Боже, храни АлиЭкспресс

      Памятуя о прошлых уроках Джокера, Юля ждала расплаты вот-вот и с минуты на минуту. Но ничего не происходило. Как будто Джокер забыл о своих словах или взял их обратно, не удосужившись предупредить об этом никого. Но-о… Нет. Это не его стиль, мистер Джей никогда ничего не забывает и никому не прощает ни слов, ни жестов. Слово не воробей, и случилось непоправимое — оно вылетело. Если по-хорошему, то смотаться бы из дома, отсидеться где-нибудь. С годик. Авось мистер Джей простит и слова, и новый побег.       Он часто и подолгу разговаривал по телефону. Чёрт, по Юлиному телефону! Её до сих пор терзала обида, жгучая засранка не давала ей покоя. Хотелось забрать своё, но Юля не решалась. Самое малое, чем она могла отделаться — это получить по рукам. О большем даже думать не хотелось. Зато мистер злодей охотно отпустил Ареса на пару дней к любовнику, хоть у кого-то что-то хорошее в жизни происходит. Лишившись единственного собеседника и будучи запертой в одной квартире с Джокером, Юля внезапно заскучала.       То есть почти заскучала. Если уж совсем по-честному, она не успела даже как следует вкусить апатию, как что-то изменилось. Джокер вдруг стал другим. Серьёзно. Учуяв, что его игрушка затосковала, он сменил тактику. Вечером, закончив телефонные дела, он отключил телефон. Юля удивилась. Затем выключил свет. Комната погрузилась во тьму, пугающую, так и виделось, как тени поползли по стенам. Жадные, прожорливые, потянули ручонки к Юле. Она испуганно замерла в кресле. А что если Джокер решит провернуть злую шутку и заставит её попробовать противостоять ему? У неё и правда не останется выбора: убей или умри. Хотя в её случае чуть проще: сдохни или умри.       Темнота окутывала. Вдох. Душно в комнате один на один с маньяком и психопатом. Выдох. И обжигающий холод трогает за плечи, касается рук. Зажмуриться и распахнуть глаза. Бесполезно. Темнота молчит, наблюдает, скалится, обнимает за плечи.       — Малыш-шка, — отзывается тень теней.       Юля вжалась в кресло, прижав к себе книгу. «Американский психопат» — не самое обнадёживающее чтение рядом с Джокером.       — Иди ко мне, — зовёт чарующий голос. Густой. Мурлыкающий. Предвкушающий. Оттого пугающий.       Тень на диване двинулась, обозначив себя, и Юля на ощупь пошла навстречу своей ночи. Скупые фонари сегодня не горят за окном, будто нарочно, будто по щелчку Джокера не стали зажигаться. Густые заросли перед окном ловят стеснительные отблески от окон близлежащих домов и оставляют их себе. Не разрешают влиться в комнату. Холодно. Душно. Страшно. Джокер коварен. Хотелось остаться на месте, прирасти к полу ногами, как корнями, но её сомнение перечёркивает туманное: «А-ах».       Диван скрипнул, и Юля вздрогнула. Всхлипнула, потому что ей внезапно не понравилось предвкушать представление, но она послушно опустилась на диван и пригляделась к серым очертаниям. Джокер наклонился к ней, несколько раз облизнулся у её уха и прикоснулся губами к мочке.       — Я… У меня должок перед тобой.       Юля зажмурилась, вспоминая хоть какую-нибудь молитву. «Отче наш…» Почему она боится? Из-за темноты? Или потому что в сумерках спрятался Джокер и теперь подкрался?       — Нет, ты… — сбито мямлит она, вспоминая, как складывать из звуков слова.       — Тш-ш-ш, — перебивает её Джокер. Приложил палец к её губам. Надавил.       Юля сглотнула вязкую слюну и послушно приоткрыла рот. «Молодец», — шепчет темнота. «Какая послушная девочка», — подхватывает тишина.       — Джей, — всхлипнула Юля.       — Тише, малыш-шка моя.       Было больно. Он заламывал ей руки. Терзал. Рвал её стоны, пил с губ всхлипы. Время вдруг остановилось, став густым, неповоротливым, несговорчивым. Пальцы больно впиваются в кожу, царапают бёдра. Юля простонала, но тяжёлая, пахнущая порохом ладонь легла на её рот. Прижалась. В носу защекотало от едкого запаха, захотелось отвернуться. Он ищет на её шее нежные точки, пробует каждый клочок истерзанной кожи зубами. Давит, впивается, а Юля сдавленно вскрикивает сквозь его ладонь. Она попыталась укусить его горячие пальцы, рука дрогнула, пропала с лица. Юля не успела вдохнуть облегчение: р-раз! Звонкая пощёчина обожгла щёку, Юля всхлипнула, и ладонь снова легла на влажный рот.       Она не хочет его, пытается извиваться, боится, но всё равно сопротивляется. В ответ он прижимает её к дивану, и едкий скрип разносится изломанным смешком по комнате. Где-то на задворках сознания затравленный голос пищит, заходясь в истерике, просит замереть и перетерпеть, но Юля не слушает его. Упирается рукой в грудь Джокера и пытается оттолкнуть. Он схватил её запястье, поудобнее, приспосабливаясь, выискивая место послаще, понежнее. Мягкие косточки трещат в его хватке, и Юля кричит. Плачет.       Джокер отстранился внезапно, тяжесть его тела пропала, исчезла, растворилась, будто и не было ничего. Будто приснилось. Юля приподнялась, боязливо подглядывая за тенью сквозь солёный туман. Почему он вдруг передумал? Не из жалости ведь. Нет. Она села и поджала под себя ноги, а когда попробовала отползти, Джокер приблизился. Медленно, будто боялся спугнуть. Щёлк. Ночник над головой лениво осветил диван, его света едва хватало, чтобы разогнать тьму на длину вытянутой руки.       — Оу, малыш-ш, — Джокер наклонился, заглядывая в Юлино заплаканное лицо и ища её глаза.       Она отвела взгляд в сторону, пряча слёзы, но настырные пальцы легли на подбородок и приподняли голову.       — Я что, сделал тебе больно? — в его голосе ядовитое удивление.       Пальцы мягко, очень осторожно дотронулись до плеча, и Юля вздрогнула. Подалась было назад, но пальцы сжались достаточно красноречиво: нельзя.       — М-м? — он снова заглянул в её глаза.       Она всхлипнула, и его рот накрыл её губы. Всё вдруг поменялось, перевернулось с ног на голову, будто Юля выдумала себе и боль, и глупые слёзы: руки бережно касались, изучали изгибы, останавливались на чувствительных точках. Гладили. Она обняла его и позволила уложить себя. И снова тяжесть мужского тела. Ласковые поцелуи, долгие. Так любовники, увидевшиеся после долгой разлуки, встречают друг друга. Вдох. Выдох.       Боли нет.        «Нельзя верить!» Кричит внутренний голос. Она целует Джокера.        «Очнись!» Он углубляет поцелуй, и она отвечает.        «Не верь!» Она улыбается в его губы.       Пропадёшь! Она обнимает его за шею и притягивает к себе, прижимается, стонет. Хочет пропасть.       Утром Юля первая выползла из-под бамбукового одеяла и упорхнула на кухню. Проснётся зло и кушать захочет, а Ареса нет — значит, виноватой останется Юля. Не Джокеру же кашеварить. Пока она колдовала над завтраком, Джокер занялся делами — звонил, рычал в телефон, ругался.       Юля прислушалась. Не в духе, кажется, домашнее злобное божество. Вариант «А»: притвориться мебелью и постараться не дышать в сторону Джокера. Вариант «Б» попроще: занять комнатушку Ареса и раствориться в книжках. Вариант… А больше вариантов нет!       «И повторится всё как встарь…» Один на один с маньяком в одной клетке. Не с тигром, не со львом. Вчера вечером она едва не поверила ему, его губам, его пальцам на её коже. Гнилым словам. Чуть не упала в них с головой. Рыбка, которая дотронулась до крючка, готовая проглотить вкусную наживку. Это не приступ нежности, нихрена подобного! Гений мысли задумал какую-то новую игру, в которой Юле отведена роль шальной карты.       Она решила попробовать проверить свою маленькую теорию и пробралась на кухню к Джокеру. Почесала нос. Кашлянула.       — А можно я… прогуляюсь?       Джокер лениво перевернул страницу газеты и причмокнул. Облизнул губы. Не поднимая глаз на Юлю, ответил тихим скучающим голосом:       — Валяй. О! Купи-ка чего-нибудь… Н-ну… Пожева-ать. Съедобного. И-и… будь добра, используй прогулку с по-ользой и для начала не ешь никаких, хм, гадостей.       И всё? Никаких нотаций? Никаких «Сидеть-бояться!»       Пицца? Не очень вредно, в меру калорийно, Джокер вроде с удовольствием в прошлый раз умял какую-то мясную.       — Оу, ку-уколка! — она повернулась к выходу, но остановилась. Обернулась. — Мамочка скуча-ает по своему пупсику и, хм, всё такое, н-но будь так добра-а, держи пальчики подальше от телефо-онов.        «А то я тебе их переломаю», — Юля мысленно закончила его мысль и молча кивнула. Да, босс! Есть, босс! Стоп! Это что, опять игра? Старые добрые кошки-мышки, только кошка не хотела переломить мышке хребет? Ей захотелось поскорее выскочить из квартиры и нестись подальше от этого места. Но что толку, если блудное дитя всё равно вернётся к вечеру домой, а иначе папочка о-о-очень сильно разозлится.       И она молча ушла, переполненная удивлением. До краёв. Что-то не вязалось, чувство дежавю не оставляло, всплывало какой-то подавленной неразбуженной второй личностью и дышало в губы. Заглядывало в глаза. «Мать, ну ты нормальная, нет?» — Юля одёрнула себя, прогоняя странные мысли.       Хотя… В прошлый раз шестое чувство её не подвело, потому что когда гаденькое предчувствие высунуло мордочку из норки, Джокер усыпил Юлю. И бдительность заодно. И на Юлю свалился пиздец.       В самый центр она, понятное дело, не поехала, так, поотиралась вдоль местных ебеней. Но там, где окраина уже хоть как-то напоминала цивилизацию. Около небольшого кафе — «Мартин любит Мартину» — раздавали печеньки с предсказаниями. Бесплатно. Юля с удовольствием взяла одну, предложенную зазывалой, отошла и с опаской надломила «свиное копытце». Предсказания — они такие, падлы несговорчивые, любили сбываться, особенно если выпадало что-то гадкое, жуткое и «ох ёптеть». Печенька сладкая, песочная, но крепкая. Бумажка шуршащая, сложенная в несколько раз. Развернуть. Прочитать. Охренеть.        «Луна в Марсе, а Марс в кармане. А вообще что-то я сегодня не в духе, спроси у другого печенья».       Лады.       Юля вернулась к кафе, невинно улыбнулась, типа я тут впервые. Мало, что ли, синеволосых нимф в городе? Да каждая третья! Печеньку она получила, поспешила раскрыть её и вытянуть бумажку.        «Время удивляться! Попросите вашего любимого человека удивить вас, и вы не пожалеете». Да щас! Идите-ка в жопу! Юля скомкала бумажку, выбросила в урну и хотела было отправить в пешее эротическое и печеньку, но вовремя одумалась. Ей захотелось прихватить печеньку и для Джокера, но наглости всё-таки не хватило. Видимо, счастье заключалось в чём-то другом, поэтому она забежала в мелкий дорогой закуток с подарками, отыскала на полке конфеты с предсказаниями и купила одну коробочку. Не удержалась, расковыряла картон и достала один кругляшок.       На обратной стороне обёртки красными буквами, как кровью, выведено: «Вы окажетесь во власти бури». Сволочи вы бестактные! Да чтоб вас ваши же предсказания догнали! Все эти пошлые намёки придуманы для влюблённых недолюбленных тёток, которым не хватало изюминки, искры, безумия. Тем самым, упивающимся дешевыми любовными романами с рыцарями и принцессами. У Юли со всем этим перебор, даже секс в её жизни слишком гипертрофирован. Что толку от глупых слов, если, предположим, дома ждал увалень из отряда тюленьих? Какая там буря, люди? «Морковка моя, я так хочу холодного пивка, сгоняй-ка к холодильнику». Очень эротично. Уже бегу и роняю трусы, дорогой!       Хотя Джокеровский «кофе» тоже так себе. Не тянул даже на третьесортный любовный роман, хотя Джокер и любовный роман — это как Джек Потрошитель и спящая красавица. Целовать бедняжку прЫнц не станет, зато смерть будет быстрой и безболезненной. Но это неточно.       Что бы написали в романе про Юлю и Джокера? Что девочка ринулась в бой — перевоспитать неуёмного злодея. Искала в нём совесть, а раскапывала страшные тайны, мрачную правду и необъятную ложь. И однажды ей удалось растопить сердце этого негодяя… Господи. «Убейте сразу, не надо мучить, люди!» Это чтиво оказалось бы на поверку хуже средненького бульварного романа.       И вообще. Джокер отпустил её не потому что он стал добрым папочкой, а потому что у него в рукаве припрятан какой-то крутой козырь. Чем дальше Юля отходила от дома тысячи трупов, тем неспокойнее становилось. Кажется, невидимый хомут на шее всё ещё давил. Собственно, так оно всё и было: Злодей Злодеич особо сильно не утруждался, чтобы скрывать своё отношение к Юле. Его присутствие — неважно, дома он торчал или гонял где по городу в поисках того, что бы такого взорвать — действовало как гипноз. Невидимые пальцы всегда лежали на шее, разница только в том, что иногда поглаживали, но чаще всего сжимали. Вдох. Сиплый выдох.       Паяц. Юродивый шут. Весь изломанный в своём мирке, удивительно огромном и в то же время крохотном. В ладони бы уместился. Вся его философия — это крохотная глазурь селитры на кончике спички. Никаких книжек не нужно, потому что «четыреста пятьдесят один по Фаренгейту» — это тоже про Джокера. Он на любую чужую мысль даст ответ огнём. А когда настроение чуть ниже, чем «Стоять, стоять, очей из тьмы не вынимая, ступнями отбиваясь от огня», тогда поможет нож. Пуля — дура, нож — молодец.       Проходя мимо затонированной витрины, Юля бросила взгляд на своё отражение. От прежней девочки-припевочки, гика с дуринкой в голове почти ничего не осталось. Из зазеркалья на неё смотрела перелинявшая бабочка, оставившая кокон где-то между «Круто! Джокер!» и «Пиздец, ребята! Это Джокер!»       Интересно, а вот с Аресом — это всё как можно обозвать? Тоже Стокгольм, только без любовной линии? Кто они друг другу по иерархии отношений «преступник-жертва»? Брат и сестра? Отец и дочь? В тот злополучный день он тоже был в «ГикКоне», прятался за маской Майкла Джексона. Тогда никакой симпатии в его сторону не ощущалось, он растворялся безликим пятном в отряде преступников.       Юля прислушалась к себе. Опасные мысли могли бы отвернуть её от соглядатая, но… ни отвращения, ни осуждения. «Неужели я такая же юродивая теперь, как и эти двое?» Нужна встряска, нужен какой-то толчок, чтобы двигаться дальше. Но страшно. До одури. До мурашек. До зубовного скрежета. Состояние какое-то… Такое. То ли подвешенное, то ли туманное.       Сыпь, гармоника! Скука… Скука…       Гармонист пальцы льет волной.       Пей со мною, паршивая сука.*       Ладно. Это лирика. Жизнь же по-другому устроена, её механизмы не измерить ни одним тропом, ни один поэт ещё не сподобился объять необъятное. Как там судари Стругацкие писали? «А в действительности, построил ты государство или построил дачу из ворованного материала, к делу это не относится, ибо есть лишь НИЧТО ДО и НИЧТО ПОСЛЕ, и жизнь твоя имеет смысл лишь до тех пор, пока ты не осознал это до конца». Борис. Аркадий. За душу берёте! В корень зрите! Но где бы найти такое НИЧТО, каким можно измерить как самого Джокера, так и безумие, которое он посеял в Юлиной голове?       И давным-давно отпали вопросы вроде «на кой хрен я заказала себе этот трындец?» Пришлось подстроиться под обстоятельства и изо всех сил радоваться. Скрепя сердце, через слёзы и боль.       Так, харе уже разводить безнадёгу. К тому же желудок намекнул о том, что «а не пора ли нам пора»? Булькнул. Заурчал что-то, изображая умирающего в муках кита. Жанна строго-настрого запретила питаться в кафе, а это значит, что пора возвращаться в Изумрудный город, к своему волшебнику. После часововой прогулки Юля завернула в местную «Пятёрку», затарилась продуктами и отправилась домой.       Щёлк. Ключ повернулся в замочной скважине, дверь отворилась, и дом отозвался приглушённым жужжанием голосов. Говорили тихо. Иногда перебивали друг друга, и тогда вплетался ещё один голос. Все замолкали. Джокер растолковывал что-то своим бестолочам, усмехался, растягивал слова. Не паясничал.       Юля оставила дверь прикрытой, прислонилась к стене и выдохнула в надутые щёки. Этому готовь, этому готовь и этому тоже готовь. Так, что ли? Нахлебнички прискакали.       Юля прокашлялась и нарочно громко, прислушиваясь к эху, выступила:       — Не тужи, дорогой, и не ахай,       Жизнь держи, как коня, за узду,       Посылай всех и каждого на хуй,       Чтоб тебя не послали в пизду!       Прислушалась. В квартире замерли. Ага, стало быть, поняли: хозяйка пришла. Пришла, голубчики, пришла, молока и прочего принесла. Юля прошла в коридор, скинула около общей кучи обуви кеды и просочилась на кухню. Раз, два, три… Четверо негодяев, не считая Джокера. Итого четыре пары глаз… Ах, пардоньте! У этого, усатого и седого, один. Значит, три с половиной пары глаз — Юля зависла, так как с математикой у них непримиримая война — уставились на неё. В коротких джинсовых шортиках с бахромкой по низу, в кислотной маечке, плечи открыты, кожа загорелая, губки напомажены в розовый, глазки-алмазки накрашены.       Но никто не шелохнулся, все молча глотали слюнки и мысленно раздевали тёлочку босса. Наверное. Джокер лениво развалился на стуле: Россия въелась ему в подкорку, потому что маэстро в растянутых трениках, в тельняшке, она же майка-алкоголичка. Ноги босые. Юля замерла, охренела, потом выохренела обратно и поставила пакет на стол.       Джокер потянулся, как домашний, сытый котяра, лениво окинул парней разморённым взглядом, облизнулся несколько раз. Чуть подавшись вперёд, поднялся из-за стола, качнулся с носка на пятку и обратно. Подцепив указательным пальцем ручку пакета, отодвинул её. Заглянул внутрь. Принялся, как считалочку, проговаривать слова, перекатывая их языком от шрама к шраму: «Гости, гости, кости, гости…» Среди продуктов нашлась банка сгущёнки. Та самая, советская, ещё по ГОСТу.       — Ну… и-и… Хм, — он уставился на банку и замолчал.       Зыркнул на парней, оглядел каждого — мог бы ворочать одним взглядом, как пирокинетик, непременно бы покатал их с боку на бок, как бутылочку вина. Типа брать или не брать? Суррогат там или сносное пойло за двести девяносто девять рублей и девяносто девять копеек? Или взять за триста ровно? Авось копейка не только рубль бережёт, но ещё и качество стережёт.       — Дятел, зна-ачит, — Джокер указал на наёмника банкой сгущёнки. У того короткие волосы, окрашенные в розовый цвет. — Эм-м… Стук-стук, перестук, — он прищурился.       Парень, кажется, поняв, куда клонил босс, мотнул головой и испуганно заозирался.       — Я не стукач! Это прозвище мне дали после того, как я открыл подряд три сейфа за один день.       — Ладно, — согласился Джокер. —Н-но… У меня есть зага-адка. В комнате было пять человек. Я зашёл и убил четверых. Сколько осталось в комнате?       Тишина. Четыре головы заскрипели мозгами, зашуршали извилинами. И Джей в этом безмолвии поставил с тихим стуком банку на стол, открыл ящичек и, пошевелив пальцами над отделением с ножами, выбрал самый длинный. Р-раз! Кряк! Лезвие по самое не балуйся вошло в железную крышку банки, и Джокер наклонился к ней, посмотрел сбоку, оценивая свой труд. Улыбнулся, выдохнув воздух. Перевёл взгляд на наёмников.       — А может, ах, не убил, — он поднял глаза к потолку, будто там что-то написано. Потрогал языком шрам на нижней губе. — А-а… Можно выдавить глаза. Или выколоть. Или выколоть и выдавить. Или… Хм-м…       Он снова порылся в ящике, нарочно громко бренча ложками да вилками, достал старенькую, но ещё крепкую открывашку. Покрутил ею перед глазами, разглядывая не как штуковину кухонную, а как «Мону Лизу». На губах — улыбка, в глазах — искра. Нехорошая. Недобрая. Затем Джокер вздрогнул, проморгался и, подкинув открывашку, поймал её. Тут же зачесал зелёные волны за уши.       Наёмники на него смотрели молча, притихшие, охреневшие, ссутулились собаки. Рыжий-бесстыжий, кажется, ещё не дотунькал, что тут за представление творилось. Да что там. До Юли тоже толком не дошло, она приросла к плите и взирала на концерт по заявкам трудящихся с полным отсутствием адекватности.       Джокер медленно вытянул нож из банки, поднял лезвие к глазам, наблюдая с тихим восторгом за стекающими сладкими каплями. Густые. Юля гадала, слижет ли Джокер сладкое молочное золото с ножа, но он застыл, приоткрыл губы и с придыханием следил.       — Эм-м… Та-ак во-от… — тихо нарушил он момент какой-то только ему понятной истины.       …дикий вопль! Рёв! Бах! Лезвие вошло в ладонь, лежащую на столе, и рыжий завыл. Юля осела. Мужики прихуели. Глазами зыркали, хлопали, с Джокера на рыжего и обратно. Рты пооткрывали и стали походить на гусей недоделанных: шеи вытянули, оставалось только загоготать.       Первая мысль, посетившая Юлину голову, содрогнулась, и вовсе не по бедной конечности, на которую хрен с ней. Стол! Сука, стол поцарапал! Потому что когда Джокер резко выдернул нож, рука дёрнулась, приподнялась, и из-под неё выглянула глубокая царапина. Она тут же залилась кровью и сгинула в алой лужице. «Сука, стол!» — заскрипело на зубах. И фиг с тем, что древний, как пиздец!       А может, это истерика — Юля огляделась, обвела немигающим взглядом кухню и остановилась на наёмниках. Рыжий уже не орал — так, скулил, разглядывая покалеченную конечность и роняя алые капли на пол. Юля стиснула зубы, разглядывая кляксы. Тест Роршаха какой-то. Она пригляделась, моргнула и увидела в кляксах солнышки. Красные мёртвые солнышки, протягивающие ручонки-лучики, цепляющиеся за другие такие же солнышки.        «Вышел месяц из тумана…»       Юля нащупала табурет и приземлилась на него.        «…вынул ножик из кармана…»       Рыжий скулил. Кажется, боль его больше не беспокоила, потому что он сжал изувеченную руку в кулак и положил её на колено.        «…буду резать, буду бить…»       Сидящий рядом всклокоченный мужичонка сидел, тряс головой, подмигивал заляпанному полу и о чём-то тихо шептал сам себе. Загибал пальцы, один за другим, потом разгибал.        «…всё равно тебе водить…»       Вжух! Нож полоснул по шее коротышки. Тот не успел даже отклониться, но после сразу вжался в стену и выпучил глаза, заворочал зрачками. Тонкая царапина показалась на белой-белой коже, и Юля всё ждала, когда откроется водопад или когда голова качнётся и покатится на пол. Ни того, нм другого не случилось, а Джокер поставил руки на стол, крепко зажав между пальцами лезвие, и, сжав губы в тонкую линию, обвёл строгим взглядом присутствующих.       — Шеф, — неуверенно шепнул коротышка, всё ещё не верящий в то, что жив. — Ты же сам сказал, что мы всё правильно сегодня сделали.       — А… Хм. Кто проболта-ался Шалтаю-Болтаю о том, что я, эхе-хе, готовлю мА-аленький подарочек Чайке? М?       — Шеф, это не мы, — всхлипнул коротышка.       — Тш-ш… Тихо. Тихо-тихо. Да. Я знаю. Я спрашивал «кто?», а не «кто из вас?».       Он навис над парнями, и они сидели перед ним, как нашкодившие щенки, описавшие хозяйские тапки.       — Мы… — снова начал коротышка, наконец прижав ладонь к порезу.       — Тш-ш, — отмахнулся от него Джокер.       Он обернулся к обмершей Юле, смерил её взглядом, не забывая причмокивать, затем лениво повернулся обратно к наёмникам.       — Это Юмми.       Парни хором кивнули. Не хватало только возгласа: «Да, мудрый Ка-а».       — Это та мелкая сучонка, о которой говорил Квакша? — в разговор вклинился боров. Он едва помещался на табуретке, та еле не трещала под ним, но стойко держалась.       Джокер усмехнулся и склонил голову набок.       — Да. Да, та самая. И… — он облизнулся и пожевал нижнюю губу. — Это моя мелкая сучонка.       Он перевёл взгляд на рыжего, и тот сразу виновато опустил глаза.       Юля на всякий случай молчала, проглотив возмущение. Сейчас опасно высовывать мордочку из норки, потому что Джокер перекусит хребет на глазах у подельников. Чтобы другим неповадно было.       Может быть, он заставит её убить кого-то из своих прихвостней? Когда-то же это должно произойти. В смысле убийство. Попытка склонить. И чего ради ей подрываться и добивать одного из этих упырей? «Фас» он им скомандует? Как скомандует, так и пойдёт на хер, а вслед за ним и она: только он просто пойдёт в пешее эротическое, а она — к праотцам по радуге.       Юля ищет его взгляд, несмело и тихо, пыжится прочитать его движения. Из кожи вон лезет, чтобы понять. Что-нибудь. Но на каждое его движение мелко вздрагивает и думает: «Вот сейчас как вложит в мою руку нож и прикажет убить. Я, конечно, не убью, поэтому он убьёт меня. Достоевский бы возликовал, наверное. Или нет? Вылез бы из своей неуютной могилы и спросил бы: “Молилась ли ты на но…” Ой. Не то».       Джокер прогнал своих щенят, велел паскудам выметаться, а потом как ни в чём не бывало плюхнулся на стул, вытянул ноги и дооткрывал несчастную, многострадальную банку сгущёнки.       — Эм-м. У тебя ко мне вопро-ос-с, куколка?       Джокер и сгущёнка. Сладость тянулась тонкой ниточкой, Джей прерывал её о неровный край банки и отправлял ложку за ложкой в рот.       — Нет. То есть да. Когда ты собираешься заставить меня убить человека? — чего вокруг да около ходить, как целочка вокруг причинного места.       Он удивлённо посмотрел на оставшиеся полбанки, типа, с хрена ли так быстро заканчивается. Затем прошептал: «Ах… да». Разыгрывал спектакль «А я чо? Я ничо, просто тихо-мирно сижу, сгущёнкой балуюсь». Пожал плечами и посмаковал ещё одну ложечку сладкого золота.       — А-а…хм, должен был заставить тебя, — он сделал ударение на слово «тебя», — разобраться с парнишками? Ах. Я… хм… учту. Но ты-ы точно уверена, что спра-авишься? Потому что, ах-ах, если нет, то-о мне придётся выполнить двойну-ую работу. Без дополнительной платы. Эхе-хе.       Он выдержал паузу. Но не ту, в которой ожидал ответа от аппонента, а предупреждающую. Типа «молчать!» Пауза, чтобы убедиться в покорности слушателя.       — Так вот. О чём я говорил? Ах-х да. Двойная работа. Наказать плохих ма-альчиков и непослу-уш-шную девочку. Так ты, эм-м, справишься?       Он уставился на Юлю и щёлкнул пальцами, разрушая момент её молчаливости. Щёлк. Заклинание снято, можно говорить.       — А ты заставил бы?       Он пролил пару капель на пол и недовольно заворчал себе что-то под нос. Отодвинул ноги от клякс и опустил уголки губ, изображая не то недовольство, не то печальку от потери ценного продукта. Даже если это всего лишь капля.       — Н-ну… Ты не ответила на мой вопрос.       — Ты на мой тоже не ответил.       Джокер поставил банку на стол и принялся рассматривать сладкую точку на своей руке.       — Эм-м… Нет, я… ответил. Только что.       — Нет, я бы не справилась, — сдалась Юля, поняв, что из этого спора ничего путного уже не выйдет.       Она поднялась с табуретки и шаркнула к двери, но Джокер привлёк её внимание ещё одним щелчком. На этот раз он достал из кармана один из своих складных ножей, проверил его. Подкинул. Поймал. И сунул обратно в карман треников.       — А сделай-ка нам поп-корн, карамелька.       Оу! Юля застыла в дверях, а Джокер уже, кажется, потерял к ней интерес, стянув с холодильника вчерашнюю газету и принявшись заедать новости всё той же сгущёнкой. Ведьмак. Ведьмак. Ве… Чёрт полосатый! Столько калорий, и хоть бы где отложилось!       Так-с. Поп-корн так поп-корн. Сказано — сделано. Но того, что случилось дальше, Юля не ожидала. Ни в сказке сказать, как говорится. Ночь подглядывала в окно. Разросшаяся поросль молодого ясеня тихонько стучалась в окно, рассказывая сказки о подступающем похолодании. Квартира ещё держала накопленное тепло, но Юля всё равно забралась в уютную пижаму с пингвинчиками и медвежатами. И… Они сидели на скрипучем диване: Юля подложила к подлокотнику подушку и навалилась, таская воздушную кукурузу из глубокой голубой салатницы на табуретке. Джокер сидел рядом, положил её ноги к себе на колени, сложил руки сверху под одеялом, горячие, и поглаживал большими пальцами.       Арес недавно притащил в их дом телевизор и с разрешения босса поставил в гостиной. Современная панель, но видно, что уже служила кому-то верой и правдой, а теперь перешла, горемыка, в новые руки.       Времени на часах почти полночь, по телику шла комедия из далёкого беззаботного детства — «Стой, а то мама будет стрелять». Юля улыбалась, смеялась над старыми шутками Сталлоне, Джокер ухмылялся. Кажется, ему тоже фильм зашёл, но червь сомнения грыз Юлино сердце. Ночь. Фильм. Сидеть под одним одеялом, положив ноги на колени любимого мужчины, — это прекрасно, когда в этом есть хотя бы крупица правды, какой-то неподдельной адекватности. Юля же ощущала, что её пытаются приручить. Очень мягко, нежной дрессурой, сахарком с ладони. Так паук заманивает сладкую, вкусную жертву, подкрадывается, глазищами сверлит. Упивается властью. Сладко ему.       А Юля смотрела на Джокера хитрой мухой, не желавшей приближаться к паутине слишком близко. Она играла в игру по правилам паука, но обходила приманку стороной. Да, кивала она. Конечно, соглашалась она. Всё чики-пуки, чел, поддакивала она. Держи карман шире, думала она. Джокер скалился в ответ, выдавая свой фирменный оскал за улыбку: улы-ыб-бка — и сразу яд на губах. Он наклонился и поцеловал её, Юля ответила, спрятала невидимую горькую пилюлю за щекой, не стала глотать наживку.       Верь мне — говорили его глаза. Я сожру тебя — обещали его поцелуи.       Конечно — соглашалась Юля. Но сначала лососни тунца — вертелось на языке волчком.       А утром Джокер вынырнул с тесного дивана в прохладную комнату и накинул на себя первую попавшуюся вещь. Роль первой попавшейся под руку вещи досталась розовому длинному халату Ареса. Джокера этот факт нисколько не волновал, он просто повязал вокруг талии пояс и обернулся к сонной Юле.       — Кофе, да? — спросила она, уже выгребая себя с дивана и заворачиваясь в одеяло на манер тоги.       — Ах, зачем спрашивать, если и та-ак знаешь? — вопреки ожиданиям, судя по тону, Джокер флиртовал.       А может, это так на него халат действовал? В таком случае Юля не отказалась бы, чтобы мистер злодей и дальше в нём щеголял, даже по своим суперважным делам. «Уж поверьте, первого же оборжавшего Джокер вскрыл бы от паха и до пасти».       Арес, блудный герой-любовник, вернулся к обеду. Джокер же наоборот, вышел прогуляться — естественно, не в халате, чем нагнал на Юлю печальку, но она расстраивалась ровно до прихода своего соглядатая. Он принёс несколько пакетов новых шмоток, в том числе женских, и Юля тут же предложила устроить модный показ «Ля гостин». То есть в гостиной. Они дурели, хохотали до упаду, наливали компот в высокие бокалы и дефелировали с ними по дедушкиному ковру, как по подиуму. Юля оттопыривала мизинец, надувала губы и касалась края бокала, оставляя на нём коралловую тень от помады.       Арес накрасил ногти, собрал на голове высокий хвост и щедро намазал глаза разноцветными блёстками. Посылал воздушные поцелуи дивану и телевизору, подмигивал старому патефону, флиртовал с табуреткой. Юля не отставала: принимала дикие кошачьи позы на диване, улыбалась в кинескоп телевизора и постоянно переспрашивала у древнего торшера: «Вот так? Или лучше поднять ногу повыше? А руку куда? За голову? Как Кейт Уинслет из ”Титаника”?»       Джокер вернулся внезапно. Чернее тучи. Кислее антоновки. Мрачнее Бетховена с именитых полотен. Юля тут же выключила радио, прервав Мадонну на полуслове, и песня «Pie, pie, аmerican pie» утонула во внезапной тишине.       Джокер. Фиолетовая двойка, пиджак под пальто. Жилет. Галстук. Рубашка с узнаваемым рисунком. И коронная фишка образа — грим. Кажется, у маэстро где-то завелась студия или личная коморка папы Карло.       Он причмокнул, наклонил голову вперёд и принялся рассматривать праздных отдыхающих. Арес в леопардовом платье скинни со своими бицепсами смотрелся уморительно, а широкополая шляпа и очки-стрекозы придавали его образу изюминку. Юля же влезла в костюм-двойку в цветастой расцветке под зебру, а из-под пиджака выглядывала объёмная леопардовая манишка. Синие волосы облеплены разноцветными клик-клак.       — Арес, — позвал Джокер, не отводя от Юли взгляда. Наверное, решал, вытащить её в таком виде с собой на прогулку или поискать среди раскиданных вещей что покруче. — Эм-м… Какие у тебя планы? Прямо сейчас. Сегодня. Н-ну… или через час.       Арес покосился на Юлю.       — Хотел поехать к Мике, — Миша по-русски, наверное.       — Сможешь, эм-м, пристрелить его и мухой метнуться обратно сюда?       Арес сник, потому что, кажется, он намеревался вступить на тропу праведников, пусть даже эта тропа вела в мир геев, обсыпанных блёстками.       — Да, конечно, — глухо отозвался Арес и опустил глаза в пол.       — А-а-а впрочем не надо, — передумал Джокер и облизал губы. — Едь к, эхе-хе, Мике, развлекитесь. Юмми, пять минут на сборы.       Джокер развернулся, перешагнул через кучу тряпок и вышел в коридор.       — Он сволочь и негодяй, — едва уловимым шёпотом подбодрила Юля Ареса. — Обещаю при случае очень больно его укусить.       Арес усмехнулся и стянул с головы шляпу. В этот момент в коридоре запиликал телефон, Джокер тихо отозвался. Тишина. Он слушал. Юля уже потянулась к джинсам, когда он рявкнул в телефон:       — Так пристрели его! Так сложно?! Сделай пиф-паф!       Он выругался и вернулся в комнату, зло зыркнул на Юлю и оскалился:       — Перестановки в расписании. Идём.       Юля не стала спорить и возникать, что она не пойдёт в образе пугала по городу, пусть даже придётся передвигаться в машине. Она только сунула ноги в кеды, схватила с вешалки жёлтый плащ и на ходу намотала вокруг шеи белый шифоновый шарф. Чёрт знает, сколько они пробудут там, хрен знает где. Погода перестала боловать город теплом два дня назад, и прогнозы охреневали сами от себя. Почти конец июня, а за окном едва ли набралось бы градусов пятнадцать.       Юля послушно заняла водительское сиденье и ехала строго по инструкции Джокера, всё ещё не решаясь вякать на ряженого. Они доехали до заброшенной ткацкой фабрики, и Джокер приказал припарковаться чуть поодаль от поджидавших чёрных машин. Он выпрыгнул первым, за ним последовали наёмники — семь человек. «Маловато»,— подумала Юля, но мысль не озвучила.       Судя по тому, что приспешники вылезли с автоматами наперевес, кажется, их ждали крутые разборки. Юля покрутила головой, гадая, где бы тут могли засесть бесстрашные полицейские, ОМОН и кто-нибудь ещё. И, кажется, никто не слетелся на праздник «пуля — дура». Что ж. Пару раз в книгах да в боевиках мелькали фрагменты, дескать, эти оголтелые придурки перестреляют друг друга и сделают большое одолжение полиции. Но ведь Юля не преступница! Она покосилась на вышедших из поджидавших машин ребят. Там девять человек. Ладно. Ла-адно. Так вот. Она же не головорез! Юля заложница ситуации, системы, Джокера и в прошлом — своей глупости. Она попыталась зайти за фургон и потеряться на его фоне, но главзлодей уж очень недобро перехватил её за локоть и повёл за собой.       Он шёл вразвалочку, неторопливо, что-то тихо-тихо напевал себе под нос и всё это время разглядывал оппонентов, которые тоже прихватили с собой автоматы. Ох разойдутся сейчас казаки-разбойники!       — Рыжий клоун, рассмеши, фокус детям покажи, — хриплый голос невысокого мужчины вплёлся в разыгравшуюся морось и смешался с холодным ветром.       — Смеш-шно, лягушонок, — причмокнул Джокер. — Смешно-о.       — Квакша. Или у тебя, размалёванный дурачок, память, как у рыбки?       До Юли дошло, кто перед ними стоял. Этот высокий полный мужчина — местный авторитет, Квакша Георгий Давидович. Или просто: Квакша. Головорез. Поговаривали, у него можно было нанять лучших снайперов. Любой наёмник на самый изысканный вкус: скормить конкурента свиньям, устроить неприятелю хоррор в стиле «Пятница-13», распять и сжечь. Любой каприз за ваши деньги.       Квакша перевёл круглые голубые глазки на Юлю и прищурился. Кивнул. Ага. Что ага? А то: выглядела Юля так, что её легко принять за сутенёра Джокера. Типа приехала цветастая мамка предложить мальчика капризному клиенту, который в этой жизни попробовал всё, да не всё.       — Ты перешёл мне дорогу, клоун, — Квакша вздохнул. Он говорил спокойно, будто учитель с учеником.       — Пра-авда? — Джокер театрально схватился за сердце, причмокнув. — Ай-яй-яй! Могу я, ах! — чем-нибудь компенсировать твои поте-ери, лягушо-онок?       Он нарочно подтрунивал Квакшу. Юля крепко сжала зубы и недовольно огляделась: люди Джокера стояли по периметру и стерегли входы и выходы. Никто не мог войти, никто не мог выйти. Живым. Ногами вперёд — пожалуйста: кто первый?       — Нехорошо, клоун, нехорошо. Мой бизнес честный, я тебе обещал половину — я тебя не обманул. А ты открыл рот на целый каравай, обидел меня.       Стало вдруг морозно. Неуютно. Вот бы перестреляли уже друг друга поскорее, а то скоро обед, а Арес сегодня голубцы из капусты обещал состряпать с овощами на пару. Чего болтают почём зря окаянные? Слова на ветер только бросали, расшаркивались друг перед другом.       — А ты… хм, крадёшь моё вре-емя, лягушонок.       Джокер сунул руки в карманы тяжёлого пальто и сгорбился, отчего его голова наклонилась вперёд. Нотрдамский горбун. Морось покрыла ткань мелкими каплями бисеринками, и они отсвечивали фиолетовым. Его изломанная тень сгорбилась вслед за хозяином, превратившись в горгулью без крыльев. Джокер наклонил голову вправо, затем перекатил влево, разглядывая Квакшу. Причмокнул. Сложил губы уточкой и порылся в кармане, достал нож. Щёлк. Подкинул ножик, поймал и указал остриём на Квакшу.       — Не. Трать. Моё. Время. Лягушонок.       — Я Квакша! — рявкнул Квакша. — Не смей поворачиваться ко мне спиной!       Джокер развёл руками, отвернувшись и утянув Юлю за собой. Сунув нож обратно в карман, вместо него вытащил пистолет.       — Домой, Юмми. Ложная тревога. Отбой, за-айка.       Его пальцы не впивались, а придерживали, он не толкал, а вёл. Юля почувствовала тревогу. То же самое чувство шевельнулось в груди и поднялось, забралось в горло, когда Джокер усыпил её и бросил на растерзание злым псам. В последние дни происходило что-то странное, неправильное, будто Джокера сломали ещё раз — он не раздавал Юли тычки, не третировал, не рычал. Вместо этого он был весь какой-то мягкий, от него веяло неуютной заботой, и это пугало. Он наматывал невидимый поводок на кулак, тянул упирающуюся игрушку к себе, обманывал лаской. Юля не верила ни единому его жесту. Принимала заботу, но очень осторожно, как яд, как гранаты.       Бах! Джокер быстро обернулся, и Юля вслед за ним. Он вскинул руку, но не успел. Бах! Пуля вошла в его грудь, как… Как камушек в воду, только без звонкого «бульк!». Юля уставилась испуганно на Квакшу: он ещё несколько секунд стоял с вытянутой перед собой рукой и сжимал побелевшие губы. Злые глаза смотрели в упор на упавшего Джокера, поднявшего клубы тяжёлой удушливой пыли, ещё не успевшей напитаться влагой. Люди паяца стояли оторопевшие и будто не знали, что делать. Они тоже таращились на распластавшегося босса и молчали, выкатили глаза, раззявили рты.       Юля всхлипнула. Упала на колени перед клоуном и принялась растирать слёзы по щекам. Квакша что-то говорил, но Юля не слышала. Не слушала. Она осторожно подобралась к обмякшему телу и пугливо замерла, не решаясь протянуть руку. К лицу. Страшно заглядывать в мёртвые распахнутые глаза. Она всхлипнула ещё раз, зажмурилась и положила пальцы на пистолет, вылетевший из руки Джокера и теперь лежавший рядом. Холод манил. Звал. Умолял обхватить его пальцами и всадить в Квакшу всю обойму. Бах! Бах!        «Стреляй», — скулил её же голос в голове.        «Король умер! Да здравствует король!» — всплыло откуда-то.       Пальцы устало соскальзывают с рукояти и падают в пыль. Морось. Мелкие бисеринки траурно целуют её кожу. Морось. Капельки саваном укрывают трясущиеся плечи. Морось. Небо плачет. Небо смеётся. Дождь — это смех клоуна, ответ на несмешную шутку.       Юля поднимает заплаканные глаза на наёмников и кривит губы. У свободы горький привкус и тяжёлое послевкусие, у свободы цвет крови, её неизменная цена — жизнь. Смерть шута — билет в одну сторону. Чух-чух, котята.       Квакша оставляет их в живых, он и его люди садятся в чёрные тонированные машины и уезжают, оставляя небо судить несмешной спектакль. Юля наклонилась и прижалась ухом к груди своего шизофреника. Мёртвый псих.       — Дурачок, — шепчет она.       — Вста-ань, — недовольно шепчет клоун и кладёт руку на её плечо. — Что за манера у баб — чуть что, сразу фонта-аны. Уж не думала ли ты, что так просто могла от меня избавиться?       Последние слова он прошипел, затем поднялся на ноги и принялся расстёгивать жилет. Вытащил рубашку, сунул пальцы под неё и, кривясь, достал из-под неё пластину от бронежилета. Затем подобрал пистолет и, покрутив им перед лицом, перевёл взгляд на застывших наёмников.       — Чин-чин! — рычит он, и бах!       Один за другим парни валятся на землю и корчатся. Он не убивал их, лишь ранил. Калечил. Сменил обойму, сунув пустую в карман, и расстрелял оставшихся ребят. Юля отползла назад, но Джокер будто забыл про неё. Он повалил всех парней хорошими выстрелами, а затем не спеша, лениво дошёл до них, осмотрел. Оценил свою работу и недовольно цокнул языком.       — Босс… — один из наёмников сжимал расплывающееся красное пятно на животе.       — Ти-ише, Цезарь, ти-ише, — Джокер посмотрел на нож. — Вы… эм… сдали меня.       — Нет, — мотнул головой парень и скорчился, поскуливая.       — Отпустили лягушонка, бездари,— Джокер оскалился, затем приподнял голову, демонстрируя улыбку, и опасно засмеялся.       Он вздохнул и опустился на колени перед скулящим. Он действовал быстро, переходил от одного к другому, опытным взмахом перерезал глотки, будто ягнятам на бойне. Остановившись около последнего, долго рассматривал кровь на лезвии, а затем вытер нож о серую ветровку всё ещё булькающего парня, захлёбывающегося собственной кровью, и поднялся. Нашёл взглядом Юлю и щёлкнул пальцами.       — Ко мне, девочка.       Он сказал это так спокойно, так обыденно, что Юля чуть не разревелась от ужаса. Но вместо этого она проглотила боль ожидания расправы и поднялась на ноги. Кое-как доковыляла до Джокера, с ужасом смакуя в красках все возможные способы его мести. Квакша ушёл. И на ней тоже лежало бремя его неправильной свободы.       — Я… — Юля встала напротив и зажмурилась.       — Зна-аю, зна-аю, — он поправил её синие пряди, провёл по ним от корней до основания. — Смотри. На меня.       Юля послушно открыла глаза. Стояла перед ним, дрожащая, испуганная. Всхлипывающая.       — Я… — снова попробовала сказать она, но Джокер приложил палец к её губам.       Прирежет? Бросит тут ещё одним мешковатым тельцем, бескровным, изувеченным, и ускачет восвояси. Доигралась.       Он взял её ладонь в свои руки, погладил пальцы, а потом сжал запястье и дёрнул на себя. Юле не удалось удержать равновесие, и она упала на его грудь, ухватилась за лацканы пиджака и замерла. На уровне пупка в её живот упиралось что-то острое и очень нехорошее.       — Нет… — всхлипнула Юля и замотала головой.       — Эм-м… Что нет? — удивился Джокер и заглянул в её глаза.       — Н-не… Н-не уби… вай…       Джокер убрал нож от её живота и приподнял оружие, удивлённо рассматривая и ворочая лезвием. Затем сунул его в карман и облизнулся, подняв глаза к серому небу.       — Ах, я… не собира-ался.       И обезоруживающе улыбнулся, шумно выдохнув. Затем отцепил Юлю от себя и повёл её к машине. Они долго сидели на заднем сиденье, рядом, нога к ноге, Джокер будто нарочно зажал её у двери и молчал, рассматривая то потолок, то свои руки.       — Эм-м… — нарушил он безмолвие. — Скажи, что я ценю в людях?       — Честность, — сразу и бесцветно ответила Юля, глядя на свои дрожащие руки, покоящиеся на коленях.       — Че-ес-стность, — повторил за ней Джокер и причмокнул. — Возможно, ты поду-умала, ошибочно, конечно, что я проигра-ал наш ма-аленький спор. Слушай. Смотри на меня. Эй. Эй! Никто не проиграл, малыш. Вот в чём правда. Ни ты, ни я. Н-но-о… Ты всё же выиграла кое-что больше, чем просто спор, — он выдержал паузу и лишь затем продолжил: — Ты-ы… Сейчас ты честна перед собой как никогда. Я всего лишь обнажил твои нервы, твои… н-ну… чувства… ах-ах. Взболтал твои крохотные мыслишки. Ты узнала о себе пра-авду.       Она подняла на него красные от слёз глаза. Пыталась понять, куда он клонит, что за игра скрывалась за очередными бредовыми словами.       — Почему ты убил тех мужчин?       Он поморщился.       — Ты… Тебе следовало бы беспокоиться о себе, Юмми-Юмми. Они продали меня. А ты-ы… — он усмехнулся и наклонился к Юле, почти коснувшись носом её носа. — А ты-ы… Что ты почувствовала, когда поняла, что потеряла меня? М?       — Я не…       — О! Куколка, должен предупредить, — он не шутил, потому что в голосе та самая угроза, которая приоткрывала его жажду крови. — Если ты мне соврёшь, я это узнаю. Сразу. Так что.. Хм… Чес-стность, Юмми, честность.       — Я, — она всхлипнула и вытерла рукавом глаза. — Я испугалась. А потом… Мне кажется… Показалось… Я…        «… люблю тебя», — слова так и не соскользнули с языка, Юля закрыла лицо ладонями и позволила слезам высвободиться. Это хуже смерти. Это страшнее увечий. Это ужаснее пытки. Потому что калечащее, неправильное чувство и есть пытка, в этом и заключалась смерть. Ей не справиться. Юля тонула в трясине под названием «Джокер», нахлебалась его сказок и рассказок, набрала полные лёгкие его лжи и теперь жила с этой болью. Гнила изнутри.       Может быть, она и правда не способна на убийство. Может, она понимала, где заканчивался Стокгольмский синдром, а где начиналась горькая неправильная правда. Он чудовище, а она не красавица, и это какая-то другая сказка с несчастливым концом. Но всё это не имело смысла, потому что у неё никого нет. Она одинока, как если бы оказалась единственным выжившим человеком после глобальной ядерной катастрофы. Никто не пришёл на помощь, никто не бросался на амбразуру. Она так часто ловила на себе сочувствующие взгляды на улице, в которых читала: «Чёрт, это же та самая!» Люди отворачивались и делали вид, что обознались. То ли никто не хотел перебегать дорогу городскому сумасшедшему, то ли она и правда никому не нужна. Выброшена на обочину жизни. Сказка заканчивалась в тот момент, когда приходило осознание — никаких Бэтменов в настоящей жизни не бывает. Если одна маленькая женщина попала в большую беду, то она будет заперта с ней один на один.        «Придёт серенький волчок и укусит за бочок». Может быть… Девочка и большой серый волк? А шутка в том, что Джокер настолько многолик, что он не только её беда, но ещё и защита.       Это грёбаная ловушка! Он знал! Наверное, знал, что ей, шмакодявке и трусихе, не хватит силы воли убить человека, и весь спектакль устроил только ради того, чтобы сломать непослушную игрушку. Все эти знаки внимания, кино под одним одеялом, нежность во время секса — это всего лишь подбор ключей. Попытка найти слабое место.       Юля подняла на него глаза. Он всё ещё наблюдал за ней. Где она просчиталась? Он понял, что её Стокгольм цветёт и пахнет и ухватился за верёвочку? Дёрнул, и дверь открылась. Надо выйти из машины, хлопнуть хорошенько дверью, и пусть идёт на хуй. Пусть подавится своей честностью, потому что он никогда ни перед кем не открывался, любое его слово — маслянистая ложь, скользкая и ужасно противная, но что ещё хуже — прилипчивая. Уйти. Дать гордости поплавать на останках личности, но вместо этого она приподнялась и поцеловала этот ужасный и скалящийся размалёванный рот. И сразу во рту стало горько, а на душе — просто гадость.       Скорее бы осень — сгнить бы вместе с опавшей листвой.       ________________________________       С. Есенин