Phoenix

Он, безумный этот маг, ведь рассказывал, что когда-то этих статуй было больше, пока он не прошел по неспокойному кладбищу с огнем и мечом, планомерно уничтожив все… кроме одной, последней. Она стоит на перекрестке старых заросших кладбищенских дорог, темная, одинокая… На этом настоял Яростный Паладин, испугавшийся смерти, и он пожалел древнего рыцаря, не тронул. Странно так — ведь обычно у мага нет ничего святого. С другой стороны, если подумать — проявив милосердие и сохранив жизнь одному рыцарю, он позволил остаться в этом мире страшному злу. Как раз на такое он вполне способен. Какая же она старая… Его заговоренный меч срезал бы ее с постамента, как горячий нож разрезает масло, но вблизи его охватывает такой суеверный ужас, что и словами не передать. Этому нет объяснения, но он тоже щадит статую пока что. Он ведь может в любой момент вернуться сюда, взмахнуть мечом и завершить начатое. В любой момент. Так что к чему торопиться? У него ведь много гораздо более срочных забот… А потом приходят голоса, шепчущие на самом краю сознания. Сначала их несколько, они шепчут каждый свое, но вскоре остается только один. Сильный. Властный. Жесткий. Он пожрал все другие голоса, не как благородный хищник, но как стервятник, пировавший на мертвечине, пока не стал сильнее тех, кто пережил борьбу — и уже тогда без труда занял вершину. Он вызывал смертельный ужас. У него ведь был шанс уничтожить статую. Как у мага тогда. Он даже занес меч. Но Яростный Паладин снова помешал. Глупый старик! Ну кто его просил вмешиваться в дело, в котором он на самом деле ничего не понимал? На кону было настолько больше, чем жизнь одного-единственного воина! На кону было столько, что одной жизни это никогда не уравновесить. Но он вступил в бой, защищая проклятую поделку, пока Тайлер сражался и с ним, и с Голосом. Голос требует, чтобы он убил старика, который им больше не нужен. Он уже сыгранная карта. Кристиан не хочет убивать. Он не убийца! Но… Разве он не должен смотреть правде в глаза? Он убивал. Много. Гораздо больше, чем обычный человек, обычный паладин или обычный воин. И потом, разве не с его молчаливого согласия дарионский маг прибегал к помощи запретной некромантии? Ему ли лицемерно говорить о святости? Где-то внутри этих рассуждений есть зерно лжи, Кристиан в этом точно уверен, но он слишком утомлен, чтобы суметь его найти. Пошло алая кровь стекает с лезвия меча и заливает его ноги, впитываясь глубоко в проклятую черную землю. Светлый клинок, служивший добру и свету, потускнел за последние дни, покрылся патиной. Тайлер едва узнает свое верное оружие, не раз спасавшее жизни и судьбы; металл потяжелел и так тянул к земле, точно раньше помимо паладинской руки его сжимала другая, невидимая, помогавшая бойцу направлять удар. Но теперь эта ладонь пропала, а вместе с ней ушла и уверенность, ушла безмятежность, та, которую нарушить не удавалось даже безумному волшебнику. Кровь капает на землю, а лежащее у ног Искателя тело окоченевает. Навеки угасшие глаза старого паладина незряче глядят в небо. Голос холодно и деловито, как писцу, диктует ему свои инструкции, ничуть не сомневаясь, что они будут выполнены. Кристиана они ужасают; но, наверное, не так, как то, что он им повинуется. И солнце разбилось на миллион погасших осколков… Она ведь чувствовала, что от этой жуткой статуи исходило зло. Страшное зло. Невообразимое. Есть многие виды зла, которые разбойница может вообразить. Они грабят богатых и бедных без разбора, иногда убивают, скупают принадлежащие мертвецам вещи… Хек участвовал в работорговле. Она же видела действительно пугающие вещи — младенцы, тихо и незаметно, как бы случайно убитые во сне, распотрошенные люди, каннибаллы… Но это было хуже. Намного. Здесь в действии была не только жуткая, но все же более-менее понятная человеческая злоба и ненависть… Она тонко чувствовала такие вещи после того, как Хек подарил ей то кольцо из разграбленной могилы. Почему, ну почему она не сказала ему об этом сразу? Наверное, потому, что боялась. Их обоих. И себя. Зло было гораздо сильнее того, с чем им доводилось сталкиваться раньше. Она бы ни за что не призналась, но она по-прежнему знала о существовании рангов нежити. И это… чем бы оно ни было… было надо всем, у самой вершины. Для этого уже не существовало слова, но некое понятие все же осталось. А он… Здесь не в порядке был человек. Поначалу это была незаметная трещинка, от которой любой другой оправился бы. Но он был монолитом. И трещина расползлась по всей его сущности, с легкостью захватив душу. Надо было уходить, когда пропал Яростный Паладин. Ну почему, почему она этого не сделала?! Она неплохо изучила переходы в старом замке, но все равно ноги постоянно ее приводят к запертым дверям высокого сводчатого зала. Оттуда доносится пение. У Тайлера ангельский голос, но сейчас он звучит особенно извращенно для человека. На таком языке мог бы петь только падший ангел, восстающий из бездны в ужасающем великолепии, на изломанных и сросшихся едва-едва, обугленных крыльях; израненный, проклятый и униженный, опустившийся на самое дно — где и нашел свою бушующую ярость, тлеющую ненависть и всепоглощающую жажду мести. Он возвращается обратно, неся с собой пламя войны, терзающий голод, страшные болезни и ледяное людское безразличие к страданиям, обещая своим последователям новую справедливость, которую они построят на крови и костях тех, кто посмел сбросить их с небес. Человек бы бежал прочь от этого пения. Но для нежити оно — маяк, зовущий домой. Но внутри нее сидит нежить, для которой эта песня — болезненное наслаждение, сладкая истома. Она обещает вернуть смысл. Песня сама — смысл, путеводная нить к истокам ее существования, где она наконец сможет утолить пожирающий ее голос, заполнить страшную, бездонную пустоту внутри. Это больше, чем бог. Это настолько больше… Смертному разуму этого не понять, и ее сознание рвет на части, когда иная истина запускает в него свои щупальца, ломая, перекручивая и сращивая заново то, что являлось Риной, чтобы она наконец смогла понять. И принять. И солнце разбилось на миллион погасших осколков… Насколько все было проще, когда речь шла о безымянном враге, таком собирательном образе, который одновременно все и ничего. Такая очень удобная болванка, на которую можно наклеить ярлык с очередным именем, победить и записать в свой актив. Но когда у стоящего напротив зла появилось лицо… Не какое-то, а то, которое не ожидал там увидеть, которого там быть не должно, не может… Он снова смотрит на клубящуюся внизу тьму. Точно стоит на вершине скалы над пропастью, заполненной грозовыми облаками. Или долиной — неизведанной, белым пятном на карте души. В последнее время ему приходится стоять довольно часто — на скале, кажется, даже образовалась небольшая выемка. Но в этот раз гроза внизу ворчит особенно угрожающе, но оттого и особенно бессмысленно. Она не сможет выбраться из долины, пока он ей не позволит. Пока они ей не позволят, потому что рядом с ним всегда стоит Интегрити, а за спиной (если обернуться, то никого не увидишь, но взгляды сверлят плечи) — Алессия, Реска, Джулиан, Фармир, Анна, Билл… И бледные призраки Кристиана и Феаноры. Похожая картина когда-то висела в галерее короля Марка. Человек, чьего лица не видно, стоит на краю, глядя на расстилающееся перед ним море облаков. Эфемерных, бестелесных, ненастоящих — ведь это всего лишь пойманный кисточкой момент того, что ни секунду не остается собой. Нарисованное облако — это одновременно будущее, прошлое, настоящее и ложь. Именно ложь, потому что такой формы, возможно, никогда не существовало. А может, она будет существовать завтра, или ее видели вчера… Тейн ненавидел изображения облаков. Ему всегда казалось, что так художники заключают их в искусственную клетку и уничтожают самую их сущность, но этому… Этому как-то удалось изобразить то, что изобразить невозможно. Может, потому, что облаков было так много. Если долго в них вглядываться, то кажется, что они бесконечны, что они существуют не только на полотне, но тянутся из него наружу. Из бездны облаков, в которую он вглядывался, ему подмигнула молния. — Ты знаешь, что художники считали изображение облаков высшим проявлением мастерства? У облаков столько значений, столько смыслов, это такой яркий символ… Они думали, что только мастер, истинно понимающий природу, сможет верно нарисовать облако. Он плюнул в облака. Они не пушистые, ничуть не похожи на овечье руно. Ничего общего с расхожими описаниями. Как вообще можно описать их? — Что за брехня. Нет ничего более неестественного, чем замороженный момент существования. Интегрити промолчал. Во-первых, по сути, они и сами находились в том самом замороженном моменте существования. Во-вторых, Матиуш только что буквально плюнул себе в душу, а это о кое-чем говорило. — Насколько проще быть картиной. — Или башней. — Или башней. Почему мы здесь? На это у фамильяра тоже не нашлось ответа. Вопрос, к счастью, был риторическим. Какая разница — здесь, у ненадежной бездны изменчивых облаков, или там, в мире, где один из основополагающих принципов пал в пепле и золе? Выход искать было бесполезно: от правды ведь не убежишь, не изменишь ее, если зажмуришься и будешь сильно-сильно надеяться. Сегодня лицом врага оказалось лицо близкого друга, нанести удар которому — все равно что сжать в кулаке чужое живое сердце. Сегодня врагом стала одна из немногочисленных нерушимых опор мира Матиуша Тейна. И солнце разбилось на миллион погасших осколков…