aurora

Не все, что кажется на первый взгляд невинным и мягким, оказывается подлинным. Невообразимо какую боль может причинить стебель обыкновенной розы, покуда податливую кожу не проткнут ее жесткие шипы. Но тем не менее ее можно спокойно держать в руках, прежде устранив все шипы или касаясь ее аккуратно-аккуратно, как делала это Акико. А ведь она умела держать в руках колючую розу, чтобы ни один шип не повредил молочную кожу ее ладоней. Когда она не задумываясь небрежно сломала розу в саду Субару (почему-то она до сих пор помнила это), то едва ощутимая боль преследовала ее весь день, покалывая на кончиках поцарапанных пальцев. Скорее послевкусие боли. Ее Аврору преследует именно то же чувство, — боль прошла, но что-то колючее еще осталось. Или, по крайней мере, Акико просто преувеличивала. — Начинается гроза, — невесомо, почти одними губами. Сю сказал так тихо, словно забота нечто неприемлемое для него. Она промолчала, подавляя раздражённость где-то между стиснутыми губами. Он знал, что она не боится дождя, даже если небо разразится шальными молниями. Когда Акико вышла, то на улице уже вовсю бушевала гроза и холодный, пронизывающий до самой души ветер рвал изнеможенные листья на деревьях. Она обернулась, замечая, что все окна особняка закрыты, а в комнате Авроры и вовсе плотно зашторены. Странно, она ведь тоже любила такую погоду и раньше всегда держала окна открытыми. Акико прошла на узкую тропинку между бесконечных и небрежных рядов деревьев, степенно желтеющих. Они защищали ее от дождя и она встряхнулась, костями ощущая всю мерзость и тяжесть насквозь промокшего платья. Еще пару шагов и ее мрачный силуэт скрылся. Окунуться в речную воду, когда осенний дождь так и хлещет было неплохой идеей при ее ужасном состоянии. Почувствуй себя Офелией с картины Джона Милле (но бессмертной). Почувствуй это своими ребрами — на них давит вода, захлебнись — в легких одна боль, сердце замедляет свой ход — улови эту грань между жизнью и смертью, чтобы начать ценить эту жизнь, которую обходят стороной смерть и настоящее без сожалений. Черт, она даже не может посмотреть на небо, капли слишком больно бьют по глазам. Словно небо это что-то слишком важное, на что нужно обязательно взглянуть в последний раз. Рот уже полон воды, Акико безудержно пытается выплюнуть ее, руками бьет грудную клетку, живот, который стянуло спазмом. Кровь — совсем не горячая, не живая — кажется обжигающей, контрастируя с оледеневшей кожей. С этой неживой кровью что-то выскользнуло из нее. И боль, и паника медленно покинула ее тело, дождь утих и повеяло прохладой. — Мама? — такой же невесомый тон, как у Сю. Аврора. Ее пальцы коснулись раскинутых рук Акико — оба до ужаса промерзшие. — Его больше нет, Аврора. Кажется, она поняла. — Я видела, — ответила Рори. — Меня тоже больше нет, — и закрыла глаза. «Может нам просто исчезнуть?» — задалась вопросом Акико. Покуда не поздно, подальше от т-оксичной лже-семьи.

***

За ним всегда ходили две мрачной тени — его и та, что в махровом медведе. Его до странности блеклые глаза, аметистового цвета, смотрели всегда отрешенно и пусто, словно бы вместо них у него глазницах два осколка обыкновенного стекла, бесцветного и помутневшего. И тем менее он был взрывоопасным юношей, который лишь на первый взгляд казался таким нежным, хрупким и сладким мальчиком из манги. Именно его больше всего побаивалась Акико, именно за ним нравилось наблюдать Авроре, она находила в этом некое странное удовольствие — пытаться найти что-то в психически отклоненном дяде. Нет, Канато Сакамаки редко заметишь в состоянии кромешной депрессии, но едва ли не каждый день можно застать как за долю минуты он впадает в ярость, в следующую его доводят до слез, а позже он вовсе безразлично озирается и уходит. Его самое опасное состояние — ярость, почти неуправляемая. Он может запросто сомкнуть пальцы на чужом горле, намеренно сильнее сдавливая щитовидный хрящ, чтобы задыхались не только от нехватки воздуха, но и от боли и страха, безжалостно вонзить в красивую кожу ножницы, если его вовремя не остановить. Канато — вампир и получает удовольствие от страданий жертвы, причиняя ей боль и устрашая ее. И он не один. В гене каждого вампира заложено это семя — гнилое и порочное. Чтобы тронуть их сердца придется долго добираться до сердцевины, переступая самые грязные пороки, и как бы не потерять себя в этом. Аврора уже тронула сердце одного вампира и ей даже не пришлось касаться зла. А может она и есть часть этого зла, которое пытается осилить добро в бьющемся сердце, подаренным ей матерью. В одной из многих книг ее девичьей библиотеки, она вычитала, что психические расстройства приживаются в генах и передаются по наследству. Вот и сейчас, она самозабвенно смотрела на невысокого вампира, гадая: станет ли она наслаждаться болью в живых глазах? ощутить ли эйфорию, когда ей придется пригубить кровь человека? Канато поет, он сидит на каменных перилах, беззаботно свесив ноги с балкона и его красивый нежный голос, схожий с щебетанием певчей пташки, все слышат и слушают. Голос красив, голос вникает в строки, преисполненные любви и тоски по возлюбленному (возлюбленной?) Но Аврора незачем слушать его, ведь куда интересней, что там внутри у него. Если вскрыть его мраморную холодную кожу, можно ли увидеть или понять, кто же тронул его сердце, которое не вздрагивает даже когда руки — льдистые и маленькие — нещадно отнимают чью-то короткую жизнь. Ее взгляд — долгий и бесстрастный наконец опустился с балкона в жухлую листву под ногами. Медовые волосы мокрыми прядями разбились по плечам и намертво хранили запах льдистой реки. Еще полчаса назад она чувствовала кожей благодатную холодную воду, пальцами мягко ловила падающую листву, а потом неожиданно зашлась в горьком тяжелом кашле и поняла, что нужно домой; в теплое одеяло, чтобы согреть легкие. Отняв свою руку от дерева, Аврора медленно прошла внутрь своей ненавистной крепости. В клетку, так она называла. Оглянулась, чтобы последний раз взглянуть со двора на вечернее небо после дождя. Необъятное и голубое с оттенком лилового — цвет невинных глаз. «Я притворялась набожной, так что в церкви меня отличали примерной до святости, но никто и не догадывался, что я мечтала об одной только смерти. И пусть это страшный грех, но я стремилась отдаться соблазну прекратить бессмысленные страдания». «Прекрати преследовать меня, Мона! — завопила в душе Аврора, проходя мимо комнаты жертвенной девушки. — Ты умерла! Ты умерла!» «…жизнь, в которой я существую, мать, которая оставила меня, гребаные благодетели и церковь, бросившие меня в эту яму со змеями. Проклинаю всех! Гореть им в аду! Там им и место…» «Мона, я помню твой голос. Ты не даешь забыть его», — она прошла дальше, в самый дальный угол омертвелого коридора. Там была ее комната, ее маленькая клетка, запирающаяся изнутри. Уединенное ото всех, здесь было тихо и потому столько лет она даже не догадывалась, что происходит в стенах противоположного коридора. Даже атмосферу здесь создали аккурат под фальшивую идиллию. Никаких ванильных цветов, чтобы было не слишком сладко, только спокойные приглушенные оттенки лилового, молочного и белого, с которыми Аврора просто сливалась — я вижу тебя, а ты меня? «Мона, Мона, какой был твой любимый цвет?» — задалась вопросом Аврора, обмякнув в постели всем телом. Ее цвет — все, что сирень и васильки. А Мона кажется любила черный, цвет ее вечного траура по убитой жизни. Отнюдь, ее портрет рисовали не всей палитрой акварели, ограничившись черным мазком из-под кисти бессердечного художника. «Я не заплачу, не заплачу…» — повторив про себя, Аврора старательно удержала ком в горле и вновь вернула лицу спокойное выражение. Она дала себе обещание, что в этих стенах она ни за что не покажет своей слабости, уязвимости, ибо смерть Моны окончательно ее убедила в том, что здесь — ты либо жертва, либо вампир. Она выбрала последнее. — Тыковка, — тихий голос, а затем постель под ней слегка прогнулась. Тыковка, она же cucurbita на латыни — ее второе имя, которое прижилось ей с детства и забылось еще с двенадцати. Так ее называл только отец и для него это было достаточно личным. Да и Субару, как-то услышав подобное, очень странно покосился на Сю и попросил не называть ее так при других. — Не называй меня так, — пробубнила Аврора, продолжая лежать с закрытыми глазами. — Тебе по душе cucurbita? — тихим голос спросил отец. — Нет, — был ее ответ в котором промелькнуло явное: «я не настроена на разговоры с тобой и до сих пор держу обиду». Дальше между отцом и дочерью затянулось молчание, покуда Аврора не зашлась в непритворном кашле. — Ты больше не будешь купаться в реке, — сказал Сю тихо, но четко. Словно она собирается его слушать! Рори недовольно хмыкнула и перевернулась на бок, спрятав оледеневшие руки под подушку. Веки отяжелели, и сонно закрывая глаза, она ощутила как отец обнял ее и некоторое время перебирал пальцами кудрявые завитки на ее висках. Они помирились? Хотя никто ни перед кем не извинился, это можно назвать безмолвным примирением. Черно-белые иллюстрации, безжизненные и трогательные — они рассказывали о забытых ужасах давних времён и также забылись на страницах старых книг. Но одна подобная картинка все же отпечаталась в ее незрелой впечатлительной памяти. Когда она ее читала? в двенадцать? или десять лет? Уже не вспомнить. Сейчас именно эта картинка ожила в ее сне оттенками реальности. Английская прохлада нещадно морозила кожу, затхлая земля покрылась тоненькой корочкой льда, которая мягко-мягко ломалась под ее босыми ногами. Она не успела увидеть ее. Лишь мельком показалась ее маленькая беленькая лодыжка. Ее худенькое тело опустили в глубокую яму, и вот только тогда Аврора увидела ее. Увидела золотые нити волос, змеей обвившие ее красивую шею, бледное лицо и губы фарфоровой куклы, треснувшие алыми разводами. В книге не написали кем была эта юная вампирша, лишь описали ее жестокую казнь. Полуобнаженная девушка со всаженным колом в груди, над которой склонились люди с размытыми чернотой лицами. Сейчас все точно также, за исключением того, что должен быть кол, а не серебряный нож, который Аврора узнала бы из тысячи и только ее рука вытянула его из безжизненной груди, блеклые глаза незнакомки с холодным ужасом уставились на нее. И в этом цвете невинных глаз Аврора увидела свою смерть. Проснувшись в собственном крике, она в быстро отыскала папу и крепко прижалась к его грудной клетке. В то же время ее грудь была готова взорваться, выплюнув из себя сердце. — Все нормально. Это лишь кошмар, — успокаивающе проговорил Сю. — Все нормально, тыковка. Аврора тяжело задышала. Вдох. Выдох. Вот ради кого и чего стоило жить. — Знаешь, как мне было больно? — тихо и жалостно вопросила она, поднимая на него глаза.   — Как небо упало бы в море? — Сю улыбнулся, трогая ее за румяную потрескавшуюся щеку с высохшей соленой влагой. Только теперь он заметил, что она плакала, долго и не впервой; оттого у нее побагровели белки васильковых глаз и до крови были покусаны губы. — Как море полюбило небо… — смущенно ответила Рори. — Откуда ты это знаешь? — лениво усмехнулся Сю. Аврора пожала плечами.   Он обхватил ладонями ее маленькое личико, обращаясь взором в такие же синие, как у него, зеркально-чистые глаза, и прошептал ей на ухо, словно кто-то их может услышать:        — Tamquam vita mea tu es¹.      — Et tu mei², — тихо сказала она в ответ и слабо-слабо улыбнулась. Вот ради кого и чего стоило жить.