неокультурология

донхёк поцелованный солнцем. живёт один с первого года старшей школы: по его словам, из-за того, что достаточно самостоятельный, чтобы иметь собственную жилплощадь, но, на самом деле, из-за того, что он заноза в заднице, которую родители больше не могли терпеть и отселили от греха подальше. он открывает дверь, обитую кожзамом, ещё до того, как минхён успевает нажать на кнопку звонка. в его квартире пахнет подсолнечным маслом, и минхён иногда думает, что донхёк — самая настоящая бытовая ведьма: он всегда звонит хёнам первым, когда они только задумываются о звонке, знает, когда минхён к нему нагрянет с точностью до секунды, и всегда одевается по погоде. — доён-хён попросил передать, что если ты не вернёшь ему сковородку, он натравит на тебя юту. — передай доён-хёну, что если ему так нужна эта сковородка, пусть сам за ней придёт, а не пугает меня злобным японцем, — донхёк открывает дверь шире. — заходи. однушка донхёка увешана ловцами снов и самодельными гирляндами из бумаги для аппликаций. у него разноцветные пряди в волосах и капроновые колготки под шортами, которые ему велики и затянуты ремнём со стразами так, что джинсовая ткань складывается гармошкой на талии. он спотыкается на гладком паркете. когда донхёк только съехал от родителей, его мать просила доёна следить за ним, и доён исправно выполнял её поручение на протяжении четырёх месяцев, а потом бросил по причине «донхёк — гиперактивная зараза». хёны вообще донхёка не очень жалуют. все, кроме тэиль-хёна, наверное, потому что тэиль-хён вообще всех без исключения жалует и любит. когда тэён-хён тащил минхёна знакомиться с донхёком год назад, он сказал что-то вроде: «доён где-то откопал твоего ровесника, чтобы ты не скучал. только ты особо планы не строй, он, кажется, крышей поехавший». донхёк оказался минхёну совсем не ровесником, и внезапно выяснилось, что тэён-хён не помнит, сколько минхёну лет, а вот про поехавшую крышу он был прав. на все сто процентов. минхён и донхёк быстро поладили: минхён не понял, как и почему хёны просто оставили их наедине в квартире доёна утром субботы в их первую встречу, учитывая то, что тэён сказал про крышу. донхёк надул пузырь какой-то фруктовой жвачки и драматично упал на диван. — ты умеешь готовить яичницу? — минхён неуверенно кивнул: он не умел. донхёк достал изо рта комок жвачки и приклеил к стеклянному журнальному столику, заваленному умными книжками доёна. — знаешь, почему хёны нас оставили? — минхён покачал головой. — потому что им с нами скучно. — ну, это объяснимо, — минхён забрался в кресло с ногами, прямо в кроссовках, и обнял колени. — мы школьники. они студенты. — не знаю, что это объясняет кроме того, что хёны — мудаки и эйджисты, — закатил глаза донхёк. — я стопроцентно уверен, что я интереснее и умнее накамото, да и ты, наверное, тоже, а они нас оставили здесь, как детсадовцев, — он замолчал и закинул ноги в высоких гольфах на спинку дивана: он правда выглядел как детсадовец. — давай разнесём квартиру. — чего? — у меня настроение для анархии, — донхёк по-детски легко вскочил с дивана и поддел носком кеды край кудрявого ковра из ikea. — доён-хён — зануда, и квартира у него занудная. тут скучно, а они нас заперли. давай всё здесь разнесём. вообще минхён послушный и любит своих хёнов, не прогуливает школу и даже иногда молится перед едой, но донхёк, поцелованный солнцем, стоял перед ним в высоких гольфах, со смазанной подводкой на глазах, как распутный детсадовец, и минхён подумал, что доён-хён и правда зануда. а потом они разбили пару тарелок и горшок с геранью, попрыгали на кровати, нарисовали на стене гостиной портрет юты-хёна гуашью — вышло неплохо, и юта даже сфотографировал его для своего instagram — уронили торшер, оставив на паркете царапину, вытряхнули из шкафа рубашки доёна и вырвали пару страниц из его умных книжек. минхён оставил несколько полосок жёлтой гуаши на потолке, встав на табуретку, пока донхёк держал его за ноги руками, пачкая кожу краской, которая осталась на его пальцах. минхён спрыгнул на кудрявый ковёр, вытирая жёлтые ладони о футболку. донхёк окинул квартиру удовлетворённым взглядом. — так, ты сказал, ты умеешь готовить яичницу? но минхён не умел, а донхёку нравиться хотелось, поэтому он соврал и сжёг кухню. пожар подходил под определение анархии в настроении донхёка, но не подходил под его представление о богатом белками завтраке. когда хёны вернулись, в квартире всё ещё пахло гарью. — что вы тут устроили? — авангард, — донхёк пытался открыть форточку, чтобы выветрить облако яичного дыма, но не мог до неё дотянуться. — мы нарисовали юту-хёна. доён посмотрел на портрет на стене гостиной взглядом искушённого культуролога и выгнал минхёна и донхёка из квартиры под аккомпанемент совсем не культурных ругательств. донхёк каким-то образом сумел стащить сковородку, на которой секундами ранее горела яичница. тэён-хён посмотрел на минхёна как-то осуждающе, пока доён выталкивал двух пока ещё подростков за дверь, а юта фотографировал портрет гуашью в гостиной. минхёну почему-то было совсем не стыдно. он и донхёк быстро поладили. — будешь тосты? — донхёк шагает на кухню, пока минхён плетётся за ним. он замечает стрелку на капроновых колготках донхёка где-то под сгибом колена. — ты, чтобы про сковородку напомнить, зашёл? донхёк доёну эту несчастную сковороду уже год вернуть не может, но минхён к нему совсем не поэтому приходит. он каждый раз ищет предлоги, по которым может к донхёку завалиться — они учатся в одной школе, и всё равно постоянно зависают вместе после занятий, но минхёну этого в какой-то момент становится мало. что-то в донхёке вызывает желание находиться рядом с ним постоянно: разноцветные пряди в волосах или его дурацкие наряды, скомбинированные из купленных в секонд-хендах женских футболок и неприлично коротких шорт. минхён замечает, что хёны, как бы донхёк их не раздражал, тоже его присутствием рядом наслаждаются: он по-детски непосредственный, несёт чушь и всех передразнивает, но слаще всех целует в щёки своими липкими от липового мёда губами и знает, как поддержать, когда грустно. а минхёну часто бывает грустно. раньше у него был только мир хёнов, полный обсуждений супрематизма, кафе, где невозможно заказать ничего кроме горького кофе, и рассказов тэён-хёна о его соседе-тайце, который шумит и слушает дебюсси по ночам. в этом мире минхён чувствовал себя лишним, каким-то ненужным, маленьким и глупым. а мир донхёка, который внезапно в его жизни появляется, — мир, где можно не ходить в школу, если не хочется, фотографировать бабочек на мыльницу и воровать у хёнов сковородки — знакомому минхёну миру хёнов противопоставляется и манит, потому что в мире донхёка хорошо и можно делать, что хочется, а хочется заваливаться в увешанную ловцами снов однушку, рисовать портреты гуашью и целоваться. донхёк мажет арахисовое масло на тосты слоем толще, чем ломтик ржаного хлеба, выскочивший из тостера. минхён плюхается на стул возле кухонного стола, усыпанного крошками. солнце путается в разноцветных волосах донхёка и заползает куда-то под футболку. он щёлкает кнопкой электрического чайника, ставит тарелку с тостами перед минхёном, стоит, уперевшись руками в бёдра, и смотрит сверху вниз: «ешь, или я тебя сам сожру». — какой чай будешь? — а какой есть? — чёрный, зелёный, зелёный с сушёной клубникой, ромашковый, имбирный, ещё какой-то дурацкий, который доён-хён подарил, с апельсиновой цедрой и с бергамотом. молочный улун ещё есть, если ты извращенец. а, вообще, сам встань и выбери, второй шкафчик слева. я пойду переоденусь. он ускальзывает в спальню в капроновых колготках и возвращается, когда вода в чайнике уже закипает, в каких-то широких клетчатых штанах с альбомом для рисования и картонной коробкой акварельных карандашей в руках, и падает на стул рядом с минхёном, который к тостам так и не притронулся и выбрал молочный улун. извращенец. — ты чего? — не шевелись, — он открывает альбом на случайной странице и рассыпает карандаши по столу. — рисовать тебя буду, раз ты уже пришёл. он достаёт из кармана широких штанин тюбик какого-то блеска для губ с пигментом цвета фуксии, похожего на цвет сладкого картофеля, и мажет губы по-детски неумело, как детсадовец, укравший у матери косметичку. фуксия на его солёно-карамельной коже выглядит красиво, как и любой другой оттенок, в прочем, и он прячет тюбик обратно в карман. донхёк и художник, и актриса театра одного актёра, особенно когда надевает юбки просто ради веселья, и гиперактивная зараза, и анархист, и поцелованный солнцем: после школы он тащит минхёна сидеть на трибунах у спортивной площадки и греться в его сливочно-масляных лучах. донхёк слушает женские корейские поп-группы и знает всю-всю хореографию наизусть, читает футуристов вслух в каком-то некорректном переводе и умеет делать лунную походку на гладком паркете. иногда минхёну кажется, что, если бы донхёк не был таким раздражающим, хёны бы его, как детсадовца, на табуретку ставили и просили их развлекать, когда обсуждать супрематизм и соседа-тайца уже скучно. но донхёк просто так никому не даётся: его нужно ловить, выковыривать из однушки и всячески поощрять. вот минхён ему всегда банановые молочные коктейли покупает, когда они гулять выходят, или таскает на спине, и тогда донхёк даже иногда краснеет и говорит, что ему от минхёна ничего не надо — а от хёнов надо, потому что они мудаки и эйджисты, а у донхёка из головы юношеский максимализм ещё не выветрился. он всё ещё в подготовительной группе детского сада с углублённым курсом культурологии. минхён там же. рядом с донхёком просто и сложно одновременно, но спокойно в обоих случаях: он живёт по принципу «chill, flex и никакого суицида», а минхён о суициде для своих семнадцати с лишним лет думает нездорово много. донхёк прячет смущение за слоем румян, украденных у сестры тэён-хёна, дёргает выцветшие фенечки на запястье, целует в щёку и говорит, что мыслей о смерти в свою смену не потерпит. что за смена — непонятно, но минхён сразу все навязчивые идеи из головы выметает веником спокойствия: «chill, flex». — ты сливаешься со стеной, — донхёк почти тычет альбомом минхёну в лицо. донхёк красиво рисует: постоянно тренируется на хёнах и дарит им портреты на праздники. доён обычно ворчит, что донхёк зря бумагу тратит, но, на самом деле, хранит все подаренные им рисунки в папке, подписывая дату на обратной стороне. — тебе не хватает цвета. минхёну правда не хватает цвета: волосы сожжены дешёвой краской, ломкие и сухие, как пшеничное поле, а лицо и правда сливается со стенами кухни оттенка сливочного масла. все футболки минхёна одинаково белые, а губы одинаково искусанные. минхён пожимает плечами, пока донхёк задумчиво, подперев щёку кулаком, смотрит на почти законченный бледный портрет в альбоме. он по-детски сосредоточенно хмурится и достаёт из картонной коробки красный и фиолетовый карандаши. минхён делает глоток молочного улуна из пузатой чашки. — так лучше, кажется, да? — донхёк снова поворачивает альбом к минхёну. по его нарисованным губам размазан блеск с пигментом цвета фуксии, похожий на цвет сладкого картофеля. минхён кивает. — ну, в смысле, — донхёк смотрит на портрет и сводит брови. — не очень реалистично, но это ведь исправимо, да? и он как-то непривычно робко тянется к минхёну через стол, усыпанный крошками, тарелку с тостами и пузатую чашку с молочным улуном и коротко целует, как детсадовец. солнечные зайчики пляшут по его солёно-карамельной коже. на губах минхёна остаётся блеск с пигментом цвета фуксии, похожий на цвет сладкого картофеля, на вкус как липкий липовый мёд, как юношеский максимализм, разноцветные пряди в волосах и солнце. донхёк прячется за альбомом и снова хватает красный акварельный карандаш. — надо добавить румянец, — бормочет он и скрывает свой за изрисованными страницами. — ты краснеешь. конечно, минхён краснеет, ведь донхёк поцелованный солнцем, а минхён донхёком поцелованный.