***
Альфа с каштановыми волосами и с перстнем на мизинце тоже почтил своим вниманием ложу Сокджина, тем самым очень удивив альфу. — Ругулус, — Сокджин встает со своего места, чтобы с фальшивой улыбкой поприветствовать императорского советника. Тэхён помнит этого альфу, Намджун ни раз отзывался о нем не самыми лестными словами, омега одаривает его дежурной улыбкой и продолжает обмахивать себя веером в надежде, что, когда бой закончится, он сможет встретиться с Хоском и показать свой наряд, который надел ради него. — Слышал про Вашу свадьбу, Сенатор, и решил лично поздравить. Нисан собирается встать и поклониться, но рука мужа его останавливает, поэтому омега почтительно склоняет голову. — Прошу прощения, мой муж беременный и ему сложно вставать. — Конечно-конечно, понимаю, — с наигранной любезностью произносит Ругулус и не сводит взгляда с изумрудных глаз и столь прекрасных розовых щёк омеги, мысленно усмехаясь, понимая, почему Сокджин не дал этого омегу ему на вечере в честь дня рождения Намджуна. Ревность и собственное превосходство плещется в глазах альфы, как бы он не старался сдерживаться, и в ложе запахло корицей, от чего Нисана стало сильно мутить, а Тэхён и вовсе прикусил губу, чтобы ненароком не закрыть нос. — Спасибо, что решили поздравить. Такая честь! — улыбается Джин и, взяв альфу под локоть, предлагает кубок вина.— Давайте выпьем и поспешим занять свои места! Отпив вина, Ругулус в последний раз бросает взгляд на Нисана, который всё обмахивается веером. Уходя, Ругулус обращается к Джину: «Не стоило Вам скрывать вашу свадьбу. Но не переживайте», — ядовитым тоном, что скрывает за собой столь же ядовитую улыбку, продолжает императорский советник, — «Мы обязательно Вас поздравим в сенате. А сейчас мне пора — хочу лично донести Императору такую новость» Стоило Ругулусу выйти из ложи, Джин падает на свой стул и нервно прикусывает ноготь на левой руке. Он понимает, что его выходка явно не понравится Римским чиновникам, и главное сейчас — это как-то передать Намджуну важные сведенья и предупредить своего человека в сенате, чтобы, в случае чего, он занялся его работой, а именно — шпионством для Намджуна. — Ирий, — подзывает Ругулус, как только они отошли от ложи Сокджина. — Да, господин, — помощник придерживает шторы, чтобы его господин смог зайти уже в императорскую ложу. — Отправьте сенатору Сокджину письмо из сената об его отпуске для того, чтобы он его провел дома с беременным мужем. — Конечно, но, может быть, стоит вызвать его на суд, чтобы снять все полномочия и выгнать из сената? Ругулус ухмыляется на глупые слова правой руки. — Из-за его чертовых гладиаторов мы не можем в открытую пойти против него, иначе Рим нас сожрёт за это, поэтому пока отстраним. — Вы думаете, они выиграют сегодняшний бой? Вы дали приказ увеличить вдвое бойцов. — Конечно нет. Хочу увидеть поражение гладиаторов Сокджина и уже после этого медленно его убивать, отрывая по частям все то, что он так любит.***
Пока арену готовят к финальному бою, засыпая свежую кровь песком и унося разорванные трупы, Хосок нервно теребит ремни, что удерживают его одеяние. Юнги молча сидит на песке, рисуя рукой странные и никому не понятные, кроме него самого, узоры, когда слышит тяжёлый выдох друга. — Волнуешься? — Да. Переживаю за бой, — честно отвечает Хосок; он плохо спал ночью и его не покидает волнение, что сегодня на арене произойдёт что-то очень плохое. — Я восстановился. Не беспокойся за меня. — Нет, — качает головой Хосок и присаживается на песок, случайно смазывая рисунок Юнги, от чего омега грустно смотрит на размытые иероглифы, — я за себя переживаю. Боюсь, что смогу подвести, и мы оба погибнем. Юнги молчит пару минут, чтобы привести мысли в порядок и наконец-то начать думать о бое, а не о горячих шершавых руках, о мягком голосе, о чёрных глазах. Чонгук. Все его мысли занимает этот альфа, но перед боем нужно думать не об этом, поэтому он встряхивает головой, словно так сможет избавиться от навязчивых образов что намертво засели у него в голове. — Главное, нам нужно работать в команде. Мы тут для того, чтобы прославить нашего господина и подарить ему и Нисану свадебный подарок, поэтому не начни позёрствовать. — Это ты не начни! — громко произносит Ливий и для эффектности ударяет своим любимым хлыстом по земле. — Африкан, мог что-то помудрее сказать, видишь, твой гладиатор сейчас обделается, — хохочет Юнги, вставая и надевая шлем. — Эй, это не правда! — оправдывается Хосок и тоже встав на ноги проверяет свое снаряжение. — Рим! Приветствую Вас на играх в честь Праздника Урожая! — громко начинает вещать распорядитель игр, заставляя Юнги с Хосоком подойти к решётке и тоже послушать. — Остался финальный бой, которого ждёт не только Рим, но и вся Империя. Перед тем, как я попрошу гладиаторов подняться на арену, Император Альвий хочет произнести речь. Все на арене затихают и наблюдают за императором в доспехах и в пурпурной тоге. Альфа встает для того, чтобы все видели, кто тут истинная власть, на случай если кто-то посмел забыть. — Вся Империя скорбит о прекрасном городе Помпея, который мы потеряли, но сегодня я хочу, чтобы эта скорбь наконец-то закончилась. Игры организованы не только в честь праздника урожая, но и чтобы отдать дань памяти всем, кто погиб, поэтому в финальном бое против дома сенатора Сокджина выйдут еще пять домов и каждый из них предоставит по четыре бойца в знак почтения. — Что? — Джин еле сдерживается, чтобы не заорать на весь Колизей, ведь с Ругулусом они договорились двое против десяти, а не против двадцати. Чимин испуганно прикрывает ладошкой рот, потому что боится за Хосока, ведь в таком сражении даже с опытным Юнги им не выбраться живыми. Тэхён в ужасе отпивает залпом бокал вина, не думая о том, что на солнце его быстро разморит. Всё, что он хочет сейчас сделать, так это убить Джина за то, что вообще позволил этому бою состояться. Тем временем не только Ливий ахает, стоя за решеткой, но и Юнги в ужасе осознает, что со своей не до конца вылеченной травмой плеча и закованной одной рукой, с Хосоком они не смогут противостоять такому большому количеству гладиаторов, даже если они новички — это самоубийство. — Даже не думай! — рявкает Ливий и хватает за доспехи Юнги, который порывается разрубить цепь, чтобы они с Хосоком хоть по отдельности вышли. — Хозяин сказал, вы сражаетесь парой. —Он не сказал, что против двадцати, Африкан. Это смерть, слышишь? Освободи нас! Ливий качает головой, и, похлопав по плечам своих лучших гладиаторов на прощание, толкает их на арену. Хосок наблюдает за железной решёткой, что медленно опускается за его спиной, и в голове всплывает его первый бой на арене. Солнце светит ещё ярче, чем в тот день, и песок не кровавого цвета, как положено быть, а насыщенно желтый с сероватым оттенком, который больно отдаёт в глаза.***
— Юлиан, — сладко произносит Намджун, но голос его походит на шипение змеи, что вот-вот пустит яд в шею омеги. Он не спеша входит в палатку Чонгука, даже не известив об этом альфу, потому что ему принадлежит абсолютно всё в лагере и скоро будет принадлежать вся империя, и надобности в разрешении ему не нужно. — Рад вас приветствовать, пропретор. Юлиан склоняет голову в приветствии и улыбается, радуясь, что Чонгук отправился в Верону по поручению главнокомандующего и не скоро вернется в лагерь. А он так удачно решил примерить несколько полупрозрачных туник, что купил на днях в городе на деньги своего покровителя и собирался его отблагодарить за щедрость. — Что ты тут делаешь? Намджун присаживается на кровать и своим злым взглядом прожигает омегу, который скидывает нежно-розовую тунику, не стесняясь своего голого тела. Для своего возраста он выглядит великолепно и желанно, если не сильно всматриваться в синяки, старые раны, что уже давно зажили, но оставили уродские шрамы, метку, что почти потеряла свой прежний вид, и худобу. Юлиан надевает другую, уже бежевого цвета, и, покрутившись перед Намджуном ждёт, что скажет альфа, только тот не реагирует. — Да вот развлекаю Вашего латиклавия, пока Вы тут, — отвечает Юлиан, смотря в небольшое зеркало, что по его просьбе притащил Чонгук в свою палатку, и улыбается, ловя взгляд Намджуна. Довольный выбором он расчесывает свои рыжие волнистые волосы, следя за альфой через зеркало. Он знает, как заставить трепетать сердце любого альфы при виде него. Юлиан не просто опытный соблазнитель, это часть его сущности — вертеть мужчинами, как он пожелает, и сейчас он желает только Намджуна. Чонгук хороший любовник, но у него маловато опыта для его возраста, видимо сказываются года, проведенные в лагерях, потому что в походных условиях сложно найти умелого омегу. Обычно шлюх берут с собой только для того, чтобы выпустить пар и по пьяни развлечься. А Намджун другой, он лично слепил из юнца невероятного любовника, в постели которого хочет оказаться любой омега из Империи. — Можешь говорить Чонгуку всё, что пожелаешь, он-то поверит, но не я. — Я правду Вам говорю, — омега соблазнительно дует губки, как бы показывая, что обиделся на слова альфы, но тот даже бровью не повел, поэтому Юлиану срочно нужно выбрать другую тактику, иначе Намджун отрубит ему голову за то, что посмел прийти на его территорию без разрешения. — Я не знал, что это Ваш лагерь. Латиклавий воспользовался услугами лено в Вероне и был щедр, поэтому я решил прийти к нему и предложить скрашивать его одиночество холодными ночами. — Ну конечно, — усмехается Намджун. — Так я тебе и поверю, при том, что я дал тебе распоряжение отдать ему письмо. Юлиан походит к сидящему на кровати Намджуну и проводит ласково рукой по его щетинистой щеке. — Джунни, —сладко поет омега, присаживаясь на колени альфы, — Зачем мне тебе врать? Я не знал, что письмо от тебя. Мы же с тобой так близки. — Прошло двенадцать лет, и от того юного глупца ничего не осталось. — Конечно, ты ведь возмужал, стал ещё более привлекательным и желанным. Никогда не забуду тот день, когда твой отец привёл тебя во дворец Императора Октэвэнуса. Тебе только пятнадцать исполнилось, но ты так на меня смотрел, — соблазнительно шепчет на ухо омега. — Ох, как же ты на меня смотрел весь вечер. Император никогда, как и никто другой, так не смотрел. Ты пожирал меня взглядом, хоть еще ни разу не был с омегами. Я твой первый, я многому тебя научил, я твоя первая любовь, Джунни. Намджун хватает Юлиана за руку и зло выговаривает прямо в губы: — Не называй меня так. Они слишком долго молчат и смотрят друг на друга, ждут, вспыхнут ли старые чувства или нет. Юлиан надеется, что сможет воскресить прекрасные воспоминания, потому что ему действительно была приятна компания юного альфы, что гостил со своим отцом во дворце. Ему нравился яркий юноша, который мечтал однажды увидеть весь мир, наизусть читал поэмы или смешил его историями. Намджун был не такой, как все обитатели дворца, он был другим: жизнерадостным, полным мечтаний и свободным, поэтому так сильно манил Юлиана, который не мог быть свободным. У него был статус фаворита Императора, его боялся даже муж Октэвэнуса из-за того, что омега смог установить свою власть и его слушали словно второго государя. Но всё это наскучивало, было однообразным, не имело смысла, а с приходом Намджуна жизнь Юлиана обрела краски, и, хоть ненадолго, но он смог ощутить себя живым, желанным и любимым. Он помнит все их бессонные ночи, которые они проводили, гуляя в саду, болтая о далеких странах, что обязательно завоюет Намджун и привезет богатства для него, или резвились в объятиях друг друга в покоях омеги. — Почему? — он все же решает перейти на более активные действия, поэтому язычком касается мочки уха и слышит приглушенный стон; хитрец знает, что возбуждает Намджуна. — Помнишь, как мы тайком убегали и прятались в саду? Ты мне рассказывал про далёкие страны, просил сбежать с тобой, а потом мы придавались страстной любови под луной? Альфа молчит, прикрыв глаза, и тихонько стонет, потому что помнит себя таким юным, не жаждавшим получить золотой лавровый венок, мечтавшим путешествовать. — А помнишь, как Джин нас застал в купальне и грозился, что всё расскажет твоему отцу, поэтому тебе пришлось пообещать, что ты привезёшь ему редкие драгоценности? — Так мы с ним и подружились. Теперь он сенатор, а я привожу ему гладиаторов. — Даже не верится, в ту ночь вы схватились за мечи, а мне пришлось вас разнимать и словно детей учить договариваться. — Я многому у тебя научился за два коротких месяца, Юлиан, — выдыхает Намджун в губы столь сладкое имя, — Тогда я был глупым и позволил околдовать себя, но не сейчас. Утром покинь лагерь, иначе я раскрою Чонгуку всю правду о тебе. На этих словах альфа скидывает омегу на кровать и, забрав шлем со столика, который оставил входя в палатку, подходит к выходу, когда слышит: «Аврелий твой сын» — Что? — Аврелий твой сын, и он альфа, — повторяет Юлиан, вставая с кровати и потирая ушибленную руку, — Если не хочешь, чтобы все об этом узнали, то дай мне насладиться Чонгуком, пока вы тут, он мне понравился. — Не ври мне, — рявкает Намджун, хватая омегу за плечи. — Я сейчас же тебя могу разрубить на куски, как ты смеешь? — Опомнись, Намджун. Мы с тобой провели не одну ночь, и ты никогда не церемонился со мной, — спокойно отвечает омега, смотря в черные глаза на против. — Но ты же пил порошок. — Пил, только не в последний раз, когда ты внезапно появился во дворце, хотя не должен был быть потому, что уехал с отцом. Умолял меня сбежать с тобой. Намджун отпускает Юлиана и, не моргая, смотрит на пламя от факела. Он отлично помнит ту ночь, потому что она снилась ему на протяжении долгих лет. Намджун умолял его поехать с ним, плакал обнимая и клялся в вечной любви, и что не сможет без него даже дышать. Помнит, как вернулся домой и получил отказ от отца, помнит, как всю дорогу до Македонии был мрачнее тучи потому, что осознал, что Юлиан не любил его по-настоящему, а просто развлекался. Помнит своё разбитое сердце, которое отказывалось излечивается, и по возращении он уже застал его с ребёнком. А через год помог бежать, потому что всё ещё любил, и только с приходом Тэхёна в его жизнь, смог наконец-то позабыть Юлиана. — Где он? — Зачем? Хочешь увидеть или убить? — Хочу удостоверится. — Вот как? — с улыбкой говорит Юлиан и накидывает на себя плащ Чонгука, потому что замёрз стоять полуголым и ему захотелось скрыться от взора Намджуна. — Тогда предлагаю тебе сделку.***
— Хосок!— кричит Юнги, надрывая легкие чтобы перекричать толпу, освистывающую двух гладиаторов, которые позорно лежат на арене. Хосок видит альфу, лежащего без шлема, а часть его волос окрашена в красный, и тонкая струйка крови течет по виску, пачкая шею и капая на горячий песок. — Хосок, ты можешь встать? Хосок стягивает свою маску и в ужасе осознает, что за двадцать минут боя, они смогли убить только одного гладиатора. Юнги еле стоит, хватаясь за своё плечо, а его руки, что не защищены доспехами, все в тонких порезах. Толпа кричит, но альфе плевать, он смотрит на ложу, где стоит обеспокоенный Чимин и его любимый Тэхён с веночком из цветов, что он принес ему на рассвете, и плачет. А господин сенатор сидит с опущенной головой и прикрывает лицо рукой, явно чтобы не видеть позор своих гладиаторов, поэтому, кивнув Юнги, они агрессивно начинают атаковать. Они тренировались вместе и их обучали, натаскивали для этого боя, только стоило им вступить на арену, как их навыки куда-то пропали. Хосок почти лишает гладиатора с трезубцем руки, когда цепь дергается, он промахивается и падает лицом в песок. Слышится смех толпы, он машинально дергает рукой, проверяя вывихнул ли плечо, и понимает, что своим движением помешал Юнги нанести смертельный удар, поэтому альфа тоже жалко падает на песок. Слёзы отчаяния, злости, вперемешку с ненавистью к себе, к Риму, капают на горячий песок и тут же исчезают в его пучине. Голоса гладиаторов, что спорят, как их убить. Убить тех, кого так сильно любит Империя, настолько сильно, что они ничего не стоят, и как забавно будет наблюдать за смертью непобедимого Юнги, который на самом деле смог выживать на аренах столько лет благодаря своим доспехам гопломаха, поэтому сейчас они стягивают с него экипировку, и всё это заставляет его обратится к своим Богам. — Боги Египта, за что вы так со мной? Я служу вам столько лет, неужели вы отвернулись от меня? — кричит Хосок, сидя на коленях, смотря прямо на солнце, что, словно насмехаясь над жалким человечишкой, светит ещё сильнее, полностью ослепляя альфу. — Хосок, опомнись, нам нужно сражаться — орёт Юнги и отбивается от фракийцев, которые смеясь стаскивают с него бронзовые поноски, закрывающие ноги. — Почему вы оставили меня? Хосок сильней сжимает песок, который ускользает от него сквозь его пальцы, как ускользнула обычная жизнь в Египте с приходом римской армии. — Я не могу умереть и оставить ваше дитя. Дитя солнца, что должен будет взойти на трон, дабы править прекрасным Египтом, землей что вы подарили нам. Он ваше дитя, ваш наместник на земле, так почему вы не защитили его, когда он так нуждался? — Хосок, очнись! — кричит Юнги, срывая голос, всё ещё отбиваясь от соперников. Он изо всех сил пытается дотянутся до своего друга, чтобы привести его в чувства, но Хосок продолжает свой безумный монолог, ругаясь с Богами. У Юнги получается дотянутся до копья и даже метнуть его, только он промахивается из-за чёртовой цепочки, хоть она и длинная, но всё равно с ней слишком тяжело сражаться. Он не понимает, почему стоило им выйти на арену, как они из победителей превратились в обреченных на смерть. «Неужели я умру вот такой жалкой смертью?» — думает Юнги, поэтому, набрав в руку песка, кидает его в глаза гладиатору, что нависает над ним и, дотянувшись до своего маленького кинжала, протыкает одному из них ногу. — Хватайте его, — командует седовласый гладиатор своим приспешникам, которые с радостью поднимают Юнги за руки и ставят на колени перед своим командиром. Прикрыв глаза на секунду и вобрав полной грудью воздух, Юнги кричит что есть силы: «Хосок! Подумай о Тэхёне, неужели ты хочешь, чтобы он хранил твое изуродованное тело, а потом ложился в кровать к другому? Помоги же мне» — Он похоже от страха потерял голову, или ему напекло солнцем, — гогочет мускулистый фракиец, что одет в одну только набедренную повязку. — Хочешь ещё пожить? Так мы его первым при... — договорить гладиатор не смог, потому что, захлёбываясь собственной кровью, упал на колени. Стоящие рядом альфы испуганно смотрят на гладиус, что торчит из его горла, и переводят взгляд. Но ветер, которого не было долгое время в Риме, неожиданно начал поднимать песок на арене, заставляя всех прикрыть рукой глаза. Мечом, который Хосок «одолжил» у того, кого убил, альфа одной рукой разрубает сковывающую их цепь, тем самым заявляя перед многотысячной толпой, что этот бой он сам пройдёт, без помощи своего напарника. Тэхён перестает шептать в полуобморочном состоянии молитвы Богам, а Нисан в ужасе прикрывает рот рукой, пока багровый от злости сенатор сжимает руками стул и прикусывает губу до крови, чтобы не отдать сейчас же приказ убить его ополоумевшего гладиатора. Для воинов арены на первом месте стоит честь, и Хосок свою честь и честь дома Сокджина только что выкинул в помойную яму, ибо нарушил правило, в котором говорится, что он выступает в парном бое. В таких поединках очень сложно выйти победителями и часто, когда один из партнёров умирает, второй сражается какое-то время, и если ему повезет, то выходит победителем, а если нет — умирает на арене, но даже в таких случаях никто не думает разрубать цепь. А он сделал, тем самым навлек гнев своего хозяина. В кровавом закате, в поднявшейся пыли, волосы Хосока приобретают темно-красный насыщенный оттенок, а глаза становятся словно раскалённый уголь, и на лице появляется ухмылка бешеного зверя, поэтому окружающие его гладиаторы спешно отходят на несколько шагов. В тишине, что пронзила Колизей, он молча поднимает свою маску и, бережно отряхнув её от песка, надевает на голову, становясь истинным Богом разрушения и смерти. Однажды Хосок поведал Юнги, что для египтянина не характерны такие красные волосы, как у него, и на родине люди побаивались его, называя ребенком Сета — могущественного Бога пустыни. А также его отожествляли с хаосом, беспорядком и яростью. Поговаривают, что когда кто-то оказывался в пустыне, то Сет мог выбрать, жить человеку или нет. Если он выбирал даровать жизнь, то поднимал столб песка, который вёл путника к оазису, а если нет, то этот столб песка хоронил заживо несчастного прямо на месте. — Кто ты? — одними лишь губами шепчет в ужасе Юнги. Он порывается встать, вот только страх сковал ноги, поэтому гладиатор падает на песок. Впервые в жизни ему страшно, и боится он не римскую армию, не других гладиаторов, которые на арене, а своего друга Хосока, потому что перед ним не он. Перед ним кто-то другой: могучий, безжалостный, тот, кто сможет и его убить, если он вздумает оказаться на его пути. Вытерев кровь с потом и песком с лица, Юнги в ужасе вскрикивает, потому что перед ним не кто-то другой, а перед ним настоящий Хосок. Он стоит с двумя клинками и, повернув голову к другу, с безумном оскалом произносит: «Не мешайся. Я убью их всех сам» Юнги замирает с вытянутой рукой и с приоткрытом ртом, когда мимо него пролетает отрубленная голова одного из тех, кто смеялся над ним. Хосок наносит резкие удары двумя гладиосами, ловко обходит тех, кто пытается накинуть на него сеть, чтобы остановить. Он двигается словно ветер, невероятно быстро, и нанося хаотичные удары своими острыми клинками. Предсмертные крики гладиаторов разносятся по арене, и в тишине они превращаются в истошные крики, потому что Хосок рубит плоть на куски, особенно не заботясь, чтобы лишить жизни жертв с одного точного удара. Ярость заполонила Хосока изнутри, полностью отключив человечность. Никакого сострадания или сожаления, только желание убивать. — Больше, больше мне, мало, — нечеловеческим голосом произносит Хосок, рвано дыша. За пару минут он убил почти всех гладиаторов, а те, что остались, в смертельном страхе побежали к краям арены. Юнги встает, вытащив своё копьё из ещё живого фракийца и собирается метнуть в противника, но смех Хосока останавливает его. Весь в чужой крови, альфа заливисто смеётся. Смеётся так сильно, что опирается рукой на свои колени. Юнги оставляет копье на песке и, взяв гладиоус, выставляет оружие вперед, чтобы в случае чего, зарубить Хосока одним ударом. Он нервно смотрит на сенатора Сокджина, что сидит с нечитаемым выражением лица, в отличие от других зрителей, которые с недоумением наблюдают, кажется, за тем, как гладиатор сошёл с ума. Словно понимая это, египтянин перестает смеяться и, стряхнув со своих клинков всё ещё теплую кровь, направляется к оставшимся. — Не спрячетесь. От меня не спрячетесь, — орёт альфа, нанося мощные удары, и даже один из гладиаторов умудряется противостоять ему нанося ответные. Но не надолго его хватает, потому что он не справляется с напором и падает на колени. — Умоляю не на... — фраза повисает в воздухе, и фракиец падает в агонии, пока из его шеи фонтаном бьёт кровь. Последним остаётся тот самый, кто командовал другими, чтобы издеваться над Юнги, поэтому он порывается схватить его в заложники. Правда, для него становится сюрпризом, когда его недозаложник протыкает ему бок с правой стороны. — Думал, только Хосок может убивать? — шепчет Юнги, схватив альфу за шею, и глубже вонзает метал в плоть. — Мы гладиаторы дома сенатора Сокджина, мы все можем сражаться. — Да что ты? — с ухмылкой произносит светловолосой. Он пытается вырваться, только захват Юнги не даёт ему этого сделать, пока Хосок спешит к ним. Понимая, что эти двое что-то задумали, альфа изо всех последних сил толкает Юнги в больное плечо, но, сделав два шага, кричит на всю арену, потому что гладиатор с маской шакала наносит вертикальный удар от шеи до живота, полностью распаривая кожу и обнажая внутренности. Альфа еще каким-то чудом успевает вобрать воздух в лёгкие и умирает с перекосившимся от ужаса лицом, потому что Хосок рукой вырывает сердце. Несколько секунд чужое сердце бьётся в руке, разнося приятные вибрации и согревая своим теплом. Хосок вытягивает руку и громко произносит: — Подарок юному господину Нисану, мужу сенатора Сокджина. Омега моргает несколько секунд, затем переводит взгляд на своего мужа и, вскрикнув, чуть не падает со своего места. Сенатор с дрожащей от злобы рукой держит окровавленный гладиус, а подле него лежит мертвый раб-альфа, что нёс над ними зонтик. Тэхён с отрытым ртом тяжело дышит, потому что оказался весь забрызганный чужой кровью и медленно сглатывает комок в горле, боясь шелохнуться. Сокджин не Намджун, поэтому с лёгкостью зарубит омегу, если он вздумает хотя бы пикнуть. Чимин, не смея поднять головы, на коленях стоит на полу, опасаясь за свою жизнь. Джин в бешенстве, но при этом его лицо словно у статуи, такое же холодное и не читаемое, только губы плотно сжаты в одну линию, и глаза, что устремлены на арену, источают ярость. Многотысячная толпа взрывается криками, прославляя нового любимца публики и одновременно хороня старого. Свист, вперемешку с оглушительными аплодисментами, взбудоражит любого, кто стоит на арене, только не Хосока, потому что он сжимает сердце в левой руке, а меч в правой, словно богиня Мат на священном суде. Он смотрит на Императора Альвия сквозь отверстия, которые прорезаны для глаз в маске и клянётся, что когда на его месте будет восседать Намджун, то он лично перережет ему глотку, даже если это будет последнее, что он сделает в своей жалкой жизни. Он обязан отомстить за то, что тот лишил его семьи, дворца, правителя и Тэхёна. Ругулус со злости швыряет кубок, пока Альвий удивлённо качает головой, взвешивая, сможет ли Сокджин контролировать монстра, или стоит отдать приказ лучникам пронзить его сердце? Но видя, как двое гладиаторов спокойно покидают арену, решает позволить им жить. — Авен, — кричит Сокджин, — передай Ливию, чтобы он избил Хосока кнутом, а затем, чтобы привязал к столбу и избивал, пока он не начнёт просить пощады. А когда начнет умолять, то всё-равно продолжать наносить удары. Не давать ему еды и воды. Чимин, услышав распоряжение господина, поднимается с колен, дабы защитить Хосока. — За что? — этим вопросом юный омега только делает хуже для себя, потому что получает смачную пощёчину и, не устояв на ногах, падает. — За что?! — рявкает Джин, нанося удары ногой по телу раба, которого он может в любую секунду убить. Чимин прикрывает руками голову и притягивает ноги к груди, чтобы удары были не по животу. — Твой брат убил Юнги. Моего лучшего гладиатора, любимца Рима, растоптал, унизил и убил на глазах многотысячной толпы. Он теперь не сможет выйти на арену, потому что люди освистают его. — Он сам виноват, не нужно было стоять, — хочет произнести Чимин, дабы оправдать действия Хосока, ведь именно благодаря ему Юнги вышел живым с арены. Только почему-то не произносит их и через пальцы смотрит на Нисана, ища у него помощи, но омега, склонив голову и поглаживая животик, не пытается остановить своего мужа. Тэхён не реагирует на происходящее, обтирает лицо от крови тканью своего наряда, и как бы всем видом показывая, что инцидент на арене не касается его. Чимин осознает, как глупо себя повёл, навлёк гнев господина, и теперь, прикусив губы до крови, чтобы не начать кричать, сильней сжимается, дабы ему не сломали кости. Через пару минут Джину надоедает бить бесполезного раба и, перешагнув через него, он выходит из ложи. Хосока хватают несколько альф из стражи Сокджина и, нацепив на руки и ноги кандалы, тащат в телегу, чтобы быстрей доставить в дом. Юнги молча садится на песок и опирается спиной о железную решётку. — Ты покинул арену как крыса, а не как воин. Ливий смотрит на бывшего любимца Рима сверху вниз, с неким господством и улыбкой, потому что мечтал о том дне, когда слава покинет Юнги, как покинула когда-то его. Слава приходит внезапно, и так же внезапно уходит. — Больше на арену ты не выйдешь, Юнги, ты опозорил сенатора. Попрощайся с ней и можешь вернуться к полуночи в дом, хозяин всё равно будет занят другим. — Он убьет Хосока? — Нет, накажет только. Всё же теперь он будет приносит ему деньги. Ливий разворачивается и с тремя учениками, что сражались в середине турнира, покидает Юнги, по щекам которого текут слезы, оставляя чистые дорожки на пыльном лице. Его карьера гладиатора закончилась с ушедшим на закате солнцем.