Боже, храни АлиЭкспресс

      Даниэль Дефо подарил миру замечательную фразу: «Никогда не поздно поумнеть». Где же ты раньше был, мудрейший? Юля враз поумнела, помудрела, осознала свою ошибку с заказом Джокера по полной программе, впору считать себя тибетским монахом и жить в умиротворении, а вот хрен. «Выкуси, женщина», — думала она, глядя на главный промах своей жизни.       Начхать на ошибки! В пень орфографию! Юля спешно набирала текст, не заботясь о том, всё ли правильно. «ДжекВоробей_из_Воронежа! Если вы читаете это сообщение напишите мне на почту ***@mail.ru это вопрос жизни и смерти». Юля стёрла страницу из истории, закрыла вкладку, быстро захлопнула крышку ноута и села рядом как ни в чём не бывало. Кажется, в одном из отзывов чувак и правда не гнал: «привязка» играла охрененную роль. Да ещё какую! Первые дни Юля хорохорилась, храбрилась, тыкала пальцем в Джокера и пыталась доказать, кто тут алё, а кто «хлебальник закрыл свой, блядь!» Не было никаких стоп-слов, никаких рамок и преград, одно только правило действовало неизменно: какое-то чудо — храни его, Господи, — не давало Джокеру прихлопнуть Юлю как надоедливую муху. И он очень. Очень. Очень был этим расстроен. В отличие от Юли.       Когда Джокер вышел из душа, он с сомнением глянул на неё и на ноут, но ничего не сказал. Пока. Обычно ему до всего было дело, он словно чуял, что готовилась какая-то диверсия, а она готовилась. Хренов детектор лжи. Юля изо всех сил изображала бездействие, рубилась в косынку, а когда Джокер выходил из комнаты, тут же проверяла почту. На третий день в её душе поселилось отчаяние, а ещё через пару дней Юле уже и не пришлось играть безнадёгу: безнадёга пришла сама, типа, здрасьте, я тут с вами посижу, апатию вот вам принесла, нате пользуйтесь и страдайте.       А когда на шестой день на почту капнуло письмо — и не какое-то там «увеличьте член на сто сантиметром за три секунды», а всамделешнее, от ДжекаВоробья_из_Воронежа, Юля чуть не сдала с себя с потрохами, когда радостно вскрикнула. Джей выглянул с кухни. Прищурился. Юля развела руками и указала на ноут:       — Я косынку с первого раза разложила. Кто молодец? Я молодец.       Прежде всего Юлю интересовало, как угомонить Джокера, как его выключить к хренам собачьим и, в конце концов, на кой фиг она его вообще заказала? Типа, где была голова? Дома ли все были? Не, похоже, не все: кукушка уехала основательно. И только когда ахтунг нагрянул незаметно, пришло осознание: всё-таки с головой надо дружить вовремя. Очень кстати, блин, конечно, открылась такая простая истина! Спасибо! Почта России, наверное, доставляет мозги: с офигенным таким опозданием в двадцать шесть лет, а когда уже стало поздно, то «вот ваши мозги, простите, мы везли их через Юпитер».       Переписка с Джеком Воробьём завертелась, Юля во всех красках ощущала себя партизаном, тайно называя Джея не иначе как Мюллером. Итак, Джек и Юля: два дурака нашли друг друга и теперь двумя головами пытались прикинуть, как жить дальше и куда «щастье» девать. Юля изо всех сил надеялась, что Джек что-нибудь узнал — два года, как-никак, мотался со своим Джокером. Как-то незаметно для себя она стала называть их Джек и Джей Воробьёвы. Но какая правда ей открылась со временем — хуже некуда, хотя были и хорошие новости. Трындец заключался в том, что снять «ошейник» никак не получалось, а продавец разводил руками, что так, мол, и так, купили — радуйтесь. Охуеть сколько радости.       Причём при покупке вроде как звучало, что «ошейник» на Джокере, а на деле оказывалось, что это покупатель радостно так подписывал себе пожизненный пиздец.       Ну, а хорошее заключалось в том, что умница Джек нашёл чит-код, который позволял каждую неделю увеличивать расстояние с тридцати каноничных метров до ста пиратских.        «А сбежать от него можно?» — со всё ещё не умирающей, но мучающейся в агонии надеждой спросила Юля.        «Можно…»       И сердце возликовало!        «… но "поводок" никто не отменял, так что каким-то образом он идёт по миру и ищет, ищет, ищет. И находит рано или поздно. Мне в первый раз нос сломал, на второй — рёбра».       И сердце как-то приуныло. Печалька накрыла с головой.       Хотя всё было не так уж и плохо. Особенно когда Юля применила пиратскую волшебную палочку-выручалочку, чтобы сделать «поводок» подлиннее. Кажется, даже Джокер ощутил, что свободы стало больше, и жизнь заиграла новыми красками: не пришлось терпеть друг друга денно и нощно, а уж когда на пятой неделе совместного развесёленького проживания Юля жахнула пятый код, заимев пятьсот метров личного пространства, радости не было предела. А потом лавочку прикрыли, и тлен накрыл медным тазом, а ведь Юля приговаривала каждый раз, нажимая на заветную кнопочку по ссылке: «Вали с миром да подальше».       Как это чудо чудное и диво дивное прошло таможню? Хороший вопрос, достойный какой-нибудь передачи типа «Своя игра». «Глупости триста»: почему изготовление — слово-то какое! — Джокеров не запретили на китайском госуровне и какого хрена их отпускают куролесить по миру? «Ва-банк», — сказала бы Юля и передала бы эти замечтательные вопросы кому-нибудь поумнее. Наверное, китайцы и сами не знали в итоге, что вытворяли их мистеры Джеи, а в России всем просто было пох: преступником больше, преступником меньше. Норм. Не ИГИЛ же, пускай живёт. Пока же риторические вопросы оставались без ответов.       Итак. Они с Джокером меняли квартиры, как перчатки, мотались по самым злачным местам, куда даже самые отъявленные полицаи нос не желали совать без особой надобности. Убили кого-то? Ну с кем не бывает? Ещё кто-то сдох? Смерть — это нормально, мы в книжках читали. Как-то так. Чудо расчудесное, что Юлю до сих пор не убили, не продали на органы, не изнасиловали всем местным табором. Может, немалую роль в этом сыграл Джокер, типа по-своему оберегал её, фиг знает: личное тотемное чудовище.       С ним было трудно, просто до одури тяжело, но чаще всего страшновато, хотя Юля старалась приспосабливаться, не хотелось быть тварью дрожащей. Иногда расчудесный поддельный Джокер перегибал палку, великолепно доводил Юлю, выматывал ей всю душу, в переносном смысле вытягивал нервы и наматывал их на свой метафорический нож. Что-то ж ему не давало этого сделать на самом деле, и слава матрёшкам. Но именно сегодня он вымотал ей все нервы, попил крови знатно, и завязалось всё на ровном месте: месье решил образно засунуть свои испачканные в краске пальцы в Юлины душевные раны и поковыряться в них от души.       Она крыла его ответы, как ей казалось, козырями, но на деле оказывалось, что мистер Джей всегда подкидывал королей и тузы, а Юлины попытки отбиться — это всего лишь двойки да тройки, максимум четвёрки, которые ни чета перед картами психа. Он вытряхивал душу, выбивал почву из-под ног, и если сдаться, то добивал, вёл до края, а потом резко прекращал издёвки. Оставлял Юлю с кровоточащими душевными ранами, а сам наблюдал за ней, изредка подкидывая поленья в сердечную печь, чтобы пламя не угасло.       Сегодня всё завертелось вокруг Юлиной профессии, в которой она упорно себя хотела найти дома. Культуролог. Проехался катком по жизни с maman; и сколько бы Юля ни обещала себе каждый раз не поддаваться, не вестись на эти гнилые провокации, Джокер всегда одерживал победу. В итоге посреди разбора её по кирпичикам она схватила первые попавшиеся под руку вещи и сунула их в рюкзак.       — Куда это ты собрала-ась? — спросил он, не поднимая головы. Опять что-то собирал, что-то химичил, над чем-то колдовал.       Юля молчала и делала вид, что она мебель. Немножко живая, но мебель. Жаль, нельзя было мимикрировать под рисунок обоев, тогда бы вообще красота была. Она запихнула ещё несколько вещей в рюкзак, сунула ноги в ботинки и бодрым шагом направилась на выход.       — Ты стала плохо слышать? — он повысил голос.       Юля обернулась, спрятала страх подальше, потому что если не ответить… Нет, лучше ответить. Вообще-то она хотела сказать, что пошла подышать свежим воздухом, но вдруг выпалила:       — Я иду жить в соседнюю пустую квартиру, а ты идёшь на хуй.       Тряслись ли у неё колени? Ещё как! Был бы в комнате сервант с посудой, там бы всё дребезжало от колебания. Джокер поднялся из-за стола, не торопясь, плавно, как какой-нибудь сэр, повёл плечами. Уверенность ретировалась быстрее, чем Юля успела что-либо понять или сделать. Она знала, что сейчас будет, столько раз уже повторялось подобное: Джокер обожал, когда она вырывалась, и всё делал так, чтобы она пиналась, извивалась, но из раза в раз ей не удавалось ни вырваться, ни сбежать. И этот раз не стал исключением: он схватил её за ворот футболки и рванул. Ткань отозвалась угрожающим треском.       Как же он обожал, когда Юля сопротивлялась, кричала, а он беспощадно сдирал с неё одежду. Пуговицы разлетались по комнате, стучали по полу, ткань рвалась и клочьями летела в стороны. Джокеру словно совсем не мешало, что Юля ко всему прочему царапалась и кусалась. Его это возбуждало ещё больше, взвинчивало, и он рычал, смеялся.       А потом каким-то образом страх, переполняющий, животный и безумный, всегда сменялся то яростью, то пожаром злобы: и тогда Джокер либо оставлял Юлю наедине с её чувствами, либо тащил с собой на промысел, запихнув в какое-нибудь захудалое кафе, либо утягивал в койку, позволяя пожару выплеснуться в сексе. Он всегда знал, как сделать так, чтобы на смену ужасу пришла ненасытная похоть. И каждый раз после всего Юля спрашивала у Джокера: «Почему нельзя сделать это нормально? Просто лечь и потрахаться, как все нормальные люди».       Но потом всё опять и опять повторялось. Пальцы грубо блуждали по дрожащему от ярости телу, оставляя на коже россыпь болезненных синяков. Возможно, это означало, что Джокер наконец-то наигрался, но он не ставил точку, а всего лишь давал повод не сбегать от него. Потому что выворачивающий наизнанку Джокер вдруг становился обманчиво ласковым, сочащимся этой ложью, но сил противиться не оставалось, они все сгорали во время выматывания нервов.       Со временем Юлю такие дела начали бесить всё больше и больше, а Джокеру наоборот — ему всё нравилось. Псих. Он требовал полного подчинения в жизни, а в постели ждал грёбаной анархии.       Будет тебе анархия.       Ткань на плече разъехалась. В этот раз Юля не стала брыкаться и отбиваться, она прижалась к стене, стиснула зубы и злобно посмотрела в упор. Ни разу не пискнула и не пошевелилась. Джокер снова рванул футболку и отвесил Юле звонкую пощёчину. От неожиданности она ахнула и выпучила глаза, будто только что вынырнула из воды, но всё-таки смогла собрать злость, страх и обиду в кулак: снова встала как вкопанная. Она часто дышала, чтобы не разреветься и не начать отбиваться. Псих не получит удовольствия. Джокер отошёл и засмеялся.       — Храбрая, да? Люблю бесстрашных.       Затем подошёл и влепил ещё одну пощёчину.       — Знаешь, что ещё я люблю?       Юля испуганно отвернулась. Джокер развернул её к себе и взял лицо в ладони и вытер большими пальцами скатившиеся по щекам слёзы. Она всхлипнула, дёрнулась, оттолкнула его, но не успела выбежать из квартиры. Джокер метнулся к двери, с силой захлопнул её, и Юля только и успела, что бросить в него рюкзаком и в последний момент рванула в ванную и закрылась. Прижавшись к стене, она пыталась отдышаться. В принципе, в каждом уважающем себя клоповнике должно быть окошечко, чтобы каждая уважающая себя жертва обстоятельств могла выбраться наружу и, если не разобьётся, то спастись типа.       Окошечко было. А толку от него нихуя не было. Сраная решётка встала преградой между «мне пизда» и «ура, свобода!»       Может, отсидеться и стоило бы, круши там Джокер что угодно и как угодно, да только это для него как зелёный сигнал к действию. Один раз Юля уже пробовала закрыться в комнате, не в этой квартире — в другой, и Джокер выбил дверь, а потом устроил Юле такой феерический Бухенвальд, что Гитлер бы прослезился от умиления.       — Де-етка, открой дверь, — голос добрый-добрый, приторный, что аж уши слипались.       А верить нельзя. За этой напускной елейностью просто адский ад скрывался. Почему-то когда Джокер впадал в ярость, он вдруг становился обманчиво спокойным. Вот только взгляд не врал. Дикий, охуенно страшный, и все сомнения разом рассеивались: да, пиздой накрылось всё вокруг.       Между тем, выбора-то как такового не оставалось: иди, и будь что будет. Юля, вдохнув поглубже, щёлкнула замком и вышла из ванной. Джокер усмехнулся, поманил её к себе пальцем, глядя исподлобья. Какой смысл теперь устраивать шоу, если все пути к выходу заведомо перекрыты. Если хочешь бежать — беги сразу, а не болтай языком почём зря. Драгоценное время утекает безвозвратно, а Джокеру только это и нужно.       — Куколка захотела поигра-ать. И как ощущения? Э-эй. А чо ты трясёшься вся? Слушай. Сейчас мы с тобой ещё немного поворкуем, так и быть. Смотри-и на меня.       Нельзя ослушаться, и Юля открыла глаза, встретилась с его пристальным, холодным взглядом. Острым, как и его любимый нож. Джокер наблюдал, изучал, ему нравилось, как она сдавалась и теряла все силы к сопротивлению.       Очень часто их было трое: и в жизни, и в постели. Она, Джокер и нож.       И в этот раз знакомый щелчок раздался возле её уха, и Джокер обхватил рукой горло Юли, прижал её к себе, так, чтобы она задрала голову и смотрела на него. Он наблюдал за ней сверху, тяжело дышал, почти всхлипывал. Лезвие коснулось бьющейся жилки, прижалось, обжигая острым поцелуем стали. Она вздрогнула и подалась было назад, но он грубо надавил на горло и зашипел:       — Не дёргайся!       Она знала, что он не любил, — именно в эти моменты какой-то особенной истины, кроющейся за гранью всего, — чтобы она вырывалась или металась, когда рубеж пройден. И она послушно замерла, ноги налились свинцом, и если бы Джокер не держал её, Юля бы упала. Он сдвинул нож в сторону и нажал сильнее. Укол. Жгучий укус лезвия, и солёная дорожка защекотала кожу. Юля вздрогнула от неожиданности и прислушалась к своим ощущениям, представляя, как кровь стекает, тянется, будто что-то ищет, вырвавшись на волю из горячего живого тела. Джокер никогда не переходил грань, всегда держал всё под контролем, и Юля знала: ни один порез не был безрассудным, всё всегда по заранее продуманному плану, она давно усвоила это. Главное условие — не мешать, не дёргаться, не вырываться.       Джокер не убрал нож: лезвие легонько впилось в кожу и осталось в ранке, капли крови напоили его, утолив нестерпимую жажду.       Юля, ощутив панику, схватилась за его руку, держащую нож, и Джокер застонал, задышал глубже. Ему нравилось, как она пытается отстранить оружие, но при этом не сопротивлялась. Безмолвная молитва тела. Когда страх всё-таки пересиливал и угрожал свергнуть желание, Джокер, словно чувствуя это, наклонялся к её губам, болезненно целовал и прошептал:       — Потерпи-и, ещё немного, де-евочка моя. Ты же послушная? Да? Ты будешь слушаться?        Юля сильнее впилась в его руку, плавая на грани первобытного страха. Она не должна была получать от этого удовольствия — не должна! — но что-то примешивалось к страху перед Джокером. Обманчиво нежный, но с ножом в руках.       — Хах… Дава-ай, ку-уколка… Скажи-ка мне: прости меня, па-а-апочка.       Юля всхлипнула и протяжно замычала.       — Ну! Говори!       Она хватала ртом воздух, когда лезвие надавило сильнее.       — Прости... прости меня... папочка!       Юля задрожала, сильнее вцепилась в его руку — как в спасательный круг, до боли впиваясь ногтями в кожу, и Джокер наконец убрал нож и приставил его к её губам. Прижал. Смазал кровь. И смотрел, не в силах оторваться. С его губ срывались животные стоны, он закатил глаза, его тело пробил озноб. Он схватил пальцами за плечо, больно впился в кожу — до кровоподтёков. Юля прикусила лезвие и выгнулась, заскулила, задрожала, потерялась в нахлынувшей волне ненормального, садистского удовольствия.       И только когда Джокер тряхнул головой и отпустил её шею, он поцеловал Юлю в щёку и протянул нараспев:       — Ещё хоть ра-аз от меня закроешься, перелома-аю тебе все пальцы на руках, куколка. И не думай, что я не-е зна-аю про того классного паренька, с которым вы та-а-ак мило щебечете.       Джокер отошёл в сторону, и Юля села, оглянулась, стёрла с шеи кровь. Он подкинул нож, поймал его и указал остриём на Юлю. Кивнул.       — Да поняла я, — беззлобно огрызнулась она, тяжело дыша.       На хуй не посылать, а с Джеком искать новые тайные и безопасные способы общения. Мюллер хренов.       Несмотря ни на что, кажется, ужиться с Джокером сложно, но всё-таки можно. Без стоп-слов, правда, но когда это пугало русского человека, у которого в крови жизнь по канонам Достоевского. Так что инструкция вроде простая на первый взгляд: не прятаться, не посылать в пешее эротическое, не пытаться познать Джокера, потому что себе мозги сломаешь, а не ему.       Правило номер раз: послушание. Правило номер два: послушание. Правило номер три: не дерзить.       Страшно, конечно, до чёртиков, но уж если заказала и "игрушка" сама похитила своего как бы хозяина, то куда деваться. Правильно: никуда.       Юля топила в омутах души чертей и молча желала Джокеру самого горячего котла в аду. Вот ведь прав был Высоцкий! "Хороший, достойный человек очень много волнуется, нервничает, беспокоится за своих близких и помирает раньше, чем плохой". Вот Джокер и вечный по всех фильмам, комиксам и в жизни: он жутко нехороший человек.       В тотже вечер Его Психейшество изволило уйти по своим преступным — а как же иначе? — делам, оставив Юлю на попечение Гарику. Вместе они не жили, но он всегда каким-то образом знал про неё всё, что нужно. На календаре первые числа марта.       Гарик, местный забулдыга, когда не ловил белочку в адских запоях, был отличным мужиком. Страшный, как пиздец, но невероятно крутой. Те дни, когда Джей уходил вершить свою непостижимую кровавую философию, Юля проводила на кухне с Гариком.       Лысый, весь в наколках, наполовину беззубый, тощий, как смерть, вечно в неизменной майке-алкоголичке и вытянутых на коленках трениках.       В общем, тот ещё тип, вечный житель клоповника, уже ставший запечным тараканом, но не потерявший внутреннего человеческого облика. На днях он откуда-то приволок старый обогреватель, видавший не то что Ленина, а чуть ли не самого Наполеона, и Юля зажила почти как человек, перестав страшиться встретить новый ледниковый период в четырёх стенах.       Гарик вёл себя как приличный мужик: глазками не стрелял, руки не распускал, не фамильярничал лишнего. А ещё много и долго рассказывал о своей жизни.       Однажды в конце февраля, аккурат двадцать девятого числа, в кухню ввалился разбухущий сосед Нолян — потому что всегда был в ноль, трезвым его даже акушерка в своё время, наверное, не видела — в костюме деда Мороза и потребовал стихов. Гарик, не будь дураком, закурил горькую папиросу, встал у окна и с выражением продекламировал, чеканя слова и выворачивая басовитый голос наизнанку, так, что, кажется, даже беспощадная вьюга прижалась к окну и замерла, чтобы послушать:       — …Чёрный человек Водит пальцем по мерзкой книге И, гнусавя надо мной, Как над усопшим монах, Читает мне жизнь Какого-то прохвоста и забулдыги, Нагоняя на душу тоску и страх. Чёрный человек Чёрный, чёрный…*       Юлю не покидало восхищение. Она упивалась харизмой Гарика.       И по какому-то странному стечению обстоятельств, когда Юле нужно было выбраться "в люди" — насколько позволял район с местным контингентом, Гарик следовал неустанно и неусыпно за ней. Как чуял будто. Словно в голове включалась лампочка, и он, как собака Павлова, тут же реагировал на поданный сигнал. Одна она практически не оставалась, как ни отговаривала Гарика. А бывало, когда он уходил с головой в запойный запой, то на площадке, то на выходе из подъезда тусовались какие-то ну очень сомнительные личности. Пару раз даже преграждали дорогу, явно давая понять, что то ли не выпустят, то ли обеспечат проблемами вот прям щас. Зато когда Гарик не бухал, этих странных товарищей в радиусе десяти-пятидесяти метров было гораздо меньше. Совпадение это или нет — Юля знать не хотела. Пока.       Конечно, она пролистывала газеты, если те попадались под руку. Краем глаза видела местные новости. И... тревожные звоночки были, что её «ручной маньячелло» вовсе не кофе бегал пить к друзьям, а очень даже творил всякую дичь, но Юля предпочитала абстрагироваться.       В любом случае с Гариком ей было спокойнее и привычнее, даже несмотря на его почти постоянную компанию.       А в середине марта он вдруг поддался горькой заразе: ушёл в глубокий запой, даже при этом не теряя человечности. Он цедил по вечерам «Приму», наливал в железную кружку водку и, открыв какую-нибудь книжицу на любой странице, начинал выть подобно демону, растягивая строчки как страшные пророчества: «Птицы смерти в зените стоят…» и прочие страшности и красивости. Юля сидела рядом на стуле, смотрела в бездну замёрзшего окна и слушала. Гарик в такие запойные дни будто лишался слуха, не отвечал на вопросы, не разговаривал, не жил.       Вскоре Юля заскучала было, но долго унынию длиться не пришлось. Джокер, как говорится, явился не запылился и в тот же день вывел Юлю на прогулку. Точнее, это для неё прогулка, а для него — работа. Он оставил её в кафе, заказал кофе и сказал: «Когда вернусь, хочу видеть тебя на этом же месте. И… будь умницей, ничего не трогай за пределами стола».       Час полз медленно, трудно, хотелось выть, как Гарик, вскочить на стол, сорвать шапку с головы и бросить её под ноги. Закурить. Подпереть руками бока и дать волю внутреннему Маяковскому. И пока Юля холила и лелеяла маленькую мечту маленького человека, первый час завершил оборот и пошёл по второму кругу. Скучно, тоскливо, одиноко. Безнадёги было хоть отбавляй, а вот денег в карманах совсем не было: они закончились почти сразу после начала приключений, а Джокеру они словно и не нужны были. Но всегда при этом водились, потому что он был тем ещё прохиндеем. Например, ограбить банк — чем не развлекуха, особенно если за тебя всё сделали другие и, как вишенка на торте, после этого поубивали друг друга?       Чтобы хоть как-то себя развлечь, Юля выпросила у мальчишки официанта разрешения поиграть на старинном игровом автомате: однорукий бандит скрасил одиночество. Она даже два раза выиграла, на табло выпали первый раз три вишни, а на второй — тройка лимонов. Так закончилась и вся карманная мелочь.       Хотя выигрыш был гипотетическим, никто не торопился выдать награду. Тогда Юля помогла пареньку, Женьке, собрать кружки и тарелки и отнесла их в моечную. Повар, толстый хмурый мужик с густыми чёрными бровями и усами, сурово предупредил, что не заплатит ей, а Юля замахала руками и ответила, что плата не нужна. Но ощущение абсурдности не покидало ни на мгновение: собственно, так оно всё и было — нелепо и странно.       Вечер вторника давал о себе знать, посетителей почти не было. Не так: их совсем не было. Даже в клоповнике люди худо-бедно понимали, что работа как бы не волк, работу работать надо, а отопьёмся с пятницы по воскресенье, поэтому, когда дверь бара открылась, Юля удивлённо посмотрела на посетителя. Бородатый мужик, ссутулившись, вошёл внутрь и огляделся. Стрельнул взглядом на паренька и на Юлю, резавшихся в подкидного дурака. Странный посетитель, не снимая оливковой штормовки, небрежно отодвинул стул и грузно осел на него. Ссутулился ещё больше и поманил паренька к себе.       До Юли долетел хриплый шёпот:       — Пусть меня девчонка обслужит.       Официант обернулся на неё, замялся, убрав руки в карманы белого фартука.       — Она тут не работает, поэтому я…       Мужчина, почесав бороду, поманил его наклониться ниже и облизнулся.       — Девчонку сюда зови.       Женя как загипнотизированный развернулся и подошёл к Юле, шепнул ей на ухо просьбу странного мужика: на забулдыгу он не тянул, на бродягу тоже, хрен знает, кто такой. Юля покосилась на посетителя, мотнула было головой, но бородатый так на неё зыркнул, что ноги сами собой понесли её к столику. Она сложила руки на груди и нахохлилась, вдавив голову в плечи, готовясь на всё отвечать железное «нет».       — Чаю мне принеси, с сахаром — две ложки.       Юля опешила, готовясь к разговору в духе «сколько стоишь?», ничего другого она и не ожидала услышать, хотя это ведь только самое начало, стало быть, всё самое отвратительное и мерзкое ещё впереди. Где чайник и кружки? Хороший вопрос. Заварка? Женя шмыгнул на помощь, принёс горячую кружку и сахарницу, и Юля на дрожащих ногах понесла посетителю напиток.       — Сядь, — и Юля села на соседний стул.       Мужчина отпил кипяток и закинул ногу на ногу.       — Что я тебе говорил не делать? М-м?       — Ч… чего?       Он облизнулся и посмотрел исподлобья.       — У тебя со слу-ухом или с мозга-ами что-то не так? А?       Юля округлила глаза, оглянулась на официанта и снова посмотрела на бородатого посетителя.       — Джо…       Он прислонил палец к губам: «Тш-ш-ш».       — Пойдём-ка прогуляемся, куколка.       Ничем хорошим такое предложение закончиться не могло. Наверное. Юля махнула официанту на прощание, скуксившись, дескать, не поминайте лихом, и пошла следом за Джокером. Они шли по улице, уже объятой сумерками, месили снежную кашу под ногами, и, чтобы не упасть, Юля ухватила своего спутника под руку — терять-то уже всё равно нечего, гулять так гулять.       — Как тебе удалось перевоплотиться? Я же тебя даже не узнала сперва. Офигеть!       Джей дёрнул бровями, и только теперь удалось разглядеть получше, что грима на нём не было. Ни чёрных провалов, ни белёсой краски, ни кровавой улыбки.       — Нас ищут. Точнее, меня-я, а ты как побочный продукт, — он говорил тихо, но от этого не менее завораживающе. Иногда оглядывался, словно кого-то искал.       Юлю вдруг осенило, жахнуло не по-детски: едрён батон, она же так до сих пор и не подала никакой весточки ни маме, ни бабушке. Пропала с концами, будто и не было никогда. Мама, наверное, поседела раньше времени, а жива ли бабушка, испытав такой стресс, хрен знает. Надо бы письмо написать, настоящее, бумажное, потому что ба с компом не просто на вы, а как неандерталец с роботом-пылесосом, а мама почту так и не завела до сих пор. И в соцсетях её не было. Вот блин, семья Алёш неисправимых.       А спустя полчаса, когда они добрались до дома и поднялись на свой третий этаж по скрипучей деревянной лестнице, преодолев полумрак в сопровождении теней, Юля скинула куртку, сбросила ботинки и, плюхнувшись в старое вытертое кресло, подобрала под себя озябшие ноги и принялась самозабвенно рассматривать Джокера. Он снял с головы каштановый парик, растрепал зелёные волны и аккуратно отклеил бороду. Тут же облизнулся, провёл рукой по шрамам, будто проверяя, на месте ли они. На месте.       Взгляд Юли спустился на талию. Вот ведь чёрт полосатый: даже под заправленной в джинсы футболкой было видно, что у этого демона ни грамма жира. Так оно и было на самом деле. Подтянутый, плоский живот, накачанные руки, крепкие ягодицы.       — Когда в небесной канцелярии раздавали разные ништяки, тебе дали хорошее тело и отменные мозги, а вот совести отсыпать забыли, — всё ещё не сводя взгляд с ягодиц, обтянутых брюками, как бы в пустоту сказала Юля.        Джей приподнял голову и посмотрел на неё сверху вниз так, что показалось, он не просто смотрит, а демонстрирует свои шрамы, своё сводящее с ума уродство – не только физическое. Затем облизнулся, зачесал пятернёй волосы назад и, вдохнув полной грудью, стянул футболку. Того, что произошло дальше, Юля и предположить не могла. Вообще. Это ввело её в нехилый ступор.       Джокер опустился в планку, глянул на Юлю из-под упавших на глаза волос и улыбнулся ей уголком искалеченных губ.       Он согнул руки, и кончик носа остановился напротив пола, едва не коснувшись некрашеных досок. Тяжело, натужно рыкнув, Джокер выпрямил руки, поднялся, замер в идеальной планке. Повернул лицо к Юле и оскалился. Она сглотнула, ошарашено глядя на происходящее. Джокер облизнул губы и опустился.       Юля оттянула ворот кофты и огляделась, будто в комнате, кроме них, был кто-то ещё. Затем поднялась с кресла — старые уставшие пружины скрипнули под ней — и на носочках подошла к Джокеру. Обошла его вокруг, всё ещё не веря своим глазам. Мышцы на спине напряжены, вены на руках взбугрились, кожа влажная, дотронься рукой — под ладонью будет горячо. Юля, вторя Джею, облизнула свои пересохшие губы и, мысленно перекрестившись на всякий случай, присела около него. Заглянула в безумные глаза. Даже без чёрных провалов вокруг тёмные, завораживающие. Взгляд острее заточенного ножа, опаснее орлиного клюва.       Юля зажмурилась, собираясь с духом, положила ладони ему на плечи, навалилась сверху, ожидая, что в любой момент Джокер стряхнёт её на пол. Но он лишь хохотнул.       — А так слабо? — боязливо, но с вызовом спросила она.       И впилась в его плечи, улеглась грудью на лопатки, а ноги вытянула вдоль его ног. Замерла. Собственное сердце билось в груди до охреневания испуганно. Не каждый день Юля исполняла смертельный номер на бис.       — А чо ты там дрожишь? Дохрена смелая стала? — в голосе скользнула едва уловимая угроза, но Юля лишь крепче ухватилась, стараясь не соскользнуть, не упасть, не сорвать момент, когда удалось нырнуть в бездну и не погибнуть. Пока.       Она негромко вскрикнула, когда Джокер опустился на руках, а потом, издав своё обычное «ха, хо-хо!», рыча, выпрямил руки. Выдохнул. Не скинул, не сделал ей больно – просто замер. Его руки мелко подрагивали от напряжённой работы.       Но только Юля расслабилась, распрощавшись со страхом, постоянно живущим в ней всё последнее время, только обманулась, что на минуточку приручила монстра, только прикинула, что может сказать ему такого максимально безопасно дерзкого, как он всё-таки сбросил её с себя. Юля больно шлёпнулась на пол, потёрла ушибленное бедро, а Джокер уже поднялся на ноги, стёр прилипшие к лицу влажные волосы и, склонив голову набок, насмешливо посмотрел на неё.       — Представление окончено, — он вскинул брови и недобро подмигнул Юле, дрожащей от нервного напряжения.       Чёрт возьми. Вышло что-то наподобие «Как насчёт фокуса? Я заставлю карандаш исчезнуть», только без карандаша, славатебегосподи.       И никакая она дохрена не смелая рядом с ним, чем бы он ни занимался: хоть в планке стоял, хоть человека резал – для него всё едино в безудержном стремлении повеселиться на руинах чужой смелости.       — Пока я буду в душе…       Он вновь оскалился, давая Юле возможность проникнуться всей иронией: от душа там только название одно, так, старая полуржавая ванная еле-еле тёплой водой и с едва работающей сантехникой. Номер, мягко говоря, не люкс и не лакшери.       — …ты тут давай времени зря не-е те-еряя-яй, — он закатил глаза и, покачав головой, добавил: — Приготовь что-нибудь.       Он вышел из душа минут через пятнадцать, обёрнутый пожелтевшим полотенцем вокруг талии. Босые ноги оставляли на полу влажные следы. Тяжёлый взгляд хищно буравил Юлю, как раз показавшуюся из кухни с тарелками в руках: от горячего омлета с овощами вкусно пахло, а на столе уже дымились кружки со свежесваренным кофе.       А после еды Джокер поманил Юлю к себе, стягивая с бёдер полотенце. Секс с этим монстром, надо сказать, был великолепный, странный, крышесносящий, нечеловеческий. И два раза Джей не повторял, на своём опыте удалось не раз испытать главный урок: слышать и слушать. С первого раза. Она быстро освободилась от одежды и, осмелев на секунду-другую, забралась на его колени. Лицом к лицу, губами к губам.       Джокер тряхнул головой и растянул губы в рваной улыбке.       — Поигра-аем? Что скажешь, ку-у-уколка?       Она кивнула и мягко поцеловала злые губы. Стон. Устроившись поудобнее, чтобы не мешать его руке ласкать её, опустилась на его бёдра.        Джокер дотянулся до брошенных рядом джинсов и, порывшись в кармане, достал нож, щёлкнул им и положил рядом. Посмотрел на Юлю исподлобья и кивнул, хмыкнув: «Ах-ха». Она вздрогнула, то ли от страха, то ли от предвкушения. Так что же переполняло её сердце: страх или желание получить удовольствие, от которого не увернуться.       — А ну-ка посмотри на меня, куколка. Ну-ну, не прячься. Вот. Умница.       Ослушаешься — познаешь бурю. Подчинишься — вкусишь её в любом случае, но с минимальными последствиями. Может быть.       Юля подняла глаза и утонула в бездне. В манящем ужасе, который вопреки здравому смыслу не хотелось прекращать.       — Пропала девочка, — усмехнулся Джокер.       И когда рука почти легла на рукоять ножа, шершавые подушечки почти сомкнулись вокруг неё в кулак, в то время как слова рождались из шёпота: «Моя послу-ушная девочка, сейчас мы-ы с тобой поигра-аем», — зазвонил телефон. Пальцы разжались, дрогнули, а глубокий, пожирающий взгляд, возбуждённый, вдруг в одно мгновение стал холодным и опасным. Разочарованным. Юля всхлипнула, растерянная прерванным моментом, той тайной, которую могла вот-вот познать, той страстью, в которую вот-вот окунулась бы, опасную и до дрожи волнующую.       — Дай-ка мне телефон, — Джокер кивнул на всё те же брюки.       Юля, остановившись и не слезая с его бёдер, дотянулась до кармана, вытянула из него телефон и обиженно протянула. Джокер, не глядя на неё, включил экран и стал читать пришедшее после звонка сообщение. Юля, обернувшись, тоже уставилась на текст.       — Так, — он чуть опустил голову и прищурился. — Напомни-ка мне… Я разве просил тебя останавливаться? Да или нет?       — Ну… Я… — мысли в панике разбежались к хренам и никак не желали собраться во что-то членораздельное.       Свободной рукой он схватил её за подбородок и несильно сжал. Положил большой палец на губы, чуть приоткрыл их и проник в рот. Юля улыбнулась и чуть прикусила его, коснулась языком, сомкнула губы вокруг пальца. В её сердце — огонь, в её сердце — страх. Взрывоопасная смесь переполняла, будоражила, гоняла адреналин по крови. И сердце будто провалилось. Пропустило удар. Гипнотический взгляд Джокера поглощал, заставлял трепетать от леденящего кровь взгляда — даже сейчас, без грима, он подчинял, пугал, властвовал. Возбуждал. И вдруг от пугающего искушения не осталось и следа: Джокер вздохнул, устало вскинул брови и недовольно посмотрел на Юлю. Убрав палец изо рта, положил руку на её бедро и больно ущипнул.       — Ауч! — она дёрнулась, зашипела, но Джокер снова схватил её за подбородок — на этот раз грубо. Плавно положил ладонь на шею. Сжал.       Юля пугливо дёрнулась и, насколько могла, мотнула головой, не решаясь убрать от себя больно стиснувшие горло пальцы. Он упивался её страхом и трепетом перед ним, буквально купался в них, демонстрируя, что сожми он чуть сильнее, и придёт смерть — мучительная, болезненная, страшная, а он будет наблюдать, заглядывать в тускнеющие глаза, вкушать нечеловеческое отчаяние. Жизнь медленно потухнет в них, только тогда Джокер ненадолго успокоится, до тех пор, пока не вспыхнет жгучее желание забрать ещё чью-нибудь жизнь. Наблюдать, как она тлеет, как угасает.       Искалеченный уголок губ потянулся вверх, натянутая ухмылка завораживала не меньше, чем прожигающий взгляд. Неспокойно дремавший до этого испуг вдруг отчаянно дёрнулся, когда пальцы сжали ещё сильнее, заставляя почти вымаливать каждый вдох, и Юля не выдержала, вцепилась в ладонь Джокера и отбросила её от себя, жадно и громко глотнула воздух.       Хотела сказать что-нибудь безобидно колкое, но горло до сих пор не пропускало ни звука, ни слова.       — Может… Мне стоит и тебе нарисовать улы-ыбку, — он не спрашивал.       Это ненормально. Это определённо не здорОво. С этим человеком всё уходило не в то русло, падало в какую-то кроличью нору, и любая нормальность с ним не прокатывала. С ним всё было не по правилась, по крайней мере, не по человеческим.       — Слу-ушай. Хм. Язык я вроде как тебе не отрезал. Так что ты молчи-ишь?       Юля покосилась на лезвие возле своей щеки, перевела взгляд обратно на Джокера. Огонь и лёд боролись в ней, ночь и день. Её голос дрожал от страха, а внизу живота разливалось желание.       — Не хочу.       — Уверена? Больно не будет. Ну… может, совсем чуточку, — на последнем слове он как-то неоднозначно дёрнул плечами.       — Точно не хочу.       Прямо какое-то «А я думал, это у меня шутки плохие».       Он разочарованно цокнул языком и рвано тряхнул головой, посмотрев на Юлю исподлобья.       Неужели все эти страшные игры нравились ей? Джокер — вне систем и вне человеческих понятий. Он догорающий костёр, тлеющий углями — оранжево-красные всполохи, умоляющие спасти, поющие оды всепоглощающему пожару людских душ, желающие вознести языки свои к небу и коснуться его на прощание. Перед смертью. Невозможно смириться, принять, отдаться. Нельзя сгореть и не почувствовать жар. Джокер знал, когда наступала пора утолить чужую жажду, будто то похоть или жгучее желание близости, а заодно самому напиться болью, страхом и возбуждением, умело соединенными вместе.       Он почти нежно дотронулся до её груди, мастерски держа нож так, что он едва-едва касался кожи, как будто заигрывая. Остановил его меж округлостей.       — Как сердечко бьётся. Посмотреть бы, вдруг там птичка, запертая в клетке рёбер. Бьётся несчастная, никак не найдёт дорогу на свободу.       Юля попыталась отстраниться, отвернуться, сделать хоть что-то, чтобы приглушить страх и скрыть влившееся в него странное, нездоровое возбуждение. Джокер пугал и манил одновременно, и непонятно было, чего хочется больше: прижаться к нему или сбежать, потеряться, забыть саму себя и все кошмары, пришедшие с ним. Иногда их хотелось приручить, хотя бы попробовать, а порой от обиды и бессилия опускались руки. Хотелось умереть и восстать, чтобы сгореть ещё раз.       Это не просто сердце билось в груди, это страх искал выход, это испуганная душа молила о пощаде.       Джокер коснулся остриём Юлиной щеки. Осторожно перевёл его на нижнюю губу. Надавил. Юля мотнула головой, всхлипнула, силясь оттолкнуть ненормального, сбросить с себя, а он, тихо посмеиваясь, коротко и резко полоснул, оставляя отметину. Юля поджала губу и ощутила вкус крови. Приглушённый шёпот коснулся ушка:       — Шрама не останется. Не хочу портить такое милое личико. Но… поиграть-то хочется.       И он впился в её губы требовательно, касаясь языком её языка, перепачканного кровью. Юля положила на его плечи дрожащие ладони и прижала его к себе, но Джокер, хмыкая и роняя, как капли крови, слова «ну-ну-ну, куколка», снова накрывал её губы своими, не позволяя сорваться с них ни стонам, ни всхлипам, ни мольбам. Юля дрожала: от стыда за то, что страх вдруг пропал.        Невозможно отдышаться, но зато безжалостные поцелуи, то и дело осыпающие её губы, болезненные и таинственные, будоражили. Заставляли заламывать руки, извиваться, отвечать на них. В какой-то момент она укусила его в ответ, и он не зарычал на неё, не шикнул, а лишь простонал, задрожал.       Юля зарылась пальцами в его взъерошенные волны-волосы, глубоко и часто дыша.       Может быть, всё-таки она сможет ужиться с этим странным, страшным человеком. Может быть.       ______________________       С. Есенин «Чёрный человек»