Боже, храни АлиЭкспресс

Смерть – это весёлая Прогулка налегке, С тросточкой в руке. Это – купанье Младенца в молоке. Это тебя варят, Щекотно кипятят, В новое платье Одеть хотят. Смерть – море ты рассвета голубое, И так в тебя легко вмирать – Как было прежде под водою Висеть, нырять, Разглядывая призрачные руки И тени ног, – Так я смотрю сквозь зелень, мглу разлуки В мир, как в песок. Ты умер – расцветает снова Фиалковый цветок. Ты, смерть, – пчела, и ты сгустить готова В мёд алый сок. Не бойся синей качки этой вечной, Не говори – не тронь меня, не тронь, – Когда тебя Господь, как старый жемчуг, Из левой катит в правую ладонь. (Елена Шварц)

      Что для Джокера хорошо, то для всех вокруг — смерть.       Приход нового дня ознаменовал включенный телевизор. Новости — одна краше другой! Ой! И тут Джокер, и там Джокер, и все наперебой кричали, вещали, охуевали. Одни закрывали самые зашкварные сцены размытыми квадратами, другие не гнушались во весь экран показать самый смак: и как горел человек, и как растекалась кровища по полу, и как по фэн-шую расползлись кишки выпотрошенного парня по пыльному асфальту. Город стоял на ушах. После «ГикКона» не_аниматор не особо-то высовывался, а тут разыгрался. Разошёлся! На публику. Блистал, творил дичь и радовался. На очередном канале показали снятое хоум видео. И когда успел Иуда? Джокер там во всей красе, снимал сам себя на фоне кирпичной стены: лицо крупным планом, акцент на искалеченных полуоткрытых губах. И смотрит такой, взгляд томный, ресницы дрожат. И тянет слова, тянет, старается для публики. «...я подумал, что не только мэ-эр должен получить пода-арок. Он ведь... не жа-адина. Так пусть и горожане повеселятся. Эхе-хе... Двенадцатого июля я дам фейерве-ерк в вашу честь, господин мэ-эр, и люди пусть тоже, ах, порадуются. Мхм. Да. Несколько... несколько домов взлетят на воздух, как раке-еты. Будет весело, будет мно-ого огня. И-и-и... как знать... может быть, именно ваш дом избран, чтобы порадовать мэра». И дикий гогот. Камера трясётся, картинка скачет. Видео обрывается, и ведущий едва сдерживает волнение, потому что вечер на приёме в честь мэра показал: Джокер не аниматор. Август вздрогнул. И ещё вздрогнет двенадцатого июля.        «Народу не нужны нездоровые сенсации — народу нужны здоровые сенсации!» Вот она ваша сенсация, товарищи. Скоро вы сами станете сенсацией. Посмертно. Некролога хватит на всех, если останутся в живых те, кому выпадет честь написать о вас.       Зло не искоренить добром, не извести улыбками и подставленной другой щекой. Зло сядет на шею и потребует высокую цену, не станет торговаться. Придёт и победит. Возьмёт своё. Зло нельзя искоренить злом, потому что это породит куда большие страдания и горести. Так что человек всегда в проигрыше. Можно стать лучше, можно двигаться к свету, можно бороться с этой аксиомой мирными средствами, но всегда оказывается, что даже в этом случае пройдёшься по чьим-то головам.       У Юли не было выбора: её ещё здравая душа, тянущаяся к свету, не могла потушить пожары в голове Джокера. Его огонь неиссякаем, его страсть к страданиям окружающих вечна. Пока будет жив злодей — будут горе, страдания, боль. Сегодня маэстро готовился принести скорбь в дом своего недруга: Квакшу ждали несчастья и лишения, таким образом Джокер заканчивал начатое, когда ввязал Юлю в свои ненормальные игры.       Из разговоров Джокера с приспешниками Юля поняла, что злодей не просто снял шкурку с жены Квакши — этого недостаточно для его широкой хищной души. Он отправил тело жёнушки скорбящему муженьку. Поправочка: освежёванное тело. Поговаривали, что когда её грузили в гроб, она была ещё жива. Юля тонула в кровавых фантазиях, когда представляла всю жесть: вот Квакша открывает крышку гроба, и оттуда, со дна, на него смотрит несчастная мисс Квакша. Без кожи. Слёзы разъели её глазницы, а рот без губ скалился. И непонятно, то ли женщина скалилась от боли, то ли улыбалась. Потому что, по слухам, ей вкололи достаточно наркоты, чтобы леди ловила единорогов, но при этом не умирала раньше времени.       Утро добрым не бывает. Мудрость веков. Юля не могла перестать думать о том, что ей предстояла странная миссия — отвезти Джокера и всю его пиздобратию на встречу к Квакше. Они ехали не с пустыми руками, везли подарочек — кожу мисс Квакши. И, наверное, Джокер видел, в каком состоянии его девочка. Металась по квартире, избегала своего гения, прятала от него глаза. Конечно, долго это не могло продлиться. Он прокрался за ней в гостиную, обошёл округ, и когда Юля стала искать пути к отступлению, Джокер сгорбился, склонил голову набок и шагнул к ней. Юля как загипнотизированная шагнула назад. Шаг. Шаг. Уткнулась спиной в стену, вжалась, и ей оставалось наблюдать, как зло идёт к ней. Горящие глаза, цепляющиеся, взрывающие; он никогда не отказывал себе в том, чтобы поковыряться в чьей-нибудь душонке.       — Ку-кол-ка, — оскалился он и остановился в полушаге от неё. — Ты же хорошо себя чувствуешь сегодня? М? Ты очень расстро-оишь меня, если вдруг захвораешь. Ты ведь не хочешь растра-аивать меня?       Джокер действовал как хороший гипноз, особенно когда он рядом, совсем близко. Слишком и чересчур. И его руки ложатся на её шею, пальцы горячие, приятные, гладят. Прикосновения нежные, но если этим приятным ощущениям поверить, то всё. Хана. Юля мотнула головой, не в силах оторвать взгляд от гранатовых губ. Приоткрытых, ухмыляющихся. Проследила русла шрамов, убегающих излучинами по щекам. Кровавые реки. И Джокеру нравится это внимание, он приподнимает голову, чтобы открыть лучший вид на свои искалеченные щёки. На, смотри, любуйся, запоминай.       — Я, — Юля коснулась языком своих губ, — хорошо себя чувствую.       Её голос ничтожен, мал, слаб, и это тоже устраивает Джокера. Потому что он довольно кивнул и сжал пальцы на её горле, не надавливая слишком сильно и не перекрывая дыхание. Он рассматривал Юлю как экспонат, на этот раз опустил голову и являл ей взгляд из-под век. Насмешливый, небрежный, обманчиво ленивый.       — Отлично!       Он тут же перевёл внимание с Юли на сборы, а она всё ещё стояла у стены, вжималась в неё спиной и пыталась собраться с мыслями. Ей не отвели никакой другой роли сегодня, кроме стандартной — крути баранку, женщина, от тебя больше ничего не требуется.       Сборы не заняли много времени, Джей умылся, нанёс новый грим, привёл волосы в порядок, потому что когда собираешься кому-то привезти недостающую часть трупа, всегда надо выглядеть презентабельно. Типа «да, это я, сволочь и супостат, привёз посылку для вашего мальчика».       Чуть позже подкатили прихвостни Джокера, доложили ему о делах насущных, что так, мол, и так, всё на мази. Один из наёмников, рассматривая Юлю, щеголяющую в голубых джинсах и футболке с мопсами, вкрадчиво спросил: «Почему девчонка водитель? Локи же не плох. А, босс?» И босс ответил, поправил пиджачок, снял со спинки стула пальто и изрёк:       — Потому что... Потому что всё просто. Когда мы с ней игрались, ну, тогда, с Квакшей, — Джокер повернулся и поймал её прожигающий взгляд, подмигнул, — она не предала меня. Да... Не выстрелила, хотя на это и был расчёт. Девочка так отча-аянно и так натурально рыдала по своему папочке... Ах-ах-ах!       Он снова повернулся к Юле и оскалился.       — Так вот, — как ни в чём продолжил Джокер. — Девочка ни за что и никому меня не продаст, ведь тогда у де-евочки никого не останется роднее и бли-иже. Так ведь, де-етка?       Он подошёл к выпавшей в осадок Юле и покивал, облизнувшись.       — Мы ведь семья, детка?       И, расхохотавшись, дал знак прихвостням собираться. Юля психанула, схватила со стула кофту и выскочила под аккомпонимент гиенистого гогота в коридор. Сорвала с вешалки куртку, обулась и выпорхнула на улицу. Там, на свежем воздухе, она прижалась к стене дома и шмыгнула носом. Гнида. Гнида, гнида, гнида!       Вышедший вслед за подельниками Джокер будто знал, где искать Юлю. Повернулся к ней, хмыкнул и окликнул:       — Юмми! Иди-ка на место.       И бросил ей ключи. Юля едва успела их поймать и, надувшаяся, прошла мимо Джокера. Она понимала, что её обидки — бальзам на душу ублюдка, но ничего не могла с собой поделать. А если бы и могла, разбила бы ему улыбальник, приложила бы наглой крашеной мордой о дверь фургончика, но силёнок не хватит. Скорее, это он её закатает в асфальт, чем она успеет донести свой кулак до его лица.       Арес стоял у машины и наблюдал за Юлей, и когда она на него посмотрела, качнул головой. Дескать, не надо, Юль. Всё понимал, всё видел, но помочь не мог. Юля и сама себе помочь не могла, чего уж взять с человека, который не связан так близко и крепко с Джокером. Славатебегосподи, видимо, ещё осталось что-то от батюшки Азимова между Юлей и Джеем.       И вообще. Много думать тоже вредно. А то так можно думать, думать — и раз! Дошёл до ручки. Юля сверкнула глазищами на Ареса и согласно кивнула: не боись, шеф, никаких сурпризов. Тягаться с Джокером под силу только Бэтмену, а она даже не, мать его, Робин.       Двери фургона открылись, когда наëмники полезли внутрь, и Юля увидела еë. Коробку. Праздничную, задорную, перевязанную ярко-красным бантом: в таких коробках дарят подарки. Юля остановилась, засмотревшись на этот чудовищный разукрашенный птахами гроб, и поморщилась. Паскудство какое. Паскуда! Падла без морали и совести! Она развернулась, полная решимости обрычать уëбка, но как только повернулась, пальцы Джокера бесцеремонно вплелись в еë волосы. Сжали, дëрнули. И Юля зашипела, ухватила его за локоть, привстала на цыпочки, а Джокер протащил еë вдоль фургона и со всей дури впечатал в пассажирскую дверь. Замер над ней, дышал над ухом, давая Юле время хорошенько подумать над своим поведением. А затем оторвал еë от двери и впечатал ещë раз. Юля зажмурилась, выставила руки перед собой, пробуя облегчить свою положение. Она рвано дышала и пыталась справиться с паникой, а когда попробовала заговорить, издала невнятный звук на пробу, Джокер встряхнул еë для верности.       — Ты... Ты-ы ведь ничего не задумала? — прошипел он ей на ухо, касаясь его губами.       «Иди и выкуси сам у себя, мудозвон!»       — Нет, — Юля попробовала мотнуть головой, но Джокер на это движение ещë сильнее сжал еë волосы. Юля зажмурилась и запищала. Внезапно давление исчезло, пальцы разжались, и Джокер отпустил еë. Понимающие похлопал по плечу и покивал. Невинно указал пальцем на дверь и многозначительно облизнулся, затем выжидающе вскинул брови.       Юля театрально отряхнулась, поправила куртку и забралась в кабину, перелезла через пассажирское сиденье на водительское и фыркнула.       Он наклонился к ней, без заискивания нашëл еë глаза и облизнулся. Его тихий голос звучал как колокол в пустой церкви. Пугал и завораживал.       — Город, сама понимаешь, оцеплен, а полицейские нам не друзья. Нет-нет-нет-нет. Так что-о... Маршрут будет проходить не через центральную улицу, не через Тополиную, а-а-а через Базовую.       — Базовую? Но ведь... Но ведь там глухая полузаброшенная промзона, — удивилась Юля. — И до Ткачей мы доберëмся не за полчаса, а дай бог за час!       — И-и? У тебя с этим какие-то проблемы, малыш? — Джокер выдохнул и растянул размалеванные губы в улыбке.       — Никаких проблем, — выдохнула Юля.       Собственно, а какая ей разница? С чего бы ей беспокоиться о Джокере и его планах? Это его проблемы, как и куда он должен успевать. Так что no problem. Пальцы потянулись к ключу в замке зажигания и привычно повернули, мотор послушно отозвался, и Юля еще раз посмотрела на Джокера. Он сидел довольный, шевелил губами, напевая какую-то незамысловатую песенку и то и дело облизывался.       Затем, хмыкнув, перебрался на заднее сиденье, сел аккурат за Юлей и положил руку ей на плечо. Постучал пальцами, дескать, я тут, я рядом. Она отрегулировала лобовое зеркало: проку от него что от Бэтмена в балете, так как за спиной всё равно стена между кузовом и кабиной, зато так стало видно злодея. Он глянул на своё отражение и ухмыльнулся, найдя взгляд Юли. Контакт? Есть контакт!       Ну, поехали!       Джокер занял хорошую позицию — задние стёкла затонированы, так что маэстро никто не засечёт. Он тихо раздавал команды. Куда свернуть, где притормозить, как проехать, что объехать по соседней улице. В итоге под его бодрым руководством они объехали стороной добрую половину полицейских.       Да уж! Город стоял на ушах! Полицейских понатыкали там и тут, на каждом углу по парочке людей в форме. Кажется, простые жители тоже в полной мере словили весь кайф от личного маньячеллы. Как в американских фильмах некоторые магазины бытовой техники выставили в витринах голубые экраны и без перебоя транслировали то, кто во что горазд. Новости без конца и без края, кровавые сцены расправы с заложниками — ничего не зацензурили, ничего не скрыли от глаз зрителей. Всё как на ладони. Вот тебе и горящий человек, вот и лужи крови, вот выпотрошенный мальчонка. Так как фургон никуда не торопился, тонул в общей массе, они успевали выхватывать все эти новостные сводки. Люди не без интереса останавливались у витрин и прилипали к трансляциям. Хлеб и зрелище во всей красе.       Джокер наблюдал за рождением хаоса, выдавал то и дело коронные «ха-ха, хо-хо, хе-хе», и всё с нескрываемым удовольствием от происходящего.       Так в чём сила? Как говорил Данила Багров: «У кого правда — тот и сильней». Хотя если опираться на эту мысль, выходит, что правда за Джокером? Денег ему не надо, он их жжёт и не жалеет. Вот и на вечере у мэра подкидывал конверты в костёр, гори, гори ясно, чтобы не погасло! Выходит, Джокер сильнее, потому что правда за ним, он ведь людей насквозь видит. И пользуется этим, пользуется, не брезгует. Юля как привилегированный человече в стороне тоже не осталась, мистер Джей сорвал все её тайные пломбы, вскрыл душевные мозоли и отсыпал своей ебанутости с горкой. Так что теперь они на пару ебанутые, только у неё крышу ещё не унесло в страну Оз.       Сволочь ты, Данила Багров. Оправдал Джокера. Адвокат хренов.       У Юли тоже есть правда, но сила, увы, обошла её стороной, и жизнь с Джокером это доказала ой как хорошо. Ладно хоть ещё что-то между ними есть, держатся на остатках закона Азимова. Молодец Азимов, бережёт, спасибо ему вечное и низкий поклон, иначе лежать бы сейчас Юле тоже в зарослях борщевика. А то и в желудках свинок на какой-нибудь местной ферме.       От стылой безысходности Юля вернулась к мыслям о городе. Август принял их всех, дал приют, скрыл Юлю, а она вот как ответила — привела за собой Джокера, как ведьму из Блэр. «Вы привели её с собой», и это правда. Город стоял на ушах. Город стонал. Город боялся. Потому что СМИ от души подливали бензина в костёр ужаса и ожидания, не давали потухнуть адскому пламени по имени Джокер. Его лицо со всех безумных ракурсов ухмылялось, со всех полотен: с экранов, жёлтая пресса смаковала его и так и эдак, радио со всех уголков трезвонило о том, что грядёт час возмездия.       Когда фургончик остановился на светофоре, возле машин тут же завертелся грязный старик в лохмотьях. Он сотрясал воздух, тряс кулаками и вопил о том, что скоро всем грешникам предстоит пожинать плоды своих нечистых деяний. Дядь, а ты-то чем лучше? Юля покачала головой и хотела уже выключить назойливое радио, но пальцы, ухватившие её за локоть, не дали. Джокер зацокал с заднего сиденья. Ну да, ну да, он смаковал новости о себе любимом. Его бескрайнее эго купалось в океане внимания и эмоций. Страх, страх, паника. Ещё чуть-чуть, и подадут к столу анархию.        «Паника! Август стонет! Потому что никто не знает, что за фейерверки такие устроит… э-э-э.. *на заднем фоне зашептались: мы же не можем назвать его аниматором или косплеером?* В общем, Джокер, кажется, не в игрушки играет, а на полном серьёзе порвёт наш с вами любимый Август на клочки. Кто-то в сей час молится, кто-то спешит за город, а кто-то надеется, что всё это всего лишь плохая шутка!»       — Да-а — довольно мурлычет Джокер, — я люблю шутить.       Он вытащил из кармана пальто телефон, потыкал в экран телефона и вздохнул. Пальцы свободной руки всё ещё лежали на плече Юли и мягко поглаживали её шею.        «У нас телефонный звонок. Давайте поговорим с гостем о сложившейся ситуации. Я слушаю вас, говорите».       Юля вздрогнула, когда с заднего сиденья раздался голос Джокера.       — Как ваше имя? Платон? Так вот, Платон, то-о что вы говорите, не отражает все-ей сути. Это. Не. Шутка.       Бля. Бля-я-я!       Она едва справилась с рулём, и пальцы поднялись чуть выше и обвились вокруг шеи, но пока не давили.       — А-а с кем я говорю? — испуганно спросил ведущий. По его голосу слышно, что он всё понял, но всё ещё надеялся, что ошибался. «Блин, мужик, у меня для тебя плохие новости».       — Мы можем поиграть в угадайку. Скажем, у тебя есть… три попы-ытки. С каждой неудачной попыткой я… буду убивать по одному члену твоей семьи. С кого нача-ать, Платон? С младшей дочурки или со ста-аршей? А может, с жены? Эхе-хе! Ух-ха!       Повисло тяжёлое, горькое молчание. Юля ощутила неприятный привкус во рту, будто её только что вывернуло наизнанку желчью, и теперь ей оставалось смаковать эту пакость.       — Вы Джокер.       Платон не стал ходить вокруг да около, потому что, кажется, «мистер я вырежу всю твою семью» попал в яблочко. Он всё предугадал заранее, разнюхал всё про всех, знал каждую публичную собаку чуть ли не в лицо.       — Да-а, — самодовольно протянул Джокер и тут же продолжил, не давая Платону очухаться: — Это не шутка. И-и-и я действительно устрою фейерверк в честь вашего мэра. Но я могу предложить небольшую игру-у. Мхм. Скажем… Скажем, я собираюсь взорвать семь зданий, два из которых жилые. И вот мои условия: если до полудня пятого июля тебя, Платон, убьют, то-о… так и быть. Я оставлю жилые дома без праздника. И взорву только пять общественных. Как тебе такие усло-овия?       И Джокер заржал. На весь эфир, на весь город, все радиостанции и телеканалы в данную минуту передавали его неудержимый, пугающий гогот. Гиена на тропе войны и веселья. Джокер сбросил звонок и убрал пальцы с Юлиной шеи. Всё это время ему удавалось контролировать ситуацию и не давить на её горло.       Ведущий чуть не визжал. «Это… это серьёзно? Он серьёзно? Джокер объявил охоту на меня, что ли?» Новости перетекли в панику ведущего и голоса на заднем фоне. Джокер дал указ переключить станцию, и другой ведущий уже во всю рассуждал об условиях кровавой сделки.       И вот… Уравнение корней не имело.       Под аккомпанемент из страха и тревоги они выехали за город, чтобы обогнуть его стороной и попасть в Ткачи на другом конце. Ткачи — в народе, а на карте промзона, бывшая ткацкая фабрика, развалилась ещё в нулевые, да так никто тот район и не прибрал к рукам. Это надо реконструкцию провести, всех ссаных-драных бомжей выселить, притоны наркоманов разогнать, а заодно и сатанистов, потом только облагородить, застроить. В общем, правительство Августа пока не торопилось.       О том, что поездка будет пониженной комфортности, но зато весёленькой, Юля поняла при выезде из города. Потому что дорога медленно таяла, а вместе с ней исчезали уверенность и настроение. Это ещё у Стругацких было. Как там... «Там, где асфальт, нет ничего интересного, а где интересно, там нет асфальта».       Дорога отсутствовала. Вообще. Кажется, промзона тут начиналась не просто в Ткачах, а сильно заранее. Как и всё в России, плохое и тяжкое любило быть в огромных количествах. Вот вам заброшка, а вместе с ней получите забытую всеми богами округу — как бонус.       А у Джокера расписание, ему нельзя опоздать на праздник страданий и смерти, потому что праздник без Джокера — вовсе не праздник. И уже без разницы, какая дорога впереди. А под колëсами самое оно — невнятное и не человеческое настоящее, но по странному стечению обстоятельств именно человек создаëт вам самое неестественное. Под колëсами не только гравий и грунтовка — лишайная, клочками, — но что-то невообразимое и безобразное. Стук-стук. Хрум. Хрусть! Чпок! Машина подскочила, Юля подпрыгнула на сиденье, а Джокер сначала выругался — крепко-крепко, — а потом загоготал.       Фургончик качало из стороны в сторону, колëса набегали с кочки на кочку, с хлама на хлам. Дорога будто специальная, противотанковая. Ни враг не пройдëт, ни друг.       Юля вцепились в руль, как в последний оплот человечества, и следила за тем, что так опрометчиво назвали дорогой. Это путь в Сайлент Хилл, не иначе. А под колëсами хрустело и трещало, фургон трясся, как радостный эпилептик, которому подарили мигающий фонарик.       Р-раз! Юля вы вернула руль влево! Груда непонятного хлама чуть не стала их жирной точкой. И тут бы остановиться, выкурить горькую папироску, да права такого никто не дал.       Хренак! Руль вправо! Яма. Ямища! Там бы души и оставили. Глубокая зараза, из такой нескоро выберешься.       А по сторонам, по обочинам, жуткая жуть! Ржавые изувеченные листы железа, бывшие когда-то чем-то полезным. Ветер раздувал огромные пакеты, вырастающие из земли, как паруса. Чëрные, серые, синие. И свистел, и выл, и шелестел парусами. А может, это волны. Какое море, такие и волны.       Бах! Правое переднее колесо наскочило на что-то, и машина подпрыгнула, а вместе с ней и пассажиры.       Не дорога, а полоса препятствий! Руль вправо! Влево! Успеть утопить педаль тормоза, а иначе хана.       — Ровнее, — Джокер вертел головой, оглядывая окрестности — было б чем любоваться, и хаотично облизывался, кивал сам себе. Тоже бесконтрольно.       Выругавшись, он неаккуратно пригладил волосы и бросил на Юлю острый взгляд. Она отвернулась, вцепившись в руль, стараясь выровнять дыхание.       И вдруг невовремя и не к месту пришла дурная мысль: «Боги, их отношениям с Джокером нет и года!»       Да что там за гадина опять под колесо попала?!       Так вот. Отношения. Восемь месяцев они рука об руку (четыре — охреневание, осознание, попытка не сойти с ума, четыре — самообман, а с её стороны добавилось ещё что-то похожее на любовь, такую же долбанутую и искалеченную, как Джокер).       Юля покосилась на Джокера. Гляньте-ка, любуется картинами за окном. Видно, что земля вдоль обочин паханая-перепаханная — когда-то давно, вон бугрится вся, комьями-валунами друг на друга набегает, земляное море. А по верху заросло всё дикой сорной травой. Травищей. Захочешь — так просто не перейдёшь, ноги поломаешь, а всё без толку в итоге.       Бум! Кажется, камень отскочил и по днищу чиркнул.       В какой-то момент Юля поняла, что не очень-то она объезжала все эти камушки да ямки, но для проформы руль всё равно вертела. Иногда резче, чем следовало, и тогда машину чуть не заносило на и без того неширокой дороге. Джокер ругался. Машина качалась из стороны в сторону, и он качался. На лице театральный покерфейс.       На окно ложилась морось. На дворе четвёртое июля, а погода вся, как псу под хвост. Осень и осень, мерзопакость, холодрыга, и хорошо ещё, что печка в машине работала, а то пропали бы в этих ебенях. Вымерли бы, как мамонты, и поминай как звали.       А между тем кое-что на дороге изменилось — не в лучшую сторону. Ям стало больше, словно тут танки прошли, будто тут война войной скосила всё. Вдоль обочин то тут, то там грязными бурыми изломами валялись растяжки. То ли ленты с шипами — не иначе как помнила эта земля нехилые разборки. Ломали да убивали тут друг друга явно знатно и славно, за милую душу косили кто кого, потому что эти шипастые растяжки тянулись и тянулись. Явно уезжающим от погони таким образом заранее перекрыли обход по полям, а ведь именно тут земля как раз ровная, не изрытая. Кто-то заморочился, продумал всё заранее.       Юля снова глянула на Джокера. Он положил голову на подголовник и сидел так с закрытыми глазами. То ли спал, то ли думал, хрен его не разберёт.       В бой идут дворники. Шурх-шурх, шурх-шурх. Джокер не реагировал, продолжал сидеть.       Жажда мести давно зрела в её голове, как гнойник, вопрос только в том, когда бы его прорвало. Сегодня. Сейчас. До сих пор счёт шёл «один-ноль» в пользу Джокера, и именно сегодня Юля решила сравнять его. Он сыграл на её чувствах, выпотрошил их, обнажил, нашёл ниточки, за которые можно подёргать. Но она Юмми, а не Харли Квин и не будет с улыбкой на лице терпеть, не станет глотать обиду как горькую конфету. Она ответит Джокеру: да будет месть сладка!       Юля плавно повернула руль вправо, выровнялась и быстро посмотрела на своё горюшко. Он облизнулся, но глаза так и не открыл. Кажется, дремал. Что ж. Видать, похуевертил в голове, что раз тут везде растяжки, то деваться его верной Юмми некуда.       Так ведь и на старуху бывает проруха.       Ну, не подведи.       Раз, два, три… Раз, два, три… Как в танце. Сердце вальсирует, руки дрожат, колени трясутся. Раз, два…       Три.       Руль резко вправо. Вжу-ух! «Перевернёмся! Блядь, сейчас перевернёмся!» Пальцы вцепились в оплётку, выворачивая руль. Давай, милая, давай! Фургон заплясал, затрясся. Ох ёб же твою мать!       Бах! Бах! Шум страшный, словно выстрелы, грохнул по ушам. Свист, визг колёс, Юля кое-как вывернула машину обратно на дорогу, и фургон замер.       Приехали.       Джокер зарычал, но Юля пропустила этот глухой звук мимо. Она сидела ни жива ни мертва, всё ещё вцепившись в руль. Сгорбилась, как столетняя старуха. Дышала шумно, задыхалась, даже не пыталась выровнять дыхание, потому что бесполезно. Испуг? Нет. Не-ет. Нет! Радость. В груди клокотала такая неадекватная радость, волны злого ликования, чудовищного, нечеловеческого! Юля медленно повернула голову к боковому зеркалу и нашла своё отражение. Всё нормально, всё правильно: на лице ужас, глаза что две полные луны, губы сжаты. Это хорошо. Это страх. Снаружи, а внутри… внутри черти отплясывали джигу-дрыгу, потому что подпортить планы Джокера — это хорошо. Это классно! То, что доктор прописал для душевного успокоения, для равновесия сил в природе неадекватов.       Юля повернула голову к мужчине и, всё ещё шумно дыша, заглянула в его лицо. Глаза… В глазах, в этих колодцах, бездонных, как ад, что-то рождалось. Нехорошее.       — Юмми… — он шумно выдохнул. — Юмми…       — Кошка… — бездумно ответила она. Рот сам открылся и исторг подходящее слово, рождённое во спасение. — Я не могла её задавить… Кошка выскочила. Под колёса. Пу… пушистая.       А в голове сверкало, гудело, свистело: «Ты же хотел веселья? Хотел?! Вот тебе веселье, паскуда!» Главное, не дать этой радости просочиться наружу. Внутри клокотало, росло, взрывалось, выло от счастья. Руки дрожали, пальцы не слушались, Юля в порыве волнения искусала губы, уже не обращая внимания на боль. Она нервно оторвала руки от руля и вытерла лицо, посмотрела на ладони, всё ещё не веря ни себе ни в себя.       — Кошка, — повторил за ней Джокер и оскалился. И вдруг рявкнул: — Кошка!       Юля вздрогнула и вжалась в сиденье, неуверенно кивнула. А внутри всё ещё фонтанировало ехидство, чёрное, смоляное, как если бы глаза выкололи. Потому что у Джокера всё по расписанию, всё по плану, всё выверено настолько тонко и стройно, что не подкопаться. Но сегодня его шестерёнки, его слаженный механизм — всё дало сбой. Встало. Намертво. И не Бэтмен тому причина, не комиссар Гордон, даже не полиция. А она, Юля. Юмми. Пигалица. Девчонка без рода и племени бросила вызов великому комбинатору, опаснейшему из опаснейших, и это грело её в данный момент сатанинскую душу. Потому что месть сладка, слаще мёда, и блажен тот, кто ничего не ждёт — и это не про неё. Не сегодня.       Гроздья гнева вызрели и дали сок.       Юля всё ещё сидела в немом оцепенении. И губы её дрожали, и руки. Её переполняли гордость и удовольствие, она упивалась своим бесстрашием и смотрела, как тонет в нём страх.       Око за око.       Джокер вскрыл её чувства к нему своим острым ножом. Да так и оставил гнить эти ядовитые чувства.       Зуб за зуб.       Она встала палкой в его колёса. В отместку. Это приятно, пьянило похлеще молодого вина.       Потому что дьяволово — дьяволу.       Джокер открыл дверь и спрыгнул на землю, гравий зашуршал под его ногами, а дождь и стылая тишина ворвались в кабину и осели — на губах и ресницах. И стало холодно. И стало так страшно, что выворачивало кости, выкручивало суставы, а голова плавилась. От мыслей.       По ком звонит колокол? Тризна эта по Юлину душу.       — Юмми! — рявкнул Джокер, и она ни жива ни мертва вылезла из машины, а вслед за ней из кузова полезли наёмники, как черви из земли.       Она обошла фургон, ноги деревянные, не её, а будто чьи-то чужие прикрутили к телу и заставили идти. Холодно и душно одновременно. Скользкий страх разливался по телу, и уже не видать той эйфории, того злого восторга и бездонного ликования. Мучительная тревога ворочалась в груди, билась о рёбра, рвалась наружу, но Юля держалась. Не давала себе разрешения впасть в треклятое безумие, потому что если влез в костюм героя, то будь им до конца. Даже на плахе. Даже на дыбе. Хоть колесуйте, надо оставаться верным себе и боли.       Джокер осматривал колёса, и с каждым мгновением лицо его становилось чудовищным, кошмарным, а грим только подливал бензина в костёр. Мужчина не нервничал, но было в нём что-то такое… нечеловеческое. Дьявольское. Даже наёмники не торопились подавать голоса, потому что хрен его знает, что принесёт им буря. Уж лучше переждать, тем более их положение это позволяло.       Вот вам и «же не манж па сиж жур».       Взгляд Джокера затуманился, на короткое время, ненадолго, но когда он вернулся в реальность из страны кровавых радуг и плотоядных пони, то стоило бы Юле провалиться сквозь землю. Он о чём-то думал, варил что-то в своей кудрявой зелёной башке. И всё завертелось. Никакой паники, Джокер действовал быстро и чётко, подозвал к себе одного парнишу и, чеканя слова, велел:       — Вызывай машину. И пару человек ещё. Сейчас! Быстро!       Парень, естественно, тоже уловил, что босс о-о-очень зол. Очень. И это плохо. Наёмник тут же отыскал в кармане куртки телефон и набрал чей-то номер. Его голос, хриплый, будто простуженный, ворвался в гнетущую тишину такой же моросью — холодной, болезненной. Всё это время Юля стояла у переднего колеса и наблюдала, в основном за Джокером.       Остальные прихвостни, в том числе и Арес, стояли у распахнутых дверей фургона и ждали, озябшие и молчаливые. А Джокер мерил широкими шагами узкое пространство между ними и Юлей, скалился. Горбился. Сунул руки в карманы.       Остановился, обернулся и, присмотревшись к Юле повнимательнее, будто она какой диковинный краснокнижный, а то и вовсе чернокнижный, жук, а не человек, медленно покачал головой из стороны в сторону. Облизнулся и позвал:       — Иди-ка сюда-а, ку-кол-ка.       Она не хотела к нему идти, но ноги сами понесли её, и она остановилась в шаге от Джокера.       — И… какого же цвета была кошка? — ядовито спросил он.       — Чёрная, — неуверенно ответила Юля.       — Чё-ёрная, — передразнил Джокер. — Но… н-но-о ты кое-что упустила, когда готовила представление.       — О чём ты? — выдохнула Юля, чувствуя, как паника всё ближе подступает к сердцу, к горлу, как она разливается по позвоночнику и разгорается огненным шаром в груди.       — Позволь дать тебе совет, — злость капала с его языка, рот его кривился, а в глазах чернота, — никогда не занимайся тем, чего не умеешь. Всё просто: или сразу делай хорошо, или не делай вовсе. Кошки… хм-м… не было, не так-ак ли?       Юля молчала, переваривая услышанное. Возможно, сегодня она умрёт. Может быть, это будет мучительная смерть, но нужно держаться за смысл до конца: она смогла поднасрать Джокеру, но отчего-то прямо сейчас эта мысль не грела. Где же радость? Почему только страх течёт по венам?       Он грубо обхватил пятернёй её горло и сдавил, но тут же ослабил хватку, не разжимая пальцев. Юля хотела было отпрянуть, но Джокер притянул её к себе ближе и навис. Смотрел на неё сверху вниз глазами-колодцами и крепко сжимал свои размалёванные губы. Его лицо исказила ярость, наверное, ему очень хотелось переломить пташке шею, сломать, впиться в кожу пальцами и разодрать. Пальцы надавливали на кожу, под ними ощущалась пульсация. И боль, навязчивая, ноющая, неприятная. И предостерегающая.       — Там… там правда была кошка, — пролепетала Юля, близкая к тому, чтобы расплакаться.       Какой там девиз живущего рядом с Джокером? Сдохни или умри!       — Сука! — рявкнул он, и Юля зажмурилась, сжалась. Всхлипнула, но Джокер встряхнул её, всё ещё удерживая за горло. — На меня смотри, сука!       Она сначала обмякла, ноги подкосились, голова пошла кругом. Затошнило. Но Джокер снова встряхнул Юлю, и она широко распахнула глаза и нашла сквозь морок белое от краски лицо Джокера. Он толкнул её к фургону — бах! — и со всей силы прижал к машине. Слёзы из глаз покатились гроздьями — горячие, бессильные. Она положила дрожащие ладони на его руки, всё ещё удерживающие её, но Джокер стряхнул их с себя и отошёл. И влепил ей звонкую пощёчину. Юля вскрикнула и закрыла голову руками, трясясь от рыданий. Джокер схватил её за волосы и больно дёрнул, вырывая голову из плена рук, и быть бы беде, но раздался спасительный визг колёс.       Джокер отошёл и приказал перегружать подарочки из фургона в подъехавший минивен. Наёмники без лишних слов принялись за дело, а Юля всё ещё стояла у фургона, растирала слёзы по щекам и тряслась, потому что игры закнчились. Она перешла черту.       А дальше Джокер выбрал двух ребят из группы бандитов и толкнул к ним Юлю.       — Девчонку домой, глаз с неё не спускать. Вернусь и потолкую с ней, научу быть послушной, — Голос раздражённый, и никто не перечил мужчине, не задавал лишних вопросов.       Благими намерениями выстлана дорога в ад. Всё верно. Дьяволово — дьяволу.       Смеяться совсем не хотелось, но чтобы отвлечься от тяжёлых, почти самоубийственных мыслей, Юля прозвала молчаливых прихвостней Бибоп и Рокстеди. На вид такие же недалёкие, но, как говорится, сила есть — ума не надо. Но от этих хиханек и хаханек скулы сводило и выть хотелось.       Хорошо. Хотя на самом деле ничего хорошего, это всего лишь отступление. Итак, Джокер не поверил в кошку, может быть, он всё знал и всё видел, притворялся спящим. Может, он вообще не спал, не дремал даже, а Юля приняла его фокус за чистую монету. Он же человек, и кое-что человеческое ему тоже не чуждо — например, закрыть глаза. Это нормально и естественно, а Юля привыкла во всём искать сраную ненормальность.        «Думай, думай, думай!» О чём? О том, чтобы ещё раз сыграть в супергероя без суперспособностей? О, нет, нет! Это плохой, плохой план! Ужасный. Потому что это только в кино Кевин МакМакилстер смог победить злодеев, только в кино хорошие герои укладывают на лопатки плохих, причём голыми руками. Если бы Юля решила разыграть ещё одну партию в покер прямо сейчас, она бы кое-что выиграла — верёвку, стул и кляп. И это совсем не то положение, в котором надо встречать Джокера. У неё нет преимущества, но, быть может, если руки будут свободными, она успеет расцарапать мистеру Джею лицо.       Надежда ведь умирает последней.       — Ребят, может, по кофе? — сделав передышку в грёбаном самоедстве, спросила Юля.       Её держали в общей комнате, служившей гостиной. Один наёмник сидел на диване, второй — на стуле рядом, а Юля – напротив них. Парни молчали, как древнегреческие статуи, но при этом всем своим видом ясно давали понять: выкинь она какой-нибудь несанкционированный фокус — хана тебе, девочка.       Даже в туалет её сопровождали, один из громил стоял за дверью и ждал, когда она сделает свои дела. Вот и сейчас, чтобы нарушить гнетущую тишину, Юля вновь попросилась в уборную. Внутри небольшой комнатки просто села на крышку унитаза и уронила голову на колени. Не верилось. В то, что она пошла на такую глупость! На что она вообще надеялась?       Хотелось реветь и выть, но слёз как назло ни капли. Настроение сменялось, и эмоциональные карусели выкачивали все силы. Пару минут назад ещё теплилась надежда, что Джокер выслушает, поймёт — хотя бы попытается, ведь доводы весомые. А уже сейчас пришли другие мысли, свинцовые, тяжёлые, как гранит — Джокер не станет её слушать. С чего бы? Убьёт. А перед смертью помучает от души, побалует свою чёрную душу. Вся надежда на то, что ещё недавно теплилась в измученном сердце, растаяла бесследно.       Она вернулась в комнату, осела тряпичной куклой в кресло и стала ждать. Подтянула колени к себе и замерла, уставившись в одну точку на стене. Время от времени она ощущала озноб, тогда обнимала себя за плечи и утыкалась в колени.       Наёмники, на время ставшие охранниками, молчали, иногда они по очереди ходили на кухню, и Юля слышала, как отзывалась доставаемая с сушилки посуда, как пыхтел чайник, как тихонько звенела ложка о стенки горячей кружки. Предательские звуки, неживые. Нет в них уюта. По ней, по отчаянной пигалице, звонит колокол, и кухонные звуки тому доказательство.       Час ли прошёл или день — кому какое дело? Смерть не опоздает, везде найдёт.       Когда в коридоре скрипнула дверь, Юля вскочила и отошла к окну под пристальными взглядами охранников, которые тоже встрепенулись. Босс вернулся. Он вошёл в комнату, как ни в чём не бывало, причмокивал, что-то напевал. Подхватил с табуретки вафельное полотенце и вытер о него руки в перчатках. На голубом полотне остались красные некрасивые следы. Джокер стянул перчатки и отложил их на табурет, покосился на охранников и протянул: «Так-так-та-ак». Сверкнул глазищами на Юлю и поворочал шеей, затем взгляд вернулся к наёмникам:       — Пошли вон!       Дважды повторять не пришлось, парни исчезли из квартиры за мгновение, радуясь, что не попадут под горячую руку.       — Ита-ак.       Джокер цокнул языком и коснулся кончиком шрама на нижней губе. Усмехнулся. Шагнул вперёд, и Юле ничего не оставалось, как податься назад и упереться лопатками в стену. Против лома нет приёма. В голове творилось... Кавардак. Шум. Гам. Хаос! Потому что Джокер пришёл — жнец душ, сеятель горя и скорби. Сердце то ли колотилось, то ли замерло в груди — не понять. Юля ощущала себя затравленным зверем, загнанным в угол, а Джокер над ней не просто маньяк, он нечто большее. Он над всеми этими грубыми понятиями. Он весь соткан из уничтожения, и Юля боялась его. Боялась как никогда прежде. Каждый его шаг заставлял её вздрагивать и вжиматься в стену. Она оседала, всё ниже и ниже, стараясь сделаться незаметной.       Джокер приближался, неотвратимый, непреодолимый.       Господи, помоги.       Господи, помоги!       И взгляд у Джокера такой… спокойный, но внимательный, и от этого ещё страшнее, потому что затишье перед бурей всегда опаснее. Он подходил медленно, зная, что деваться Юле некуда, она в западне. И даже если бы решила она проскочить сбоку, у Джокера хватило бы скорости и ума перехватить её. Так что кто не рискует — не тот вариант, которым стоило бы сейчас воспользоваться. И она смотрела на него, оцепеневшая, вжавшаяся в стену. Комната сжалась до размеров коробки — ловушки, стены вокруг схлопнулись, и не выбраться. Смерть. Боль. Жнец душ.       Его голос как приговор.       — Ты решила погеро-ойствовать? Да-а? — он опустил голову и посмотрел на неё исподлобья. — Знаешь, ты выбрала... н-ну… не того парня, с кем это прокатит.       Джокер говорит вкрадчиво, негромко, сердито, так что оцепенение всё ещё держит Юлю, она не может справиться со своим ужасом, она в нём как в тугом коконе, в котором только и остаётся что задохнуться. Мучительная смерть. Душная. Некрасивая.       Он облизнулся, и Юля заметила возле шрамов красные точки, мелкие брызги. Выходит, Джокер достиг своей главной цели — отвёз снятую кожу миссис Квакши её мужу. И убил его. Как — лучше не думать, но раз на лице Джокера кровь, значит, убивал с упоением, с фантазией, чтобы брызги и реки крови, как у Тарантино. Может, тоже снял с него кожу, на живую, или резал, отрезал по кусочку. Тошнота подкатила к горлу, голова пошла кругом от собственной кровожадности.       Щелчок вернул Юлю к реальности, и она проследила за рукой Джокера, приподнимающейся от кармана. Между пальцами зажат нож.       — Слушай, я могу объяснить… — голос не её, чей-то чужой, испуганный, низкий, не голос даже, а эхо. Будто из колодца. «Помогите!» — бьётся в мозгу раненая мысль.       — Тише, куколка, ти-ише, — он приложил палец к её губам и покачал головой. Зелёная прядь упала ему на лоб, и он зачесал её за ухо рукой с зажатым ножом.       Слова, заготовленные загодя, так и остались висеть на кончике языка. Подтвердилось худшее Юлино опасение — мистер Джей не стал утруждать себя, не захотел выслушать, а уж попробовать понять — тем более. Он и правда не тот парень, с кем это прокатывало.       Лезвие коснулось ворота футболки, и Джокер проследил его ход, наблюдал, как нож разрезал ткань. Слушал её треск и Юлино сбившееся дыхание. Она задыхалась от страха. Попробовала перехватить его руку и отбросить от себя, но Джокер ударил по пальцам. Сначала ничего не ощущалось, кроме тупой боли, она занимала всё пространство головы и коробки-комнаты, а потом между пальцами стало влажно и горячо. Юля застыла, опустив глаза вниз и рассматривая капли крови на полу. Её кровь. С её пальцев.       — Джо… Джокер… — прохрипела она, но тут же получила звонкую пощёчину и захныкала.       И вздрогнула, когда острый кончик ножа коснулся ключицы. Распахнула глаза, и слёзы враз пересохли, потому что шутки закончились. Она заворожённо и пугливо смотрела в лицо Джокера, белое, с кляксой-улыбкой, не верила. Не хотела верить, но придётся. Нож надавил, и закололо кожу, обожгло, будто осиное жало вошло.       — Кажется, ты до сих пор не понимаешь, маленькая дрянь, что я могу в любой момент выпотрошить тебя, как куклу!       Нож переместился на грудь, остановился в районе сердца и надавил. Юля зашипела, когда поняла, что лезвие вспороло кожу и заскользило ниже, раскраивая её. Горячая кровь потекла вниз, и пояс джинсов быстро пропитался ею. Юля взвизгнула, попыталась оттолкнуть от себя маньяка, но он схватил её за волосы, потянул на себя и — бах! — впечатал обратно в стену. Не время для слёз, не время для совести, вот когда пришло время для оправданного риска. Юля вскинула руки, чиркнула пальцами по раскрашенному лицу, борясь за жизнь. Он схватил её за горло и сдавил, перекрывая воздух. Бесполезный вдох. Скрючившиеся пальцы снова протянулись к лицу, а затем вцепились в запястье Джокера. Одной рукой она пыталась отцепить его от себя — бесполезно, второй колотила его по плечу.       В голове туманно и больно, горло горит, а перед глазами уже поплыло всё. Хрипы становились всё тише и тише, Джокер продолжал душить Юлю, пока она не обмякла в его руках. Тогда он встряхнул её, потянул вверх и снова впечатал в стену. Отпустил горло. Юля зашлась в кашле, ловила ртом воздух, проталкивала его в себя и хваталась за пиджак Джокера, чтобы не упасть. Потому что упасть — не то, что следовало делать.       Стоять.       Стоять!       — Ты маленькое ничтожество, мне ничего не стоит растоптать тебя, стереть, не оставить даже пылинки! — он со злым упоением растягивал слова, театрально, будто актёр на помосте.       Наблюдал за паникой, рождающейся и зреющей. Горячие слёзы снова потекли по щекам.        «Моя ладонь превратилась в кулак». Кулак полетел ему в лицо, бесцельно, безотчётно, на одних рефлексах и на жажде жизни, но Джокер отмахнулся от руки и влепил ещё одну пощёчину. Лицо горело, а в носу стало горячо. Юля провела языком по верхней губе и, всхлипывая, слизала каплю крови.       Джокер снова прикоснулся лезвием к коже. Нож остановился под рёбрами и распорол кожу чуть глубже. Юля закричала от боли и от ужаса. А лезвие скользило ниже, ниже, раскраивая кожу. А перед глазами всё плыло, уплывало, лишь скалящееся лицо Джокера застывало, подобно Чеширскому коту. Он качал головой. Юля попыталась отбросить его руку от себя, но как только она ухватила его за запястье, нож двинулся вниз, и Юля утонула в собственном крике. Нельзя терять сознание, нельзя! И она боролась с собой, оглушённая своим же криком.       И вылось, и из груди рвался вопль истерзанного, измученного человека. Боль. Боль! И в висках только одно слово: «Мамочка!» Потому что боль страшна. Некрасивая, уродливая. Жестокая. И она снова рванулась, на этот раз в сторону, чтобы выскользнуть, спастись, но Джокер навалился на Юлю, и нож снова пошёл кроить её, ниже, ниже. Она кричала. Не помнила себя, билась в руках маньяка, звала. Маму. Захлёбывалась рыданиями, кашляла и снова тонула в слезах. Билась под напором.       Ход ножа остановился, но лезвие всё ещё было в ней. Джокер дышал рвано, он шумно втягивал носом воздух и, дав время Юле насладиться ужасом произошедшего, восторженно спросил:       — Так на чьей ты стороне, дрянь?!       Он убрал нож, и Юля закивала, не понимая, что невпопад. Ей бы разомкнуть губы, уронить горсть правильных слов, нужных, но они все рассыпались. Растаяли. Осталось только что-то горькое на языке, пепельное. У страха ли такой вкус или у отчаяния? Всё одно. Юля всхлипывала и всё не решалась прикоснуться к животу, вспоминала мальчишку за домом, выпотрошенного, лежащего в луже алой жижи и обрамлённого собственными кишками. Мальчонка лежал там как в колыбели, мёртвый мальчик в мёртвой колыбельке. Невозможно пошевелиться, потому что точно так же и её внутренности могли вывалиться на пол. Она часто дышала, глотая слёзы. Пыталась замереть и не дрожать, закрывала глаза, всхлипывала и снова качала головой, кривя рот в горьких всхлипываниях. Дрожащие пальцы застыли около живота, не решаясь двинуться дальше.       — Отвечай! — зарычал Джокер и схватил Юлю за нижнюю челюсть.       Она снова захныкала.       — На твоей… Я на твоей… стороне...       Он вытер нож о её влажные от слёз щёки, затем схватил за горло, оторвал от стены и с силой швырнул на пол.       — Никогда об этом не забывай, сука! — рявкнул он и ушёл на кухню.       Она оказалась недостаточно храброй, чтобы выстоять перед натиском, и пролежала на полу чёрт знает сколько времени. Ждала, когда измученная душа покинет её тело, уткнулась лицом в руку и рыдала. Тишина вокруг. Грубая, безжизненная. Чтобы проверить, жива ли, Юля дрожащими пальцами нашла рану и, всхлипывая, дотронулась до края. Липко. Тепло. И больно.       Не дышать.       Или дышать, через раз. На раз, два… В голове звенит, потому что столько раз об стену, а потом об пол, не каждая голова выдержит. Вот и гудит. Гуди-ит. Юля закрывает глаза. Из раны не ползут черви, не вьются. На полу сумрачно, потому что за окном, оказывается, уже темно — или это вместо глаз в глазницы прокралась тьма и свернулась там змеёй? — а свет в комнате так и не включили, только ночник над головой пытался пробраться сквозь темноту. Да так и не решался прикоснуться к Юле. Она лежала на полу и плакала, всем телом: глазами, носом хлюпала, животом — только оттуда слёзы лились кровавые. Отчаянно хотелось свернуться клубочком, но боязно. Всё болит. Голова, ноги, руки, рана — от неё и расползается вся боль. Сердце воет. Душа, если есть она у человека, разрывается, тоже за рёбрами.