...я на фоне больших морей, я в дремучих, густых лесах, я бегу вон за тем клубком – так устроена наша жизнь, нет истории целиком, лишь кусочки и миражи. Здесь бы важное не проспать и нельзя упустить ни дня. Я бы тоже сложила паззл, чтобы лучше тебя понять и распутать сто тридцать тайн, что в чуланах своих хранишь. Всех историй не сосчитать, мы с тобою в одной из них. Шерил Фэнн
Десять вечера, полёт нормальный. Над лесом носились то ли ласточки, то ли какие другие птицы, которые могли водиться в лесу, и трещали, кричали, свистели, и это были самые летние звуки. После часа мучений Юле так и не удалось припарковать машину, потому что нужно было сдать назад — и не просто так, а с поворотом. В итоге Джокер изворчался весь вдоль и поперёк, не забыв вставить словцо про то, что он убил в никуда целый день. Пока ничего не указывало на то, что стоило бы побыть немного и настороже. Всё по-семейному, чинно, прилично, если, конечно, выкинуть в окно тот факт, что они ворвались на парковку какой-то элиты, чтобы покататься. Покуролесить. Зная Джокера, вполне себе хорошее предположение, что он до кучи собрался проникнуть в уютненькую резиденцию под видом сэра-пэра. А Юля, стало быть, то ли любовница, то ли ручная обезьянка. Ах, простите: котэ. Её ж повысили. Он мастерски припарковал машину на место и выбрался наружу, негромко хлопнув дверью. Глубоко вдохнул вечерний воздух, улыбаясь и щурясь. Юля устало вылезла следом и сгорбилась, не разделяя восторга своего сенсея. — Эй, — позвал Джей, и Юля обернулась. — А что это ты такая серьёзная? Гулять так гулять. — Давай, расскажи мне ещё про свои шрамы, — безрадостно ответила она и отвернулась, сунув руки в карман джинсов. Он предупреждающе хмыкнул, что яснее ясного: лучше не развивать опасную тему. И она просто поплелась за ним следом, к фургончику. Дорогое удовольствие, судя по новенькой машине, но хозяева явно ни в чём себе не отказывали. Если не считать птиц над головой, свистящих на все лады, вокруг тишина. Лесная. Мёртвая. И мурашки по коже, от затылка до самых ног, бегают табунами, как ненормальные. Собственно, а что из происходящего нормальное? Вот то, что Юля шла за Джокером — живым, настоящим и кровожадным — это когда успело стать нормальным? Они собирались ночевать в машине — формально, в доме на колёсах, вон окошечки шторками занавешаны, но романтики тут и рядом не валялось. Интересно, это уже Стокгольмский синдром? Он самый, родименький? Сюда бы сейчас психиатра, он бы смог ответить. Юля засмотрелась на угасающее гранатовое небо, наступающая ночь стирала с облаков кем-то пролитую кровь и окрашивала всё в синие и чёрные тона. «Ночь темна и полна ужасов», и сейчас один из всадников апокалипсиса скрылся в фургоне. Лёгкая прохлада приятно щекотала кожу, но притихший Джокер привлекал куда больше внимания, чем все природные диковинки вместе взятые. Юля ухватилась за ручку и потянула дверь на себя, та отъехала в сторону, приглашая заложницу (или соучастницу?) зайти на огонёк. Но если быть точнее, шагнуть в черноту фургона. Вокруг ни огонька, и луна-проказница не помогала тусклыми, скупыми отблесками. Солнце бы жадно забралось внутрь незваным гостем, облизало бы своими сухими, горячими языками, изучило всё своими отростками-лучами, а луна не такая. Она скромная. Юля вздохнула и забралась по вытертой ступеньке внутрь. Приглашение в бездну, от которого нельзя отказаться. Джокер эстет. Он любил подталкивать, выворачивать человека так, что тот сам, будто по доброй воле всходил на эшафот, сам накидывал на свою шею петлю, сам затягивал. Джокеру даже не приходилось нажимать на рычаг или выбивать табурет из-под несчастного, всегда находился кто-то другой, такой же вывернутый и душой искалеченный, который делал всю весёлую работу. Заканчивал, ставил жирную точку. Внутри тишина. Сумеречная, чернильная, злая, потому что в этой тьме прятался монстр. Настоящий, а не выдуманный. Темнота — друг молодёжи. Ну… Не в подобных обстоятельствах. Может, тотемное животное Юли теперь — кошка, но явно не кэтвумен. Юля забралась внутрь и отпустила дверь, и та тихонько, с тихим шуршанием закрылась, оставив вошедшую один на один с темнотой и чудовищем. Нихрена не видно, хоть глаз выколи. И тишина. Пахло апельсиновым освежителем воздуха, ненавязчиво, запах не сбивал с ног, а манил, давал повод дышать. Можно, конечно, и дальше столбом стоять и наслаждаться тишиной и ароматом искусственного апельсина, но лучше не стоит. Она коснулась двери, тихо шаря по шершавой, обитой тканью стенке, пальцами ища ручку. — А-ах, — разочарованно, с ноткой предупреждения отозвалась темнота. «Соберись, тряпка», — приказала себе Юля и сделала шаг вперёд, выставив руки перед собой. Осязая пустоту вокруг. Под ногами гладкий пол, между пальцами и под ладонями бесшумно тикающее время и бездна. Ещё шаг, неуверенный, по-кроличьи стеснительный, и под пальцами правой руки что-то твёрдое. Стена? Шкаф? — М-м, — предвкушает темнота. Окна плотно зашторены, как будто специально заправлены в каждую возможную щель, чтобы луна не посмела даже помыслить проскользнуть хотя бы отблеском светлячка внутрь. Неужели Джей её видел в этой кромешной тьме? Иуда. Юля замерла, прислушалась: только птицы на улице, уже не так громко, угомонились немного, а в остальном прежнее безмолвие. Кроме её собственного дыхания, громкого, сбитого, выдающего её с потрохами: мозг отказывался слушаться, сердце гоняло кровь по венам, дыхание всё такое же нервное. Ладно, надо найти тут диван, кровать, лавку или другую горизонтальную поверхность и просто уснуть уже. Мистер хмырь наверняка где-то лежит, как барин, бесшумно посмеивается в кулак, только наслаждение моментом не даёт ему разразиться хохотом голодной гиены. Юля вертела головой, хотя никакого смысла не было, но инстинкт есть инстинкт. Она снова вытянула руки и потрогала шкаф — или что там такое, затем запустила пальцы обратно в пустоту. Со следующим шагом наткнулась на что-то коленом, тихо выругалась и принялась изучать поверхность. Складной стул. Отлично. Спасибо, что не медвежий капкан. От этой мысли стало не по себе, потому что в духе Джокера устроить тут бег с препятствиями, вполне можно остаться без рук, без ног и без головы заодно. Тем более раз он тут уже бывал, то вполне мог что-нибудь сообразить смеха ради. «Чур, меня, чур» — это поможет от Джокера? Она без оружия. В фургоне, наедине с маньяком, который знает, где она, а Юля не могла даже предположить, тут ли он ещё или вылез в люк на крыше, например. Или уже уснул. Он набросился внезапно. Схватил. Впился пальцами. Повалил на мягкую поверхность, и Юля не на шутку испугалась, сразу принялась биться под ним. В горле застыл визг, горечь на языке не давала вырваться ни единому звуку. Она рвано дышала и давала волю рукам, отбиваясь в кромешной тьме от психа, задыхающегося от беззвучного смеха. Она чувствовала вибрацию, как тряслись его плечи в безмолвном веселье, которым он захлёбывался. Юля пускала в ход руки и ноги, пыталась расцарапать ему лицо, пнуть, а он играючи отталкивал её руки от себя. Будто всё происходящее — игра. В груди клокотала ярость, переплетённая со страхом. Негодяй. Иуда. Он накинулся на её рот, кусал губы, терзал их, а она задыхалась под ним. Он наваливался, сдавливал грудь, больно впивался в запястья, сковывая её движения. Юля боролась — теперь не за свободу, а за право сделать вдох, данный ей природой при рождении. Это был долгий, садистский поцелуй, но пугали не боль от его зубов и не укусы. Пугало то, что ей это нравилось. И Юля ответила ему таким же жёстким поцелуем, кусала его в ответ. Потянула футболку через голову, а когда Джей сел сверху, чтобы справиться с её одеждой, она в ответе не осталась: просунула руку ему между ног и крепко ухватила за яйца. Он ответил сбившимся дыханием и коротким насмешливым «Воу». — Никогда, блядь, так больше не делай, — её голос дрожал от глухой тревоги и от возбуждения. Джей задорно хмыкнул и истерично хохотнул, но быстро взял себя в руки и наклонился. — Ты такая опас-сная. Да, куколка? И, эм-м, что ты сделаеш-шь? Она отпустила его и раздражённо фыркнула. — Раздевайся. На языке так и вертелось добавить «клоун», но она промолчала: если буря не прикончила человека, это не значит, что человек и буря подружились. Сквозь плотную ткань штор утро проникало едва-едва, туманом, а не бессовестно развязным солнцем; только слышно, как расчирикались обрадованные новым днём птахи. Где-то рядом звенела муха, Юля приоткрыла глаза, проморгалась от марева перед глазами, нажала кнопку светильника у кровати и разглядела в углу, у изголовья, застрявшую чёрную точку в паутине. Паука не видать пока, но недолго цокотухе век коротать осталось, пришло время повстречаться со своими прапра. Ладно, собаке собачья смерть, а мухе… Мушачья? Мушиная? Мушная? Пусть будет собака, все имеют право хотя бы перед смертью побывать в чужой шкуре, даже если это не гарантирует спасения души и тела. Под одеялом тепло и уютно, полумрак так и манил, так и уговаривал прикрыть веки и пропасть ещё на часок из жизни. Сон ли, явь ли — кому какая к чёрту разница? Юля потянулась и скривилась от прострела в шее, осторожно дотронулась до болезненных точек, поднесла пальцы к глазам. Джокер приложил — естественно, намеренно — чуть больше сил, чем следовало, искусал, изжевал, растерзал её шею, а засосы, оставшиеся багровыми лилиями на коже, — самое безобидное. Кстати, о нём. Юля, чуть помедлив, повернула голову и встретилась с его насмешливым, самодовольным взглядом. Вчера вечером она не осталась в долгу перед ним: его нижняя губа чуть припухла, бурая корочка застыла на ранке. Больно, наверное. Ну так и поделом! Одно одеяло на двоих, и душа замирала, потому что кожа к коже — это приятно, почти нормально, почти по-семейному. И уже невозможно обойтись без. Всё время думаешь о. Постоянно хочется к. Как много предлогов для них в этом душном фургоне, нагретом утренним солнцем: рядом, в, под, с. Хочется, чтобы и у него нашлись парочка предлогов остаться с ней подольше. Может, не в жизни, но хотя бы тут, под одеялом, возле. Изрезанное шрамами лицо, горящие то ненавистью, то злостью глаза, потухающие и почти нормальные, но ненадолго. Юля вытянула руку из-под одеяла и дотронулась до его спутанных волос, расплела несколько сбившихся прядей, подложила под свою голову локоть и позволила себе смотреть на странного, страшного человека. Он ответил ей единственной нормальной реакцией, на которую способен: сначала прыснул в подушку, а потом, не в силах сдержаться, разразился высоким хохотом, пугающим и оглушающим. — Детка… — он захлёбывался. — Видела бы ты себя! Она улыбнулась, когда не смогла отыскать в себе злость в ответ на его реакцию. Может быть, она не Харли и не фем версия Брюса Уэйна — зато она Юмми. Девушка, которой не существовало, она сама себя выдумала. Той, прошлой, по-кроличьи трусливой Юле Джокер свернул мозги, выжег её вместе с отпечатками, вытравил из тела, как она ни трепыхалась, и она сбежала от психа: найти новую причину, чтобы остаться с ним. Ей так хотелось поверить в его заботу, в этот новый пугающий день с Джокером: они снова сядут в машину, и всё будет хорошо. Ещё один день в её жизни будет странным и запоминающимся. Юля одёрнула себя: если она поверит Джокеру, даст обвести себя вокруг пальца пугающей заботой, то вот она — верная дорога к деревянному ящику. К чёрту всё. К дьяволу. В пекло. Она потянулась к нему и прикоснулась истерзанными губами к его наглой ухмылке, и он позволил ей целовать себя. Поддался, усмехающийся и не скрывающий интереса, не остановил, когда она оседлала его. Вчера он был груб, раскрашивал её тело, и утром оно покрылось багровыми цветами. Здесь и сейчас он мягко очерчивал их, прикасался шершавыми пальцами, обводил, пил с них боль. Опять обманывал. Утренний секс слаще вечернего, развязнее ночного, потому что «маски долой»*. Джокер сел и обнял её за спину, заключил в замок из рук, чтобы не вырвалась, и прикоснулся к саднящим укусам на шее. Сначала языком, обвёл солёные контуры, а после запустил в них зубы. Она ожидаемо застонала от боли, всхлипывая, упираясь кулачками в его грудь и силясь разбить объятия, а он сильнее сжимал её, почти до хруста, заставляя кричать. Он оторвался от её шеи и заглянул в глаза: на ресницах застыли прозрачные капельки. Его губы в крови — в её, он нежно прикоснулся к её губам, чтобы разделить с ней вкус соли и железа. Она чувствует его напряжение внутри себя, тянет Джокера, обнимает за шею, всхлипывает и выдыхает в его бесстыжую ухмылку. Ей хочется сделать ему больно, и она впиавается ногтями в его плечи, расцарапывает кожу, кусает его губы, а он рычит, смеётся, веселится над её смелостью. Хочется, чтобы и он покрылся синими цветами, но куда там, его кожа и без них в шрамах. Юля вплетает пальцы в его зелёные, неравномерно окрашенные волны, грубо хватает. Тянет. Сама набрасывается на его рот. Он дрожит, испускает протяжный стон — в нём боль и удовольствие, и Юля наматывает кудри на пальцы, не заботясь о том, что может перегнуть палку и спровоцировать агрессию. Он рычит, скалится, в глазах тягучее марево, обжигающее, опасное, но Юля продолжает играть с огнём. Он не жмурится, не закрывает глаза, а сверлит её. Ей хочется, чтобы он ответил за всю боль, что причинил ей, своей болью. Хотя бы так. Она кусает за щёку, возле шрама, и Джей отзывается предупреждающим, злым смешком, достаточным, чтобы уловить сигнал, но она хватает его за волосы, может быть, сильнее, чем следовало бы. Их поцелуй больше напоминает борьбу, их прикосновения друг к другу приносят боль, но они не останавливаются. Тяжело дышат, сверлят друг друга злыми взглядами. «Ненавижу тебя. Я тебя тоже ненавижу» — уместное признание друг другу, молчаливое, свирепое. Попадающее в цель. А после он смерил её испытующим взглядом и вкрадчиво, но настойчиво отдал короткий приказ: — Кофе. И, закинув руки за голову, позволил себе развалиться в ворохе одеяла и подушек. Лежал так и водил языком по внутренней стороне щёк, изучал шрамы. — А где же «с добрым утром» и «пожалуйста»? — театрально возмутилась Юля, выискивая свою одежду, разбросанную по кровати. Он скосил глаза и цокнул языком. Первым делом она нашла зеркало над раскладным столом и осмотрела свою шею. Страшное зрелище. Кровоподтёки, укусы, сукровица, покрывшиеся корочкой ранки, багровая кожа, бонусом надоедливая саднящая боль. Юля поморщилась и поискала на полочках и в ящиках аптечку, чтобы скрыть от посторонних — и от его тоже — взглядов это безобразие. — Кофе, — настойчиво напомнил о себе Джокер. — Да, да, — отозвалась Юля и, отложив бинты и пластырь, принялась заправлять кофеварку. В миниатюрном холодильнике нашлись овощи, банка паштета и гречневая каша с мясом и грибами — аж пять магазинских упаковок. Микроволновка услужливо разогрела две из них, кофе к тому времени сварился. После завтрака Юля вернулась к латанию своей многострадальной шеи, а Джокер тем временем оделся, спрятал волосы под парик, а щёки и рот — под накладные усы и бороду. Д — диверсия. Ж — жёсткость и жестокость. О — огонь. К — каверзность. Е — едкость. Р — разрушение. Ещё одно слово, которое прилагается к каждой букве его имени, — это боль. Острая, тупая, сильная, нестерпимая. Бывает фантомная боль. Может, существует и фантомная память? И Юля пробует забраться под толстую скорлупу, грызет ее несмело, боясь сломать зубки, исподтишка смотрит на Джокера. Джек Напьер. Артур Флек. Джозеф Керр. Джон Доу. Белый Рыцарь. Джокер многолик, у него много масок, он мастер перевоплощения. Может, он изуродовал свой мозг сам, своими же руками. Вставил спицу в нос, и пошла жара. Может, он хотел забыть себя, может, он был филантропом, которого мир не заслуживал. Бэтмена создал город, а кто создал Джокера? Бэтмен? Тоже город? Кто слепил несмешного, опасного клоуна? Юля выгоняла из головы мысли, заставляющие её жалеть Джокера, она не хотела понимать его, раз за разом залезала обратно в свою голову и пыталась навести там порядок. Не получалось. То ли Джокер там навёл хаоса от души, то ли она сама радостно пошла сходить с ума. Вот что удивительно: три недели, что она жила без своего злодея, в её голове наметился желанный порядок, проблеск чего-то правильного, она жила по законам человечества, но стоило психу снова объявиться в её жизни, как всё полетело в тартарары. Ладно, это всё лирика, пора переплывать к прозе: Юля составила кружки на стол и принялась латать шею. Знатно ей шкурку подпортили. Одна радость: хихикать Джокер перестал, наскучило, наверное. Юля посмотрела на него, теперь всё его внимание занимала муха, которую паук запаковывал в паутину — пропала, девочка, сожрёт её хищник на обед и глазами своими бесстыжими не моргнёт. За окном что-то щёлкнуло. Юля замерла, прислушалась: бамс, щёлк. Она потянулась к шторке, успела её отодвинуть, но почти сразу получила ощутимо болезненный шлепок по руке. Ойкнув, всё же привстала, силясь разглядеть что-нибудь из-за плеча Джокера. Мужчина стоял к ним спиной, лениво потягивался, почёсывал голову, то ли приглаживая волосы, то ли ероша их ещё больше, непонятно. Мятая розовая рубашка не заправлена в серые шорты, на одной ноге белый носок, а вторая так и вдета босой в кроссовку. Похлопав себя по карманам и ничего не найдя, полез гость непрошеный в машину, снова щёлкая и хлопая дверью. Джокер, глядя на всё это, издал какой-то непонятный тихий звук, и Юля осторожно спросила: — Ты его убьёшь? Джокер повернул к ней голову и, нахмурив брови, облизнулся, совсем близко, чуть не коснулся её губ, и насмешливо хмыкнул. — Остынь, Тед Банди. Если бы не я, эхе-хе, ты бы понеслась убивать всех нале-ево и напра-аво. Если ты не угомонишь свою жажду крови, ах-ах, я не смогу тебя взять в… м-м… ученики, малыш, — он не скрывал, что насмехался над ней. То есть он её уже заочно записал в маньяки? Он не агнец, поэтому, как бы, с кем поведёшься, от того и наберёшься. А он меж тем продолжил: — Хе-хе… Хорошо, что между этим бедолагой и — ах! — тобой стою я, иначе отпра-авила бы его на тот свет. И издал смешок, а Юля принялась копаться в себе, чтобы обнаружить, правда ли она желала смерти незваному гостю. Нет. Ей хотелось, чтобы он поскорее ушёл, потому что так оставался шанс, что Джокер не выберется из фургона и не откусит несчастному голову. — Сядь, — жёстко приказал он и огладил накладную бороду. Она послушно села. — Нам ничто не угрожает, — Юля хотела, чтобы её голос звучал спокойно, уверенно, а главное правдоподобно. Джокер тут же сверкнул глазами, жёстко, плотно сжал губы, как будто подбирая слова, прежде чем решится что-то произнести. Указав на Юлю пальцем, он облизнулся и скривил рот. — Если ты-ы задумала покопаться в моих мозгах, то должен тебя пре-ду-пре-дить: я сверну тебе шею, как слепому котёнку. Юля хотела отодвинуться на складном стуле и увеличить расстояние между ними, но, словно предугадав её действие, Джокер положил руку на спинку и шумно выдохнул через нос. Всё вернулось на свои места: когда пришло время, он напомнил, кто тут какие роли занимал и что нечего вперёд батьки в пекло лезть. Попутно он придерживал шторку, иногда поглядывая на улицу, а после сразу возвращал взгляд к Юле и смотрел на неё. Сверлил. Лютый. Собранный, готовый броситься в любое мгновение, неважно на кого: на неё или на того паренька за окном. Без разницы, кому глотки резать, главное, чтобы продуктивно. Она не сводила с него глаз, следила за ним, чтобы в случае чего успеть преградить ему путь и дать секунду-другую парню на улице всё осознать и смыться нахрен. — Бу, — внезапно, но тихо, почти шёпотом, выплюнул словцо, и Юля на инстинкте ухватила Джея за руку. Если бы так вышло и она бросилась бы на него, сколько ему понадобилось бы времени, чтобы отцепить её от себя? Стал бы он мучиться выбором, как её приложить обо что-нибудь так, чтобы не расколоть череп или не сломать пару рёбер? Можно попробовать поковыряться в его совести, например: «ты не такой, ты не должен, это вовсе не обязательно», но у него в голове что-то щёлкнет своё, психическое, и он перевернёт всё вверх дном. «Ты должен, ты такой, обязан». А если попробовать провернуть финт ушами и опередить его, типа «да, ты должен», то он поднимет её на смех. Скажет, что у девочки не все дома, совсем ку-ку, и попробуй докажи потом, что совсем не это имела в виду. — А ты не мог бы… Джокер перебил её, не дослушав: — Не мог бы. За окном снова шорох и стук закрывающейся двери, Джокер выглянул из-за шторки и вздохнул. Юля тоже потянулась и увидела, что мужчина, надев бейсболку, лениво уходил от тачки. Они пробыли на парковке всю субботу, до самого вечера: ездили, сдавали назад, парковались, выезжали, парковались, поворачивали, сдавали назад, парковались, колесили между рядами. Юле хотелось сдохнуть, а Джокеру хотелось её закопать где-нибудь поблизости, их желания удивительным образом тянулись друг к другу, как магнит и железо, но, увы. И вечером к своим машинам возвратились первые люди, и пора бы уже включать панику и выкручивать тумблер — привет, проблемы! Но Джокера они будто не волновали, он велел вернуть машину на место, затем они чинно прошлись между рядами, и разодетые, весёлые, пропахшие дымом и алкоголем люди довольно улыбались им, пожимали Джокеру руку и желали хорошей предстоящей рабочей неделе. Юля хмурилась, офигевала, с ужасом наблюдала за рукопожатиями, всё ждала, что он кому-нибудь раздробит руку, но он улыбался в накладные усы, благодарил, пару человек похлопал по плечу, а с одним очень важным джентльменом — какая-то полицейская шишка — обсудил последние новости: ну надо же, в городе появился ряженый, «видали, что учинил неделю назад в кафе?» А Юля взяла своего ненаглядного психопата под руку и промурлыкала ему, улыбающаяся: «Милый, опоздаем ведь». Надо было видеть его взгляд, затем он улыбнулся мужчине и многозначительно выдохнул: «Женщины». Ещё в течение двух недель Джокер вытаскивал Юлю из логова, и они отправлялись на очередной импровизированный автодром. Заброшенная деревня. Отдалённые трассы. Ночные автодромы — они давались тяжелее всего, потому что приходилось вставать ни свет ни заря и тащиться, аки оборотни, на площадку. И так каждый грёбаный день. Помимо всего прочего им пришлось поменять дислокацию, так как время вписки подошло к концу, вот-вот должны были вернуться жильцы дома. Накануне отъезда Юля прибрала квартиру, чтобы отплатить несчастным хотя бы чистотой, перестелила постель — в шкафу нашлось белоснежное бельё. Облака, облака, облака, только ангелов не хватало. Джокер тогда застал её за тем, что она взбивала подушки, уже наряженные в небеса. Аккуратно подоткнутая простынь ничем не выдавала, что на кровати кто-то нагло спал все эти дни. Но Джокер не был бы Джокером, если бы не пожелал оставить гадость напоследок: уронил Юлю на это белое небесное царство, набросился и оставил хозяевам привет. Ворох смятого белья, в том числе женского, и много крови. Её крови. Стоило ждать в ближайшее время в новостях, что в одной из квартир города нашли следы похищенной девушки. Так и вышло тогда. Они заняли одноэтажный каменный дом на другом конце Августа, и Юля точно знала, что единственного, одинокого хозяина — немощного дедка без прицепа из родственников — Джокер прирезал, а наёмники услужливо закопали тело в заброшенном саду позади дома. Там всё заросло борщевиком и не пойми чем ещё, поэтому приспешники ходили потом красные от ожогов, в волдырях и охреневшие, а Джокер доволен. Естественно. Так пролетели две недели, Юля куда увереннее выкручивала руль, уже не нависала над ним, чуть не лбом упираясь в стекло перед собой. Повороты? Конечно. Сдать назад — уже могла. Припарковаться — ну… такое пока. Она усердно разбивала зады тачкам — бах, бах, бах! Джокер сердился, усмехался, издевался, паясничал, рычал, а Юля несмело оправдывалась: «Я женщина, мне не дано». Каждый день он таскал её в новое место, никогда не повторялся, каждый раз требуя невозможного: лучше, больше, ещё. И так по кругу. В один из таких дней они выбрались для очередной порции практики не как обычно — на ночь глядя, а то и вовсе ночью, а в семь вечера. Потратили около часа на езду, после Джей разрешил размяться, пройтись по площади — на окраине города, в самом затхлом районе почти никого. Вечер пятницы, кто у теликов, кто уже готовенький, не до прогулок, одним словом. — Опасно вот так кататься у всех на виду, — Юля встала рядом с машиной и залюбовалась закатом над железной дорогой, проходившей неподалёку. — Это… хм… не совсем обычный урок, — Джокер достал из багажника зелёную пол-литровую бутылку и тряпку. — Считай это, хе-хе, экзаменом. Ну-ну. Юля знала, левой пяткой чуяла, что надо бы запаниковать, почуять неладное, всеми силами предотвратить начатый фарс, но… Все эти две недели всё было почти нормально. И даже то, что Джокер вдруг сгорбился, как будто расхаживал тут не в футболке и джинсах, а в своей разлюбимой фиолетовой двойке. Ещё бы грим наложить, и полный боекомплект. — Экзамен значит? — переспросила Юля, размышляя, что же тут могло не сойтись. Он приобнял её за плечо, мягко поцеловал в висок, и Юля задохнулась: дышать стало нечем, он прижал её к себе и плотно закрыл нос тряпкой. От неё пахло сладко-сладко, до тошноты приторно, и чем больше Юля боролась, чем сильнее билась за вдох, тем громче мурлыкал Джокер песню. Колыбельную. Руки ослабли, никак не получалось вцепиться ему в лицо или хотя бы ухватиться за футболку. Ноги не слушались, всё время подкашивались, будто бескостные, чужие. Юля обмякла, осела, упала бы на пыльный растрескавшийся асфальт, но Джокер держал её. Навалил на себя, ухмыляющийся, довольный. Его лицо уплывало, пропадало, будто летний ветер рассеивал его по дорогам и дорожкам, уносил куда-то. Юля боролась — с собой. С отяжелевшими, набрякшими веками. — Т-ты… — не её язык, чей-то чужой кусок мяса во рту, никак не хотел ворочаться. Джокер ослабил хватку на лице, уже не так сильно прижимал воняющую тревогой тряпку. Юля сипло вдохнула, снова захлебнувшись пакостной сладостью. «Нена... Не… Не вижу… Нена… вижу…» Темно. Тем-но. Юля попробовала тугое чернильное слово языком и ощутила пустынную царапающую бездну во рту. Воды. Она вздохнула и разлепила сухие губы, попробовала позвать кого-нибудь из темноты, но голос замер в горле. Застрял. «Моя бабушка курит трубку», — звонкий, надтреснутый голос тонул в безмолвии и назойливой мухой жужжал над ухом. — Сделай потише, — она всё-таки заставила слова вынырнуть из глотки, за что поплатилась саднящей болью. Тишина в ответ продолжала негромко жужжать негромкой радиоволной, и так хорошо, уютно, спать бы и спать. Только нестерпимо хотелось пить, мучительная жажда саднила горло, билась в голову молотком — «Пить! Пить!» Так. Та-а-ак. Ох ты ж ёб твою мать! Тут уж сон как рукой сняло! Глаза сами собой открылись, перестав ломать комедию, и завертелись, заворочались в глазницах, чуть не выкатились. Где эта паскуда? Где эта тварь, по ошибке называющая себя человеком? Юля в машине, вокруг темень непроглядная, и впору бы дополнить, что хоть глаз выколи, если бы не прикреплённый под потолком фонарик. Тусклые лучи едва-едва справлялись с сумраком, света хватало, чтобы оглядеться вокруг и осознать: пиздец, сударыня. Это игра, просто игра, тут главное в правилах разобраться, а там нормуль, раз уж не убил, руки-ноги не отнял, то где наша не пропадала. Юля прислушалась: радио всё так же тихо мурлыкало, на этот раз голосом профессора Лебединского — «Я убью тебя, лодочник». Даже из-за тусклого света она не могла разглядеть, что там, за окнами. Может, машина стоит себе тихонечко на дне реки, рыбки вокруг плавают, удивляются: эка невидаль, такая махина покой их нарушила! Нет, не река, не озеро, потому что радио играло не в Юлином авто, а откуда-то извне, стало быть, одним страхом меньше — не утонет. Она дотянулась до фонарика, нащупала кнопку-выключатель и нажала. Сперва мир пропал в глухой черноте, ухнул в злую бездну и замер, но чуть погодя глаза попривыкли, настроились на хиленькое ночное зрение и услужливо показали всё вокруг. А смотреть, кажется, есть на что. Вокруг, то тут, то там, припаркованы машины, нечастыми рядками. Забор из сетки Рабицы, кажется, табличками с номерами расчерчены парковочные места. В чём прикол? Где тут суть шутки? Смеяться после слова «лопата»? Кстати, о лопатах: если хоть одна попадёт в руки Юли, она клятвенно обещала себе отходить ею своего неугомонного шизофреника. За окном тьма. Ночь. На небе звёзды горят, заливаются, светят, как умеют и как будто некоторые подмигивают. Луна висит половинкой каравая, только выеденного посерёдке, то ли убывает, то ли растёт — Юле нечем похвастаться в астрономии, познаний ровно ноль целых и хрен десятых. Вдруг тени как будто шевельнулись, качнулись, с лапы на лапу переступили. Юля припала носом к стеклу и подобрала под себя ноги, стало зябко и страшновато. Что там? Кто там? Может, дверь приоткрыть, спросить, позвать, попросить о помощи? Да щас. Джокер её сюда точно не в руки добрым самаритянам закинул, так что оставалось надеяться только на себя. Ох, мама… Машину окружили ротвейлеры, крутобокие, морды злые, глазёнками своими голодными так и сверкали. «Выходи, человек, потолкуем, попробуем тебя на зубок, поваляем немножко в пыли, порадуемся». Хуй вам без соли. Юля огляделась, отползла к противоположному окошечку — и там собаки. Сколько же их тут? Раз, два… Пять… Ладно, ла-адно. Реветь потом, а сейчас стоило придумать, что делать дальше и как отсюда выбираться. Юля включила фонарик и осмотрела заднее сиденье, на котором сидела, проверила щели, обшарила потолок. Заглянула на водительское и пассажирское места. На пассажирском лежала бутылка воды, полторашка, рядом — ключи и какая-то карточка. Юля взяла её, поднесла к глазам и рассмотрела водительское удостоверение на Кауфман Юмми Исааковну, а… с фотографии смотрела она, Юля. Ох ты ж ё... Как бы это покультурнее выразиться... На полу, перед сиденьем, лежал пакет, и хорошо б его выкинуть к чертям собачьим, но лучше играть по правилам Джокера, чем на ходу выдумывать свои. Хотя его и такой вариант наверняка устроил бы. В пакете два новеньких номера и несколько стяжек. И сразу так засвербило неприятно, шестое чувство проснулось и гаденько шепнуло, что машина, в которой очнулась Юля, в самом настоящем угоне. И вот что на руках: угон, подделка документов и эти милые пёсики тут явно не для того, чтобы помогать ей геройствовать. Она ещё раз посмотрела в окно: собаки смотрели на неё с ненавистью, с жаждой, и выходить к ним никак нельзя. Да и не хотелось. Юля перебралась на водительское сиденье, утолила жажду — вода как вода, тут без обмана, хоть на этом спасибо — и стала думать, что дальше. А дальше — только вперёд и только на машине, судя по всему. Щёлк. Фары разрезали ночь. Юля подалась вперёд, разглядывая, что там впереди: забор, несколько стареньких колыма, и тут же закралась мысль, что вряд ли тут просто парковка. Может, пункт приёма металлолома, хрен знает, но лучше рвать отсюда когти — и поскорее. Ну, поехали! Ключ качался в дрожащей руке, пока Юля разглядывала брелок и собиралась с духом, и ясно, как день: что-то ещё ждёт на десерт, псинки тут просто как вершина айсберга. Старт, не более. Можно дождаться утра и ответственного человека, который убрал бы своих Барбосов и Рексов, но где гарантия, что человек не явится сюда с бензопилой, например. Юля вставила ключ и повернула его. Машина не бутафорская и не металлолом, потому что послушно завелась, не кашлянула даже ни разу, не заскрипела, не заворчала. Начало вроде неплохое. А впереди никаких препятствий, кроме… закрытых ворот. Юля повертела головой, силясь разглядеть, вдруг где открыто. Увы. Сцепление. Медленно отпустить. Газ. Есть! Колёса приятно зашуршали по гравию, машина плавно поехала вперёд, и всё бы хорошо, но псы тут же повскакивали со своих мест и зашлись в лае. Шум стоял страшный, лай, рычание, собаки бросались чуть ли не под колёса, порывались укусить за них, скребли когтями по корпусу. Главное не трусить — они снаружи, Юля внутри, а так как у собак нет рук, ей ничего не угрожает. Нормально, нормально всё. Так себе шутка, детей пугать разве что, и Юля, чтобы унять зашедшееся в тахикардии сердце, засмеялась, радостно, заливисто, чтобы прогнать страх. Нашла чего бояться! Передавит в случае чего шавок, уж на это мозгов и умений хватит, но задним умом надеялась, что всё-таки не представится такая возможность, потому что собаки не при чём, их бросили под огонь. Слева на дорогу упал свет, прилип к гравию лужей, и темноту прорезал сиплый, басовитый голос: — А ну тихо, бляди бесхвостые! Юля утопила педаль газа, и из-под колёс полетели камни, руль вдруг завихлял под руками, а за грудиной вдруг стало жарко и больно, будто перца насыпали. — Ах ты паскуда! Стой, сука! Мужчина пропал в дверях теплушки и появился в следующий раз уже с ружьём в руках. Юля закричала. Бах! Визг! Лай! Она отпустила педаль, машина вздрогнула и замерла, пальцы предательские — соскальзывали с руля. Юля давила на газ и не сразу сообразила, почему машина не реагировала. Выругавшись и стукнув по панели, она быстро нажала и тут же отпустила педаль сцепления. Дура! Мужчина уже бежал к ней, ругаясь так, что даже завывающие собаки прижимали уши. Бросались на окно, толкали друг друга, испачкали всё стекло слюной и пеной, и вот бы уже сдохнуть, но лучше не стоило. Сцепление! Сука! Газ! Сука! Тачка рванула вперёд, собаки тут же бросились догонять, задыхаясь от лая и злости. Перебудили, наверное, всю округу. Бах! Что-то громыхнуло, сильно, разом, как гром перед самым носом. Рядом. Юля пригнулась, не выпуская руль из рук и выворачивая его, заставляя машину вихлять, чтобы ни у собак, ни у мужика с ружьём не было ни шанса. До забора бы добраться, а уж на открывание замков — тут уж простите великодушно. Псы скакали, подпрыгивали, как мячики, заглядывали в окна. Визг колёс! Рёв мотора! Камни из-под машины! И махина, вихляя задом, набирая скорость, протаранила ворота, подскочила на насыпи, чуть не застряла, едва не скатившись колесом в канаву. В темноте не разобрать, но до Юли дошло, что это никакие не сраные ворота, а просто залатанная когда-то огромная брешь, и это охереть как нехорошо. Ночь в свете фар испуганными мотыльками рассыпалась, грохотом мотора ревела, а колымага разъярённым оборотнем улепётывала подобру-поздорову. За забором поле, а травы вокруг — что хуёв на «Порнхабе». Юля чуть не взвыла, осознавая, насколько встрянет, если машина где-нибудь тут заглохнет. Тачку трясло, как бешеного паралитика, но она ревела и гнала без устали. Собаки не отставали, но, судя по обиженному визгу, кого-то Юле удалось придавить, а остальным будто фиолетово, скакали, как адские демоны, как ужаленные в жопу черти, бросались под колёса пуще прежнего, но ничего, заразы блохастые, «бляди бесхвостые», так просто не возьмёте. — Давай же, ведро с гайками! — подстёгивала Юля свою четырёзколёсную лошадку. Что-то не переставая хрустело и стучало. Юля оглянулась назад и увидела, как колыхалась вверх и вниз крышка от багажника, бах, бах, и как не отвалилась ещё, дурная. А останавливаться нельзя: блохастые и клыкастые смекнут, куда можно сунуть свои слюнявые морды и кем тут сегодня поужинают, и Юля топила что есть мочи. Машина прыгала на неровностях, подскакивала на кочках, её качало из стороны в сторону. Колымага скрипела, натужно визжала, а в свете фар видно, как перепуганные птицы разлетались в стороны. Вот уж апокалипсис по полной. Из-за травы не видно, куда ехать, и если где-то впереди вдруг река, то это всё, конечный пункт. Страх за грудиной накачивал сердце вместо крови, и Юля что есть мочи, изо всех сил старалась педали не перепутать, тут уж нельзя сплоховать, а иначе хана. По-русски — пиздец. Псы неслись следом, но уже не скакали по бокам от тачки, потому что в высокой траве не больно-то наскачешься, — не зайцы, — а бежали позади. Юля то и дело выискивала их в боковых зеркалах, а потом, когда ей надоели эти кошки-мышки, а желание жить задушило совесть, Юля приняла решение не идти по стопам «Гринписа». Раз природа захотела сомкнуть свои челюсти на мягкой шее, то дави нахрен эту природу. Юля переключила передачу, и машина понеслась назад, по проторенной дороге, по примятой траве, и псы завизжали, заскулили, жалобно заныли. Сердце сжалось. Слёзы брызнули из глаз, когда Юля посмотрела в окно и увидела, как поваленные, задавленные туши вертелись, пытались расползтись, спасти выпущенные кишки. Сука. Паскудство! Она проехала ещё немного назад и дала по газам. Визг, хруст, влажные звуки наполнили потревоженную ночную тишину. И снова: назад, в свете фар ещё трепыхались пару собачьих туш, захлёбывались и хрипели. Вытерев слёзы и всхлипнув, Юля повела машину вперёд. Проехалась по тушам, напитывая изъезженную, испаханную колёсами и костями землю кровью. Юля убрала ноги с педалей и замерла, зарыв влажное от пота и слёз лицо в ладони. Собаки не бросались на машину, не царапали её когтями, не пачкали стекло слюной. Сдохли. Не время распускать тут нюни, потом она оплачет и этих тварей безмозглых, подневольных, пущенных Джокером в расход веселья ради, и себя, вынужденную их передавить. А сейчас надо убираться отсюда поскорее, потому что мужик с ружьём где-то рядом. Уж не отпустит теперь так просто её, а если догонит, достанет, то три шкуры сдерёт, за каждую свою шавку спросит, как за члена семьи. «Давай, родненькая», — почти скулила, уговаривала Юля машину и поглядывала в зеркала. И машина осторожно покатилась вперёд, травы приминались под ней, тихо шуршали, опускались, пропуская вперёд. Метров через двести, может, триста позади заорал, завизжал мужик и выстрелил в воздух. — Еба-ать! Ах ты пиздоебливая скотина!...Тоска, тоска — Гробовая доска. А шесть досок — Пуля в висок... Александра Разживина
_____________________________________ * «Маски долой» - фраза из романа Стивена Кинга «Сияние»