In Aeternum.

Юнги вылезает из своей каморки только после полудня с тяжелой головой от похмелья, проклиная всех богов Рима. Он не спеша направляется за водой, старясь не реагировать на косые взгляды тренирующихся гладиаторов и шёпот, который словно тень простирается за ним. Юнги еле сдерживается, чтобы не обернутся и не заорать на весь двор о том, что он не виноват и любой бы на его месте стоял словно соленой столб от ужаса, ведь Хосок на арене превратился в опасное животное, которое в тот момент не могло отличить, где союзник, а где враг. После того, как Ливий дал ему вольную, бывший гладиатор направился в город топить своё горе и жалкое поражение в вине. Добрался до дома сенатора он только с первыми лучами солнца и чудом смог миновать стражу, что всегда патрулирует город в ночное время. Юнги был настолько сильно разбит, что умудрился уйти с арены с гладиусом за поясом. Гладиаторы не имеют права носить оружие, и если бы его поймали, то казнили бы на месте. — Юнги! Юнги! — зовет юный омега, подбегая к гладиатору. — Чего тебе? — зло произносит гладиатор и выпивает залпом целый кувшин. — Не видишь, я занят? — Хозяин требует тебя к себе, — видя, что на его слова не реагируют, добавляет, — срочно. — Мне нужно обмыться, не могу так появиться на глазах у господина. — Срочно, значит срочно, — рявкает Ливий и разгоняет пыль своим кнутом. — Ты всё ещё гладиатор, хоть и опозоренный, поэтому бегом к сенатору. Не став спорить с наставником, Юнги швыряет глиняный кувшин, который чудом ловит омега, и спешит в дом. Проходя двор, он окидывает взглядом стоящего на коленях и привязанного к двум столбам Хосока. Альфа не двигается, и Юнги делает вывод, что он в отключке, да и сильно кровоточащие рубцы на его спине дают полную гарантию, что после такого наказания нереально ещё соображать. Тэхён нервно крутит на пальце массивное кольцо с сапфиром, когда слышит шаги в свою сторону. Омега не реагирует, ведь знает, кому они принадлежат, поэтому просто продолжает смотреть на своего возлюбленного, стоя возле открытой двери, ведущей во двор. Мимо него молча проходит Юнги с мрачным лицом и, только склонив голову в приветственном жесте мужу сенатора, спешит подняться на второй этаж. — Ах, неужели так сложно сначала привести себя в порядок, а потом заходить в дом? Теперь нужно мыть пол после него, — причитает Нисан и рукой, что обвешана золотыми браслетами и кольцами с драгоценными камнями, подзывает слугу, дабы отдать приказ и уточнить, где Чимин. Получив ответ, что Чимина вызывал к себе сенатор, после чего тот покинул дом, омега недовольно хмурится, явно понимая, что его муж что-то замыслил. Вчера, когда они покидали Колизей, Сокджин как вкопанный встал и замертво уставился на альфу в римских доспехах, после чего, развернувшись в противоположную сторону, поспешил подальше от него. — Подай ему воды, а-то он на таком солнцепёке умрёт, — обращается Нисан к Тэхёну. — Сенатор наглядно объяснил, что будет с тем, кто нарушит его приказ, — спокойно отвечает второй омега, не оборачиваясь. Желания разговаривать с Нисаном у него нет, как и вообще с кем-либо. Всё, чего он хочет, так это прижать к себе раненого Хосока и долго-долго целовать его потрескавшиеся губы, а после благодарить Богов, что позволили альфе выйти живым с арены. — Это относилось к слугам, но ты ведь гость в доме. — Ошибаешься, я такой же раб. Просто моя работа в том, чтобы служить украшением и ублажать в постели. — Вот как, — с улыбкой произносит Нисан, гладя свой живот. Он не может не нарадоваться, что носит в себе маленького римлянина (так он прозвал про себя ребенка), только боль в животе его настораживает. — Ты тоже раб, — Тэхён впервые с начала их разговора поворачивает голову к омеге, что стоит в таких же дорогих шелках, как и он сам. У них у обоих уложены волосы, на лица нанесена косметика, а тела натёрты маслами, но между ними большая разница, которую никак не скроет наличие камней и дорогой одежды, и в тоже время именно это делает их одинаковыми. — Даже если родишь наследника сенатору, ты никогда не станешь римлянином. На твоей коже не выжжена печать раба, но именно она будет преследовать тебя всю твою жизнь и жизни твоих детей, — добавляет Тэхён. — А ты римлянин значит? — с усмешкой отвечает Нисан, изучающе смотря на омегу. Тэхён не нравится ему, потому что он кажется красивой куклой только на первый взгляд, но на деле очень дальновиден и хитёр, всё же он столько лет в фаворитах у Намджуна и даже собирается под венец за него. Правда, жаль, этому не суждено будет сбыться. — Да, но лучше бы был иудеем. — Почему? — Ваш Бог могущественнее, чем мои Боги. Нисан заливисто смеётся, и шёлковый платок, который он накинул поутру, чтобы не застудить спину, спадает с его плеч на руки. — Как бы римляне не хотели уничтожить Иерусалим, он всё ещё стоит, — поясняет раздражённо Тэхён, ибо совсем не жаждет затягивать разговор. — Даже если разберут по камням и вывезут их за пределы Империи, иудеи всё соберут и отстроят заново город. — Ты такой чудной. — Я был у Намджуна в походах и знаю, что делают с омегами. Тебя должны были отправить в гарем, но ты хромаешь и не обладаешь достаточной красотой, уж прости, поэтому тебя должны были убить или, на крайний случай, изнасиловать и тогда убить. Только ты каким-то образом прибыл из Египта в Рим. Интересно, не правда ли? Тэхён с вызовом смотрит на своего собеседника, и в его позе и спокойном выражении лица читается полное превосходство, в отличии от Нисана, что из-за беременности стал слишком нестабильно эмоциональным, поэтому кривит рот и повышает голос. — На что ты намекаешь? — Ни на что, — пожимает плечами Тэхён, и сразу же на его лице появляется равнодушие. — Только на то, что твой Бог тебя спас. Вот и всё. Прости, но меня ждут в гареме, мы хотели поиграть на инструментах, присоединяйся. Нисан улыбается и, взяв себя в руки, мягко отвечает: — Чуть позже, хочу проверить слуг. Длинная палла небесно-голубого цвета струится по мраморному полу словно волны адриатическое моря, пока Тэхён ступает по нему в своих золотых босоножках и старается как можно быстрей оказаться в своей комнате и спрятаться под одеялом от всего мира. Нисан облизывает пересохшие губы и направляется на кухню, когда замечает красный край плаща и слышит скрежет римских доспехов, поэтому, сменив направление, спешит в другую часть дома. В небольшом помещении для хранения продуктов, что скрыто от посторонних глаз, стоит альфа со шрамом, который начинается на два пальца выше брови и доходит до середины щеки. Такой порез ничуть не портит статного мужчину с загорелой кожей, а наоборот, придаёт серо-голубым глазам выразительности и шарма. Широкие брови, лёгкая щетина, высокий рост и отличное телосложение, одним словом — перед Нисаном идеальный и мужественный альфа. Он снимает свой массивный шлем, убирая его в левую руку, склоняет голову в почтении, пока омега, убедившись, что никого постороннего нет поблизости, входит в помещение. — Маттитьяху, рад тебя видеть. — Прошу Вас, господин, называйте меня Маттеосом, — вежливо просит альфа тягучим и низким голосом. — Ох, прости меня, — машет рукой омега. — Брата моего так звали, и я ненароком и тебя прозвал. Всё же имя Маттеос происходит от иудейского Маттитьяху, что означает "дар Бога". Греки такое имя испортили. Альфа никак не реагирует на слова своего господина, только подает стул, замечая боль на юном лице и круговые поглаживания живота. — Вам стоит больше времени проводить в постели, куда смотрит Ваш муж? — Поверь, он смотрит куда надо, поэтому совсем не видит, чем я занимаюсь. Ты выполнил всё, что я велел? — Конечно, — важно отчитывается стражник дома сенатора Сокджина, что стал работать на побегушках у раба. — Средний сын-омега Консула Рима, оказывается, предпочитает омег, а не альф, и его неоднократно видели развлекающимся со страшим сыном сенатора, занимающегося казной. — Интересно, но этого мало. Альфа хочет возразить, чтобы его не перебивали, но только хмурит лицо и продолжает свой рассказ. — Их видели в доме Калькутия, и у них роман. А ещё один из сыновей Ругулуса родил от гладиатора по имени Вонхо, поэтому омегу и сослали подальше от Рима год назад, и вскоре он должен вернуться, чтобы подготовится к свадьбе со знатным альфой. Нисан довольно потирает руки и хихикает, потому что, зная такую информацию, можно спокойно руководить целым городом. — Разнеси слух по всему Риму, что жених пропретора Намджуна в его отсутствие развлекается с альфами. — Чем Вам не угодил Тэхён? — непонимающе уточняет Матеус, почесывая свою щетину. — Лезет, куда не просят, пусть будет занят слухами, и именно они подтолкнут его к опрометчивым поступкам. Ещё его эта влюбленность в Хосока мне мешает, словно я не знаю, что альфа не раз ночевал у него в покоях. — Чем же? — Хочу, чтобы Хосок был моим верным псом, как Юнги у Сокджина. Готов поспорить, Юнги отдаст жизнь за моего мужа, и я хочу себе такого же верного бойца, в случае чего, чтобы он защитил меня и моих детей. А как я смогу манипулировать Хосоком, когда у него под боком такой умный омега, который наверняка уже начал лепить из него собачонку для себя? — Я не подхожу на эту роль? — Маттеос, ты продажный человек, — поясняет омега и кривит лицо, потому что не переносит предателей, хотя сам же таким является по отношению к своему народу. — Ради денег готов разносить слухи по Риму и вилять хвостом передо мной, поэтому при первой же возможности ещё всадишь мне в спину гладиус. — Если Вы не сделаете это первым, — хмыкает альфа, потому что зеленоглазый омега очень проницательный. — Ну что ты, — машет руками Нисан с улыбкой на лице, — ты мне очень нужен и, конечно, я сдержу данное обещание и найду твоего омегу, которого семья продала, пока ты был с Намджуном в походе. Верь мне. Я так же хочу, чтобы ты шпионил за моим мужем и собери данные на сенат. — Слушаюсь. Что ещё? Нисан думает пару секунд, вспоминая задание для альфы и, с восклицанием, добавляет: — Напои Хосока водой, и мне пора уговорить Сокджина перестать на него гневаться, иначе потеряем гладиатора. Альфа галантно кланяется и первым покидает помещение, проклиная себя за то, что связался с иудейским отродьем.

***

Услышав шаги, Джин, сидящий за столом, громко произносит, тем самым пугая гладиатора за дверью: — Юнги? — Да, сенатор? — раздаётся в ответ. — Входи. Только после разрешения Юнги заходит в кабинет с опущенной головой, нервно сжимая пальцы рук, потому что страшно. Альфа поднимается со своего стула, оставляет не тронутый бокал вина и подходит к невысокому гладиатору. — Однажды за твои заслуги я дал тебе выбор, — сразу же произносит Джин, тем самым пугает Юнги, который уже мысленно успел попрощаться с Чонгуком и прикрыть глаза, думая, что сенатор отрубит ему голову — поэтому хочу снова тебе его дать. Хочешь ли ты уйти от меня? Юнги от шока аж поднимает голову. Его голубые глаза внимательно смотрят на своего господина, чтобы удостовериться, есть ли в его руках оружие. Но, не увидев ничего и помолчав пару минут, омега всё же решается задать волнующий его вопрос: — Я больше не нужен Вам как гладиатор? Теперь у Рима есть новая звезда, и это Хосок? Я опозорился? Джин осматривает своего любимца, который всё ещё в песке с арены, и несёт от него вином, потом и засохшей кровью, но не делает замечания за его внешний вид, понимая, что гладиатору самому тяжело после такого потрясающего фурора Хосока и своего поражения. — Тебе двадцать пять, если, конечно, ты мне правильно назвал свой возраст. Ты по-прежнему ещё молод и можешь начать новую жизнь, всё же век гладиаторов недолгий. Сколько бы ты еще сражался? Пять? Десять лет? Рано или поздно ты либо умрешь на арене, либо тебе придётся уйти. Я видел, плечо тебя беспокоило. — Я предпочту умереть на арене, нежели сдохнуть как скот на улице, — в голубых глазах отражается пламя борьбы. — Мне нужно было остановить Хосока, но даже такой позор не заставит меня покинуть арену. Я готов сражаться в начале игр или остаться просто служить Вам как ваша личная охрана. Плечо мне не помешает убить тех, кто решит навредить Вам. Сокджин тепло улыбается, кладёт свою руку на светлые волосы и поглаживает их, потому что относится к Юнги как к своей любимой драгоценности. — Я знал, что всегда смогу рассчитывать на тебя. Я зол на Хосока, и он получит своё наказание, в отличие от тебя. Я понимаю, ты не мог его остановить. Хоть мне с тобой безумно сложно из-за твоего характера, и я часто тебя ругал, но помни, в душе я люблю тебя, всё же именно ты прославил мой дом, поэтому я приказал лучшим скульпторам Империи высечь из мрамора твою статую в полный рост, — гордо произносит Джин, размахивая руками, показывая всё величие и ценность Юнги для его дома, — которая станет первой в моей алее славы дома Сокджина. Мои дети, и дети детей моих будут рассказывать своим гладиаторам о тебе. От таких искренних слов щёки Юнги краснеют, в уголках глаз собирается влага, поэтому, чтобы не заплакать от счастья, гладиатор падает на колени, дабы в поклоне выразить всю свою любовь к господину. — Я всегда буду верен Вам. Вы спасли меня, дали мне имя «Юнги» и подарили любовь Рима, и если понадобится умереть за Вас, то я умру. Джин тихонечко смеется, прикрывая рот рукой: — Ну не надо же так драматизировать. Но я польщен. Вставай, Юнги, у меня для тебя важное задание. Гладиатор поднимается и любезно принимает двумя руками из рук господина кубок с вином, ждёт, когда Сокджин первый отопьет, чтобы самому тоже сделать глоток, после чего садится на край диванчика напротив Джина, который как обычно вальяжно занимает место в своём любимом кресле. — Юнги, сейчас я никому не могу доверить важное послание, которое нужно доставить пропретору Намджуну, — сенатор понижает голос, словно боясь, что в его доме может находится шпион, — из-за моей свадьбы с Нисаном меня отстранили от сената, но я смог узнать кое-что секретное. Я хочу, чтобы вы с Чимином на закате направились в лагерь Намджуна. Юнги от услышанного приоткрывает рот и осушает содержимое бокала за один глоток. — Хорошо, но почему с Чимином? — Если поедешь один, то будет подозрительно. Вы переоденетесь в форму легиона и будете изображать обычных солдат, возвращающихся с отпуска на северные границы. — Кому из нас Вы дадите послание? Джин медлит с ответом, не желая говорить, боясь, что Юнги может понять неправильно, но холодные глаза, что с таким доверием и преданностью смотрят на него, заставляют произнести: — Чимину. Ты направляешься в качестве его личного телохранителя, а по возращении ты сможешь выбрать: быть свободным, служить мне или стать наставником. — В случае попадания к врагу мы должны убить себя? — Чимин должен выжить, чтобы передать послание, потому что он его выучил наизусть, поэтому Юнги, — глаза Сокджина темнеют, — от этого послания будет зависеть дальнейшая судьба Империи. Не подведи меня. — Я справлюсь, но за Чимина не смогу поручиться, по нему видно, он омега и к тому же меч он держать явно не умеет, — не скрывая весь свой скептицизм, честно говорит Юнги и закатывает глаза, как бы давая понять, что не верит в омегу и вообще нужно только его послать. — За него не переживай, — улыбается Джин, вспоминая, как ловко и без какой-либо силы Чимин смог разрубить массивное тело стражника, который пару недель назад изнасиловал слугу. Не став он свидетелем такой казни, в жизни не поверил бы, что юный омега с милым личиком способен на такое. То, что Чимин был не просто танцором во дворце фараона сенатор еще понял в ту же секунду, как он переступил порог его дома. К тому же Намджун будет рад видеть омегу и не сильно разгневается на поступок Сокджина, который стоил ему места в сенате.

Чимин спускается от Джина с задумчивым лицом и, проходя мимо бассейна с фонтаном, решает остановиться. Видя своё отражение в воде, он корчит лицо, потому что ему совсем не нравится массивная и неприглядная униформа римского легионера. Она не такая изящная как его родная египетская и ещё невыносима тяжёлая. Сенатор велел одеться, как подобает, поэтому омега всячески поправляет шерстяной плащ и не представляет себя сидящим на лошади в обмундировании, что весит килограмм двадцать, это при том, что у него нет пиллума*, щита и дополнительного кинжала с ножнами. В голове египетского вельможи всплывает прошлое, что словно отражения от факелов на воде, такие же не долговечные, и от простого дуновения ветра исчезнут, обретя новую форму. Когда Чимину было тринадцать он думал, что если научится драться и управлять колесницей, то сможет стать альфой. Омега мечтал быть альфой, потому что верил, что только так сможет заполучить любовь фараона, и его перестанут запирать во дворце и относиться, словно он хрупкий глиняный горшок. Хосок всячески потакал капризам юного наследника, поэтому на его день рождения притащил ему военную форму и, украв колесницу, повёз Чимина кататься по дворцу, наводя шум и пугая слуг. Стража, заметив несущихся в их сторону коней и вопли Хосока, от ужаса разбежалась, поэтому негодники покинули дворец, отправившись изучать Фивы. Только доехать они никуда не успели, их поймала личная охрана фараона и притащила за шкирки к повелителю. Ох, досталось же тогда им, но Хосок, как истинный альфа и слуга Чимина, взял всю вину на себя. А затем низко поклонился и попросил, чтобы омега стал его мужем, когда подрастёт, потому что править он не сможет, а отдавать кому попало не стоит, мол, с ним он точно будет в безопасности. Фараона рассмешили слова юного альфы, что так яростно защищал его любимого первенца, поэтому он изучающе осмотрел Хосока, пока гладил накладную цилиндрическую бородку. У фараона были свои планы на Чимина. Он активно подбирал ему знатного альфу подальше от столицы и своего мужа. Но всё же не стал озвучивать правду, чтобы не расстраивать и позволить омеге насладиться детством, пока он может, и просто кивнул. Ближе к пятнадцати годам, когда подростковая угловатость стала превращаться в прекрасные черты лица, а фигура приобретала более округлые формы, Чимин смирился, что родился омегой и стал потихоньку учиться, как использовать этот дар, который всю жизнь считал проклятием, тем самым стал доводить Хосока, расхаживая в открытой одежде, да томно смотря на него. «Интересно, если бы римская армия не пришла в Египет, смог бы я Хосока забрать в Мемфис и сделать его своим любовником? Зная отца, он точно бы выбрал самого ужасного кандидата для меня на роль мужа, а с Хосоком не разрешил бы связать свою жизнь. В любом случае я был бы обречен» — Только с седла не свались, — грубый голос Юнги вырывает Чимина из мыслей и приносит с собой ветер, который портит отражение на воде. — Я управлял колесницей, поэтому смогу посидеть на лошади. — Гладиус на правую сторону сделай, — произносит Юнги, замечая меч на левой. Чимин фыркает, потому что не понимает, как можно держать оружие с той стороны, где и ведущая рука, но у римлян свои понятия о ношение его, и поэтому, не споря, он молча перевешивает. — Ты выглядишь подавленным, надеюсь, это не признаки течки? — Не переживай, у меня её нет, как и у тебя, — с улыбкой отвечает Чимин и, надев массивный шлем с перьями, что весит два килограмма, выходит на улицу. С последними уходящими лучами солнца ощущается резкая смена погоды, и чем ближе они будут подбираться к Вероне, тем сильнее им придется кутаться в плащи. — Спасибо, — тихо говорит Юнги, явно без желания благодарить омегу, но ощущает надобность; он смущённо кашляет в кулак, на что Чимин не понимающе поднимает бровь. — За то, что тогда помог. — Всё нормально. Я понимаю, почему ты выбрал путь альфы. Чимин поднимает глаза к небу, пытаясь уловить первые звёздочки на тёмном фоне и улыбается, замечая несколько. — Раньше я мечтал быть альфой. Только со временем понял, что это не главное. — Что тогда главное? — Власть. Если у тебя будет огромная власть, то никто не посмеет заглянуть под одежду, дабы удостовериться, течёшь ты или нет. Юнги заливисто хохочет и, кивнув рабу, что подвёл к ним лошади, удивлено присвистывает, когда Чимин ловко запрыгивает. — Интересно, — шепчет Нисан, смотря в окно на два силуэта в легионерском одеянии, которые выезжают со двора. Услышав шаги, он комкает записку от Маттеоса и засовывает её в землю горшка с цветочком. — Ты ещё не спишь? Сенатор устало подходит к омеге и, поцеловав того в щеку, прижимает голову к груди, нежно обняв за талию. — Ждал Вас. — Не стоило. Я отпустил Хосока. Его сейчас лечат и отмывают. Ты был прав, я слишком разошёлся. Нисан успокаивающе поглаживает тёмные волосы своего мужа и довольно улыбается.

***

— Кости не задеты. — Конечно не задеты, — перебивает гладиатора Ливий, что стоит со скрещенными руками и в свете факелов выглядит словно статуи, которые охраняют пирамиды в Гизе. — Бил тебя так, чтобы ты смог выйти на арену. Приказ сенатора. — Раны заживут полностью через две недели при хорошем уходе, может, раньше, — повторяет Хосок слова лекаря, что осматривал его недавно и оставил отдыхать в своей комнатке, не обращая внимания на ядовитые слова наставника и его довольное лицо. Услышав всё что нужно, Ливий торопится доложить сенатору, когда врезается в Тэхёна, что спешно пробегал по двору. Омега пискнув, пытается пройти с горшочком в руках мимо высокого гладиатора, но альфа преграждает ему путь. — Омегам запрещено быть на территории гладиаторов, так что ты забыл тут? — Не твое дело, подвинься. Тэхён снова пытается пройти, но его больно хватают за запястье, заставляя омегу вскрикнуть и зло посмотреть на Ливия. — Не трогай меня, грязный гладиатор. — Из нас двоих, — он склоняется, чтобы быть лицом на одном уровне с омегой, — ты грязнее, гаремная шлюха. — Ты прав, — с вызовом отвечает на обидные слова Тэхён, его достало такое отношение к нему, но он ничего не может, кроме того, чтобы зайти к Хосоку и позаботиться о нем. — Только власти у меня больше. Всё же я жених легата Августа пропретора. Завидуешь? Омега довольно выдыхает, понимая поведение альфы, и, осторожно выдернув руку, прикладывает её у голой груди, что вся изуродована шрамами, оставленными на арене. — Ты завидуешь не мне, а тем, кто может содержать такую шлюху. Хочешь меня? — омега соблазнительно проводит кончиком языка по нижней губе и, привстав на носочки, тянется к альфе. — Очень, да? Нравлюсь? Ливий грубо хватает омегу за лицо, сильно нажимает пальцами на подбородок, чтобы Тэхён приоткрыл рот и целует. Омега не брыкается в надежде, что таким образом заплатит, но никак не реагирует на поцелуй. Стоит с открытыми глазами, его руки сжаты в кулаки, потому что ему противно от чужого языка, что хозяйничает у него во рту и от себя, что осознанно пошёл на такую сделку. Только Ливию мало поцелуя, и он руку запускает под паллу, омерзительно трогая чистою кожу омеги. Тэхён недовольно мычит и ударяет по рукам, но его хватают и прижимают грудью к холодной земле, горшочек выпадает из руки и с треском разбивается. Тэхен закрывает глаза, жмурясь до белых точек, и прикусывает губу, но, не почувствовав давление со спины и прикосновений, оборачивается, не решаясь подняться. Ливий лежит на земле в паре шагов от него, прижимая руку к плечу, через его длинные пальцы просачивается кровь, а тяжело дышащий Хосок стоит с окровавленным гладиусом. — Ах ты тварь, — огрызается африканец, и пока он пытается встать с земли, получает ещё один болезненный порез на ключице. — Не смей трогать моего омегу! — рявкает Хосок и на последнем слове отрубает голову с одного удара. Чёрный лысый череп с уродским шрамом на лице катится в сторону, пока Хосок, взяв на руки Тэхена, чтобы тот не испачкал свои ножки в крови, перешагивает тело и идет в комнатку лекаря. Усадив омегу на скамейку, он внимательно осматривает любимого. — Что он сделал? — Поцеловал и трогал бедро, — тихо произносит Тэхён, шмыгая своим носиком. Сейчас он выглядит таким беззащитным и невинным, без своей косметики, украшений и дорогих нарядов. Обычная длинная, без вырезов, бежевая туника, растрёпанные волосы, и Хосок умирает, когда видит его таким простым и нежным. Он осторожно накрывает его губы и дарит самый нежный поцелуй, чтобы перекрыть болезненные воспоминания. — Ты плачешь? — разрывая поцелуй, шепчет альфа и рукой вытирает кристальные слезинки. — Я напугал тебя? Тэхён отрицательно качает головой и, прикрыв глаза, трётся щекой о загрубевшею из-за тренировок кожу ладони. — Жаль рыбу. В горшочке была рыба, а он разбился. — Ты принёс её для меня? — Да. Пришлось заставить слуг, чтобы приготовили, сам я не умею. — Ты такой замечательный, — покрывая поцелуями лицо, произносит Хосок. — Сенатор явно не обрадуется, что я убил Ливия. А вот Юнги будет танцевать от счастья, уже вижу его довольную моську. — Он уехал. — Куда? — вскрикивает Хосок, оторвавшись от поцелуев. На его лице непонимание вместе с ужасом и виной из-за того, что скорее всего это по его вине выгнали Юнги. Его единственного друга в этой кровавой Империи. — Не знаю. Видел, он вещи собирал. — Чёрт, я поговорю с сенатором, — злится Хосок и встаёт, немного пошатываясь, со скамейки, но Тэхён тянет его обратно. — У тебя много ран, поэтому я помогу тебе умыться, и нужно поесть. — Мне нужно к сенатору. — То, что он тебя отпустил, не значит, что простил. Сенатор очень зол на тебя, поэтому, пожалуйста, не попадайся ему на глаза. Я разузнаю насчет Юнги, — на этих словах Тэхен встаёт, чтобы подойти к ведру с чистой водой. Омега бережно обтирает тело от засохшей грязи и крови, когда слышит тихое: — Я не хотел их убивать. То есть хотел, только не так. Тэхён не отвечает, понимая по тяжелому вздоху альфы, что ему нужно выговориться, поэтому спокойно продолжает ухаживать за ним. — Не хотел, но в какой-то момент разум затуманился, и я превратился в кого-то другого. Юнги еще крикнул, что если я не начну действовать, то ты меня будешь хоронить, и я как представил, и всё. Хосок потерянным взглядом блуждает по Тэхёну, что молча его обтирает. Ему сложно сфокусировать мысли потому, что в голове каша, и он запутался, а ещё сильный голод и ноющие раны не дают нормально сконцентрироваться, поэтому его фразы обрывистые и не совсем логичные. — Ливия я тоже не хотел убивать. Услышал шум, вышел и сам не сдержался. Я сошел с ума или стал монстром. Меня наказывают Боги, что не справился со своими обязанностями. Хосок закрывает руками лицо, и по дрожащим плечам Тэхён понимает, что он плачет. Омега в первые видит, чтобы альфа плакал, так тихо и обреченно, поэтому прижимает его к груди и гладит по грязным волосам, что все слиплись от пота и песка. Тэхён даёт время Хосоку освободится от своих переживаний и тягостей, что так сильно мучают его все эти месяцы, и тихонечко напевает мелодию, продолжая гладить по волосам. Когда Хосок затихает, омега решается сказать: — Я увидел тебя на арене, когда тебя выкинули в первом бою. Чонгук смеялся, мол, ты походил на перепуганного ягнёнка, но я понимал, что ты ищешь кого-то, поэтому, услышав крик Чимина, осознал, кого ты пытался увидеть. Меня поразила твоя сила, которая вырвалась наружу ради любимого человека, не важно, брат он для тебя или любимый. Хотя я вначале подумал, что он твой возлюбленный. Хосок слушает молча, но на его лице появляется слабая улыбка. — Ты поразил меня своими словами, сказав, что даже если тебя сделали рабом, то ты не потеряешь свою честь. Я вот потерял свою и всегда оправдываю себя и свои действия тем, что я раб. Рабами не только делают другие, но и мы можем превратить себя в рабов, поэтому я все годы мечтал умереть, только смелости не хватало. Каждую ночь я прикладывал к шее Намджуна клинок, а потом к своей, но ни разу не смог нажать сильнее. Я не хотел так жить и при этом не пытался вырваться, продолжая тонуть в пучине отчаяния боли и ненависти. — Ты всё равно не смог бы ничего сделать. — Смог бы. — Что же? — Поменять свой образ мыслей или признаться Намджуну. Мне кажется, что вся истинность была придумана, чтобы просто проверить, настоящая любовь или нет, даже если на теле омеги не останется метки. У меня итак хватает клейма на теле, так почему я должен носить ещё и метку? Неужели мало того, что я просто люблю? Хосок молчит, потому что не знает что ответить. В Египте никто не ставил метки, только если пара хотела, но вот в Риме без метки альфы ты никто. Рим, как и вся Империя, погрязла в пороках, грехах и алчности, плотно заняв место нового Содома и Гаморры.* — Я знаю, что Намджун никогда бы ничего похожего не сделал ради меня, как ты поступил ради брата. Он вернётся в Рим уже в качестве нового Императора, и когда он разгромит всех и сядет на золотой трон, о котором грезит с юношества, то мне придётся заплатить, и заплачу я очень высокую цену. — Нет! Я не позволю, — кричит Хосок, и Тэхёну приходится закрыть ладошкой его рот, чтобы договорить. — Я не верю в истинность, это глупость, что придумали люди, и Богам всё равно, с кем ты делишь ложе или от кого рожаешь, поэтому я точно могу сказать, что люблю тебя. Может моя любовь не такая, которую ты привык получать или ее не достаточно, но я не вырос в семье и не знаю ничего о любви. Я был куклой, что дарили друг другу альфы, и никто никогда меня не любил, поэтому я не знаю, как правильно. Но знаю точно, что я хочу поехать с тобой в Египет, дабы увидеть рассвет на берегу Нила. Хосок снимает с губ руку Тэхёна и переплетает свои пальцы с его. — Твои волосы. — Что? — непонимающе спрашивает Тэхён и тянется, чтобы поправить их, но рука застывает, не дотянувшись. — Я увидел тогда на арене твои синие волосы, что в лучах палящего солнца отдавали голубым цветом, и ярко красные цветы. Я подумал: «Его волосы словно Нил, они напоминают мне о доме и о счастливом прошлом». Тогда я искал Чимина, но засмотрелся на твои волосы. Я тоже не верю в истинность, но я верю в своих Богов, и однажды Чимин сказал мне, что во сне Исида ему постоянно показывает меня, сидящим на берегу Нила с красными цветами, и я всё никак не мог понять, что это значит. Теперь я знаю ответ. Тэхён смеётся потому, что ему кажется таким забавным лицо Хосока, который со всей серьезностью ему говорит про то, что сами Боги выбрали им быть вместе. — Что смешного? — Хорошо волосы не перекрасил, — решил сказать омега, дабы не обидеть, а затем добавил уже с серьёзным лицом. — Ради того, чтобы выжить, тебе нужно поддерживать статус любимца Рима, и не важно, скольких ты убьешь. Омега держит в своих ладонях лицо любимого, и смотря в его карие глаза, что в свете факелов отдают красноватым оттенком, добавляет: — Утопи Рим, нет, Империю в крови. — Но я не смогу утопить Империю в крови ради себя. Тэхён оставляет сладкий поцелуй на губах любимого и, отодвинувшись на пару сантиметров, шепчет на ухо: — Утопи Империю ради меня, Хосок. — Ради тебя, Тэхён, я утоплю весь мир!