Боже, храни АлиЭкспресс

      И дни тянулись, долгие, полные ожидания не пойми чего.       И сбежать бы подальше ото всех, но постепенно засыпающий страх пока ещё держал за локоть покрепче любого желания. Да и куда идти? В какую сторону? И по этому-то самому району, где без Джокера не смей сунуть носа из квартиры, потому что преступники не дремали? Кто знает, сколько врагов нажил этот клоун, пока шутки свои шутил. Кровавые, надо полагать. Одинокая, миленькая, молоденькая девушка рисковала найти приключения в первые же минуты, как выберется из дома. Надо не забыть помножить на то, что псих вообще обожал самые злачные места, скрытые от мирских глаз, зато тут же притягивал к себе не самых приятных личностей и хуевертил ими как хотел.       В противовес ему Гарик был хорошим собеседником, его боялись и уважали — не так, как Джокера, но всё же. Да и человек он отличный. Не грубил, руку не поднимал, зато развлекал байками да побасенками, много рассказывал о своей жизни, к тому же выслушивал Юлю с большой охотой. Они просиживали на кухне возле окна долгими вечерами, пили чай и слушали радио, а когда помехи не пропускали станцию в эфир, Гарик читал стихи, и мир вокруг замирал. Собеседник же держался, не уходил в запой, хотя по глазам было видно, что душа требует горькой. Начинался обратный отсчёт до того момента, как зелёный змий выбирался из бутылки и убаюкивал Гарика, вливал в его уши ласковые речи, чтобы осесть русской горечью на языке.       Вот на днях, когда в самую метель Юле взбрело в голову ни жить ни быть выползти на улицу, чтобы купить себе сок и пряники, — благо мистер "я не планировщик" кое-какую наличность оставлял, — Гарик тут как тут, выплыл из своей квартиры, уже наряженный в чёрную куртку и синюю вязаную шапку с причудливым помпоном. Юля в очередной раз проглотила вопрос: "А как это вы угадываете, что я куда-то собралась?" В местном магазине собралась шпана, и Юля уже хотела повернуть обратно домой, но Гарик откинул эту мысль. И они вместе вплыли в магазин, а за ними прошмыгнула и метель, тут же любопытно и бессовестно укладываясь на ступени, ведущий от двери в зал. Шпанята глянули на Гарика и... Всё. То есть ничего. То есть ничего не сказали и дел никаких не учинили.       Юля невесело положила голову на руку и повесила нос, вспоминая прогулку и рассматривая остывший чай в зелёной невысокой кружке, как будто «Майский чай», заваренный по второму разу, мог поведать что-то такое, что доселе было скрыто от глаз. Чем там занимается великий комбинатор, мошенник и авантюрист? Вершил большие дела.       С месяц назад Юля добралась таки до ноута, чтобы проверить, как там пиратская ссылочка с «поводком», и к своему удовольствию обнаружила, что кто-то очень хороший добавил ещё одну ссылку для расширения привязки. Юля долго думать не стала над тем, что делать. Четыре недели — четыре клика. И вуаля! Получите дополнительные пиратские четыреста метров и личной свободы. Не благодарите.       Она, конечно, переживала, не полетит ли так называемый первый закон Азимова ко всем чёртовым бабушкам вместе взятым. Конечно, Джокер роботом не был, но всё же. Да и Азимов не подвёл, не устроил никакой антиутопии в стиле Оруэлла. За это, конечно, спасибо.       — Чего печалишься? — хрипло спросил Гарик и зыркнул на Юлю сквозь дым папиросы.       Она вздохнула, качнула ногой под столом и снова посмотрела на чай. Тоска без конца и без края.       — У меня день рождения сегодня, — промямлила Юля.       Гарик почесал щербатый нос и покачал головой. Постучал жёлтыми от табака пальцами по столу и враз перестал сутулиться, выпрямившись на старенькой табуретке, видавшей, наверное, и Брежнева, и Хрущёва, разве что Ленина вряд ли застала, но всякое может быть.       — А чего ты раньше-то молчала? — хриплый голос силился взлететь до высот, подчёркивающих удивление и доброе отеческое возмущение, но вместо этого хрипел ещё сильнее, больше напоминая задыхающийся паровоз.       Она пожала плечами, взявшись наконец за кружку, но так и не отпила.       — Да как-то даже не знаю. Слушайте, а есть у вас бумага и ручка? Открытку, что ли, себе состряпаю.       У Гарика, кажется, было всё. Он вообще напоминал какого-то по недоразумению забытого булгаковского героя, выпавшего когда-то из «Мастера и Маргариты», и так и затерянного в глубинке. Некто из свиты Воланда, но с чистым сердцем, трезвым разумом, герой совести и морали, пусть даже и со смутным недобрым прошлым. Скелеты в шкафах наверняка прилагались. И если Джокер вязался буквально ко всему, душу выворачивал, чтобы вытрясти из человека причины, цели и следствия, то Гарик, пропойца и добряк, принёс тетрадочку в клеточку и ручку. Всё старое, но всё целое. И ни о чём не спросил. Умница просто.       Было, конечно, опасение, что Гарик расскажет Джокеру, но пока вроде как за ним такого не замечалось. По крайней мере, от психа не прилетало. Вот ведь: «Ты мой личный сорт шизофреника».       От души поблагодарив Гарика, Юля упорхнула в комнату. Однажды она уже сумела послать весточку маме с бабушкой, что всё хорошо и что её не убили. Но при этом многозначительно умолчала о том, что её похитил киношный припадочный маньяк, у которого ни стыда, ни совести.        «Здравствуй, мама!» Слишком официально и тривиально. Как будто сейчас мама прочитает самые плохие новости в своей жизни. Хотя, если подумать, именно это сейчас и случится.        «Мама, меня похитили, но у меня всё хорошо». Нет, нет, ни в коем случае. Тут, конечно, одна правда, ни слова лжи, но мама увидит только «похитили».        «Мама, передай бабушке, что я сбежала с психопатом, он жуткий маньяк и отбитый на всю голову шизик, но с ним весело и иногда даже хорошо». Так себе. Можно сразу же выезжать на похороны бабушки, а там, глядишь, и мамины подоспеют.       Или классика: «То лапы ломит, то хвост отваливается».       Мда.       Оказывается, плохие новости не так уж легко сообщать, особенно если для тебя они относительно хорошие, пусть и с переменным успехом, а вот мама с бабушкой радоваться точно не будут. Юля посмотрела в окно: ночь прижалась к стеклу и подглядывала. Подсматривала за чужим письмом, предназначенным не ей, не хозяйке теней и тёмных переулков. Её власть — это разбитые фонари, но она хотела больше, желала заполучить чью-то чужую тайну, чтобы унести её с собой в рассвет.       Бабушкино привычное и ироничное со смешинкой «Девке двадцать шесть, а всё как дурочка с переулочка» улыбнуло. А ведь раньше раздражало. На поверку оказалось, что ума у Юли и правда оказалось не так чтобы много. Отдала бравым рукастым китайцам сорок тысяч рубликов, чтобы попасть в плен. Ну как плен… Тут подошло бы другое слово. Союз? Нет. Скорее, согласие. Джокер её терпит, она его терпит, и каждый получает какую-то выгоду. Ох, нет! Не каждый! Джокер уж точно ничего не получает, а Юле достаются страх на кончике ножа, щепотка горьких слов и целая кастрюлька хорошего секса. Помимо прочего они разговаривали, бывало, целые вечера коротали за беседой. И когда Джокер не выворачивал душу наизнанку, как наволочку, он был неплохим слушателем, а психологом так просто первоклассным. И черти, которые грызли Юлину душу уже много лет, благодаря Джею оказались на поверку не более чем бренными песчинками.       Побег уже давно не казался запретным плодом, который так и манил, так и просился в руки, дескать, давай, рискуй, сорвись с места и растворись в социуме. Казалось, даже Джокер уже не так зверел, и в моменты тет-а-тет общение складывалось уже без особых угроз. Хотелось послать весточку, а не сбежать. Конечно, зашквар не особо куда делся, Джокер не обманывал, что он не принц, а тот ещё огнедышащий дракон. Так ведь и Юля на принцессу мало тянула. Слабоумие и отвага повстречались с полыхающим огнём, и завертелось. Так что же поменялось? Когда бездна между пастушкой и драконом обзавелась мостом относительного взаимопонимания? И… Собственно, а есть ли взаимопонимание?       Дома, конечно, хорошо. С этим не поспоришь. Но теперь сытая спокойная жизнь имела пресный привкус однообразия. Тут же, конечно, не семья — ни разу, зато есть Гарик, который мозги не полощет, от одиночества спасает лучше любого телевизора, а когда возвращался со своих проделок Джокер, то жизнь взрывалась фейерверком. Не было никакого завтра, зато «сегодня» — не туманный звук на краю пропасти, а скрип половиц в казённом доме, из которого никто не гнал.       Мама, мамочка, знала бы ты, во что вляпалась твоя дочь неразумная. Нехорошо анализировать прошлое, ведь его никак не изменить и не повлиять на то, что было, но всё ж таки Юля раз за разом возвращалась к тому дню, когда заказала себе чудо чудное и диво дивное. Китайцы молодцы. Это бесспорно. Но вопрос в другом: молодец ли Юля? Она нависла над тетрадным листком и погрызла ручку.       Тяжело быть здоровой на всю голову при человеке, который на свою голову не здоров от слова совсем.       Говоря по правде, тёмная Юлина сторона шептала да нашёптывала, что никуда линять не надо, потому что условия проживания хоть и поганые, но всё окупалось весьма и весьма недурным сексом и довольно интересной жизнью.       Тишина в комнате обнимала за плечи и нашёптывала слова для письма.       Итак. Написанное должно выглядеть легко и непринуждённо, чтобы ни у мамы, ни у бабушки не возникло сомнения, что их кровинушка в руках у самого лучшего психопата, от которого Юля пока не готова отказаться.       Но тут как тут из-за плеча показалась рука, обтянутая серым свитером почти полностью, и пальцы в сухой белой краске аккуратно подцепили листок и, встряхнув его, подняли. Юля вздрогнула и резко обернулась. Ну конечно! Явился не запылился. Словно почуял диверсию, которой на самом деле не было.       — Так, так, та-а-ак. Хо-хо! Хм-м. «Привет, ма-ам!» О, ка-ак интерес-сно. Давай-ка вместе почитаем, что же такого интере-есного можно рассказать мамочке о жизни её девочки, — Джокер тряхнул головой и самодовольно улыбнулся.       Юля вскочила со стула, чтобы забрать у него письмо, но он положил на её плечо ладонь и надавил. Дескать, садись давай, садись, сейчас повеселимся. Он встал позади, склонился над ней и вздохнул. Одной рукой упирался в стол, образовав ловушку: реши Юля дёрнуться или сделать лишнее движение, тут же бы перехватил её. А во второй руке листочек в клеточку.       — «Пр-р-рости, что пропала без объяснений, но-о… м-м-м… возникла острая необходимость сменить обстановку. Как ба-абушка? Надеюсь, вы не сердитесь на меня. Выполнишь небольшую просьбу? Не вол-нуй-ся только, но мне нельзя называть свой а-адрес (х-ха! напомню, что у меня всё хорошо), но мы можем наладить общение. В каждом письме я буду на-зы-вать тебе то или иное мес-сто, куда ты должна будешь отправить свой ответ. Только без нравоучений! Адрес, по которому ты мо-ожешь отправить ответ завтра же, не тяни, потому что я не-е зна-аю, сколько тут ещё пробуду. И да, не езди и не ищи меня, потому что я подружилась с а-авто-осто-опо-ом».       Джокер тряхнул головой и пригладил рассыпавшиеся завитушки. Натянул на губы полуулыбку, вздёрнул брови и посмотрел на Юлю исподлобья, чуть наклонившись.       — Тебе… хм… никто не говорил, что врать нехорошо? Нет? Вот как, оказывается, называют теперь секс. Авто-осто-оп. Подружилась с автостопом. Мне нравится эта игра слов. Ух-ха! Хе-хе!       Джокер сложил лист бумаги вчетверо и убрал в карман джинсов. Облизнулся и поправил волосы. Склонился к Юле и шумно втянул воздух, а на выдохе издал смешок, но весело отчего-то не было.       — Ну, и-и… раз уж я дома… Чего время зря терять: давай-ка мы с тобой займёмся автостопом. Хи-хи… А то я соску-учился по нашим путешествиям.       Улыбка сползла с его лица, Джокер был серьёзен. Вы ж на него посмотрите! Шутки шутит с самыми серьёзными щщами, но ему об этом лучше не говорить, а то мало ли. У него с чувством юмора особенные отношения, и лучше этого товарища не злить лишний раз, иначе есть вероятность разбудить в нём вулкан похлеще Везувия. Думая об этом, Юля не отводила от Джокера глаз. Зелёные волосы зачёсаны на одну сторону, кудряшка к кудряшке. На лице ни капли грима, но краска со временем въелась в кожу, и глаза всё так же смотрели из тёмных провалов. Он нервно облизывал губы. Склонил голову чуть вперёд и набок.       С Джокером, так уж сложилось, вообще мало что заканчивалось хорошо, хотя для него как раз, наверное, норм. Юле остро захотелось врасти в стул, потому что изучающий, острый, срывающий все внутренние душевные крышки взгляд бегал по ней, видимо, выискивая, за что бы зацепиться. Но ей чертовски нравилось находиться между его руками, то, как он нависал над ней, в этом крылось особенное безумие, в котором хотелось остаться подольше.       А ведь Джокер, бывало, таскал её с собой то туда, то сюда, но везде она оставалась тенью. Невидимкой. Даже зрителем ей не позволяли быть. И как этого засранца до сих пор не поймали?       — Хм. Хах. Ждёшь особого пр-р-риглашения? — опасно оскалился он.       Губы. Как такие губы могли говорить такие острые, такие обидные слова? Разве для этого они? Юля не могла отвернуться, смотрела как загипнотизированная, вспоминая каждый болезненный и волнительный поцелуй. А Джокер облокотился о спинку стула, всё понимал и давал девчонке возможность рассмотреть себя ещё раз как следует. Облизнулся, и губы заблестели. Сердце сильнее ударилось в рёбра, мысли сбились в клубок, и уже непонятно, где страх, а где желание. Всё едино. Из страха рождалось вожделение, и низ живота тяжелел. А когда ждать стало нестерпимо больно, Джокер наклонился — слишком медленно и в неторопливости жестоко — и прижался губами к губам.       То ли у него фазы шизы не совпадали с учебниками по психиатрии, то ли зима была слишком тёплой, отчего тараканы в голове не сразу осознали, что пора бы уже накрывать хозяина медным тазом и вызывать весеннее обострение, но Джокер сегодня был удивительно сам не свой. Это настораживало и подкупало одновременно. У психа никогда ничего не бывало просто так: «потому что» — не его вариант. Совсем. Любая мелочь важна. И в нежном, почти любовном поцелуе скрывалось не меньше чертей, чем в самом безмятежном омуте, но вместо вопросов Юля подалась навстречу и обняла Джокера.        Юле хотелось жёстких и болезненных объятий, хотелось сгореть в его руках, растаять, умереть в них, и её собственные руки блуждали по его плечам в нетерпении, поднимались, останавливались на лице. Кончики пальцев ложились на шрамы, а этот негодяй даже поцелуя не прерывал, был жаден и неистов. Но руки! Руки всё так же на стуле. Пальцы лежали на спинке и даже не сжимали её неистово.       Руки Юли скользнули по его плечам вниз и легли на запястья. Сжали. Джокер отстранился, облизнулся и чуть склонил голову.       А затем выпрямился и постучал — да чтоб она провалилась! — по спинке стула. Глубоко вдохнул и повёл плечами, потянул брови вверх и с укоризной посмотрел на взвинченную Юлю.       — Ку-уколка, автостоп, знаешь ли, хм, такое дело, что это человек на обо-очине должен заинтересовать, а не водитель, хм, — он наконец оторвал руки от стула и взмахнул ими, словно дирижёр перед невидимым оркестром. Но тяжёлые инструменты так и не грянули в мёртвой тишине, окутавшей двоих в старой комнате, пропахшей кофе и пылью.       Это определённо игра! А ставки какие? Жизнь, смерть, целостность-сохранность? Всё разом? «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды». Ох, месье знает толк в томлении! Не ударить бы теперь лицом в грязь, а то кто ж знает этого психа: говорит «ха», а понимать надо как «хо-хо», а за недогадливость мог и окунуть в метафоричную бочку унижений. А потом хоть удуйся вся, хоть тресни от обиды, Джокера только повеселит спектакль «ах, посмотрите, какие униженные и оскорблённые».       Автостоп. Игра. Юля кое-как прорвалась сквозь головокружение, осторожно прикоснулась к джинсам и потянула бегунок молнии вниз. Вжух. Это же автостоп, верно? Юля посмотрела наверх и встретилась со взглядом, полным неподдельного интереса. Джокер ведь знал, что по-другому и не могло быть. Жаждущий ищет колодец, пусть даже тот полон чёрного безумия, в которое заглянешь — непременно пропадёшь. Джокер — это эхо, превращающееся в голос говорящего. Он хотел увидеть спектакль и позволил актёру второго плана выйти в свет софитов и блеснуть перед публикой. Публику, несомненно, представлял сам маэстро. С ним любая правда оборачивалась болью и ложью, а ложь звучала звонче любой пощёчины. Это факт. "А факт — самая упрямая вещь в мире".       Юля села поудобнее и, не переставая следить за реакцией главного зрителя, стянула с него голубые джинсы и белое бельё. Джокер положил одну руку на бедро, а вторую оставил на спинке стула — чтоб она провалилась, несчастная. Эта нарочитая безучастность нехило так выбивала теоретическую табуреточку из-под ног: бац, и висишь на верёвочке, связанной из своих путаных мыслей. Автостоп. У Джокера любая мелочь выверена по плану, не зря же он стоял весь такой искалеченный Аполлон. Фигура — все греческие боги обзавидовались бы хором, а какой-нибудь Микеланджело утащил бы психа в свои пенаты, но не для того, чтобы что-то там «шпили-вили хоровод водили», а чтобы сделать его своей музой. «Сотворение Адама» — Джокер вписался бы туда идеально, как там и был.       — Я понимаю, что я могу вызвать нехилый восторг, но… ха-ха! Ты там ещё долго собралась пялиться на меня? Точнее, на одну ча-асть меня. М?       Масляное любопытство сменилось острым желанием, отозвавшимся внизу живота теми самыми пресловутыми бабочками, о которых не говорил только ленивый. Юля поднялась со стула, встала на носочки и дотронулась губами до нахально улыбающегося рта. Она думала, что Джокер оттолкнёт её, но нет, издал ироничный смешок и ответил на поцелуй. Не убил. Не стукнул. Не оттолкнул. Класс!       Ей хотелось, чтобы рвал её, кусал, щипал, чтобы прижимал к себе, пугал и манил, и она простонала от досады, что ничего из этого не получила до настоящего времени. До этого жестокого мгновения. Юля снова потянулась к его рту, но Джокер уклонился, лукаво посмотрел на неё и медленно, думая о чём-то своём, провёл языком по губам. Они растянулись в улыбке, и вокруг шрамов собрались страшные складки. В глазах заблестело неведомое доселе — или Юля просто не обращала внимания раньше? — удовольствие. Будто он наблюдал нечто очень приятное, что-то между игрой невинных глупых котят и наконец-то пойманного в тугие сети Бэтмена, смирившегося со своей грустно-смешной участью.       — Какая нетерпеливая, хе-хе, — протянул-промурлыкал он, не снимая с лица убийственно-нежную улыбку. И приподнял голову, глядя на девчонку сверху вниз. — Не боишься своей напористостью спугнуть водителя, а-а? Подумает ещё, что-о… хм… ты маньяк в юбке.       Его брови потянулись вверх, и Джокер засмеялся.       А потом были долгие томительные поцелуи, полные обжигающего огня и всесжигающего на своём пути желания. Требовательные пальцы на коже, и Юля знала, что пройдёт день-другой, и в тех местах, к которым жёстко прикасался Джокер, распустятся багровые цветы. Она подставляла шею для его зубов и терпела, прижималась, льнула к своему мучителю и не отпускала его от себя ни на миг. Она подчинялась, отдавала себя на растерзание и наслаждалась каждой сладкой пыткой.       Был взгляд — тягучий, тяжёлый, из-под прикрытых век. Острый. Заползающий под кожу, взрывающий и разбивающий на сотни осколков. И отвернуться нельзя, потому что в наказание за непослушание вплетённые в волосы пальцы тянули голову назад. До искр из глаз. До слёз.       Были искусанные губы, и он пил с них боль и срывал отчаянные стоны. Джокер вылизывал ранки и прижимал свою куколку к себе. Нависал над ней. И Юля замирала.       Её несмелые пальцы утонули в его зелёных волнах, дыхание сбилось от момента таинства. Словно что-то святое и непостижимое открылось ей. Джокер усмехнулся, и глаза заблестели, а когда Юля опустила ладонь на его щёку и провела пальцами по шраму, улыбка на губах растаяла, оставив на коже искалеченную тень, болезненное отражение от самой себя.       Были его руки. На бёдрах. На груди. На шее. Пальцы, играющие на струнах боли и наслаждения.       Юля сгорала, как птица Феникс. Джокер усадил её на стол и не позволил возродиться из пепла. Она тянула его на себя, сбивчиво дышала и не жалела ни о чём, даже о своём страхе. О чём жалеть, если эти губы, с которых слетают колючие слова, созданы совсем не для них? Эти искалеченные губы хотелось целовать. Мягкие. Горькие от навсегда въевшейся краски.       Юля взяла его лицо в ладони, положила большие пальцы на шрамы и замерла. Было жарко и больно. Ненасытные, почти садистские прикосновения друг к другу. Учащённое дыхание. Юле нравилось заглядывать в глаза своего психопата и тонуть в нём. Она клала ладони на его грудь и с удивлением ощущала, как бьётся сердце, слушала тяжёлое дыхание. Человек. Её странный опасный человек.       А после всё вернулось на круги своя. Юля осталась в недоумении, что же это такое было. Джокер, как цунами, нахлынул, снёс крышу и унёс остатки самообладания. Не сломил волю, как это бывало не раз, а окутал собой. Украл её душу. Не было ни унижений, ни колких замечаний, не было даже привычного ножа, с которым секс превращался в странный тройничок. Сегодня их было двое, а лезвие, возможно, исполняло роль немого зрителя, занявшего лучшее место в партере. Криков «Браво!» не ожидается, даже несмотря на то, что Джокер их заслуживал.       Юля натянула домашние брюки и футболку и оглянулась, поправляя одежду. Жить бы да радоваться, мол, клёвый чел, йо-хо-хо, якорь мне к глотку! Наконец-то в жизни намечались тишь да гладь, может, их даже можно будет когда-то наречь кривенькой и косенькой, но всё-таки семьёй. С кучей тараканов в качестве приданого со стороны жениха, и мазохистку, которая только с Джокером узнала про себя, что она, оказывается, мазохистка.       Гладко, сладко и складно, да не всё так шоколадно.       Джокер — из тех людей, по ком звонит тот самый колокол. Про таких говорит народная мудрость, выверенная веками: «Мягко стелет, да жёстко спать». Ведь когда он приходил — как сегодня, — они спали вместе, рядом, бок о бок. В одной кровати. Юля могла проснуться посреди ночи и увидеть в лунном свете, слишком щедром для хозяйки-луны, как Джокер разглядывал свою куколку. Его взгляд никогда не был таинственным, по крайней мере таким, каким смотрят на возлюбленную. Нет. Ни любви, ни ласки, ни наслаждения моментом. И тогда рождалось ощущение, что он ждал этого пробуждения, чтобы испить сонные эмоции.       Юля отворачивалась, завернувшись в одеяло, словно это могло спасти от глубокого, проникновенного взгляда, острого, как наточенный нож. Но каждый раз она оборачивалась, робко смотрела на Джокера и уже не могла уснуть. Каждый раз она обещала себе молчать, но молчание тяготило её так же сильно, как взгляд Джокера, и Юля нарушала таинственность лунной тишины. В такие моменты она чувствовала себя холстом, новорождённым, голым, подготовленным для чего-то более важного. А Джокер всё в одном: художник, краски, кисть, экспрессия. Он рисовал словами, вытягивал Юлину душу нить за нитью — и не сбежать. Не спрятаться.       Она обнимала себя, выстраивая раз за разом мысленные барьеры, строила невидимые стены, рушила мосты, но Джокер преодолевал все преграды. Строил мост, переходил по нему к мающейся душе и взрывал. Мост и душу. Стены — бам! Преграды — бах! Он не коршун, не хищник, не каратель — он над всем этим, вне понятий и вне времени.       Его слова выверены до мелочей, ни одно не рождалось спонтанно и из ничего. Каждое било точно в цель: в душу, в сердце, в мысли. А Юлины слова как робкая, неумелая защита.       Она вздохнула и забрала волосы в хвост. Так что сегодня изменилось? Не может быть такого, что Джокер вдруг стал другим, скорее она поверила бы, что завтра человечество оседлает мётлы и полетит на Марс, чем в это. Нежность Джокера такая же опасная, как игра с ножом. Неверное движение, и поздно что-то пытаться исправить. Может быть, сегодня Джокер сам был ножом? Аккуратным, движение пальцев выверенное, укусы болезненны, но не настолько, чтобы причинить больше боли, чем того требовала роль.       Может быть, Джокер лёг на кровать, а может, уселся на старый, продавленный диван, положив ноги на потёртый стол — Юля не оборачивалась, но внезапно на её бедро легла ладонь. Она посмотрела на руку и провела взглядом от пальцев до плеча. И выше. Заглянула в ухмыляющиеся глаза.       — М-м-м… Хе. Зна-ачит, у тебя день рождения, — он не спрашивал, но голос его пропитан таинственным торжеством. Тихим. Хриплым. — И ты ждёшь какого-нибудь подар-рка?       Юля молчала. К чему этот фарс теперь, после всего? Но отчего-то Джокер всё провернул именно так, в порядке, понятном только ему.       — Да или нет? — он сжал пальцы на бедре.       — Нет, — Юля мотнула головой.       Джокер разочарованно поцокал языком и провёл ладонью по её гладкой щеке. Коснулся уголка губ и растянул свои в улыбке.       — Врать нехорошо, куколка. Давай посчита-аем, сколько раз за пару часов ты хотела обмануть меня? М? — он приподнял лицо и чуть склонил голову набок. — Смотри на меня.       Голос спокойный, ровный, зато в глазах неподкупный интерес. Словно Джокеру удалось увидеть что-то воистину интересное. Если пошевелить мозгами, можно догадаться, что именно. Напрямую этот жук ничего не говорил, всё ходил вокруг да около, подкармливая загадками, и вот реакция-то как раз и доставляла ему удовольствие. Этот Соловей Разбойник задумал что-то, а карты открывать не торопился. Мол, догадаешься — молодец, не догадаешься — так тебе и пусть. Задумать этот скоморох мог что угодно, до скончания веком можно было гадать на кофейной гуще, да так ничего и не узнать.       — Я правда ничего не ждала, — Юля не врала.       А чего ждать-то? И от кого? От Джокера? От этого дождёшься бомбочку под подушкой или ножичком под рёбра разве что, вот и весь подарок. Радуйся, что ничего такого от него не получила. Пока.       — Но ведь у людей принято дарить друг другу подарки. Хм. А так как я че-ло-век, то вроде как ничто человеческое мне не чу-уждо. Верно? Так вот. Я не люблю безделушки. Подарок должен быть… полезным, — на последнем слове он всплеснул руками, изображая взрыв и сопровождая характерным звуком: бах!       Он отошёл от Юли к столу и, сев на диван, взял стоящую рядом спортивную сумку и расстегнул. Вжух. Юля следила за каждым его движением. Конечно, принц преступного мира мог устроить мастер-класс а-ля как собрать бомбу в домашних условиях за тридцать две минуты. Но тут же рождался вопрос: нахрена? Взять её после этого в подельницы? И ещё раз: нахрена? Джокер с дуба вроде не рухнул. Хотя после сегодняшнего может статься, что приложился где-то в городе о батарею, и тараканы нехило так головами усатыми повредились.       — Иди сюда, — вкрадчиво, не оборачиваясь, потребовал Джокер.       Юля привстала на носочки и заглянула поверх его плеча на стол. Похожая на палетку вещица, неглубокая, пластиковая, белая. Небольшая серая бутылочка, непрозрачная. Салфетки. Полотенце. Крем.       — Иди. Сюда, — повторил Джокер более раздражённо.       Лучше его не сердить, без травм в противном случае точно не обойтись. Юля ухватилась за края футболки и потянула вниз, нервно разглядывая реквизит. А можно без подарка? Нормально же всё было, чего начинать-то не пойми что? Лучший подарок — это жизнь, которую пока никто не отбирал. Пусть так и дальше будет. Но ослушаться Юля не решилась и медленно подошла к дивану, встала за спинкой, а сердцу хотелось сбежать, да и ей, чего уж таить, тоже.       Джокер оглянулся, взял её за руку и потянул к себе, так, что Юле волей-неволей пришлось обойти диван и встать рядом с мужчиной. У некоторых людей очень странные понятия о подарках, надо сказать. Женщинам, конечно, частенько дарят всякую хуету, но чтобы вот такую! А может, это яд. «Аффтар, выпей йаду». Смешно, да не очень.       Пока Юля утопала в догадках, Джокер усадил её к себе на колено и приобнял за талию. Взял за подбородок и повернул лицо к себе. «Связанные одной цепью», — голос Бутусова в голове, как молот по наковальне. Заглянув в Юлины глаза и убедившись в чём-то своём, Джокер, не выпуская подбородка, повернул её голову к столу и тихо произнёс, словно раскрывая тайну:       — Самая большая беда человека — это его прича-астность. Пока у тебя есть имя, — Джокер быстро закивал, облизывая губы, — беда никогда не обойдёт твой до-оро-ого-ой дом стороной. Всегда будет ря-ядом. А когда беда и имя идут рука об руку, всегда будет ш-шлейф, и уже по нему, как по нитям, пойдут те, кому бы этого делать не стоило. Полиция, — со злым придыханием произнёс Джокер. — Само по себе это слово… просто звук. Набор букв. А вот уже за-а-а буквами стоят люди: порой глупые и ленивые, которые свои задницы от головы не отличат, но-о-о всегда есть риск, что среди глупцов найдутся тала-антливые ищейки. Правдолюбы. Борцы за святой закон. И… вот они-то как раз опасны.       Он говорил тихо, вкрадчиво, иногда переходя на шёпот и тут же касаясь слуха полным голосом, срывающимся и скатывающимся, как камни со скал. Слова, помноженные на тихие причмокивания, завораживали. Гипнотизировали. Он читал Юлю, как открытую книгу, и как бы она ни пыталась захлопнуться, ничего не получится. Все замки прочь, все засовы вон. С ним несказанно тяжело. Киногерой (кинозлодей), сошедший с экрана, чтобы заполнить всё собой, посеять в неокрепших умах свою странную философию, а тех, у кого оставались силы сопротивляться, сломать, сжечь, обратить во прах.       Джокер вдруг выпрямился, перестал горбиться и ослабил хватку, словно проверяя, что же будет делать Юля.       — Я не понимаю, — а что тут понимать? Что у Джокера кукуха поехала не в ту сторону? Загадки загадками, но нельзя же всю жизнь на них строить.       Он взял её пальцы в свои и погладил.       — Природа наградила каждого из нас персональным кодом. И… Мой подарок заключается в том, что я помогу тебе затеряться среди теней. Это не панацея от полиции, нет, но открывает те двери, которые ранее тебе не были доступны.       Так. Убьёт. Убьёт? Что значит «затеряться среди теней»? Это что за нахрен? Юля мотнула головой, заведомо отказываясь от любого предложения Джокера. Иди на фиг.       — Иди нафиг, — уже вслух повторила Юля.       Он отклонился назад, касаясь спинки дивана, и изобразил наигранное недоумение. Прищурился. Затем широко открыл глаза и облизнул губы.       — А я разве спрашивал, хочешь ты получить подарок или нет? Что-то не припомню. Ну-ка скажи мне. Я… просто его тебе подарю независимо от твоего желания, куколка.       Она хотела отстраниться и затеряться в комнате, а никак не среди теней, и желательно, чтобы клоун-психопат забыл на вечер про её существование. Но не вышло. Он ухватил её за руку и усадил обратно, но на этот раз спиной к себе. И обхватил её плечи, скользнул по ним и скрестил руки на груди, заключив в прочный замок. Поцокал языком и вздохнул.       — Как сердце стучит, — он усмехнулся и коснулся носом её уха.       Юля сидела, напряжённая, и ей всё это нихрена не нравилось. А он вдруг равнодушно сказал:       — Всё это тебя не должно пугать. Нет.       Юля дёрнулась, но руки сработали на ура, и Джокер не дал вырваться. Его пальцы больно впивались.       — Что ты задумал? — она едва смогла разлепить губы, а вот унять дрожь не получилось.       — М-м-м… Наверное, уже нет смысла ходить вокруг да около. Вот эти… мх… капли, — он убрал одну руку и указал на серый флакон, — сделают всё как надо. Сотрут отпечатки на твоих пальчиках.       Юля замерла, выждала секунду. Другую. И рванулась, но Джокер схватил её и с силой рванул обратно, вплёл пальцы в её волосы и потянул на себя, заставляя положить голову на плечо.       — Тш-ш-ш, тш-ш-ш… Тише, тише, тише. Будь умницей, ведь ты же хорошая девочка. Послушная. Да?       Юля молчала.       — Отвечай, — процедил он сквозь сжатые зубы и потянул за волосы сильнее.       Юля зашипела и сдержанно ответила:       — Да.       Он положил одну свою руку поперёк её груди, удерживая, чтобы она не вырвалась, а второй взял бутылочку и медленно капнул на палитру. Пять капель в пяти неглубоких ямках.       — Дай руку.       Юля зажмурилась, боясь шевельнуться.       — Дай руку! — рявкнул Джокер.       Она всхлипнула и вложила в его заботливо протянутую ладонь свою дрожащую.       Самосохранение на то и самосохранение, чтобы не вытворять всякую непотребную жесть и не позволять её творить над собой. Одно дело тягаться на словах, кто кого переболтает да у кого язык острее (и так понятно, у кого, но всё же). А тут прям какое-то «здрасьте, приехали» начинается. И Юля вырвала свою любимую и распрекрасную руку и вскочила, а когда неугомонный Джокер ухватил её и потянул обратно, закричала:       — Ты придурок! Ты вообще осознаёшь, НАСКОЛЬКО ты придурок?       Если русскую женщину понесло, то никакие кони и горящие избы её уже не остановят. Факт.       Юля повертела пальцем у виска.       — Шизик недоделанный! Голову свою себе чем-нибудь залей, идиота кусок!       Джокер чуть повёл челюстью и приподнял голову так, словно ему мешался высокий воротник. Язык прошёлся несколько раз по внутренней стороне щёк, от шрама к шраму, затем он приоткрыл рот и облизнул губы. Ещё и ещё. Казалось, чернота заволакивала его глаза, но Юлю этим было не взять на абордаж.       — Фашист! Вот ты кто! — кричала она. — Ты даже не человек, а какая-то пародия на хуйню!       Сердце захлёбывалось бешенством, жуткой яростью, и это всё, перемноженное само на себя, превратили страх в маленького злобного саблезубого хомячка. Юлю всю трясло от охреневания и злости. Придурок! И мысли о том, что она перегнула палку, лопнули аки мыльный пузырь. На эти мгновения она как будто забыла, кто сидел перед ней, с каким человеком она играла в кошки-мышки. Игры с огнём опасны, но охреневание и отсутствия желания быть покалеченной сделали своё дело: Юля наступала. Она кричала, вскидывала руки над головой и обрушивала кулаки на воздух. Как следует замахнуться на того, кто сидел перед ней, как будто спокойный, но очень внимательный, Юля всё-таки не решалась даже в почти_состоянии_аффекта.       — Тебе лечиться надо! Посмотрите-ка на него! Гитлер хренов! По тебе дурка плачет!       Не сводя с Юли взгляда, Джокер поставил на стол бутылочку, отряхнул руки, будто стряхивал невидимые капли, и потёр ладони друг о друга. Вместо глаз бездна. Очень внимательная бездна. Брови вздёрнуты, и на лбу собрались складки, а язык всё так же хаотично скользил по внутренней стороне щёк. От шрама к шраму.       Джокер не паясничал и не кривлялся, как это бывало обычно, он замер и превратился в кобру, и до броска только миг. И только теперь Юля осеклась и закрыла рот, чтобы больше не выпускать слова, убивающие не его, а её. Из слов она связала петлю и протянула кончик Джокеру, как подарок. Ну и пусть.       Поздно.       Она отстранилась, но рука-кобра совершила бросок, и пальцы обвились вокруг тонкого запястья.