится. А может, он просто привык, как привыкаешь абсолютно ко всему, если быть с этим чем-то достаточный срок. Например, ребёнок только-только узнал, что Земля не плоская, а люди с неё не свалятся из-за притяжения, и пытается свыкнуться с этим знанием, проходя все пять стадий. Особенно отрицание. Дети не совсем доверчивы. Так же и с Коори. Он просто свыкся с этими мелочами и явными чертами Аримы, возможно, даже полюбил их. Настолько глубоко Таке читать персонажей в своей жизни, увы, не умеет. Или к счастью. Таке выбирает оставаться здесь и битый час думает, правильное ли решение он принимает. Не под действием ли пафосных речей майора, который за короткий промежуток времени предстал перед ним во многих своих образах? Выдержит ли он службу под его руководством? Коори вызывает у Таке так же, как и Арима, эмоциональную бурю. Только она не отталкивает, а только втягивает, как зыбучий песок, и путает, как загадки, написанные на старинных свитках. Он не может объяснить, почему так, но с Коори легче. Из-за того, что он понимающий, или просто не делает такой вид, будто представляет смертельную угрозу — не знает. Коори умеет к себе расположить. В нём есть какие-то механизмы, которые контролируют эдакую температуру. Сначала он тёплый, лёгкий в общении, словно утренний ветер поздней весной; потом это сменяется холодной сосредоточенностью, задумчивостью; иногда размышления срываются в сырость и пасмурность или грозу с громом: выпускает всё накопившееся или кратко сверкает горящими эмоциями. Хотя Таке не скажет, что Коори прямо-таки умеет всё это контролировать. Где-то чувствует грань, а где-то сдают нервы. Не ему его осуждать, да и не за что. Коори очень старается, и Таке это кажется привлекательным. Комендантский час проходит, а он не может уснуть. Всё думает, всё размышляет, вспоминает события этого дня. Всё размыто, скомкано и взорвано внутренним конфликтом не только своим, но и чужих. Интересно, Фурута сейчас спокойно спит, выговорившись ему по поводу всего, что беспокоило? Таке надеется, что да. Матрас у Таке скрипучий, будто бы на нём без конца занимались всякими непристойностями, но он всё же поднимается на ноги, пробирается к двери и выходит в коридор. Зачем? Пока непонятно. Время позднее, неподходящее, запретное. Поймает дежурный, и начнётся. Но всё равно идёт, осторожно открывая все двери и выходя в главный коридор. Ноги сами несут Таке в сторону столовой, а точнее, ванной комнаты. То ли для того, чтобы проверить, действительно ли там есть Коори, то ли для того, чтоб просто умыть лицо. Дежурный ему на пути так и не попадается, что странно. Списывает всё на то, что удачно прошмыгнул, и уже приближается к ванной. Сделав ещё два шага вперёд, слышит, как кто-то сидит в ванне и колышет водную гладь пальцами до шумных всплесков. Таке осторожно заглядывает в ванную и в первой же ванне видит майора. Он лежит к нему спиной, закинув локти на борт ванны по обе стороны от себя. Волосы, казавшиеся Таке мягкими, теперь мокрые, а на спине и шее Коори остывают ровные капли воды. Таке делает шаг внутрь (на рефлексе или на ином внутреннем чувстве), и Коори оборачивается на него, расплываясь в милой улыбке-усмешке. — Всё же проскочил, — подмечает он. Таке подходит ближе. — Доброй ночи, — произносит Таке, на что Коори кивает. Тот хлопает по бортику, вроде бы, приглашая, и он присаживается на него, но не полностью. Коори кладёт мокрую ладонь на чужую ляжку, тихо вздыхает и откидывает туловище назад, голову тоже. Они сидят в молчании с минуту. Таке рассматривает чужое тело, начиная с кадыка и заканчивая острыми коленями. Причём к ногам скользит взглядом максимально быстро, стараясь не нарушить покой Коори настолько наглым нарушением личного пространства. Даже если ему, на самом деле, плевать. У него чудесные, не слишком широкие плечи, видные, но не совсем сильно, ключицы, ровная грудь, натянутый живот. И кожа абсолютно гладкая, белая. Коори чуть сжимает кожу Таке пальцами, обращая внимание на своё лицо. Улыбаясь, он приподнимается и садится в ванне. — Засмотрелся, — Таке становится немного неловко. — Скорее всего, — пожимает плечами и наблюдает за тем, как Коори сначала трёт мыло о мочалку, а после мочалкой трёт руки, сильно, до красных пятен. — Давайте помогу, — предлагает Таке и забирает мочалку из чужих рук. Коори, опешив, соглашается не сразу. Он полностью расслабляется и прикрывает глаза, и Таке трёт спину. Проводит по позвоночнику, лопаткам, под ними, вытирает поясницу, опуская руку под горячую воду, отчего Коори немного выгибается. Таке трёт плечи, приподнимая его волосы, а потом и шею, аккуратно придерживает. Коори лишь вдыхает-выдыхает, закидывает голову к потолку, чтоб открыть шею. — Ты что-то хотел? — спрашивает Коори и внезапно распахивает веки с влажными ресницами. Таке опускает мочалку под воду и прижимает её мокрой к телу, чтоб смыть мыло с кожи. — Просто не спалось, — пожимает плечами, — неспокойно. — Из-за того, что нарушил комендантский час без уважительной причины? — хмыкает Коори и поворачивает голову. Он качает головой, улыбнувшись уголками губ. — Это касается моего выбора. — Уже жалеешь о том, что остаёшься? — качает головой, и Коори поглаживает руку, которая смывает с него мыло. — Это лишняя трата нервов. Отдохни или отвлекись. — Вот, пытаюсь, — Таке откладывает мочалку, выжав из неё воду. — Умница, — улыбается Коори. Сразу же после этого его физиономия меняется на хитрую, и он осторожно брызгает водой на рубашку Таке. Таке смотрит сначала на оставшиеся на рубашке брызги, потом на Коори. Вздохнув, он делает тоже самое по отношению к Коори, только выходит сильнее, чем прошлая атака. Майор цокает, поднимает брызги выше, на что Таке отмахивается от них и говорит: — Вы всё больше напоминаете мне дитё малое. — Отставить занудствовать, — отвечает Коори и, не рассчитав, тянет Таке за рукав рубашки так сильно, что он соскальзывает с бортика и падает в ванну. Половина воды оказывается разлитой вокруг ванны. Часть утекает в канаву, другая же остаётся на полу отдельными лужами. Таке не сразу осознаёт, что произошло, но уже слышит смех Коори, прикрывающего рукой рот. Он чувствует, что брюки и рубашка промокли насквозь, сандалии слетели с ног и теперь валяются где-то возле ванны — дай боже, чтоб не уплыли к чертям! — и что ударился копчиком. — Извини, — выдавливает из себя Коори сквозь смех. Таке, найдя положение поудобнее, опирается руками на борт ванны и нависает над ним. Тот лишь улыбается, откинувшись назад и рассматривая его лицо. — Ты знаешь, что я рад тому, что ты остался? Таке удивляет неожиданность признания, но отвечает по факту: — Теперь знаю, — Коори усмехается, кладёт ладони сначала на плечи, а потом обвивает руками шею. Таке наклоняется ниже, чтоб ему было удобнее держать. Тот задумчиво рассматривает его лицо, кусает свои губы и кончиками пальцев поглаживает зашеек. Выдохнув, спрашивает: — Ты будешь против? — и касается губ большим пальцем. Таке медлит, но всё же мотает головой. У него нет опыта подобных взаимодействий не только с мужчинами, но и в жизни в принципе, поэтому не представляет, что и как именно ему нужно делать. Хотя думать не особо-то и нужно: Коори всё делает сам. Касается губ своими, накрывает и осторожно мнёт. Пускает в ход лёгкие укусы: кусает верхнюю губу и от неё спускается вниз, зализывает псевдоследы. Ладонями проводит по волосам и одновременно по крепкому плечу, чуть сжимает его, а пряди пропускает сквозь пальцы. Таке углубляет поцелуй, проводит языком по зубам. Руками держит Коори под рёбрами, почти прижимает к себе. Вся эта ласка получается такой неловкой, нежной и невинной, что после неглубокого поцелуя они ещё долго гладят друг друга по груди и спине, ощупывая различные зоны. В комнаты они возвращаются вместе. Таке доходит в промокшей одежде, Коори — в банном халате и громких сандалиях. Они останавливаются напротив двери с номером шестьдесят четыре и становятся напротив друг друга, смотря сквозь темноту и прямо в глаза. — Через несколько дней у меня будет ещё одна вылазка, — говорит Коори шёпотом, облизнув губы, — и я хочу, чтоб ты поехал со мной. У нас как раз не хватает одного человека. — Хорошо, — соглашается Таке, и Коори нежно улыбается, подходит и обнимает за талию. — Надеюсь, ты не в обиде за всё это, — наклоняет голову в сторону, и Таке проводит по контуру лица пальцами, качая головой. Поднявшись на носочки, Коори снова чмокает губы, уже влажно, и уходит за последние двери. — Спокойной ночи, Хирако-сан. — Спокойной ночи, — говорит Таке майору в спину и машинально кладёт ладонь на дверную ручку. Вдохнув и выдохнув, отходя от чужих прикосновений, он переступает порог и сразу замечает коренные изменения в обстановке: Урие, Ширазу и Таиши сидят и бодрствуют на двух сдвинутых вместе кроватях, вокруг сброшенных карт. Девятка червей побила такую же красную семёрку. Таке, ничего так и не сказав, проходит к своей кровати, чтоб переодеться в сухое. Ширазу сбрасывает свои карты, складывает их вместе с битыми в одну колоду и спрашивает: — Раздаём заново, получается?