Восемь лет назад в Галлии…
Мама кинула в костер сердце зайца, к небу сразу поднялся тонкий столб густого дыма. Я сложила руки перед грудью: – Примите нашу жертву, Великие предки. – Великая Мать, – шептала мама. – Мы преподносим тебе самую значимую часть нашей добычи, чтобы ты знала, что прежде нас самих мы служим тебе. Я скорее почувствовала, чем увидела, как Сингерикс отвлекся от полировки своего меча и зло посмотрел сначала на маму, потом в огонь: – К чему эти молитвы, мама? – его голос от злости хрипел. – Боги уже показали себя, и мы остались одни, на нас ведется охота. Боги не лучше, чем наши враги! Я протянула руку к огню в надежде получить от его тепла хоть малый просвет надежды на то, что мы выживем. – Боги благоволят Риму, – горько говорю. – Так, ради всех стихий этого мира, почему ты молишься им?! Они ничего не сделали, чтобы помочь нам! Зачем тратить свое время? – Сингерикс едва ли не впервые повысил на меня голос, но я была слишком опустошена этим бесконечным побегом от смерти, чтобы ответить. Мама же посмотрела на него с нежностью и нескрываемой грустью. – Я понимаю твои сомнения, Сингерикс. Но Богиня никогда не направляла меня по неправильному пути, – взгляд мамы стал пустым, и она посмотрела куда-то сквозь огонь. – Исида послала мне первое видение, когда мне было тринадцать лет. Я мечтала о снеге и лесах – о том, чего никогда не видела в Египте. Но в тот день они стали для меня настолько реальными, что я подумала, что сошла с ума. – Ты знала, что видишь? – с благоговением спросила я. Прежде мама никогда не рассказывала этого. Она улыбнулась уголками губ. – Я молилась о ясности, и Исида сама пришла ко мне, рассказала о моем будущем. Что моя судьба найдет меня на севере. – А тебе не было страшно? – я поежилась. – Ты вот так просто поверила Исиде? Тебе не было больно думать о том, что ты покидаешь свой дом? – Ты не представляешь, сколько раз я сомневалась в себе, – мама поправила браслет из трав на запястье – верный признак грусти. – Во время всего путешествия я была одна, Исида больше ко мне не приходила. Мне было шестнадцать, я была босая, ела, что придется, и мерзла, как никогда прежде. И тогда я начала сомневаться в том, что мое видение было реально. А потом… потом меня взяли в плен. – Что?! – воскликнул Сингерикс, а я вздрогнула. Мама кивнула, подставляя ладонь под ласковое тепло огня. – Да. Я никогда не видела таких яростных людей и очень испугалась. Они были облачены в одежды из кожи, на лицах – синяя краска, а в волосах некоторых закреплены перья. У себя дома я слышала, что галлы часто приносят своим Богам человеческие жертвы, и я была уверена, что вскоре умру… вдали от дома и семьи, разочарованная, что Богиня столь жестоким путем привела меня к гибели. – Галлы? Но… – Сингерикс открыл рот, а я молчала – уже давно поняла, что мама скажет дальше. – Да, Сингерикс, – мама лучезарно улыбнулась. – Это были люди племени Валор. И они привели меня к вашему отцу… Вдруг из тента вышел отец. Я думала, что он отдыхал, но по его улыбке мигом поняла – он все слышал. Он сел рядом с мамой и положил ее маленькую ладошку на свое колено, нежно поглаживая пальцы. – С того дня она больше не сомневалась в судьбе, к которой Богиня ее привела. – Верно. Хоть она это сделала не совсем таким путем, которого я ожидала…***
Рим, Школа.
Закатываю глаза, глядя, как уже минут пять Ксанте подводит губы смесью красной охры с пчелиным воском и любуется собой в отполированной медной поверхности зеркала. – Ксанте, успокойся, ты нормально выглядишь. – Но достаточно ли хорошо для Сенатора Глиции? Прежде, чем я успеваю ответить, Цирта с довольным визгом запрыгивает на стол к красной смеси, заставляя Ксанте отскочить, и уже через секунду я сгибаюсь пополам от смеха, глядя на перемазанную мордашку обезьянки. – Прочь! – орет Ксанте, а я сквозь смех выговариваю: – Цирта, может, ты пойдешь на встречу с Глицией? Ксанте тыкает в обезьянку моей щеткой для волос, чтобы заставить ее уйти со стола. На лице женщины такая гримаса отвращения, что я смеюсь пуще прежнего. – София, ты можешь забрать мою краску себе. Я не коснусь ее после твоего животного. Сенатор не оценит, если от меня будет вонять этим… существом. Цирта щерит зубы на Ксанте и швыряет на пол краску, обиженная тем, что на нее повысили голос. Лена недоуменно смотрит на развернувшуюся сцену. Потом качает головой: – Ксанте, Вулканалия – религиозный фестиваль, а не обычный прием. Сенатор будет ожидать от тебя уважения. – Ха! Если Глиций попросил меня быть там, то вряд ли ему будет дело до жертвоприношения. – Жертвы Богам никогда тебя не волновали? – спрашиваю я, стирая с мордочки Цирты краску. Ксанте ухмыляется: – Если бы ты проводила больше времени, думая о своих покровителях, а не о Богах, ты бы тоже была приглашена на Вулканалию. – Что? – Лена роняет из рук ворох платьев. – София не сказала тебе? Марк Антоний попросил ее вести церемонию вместе с ним! Боги, выражение лица Ксанте после этих слов стоило любых жертв. С трудом удерживаюсь от злорадной усмешки. Но промолчать – выше моих сил: – Я уверена, ты и Сенатор будете в первых рядах. Лена щелкает пальцами, не давая Ксанте сказать ни слова – а та уже готова кинуться на меня с кулаками. – Ксанте, держи себя в руках. София, Антоний будет вести публичные жертвоприношения два дня во время фестиваля. Если ты будешь рядом с ним, ты должна одеться так, чтобы сам Вулкан не смог отвести от тебя взгляд. – Я помогаю Лене поднять кучу платьев, и она протягивает мне одно из них – с белым лифом и оранжево-красной юбкой. – Вулкан – Бог огня и кузнечного мастерства. В этом ты будешь похожа на ожившее пламя. Когда я надеваю платье, с восхищением замечаю, что ткань едва заметно сверкает, словно к ней прилипли искры, и я действительно похожа на пламя. Лена надевает на мою шею гранатовое ожерелье в форме феникса, а на голову – тонкий золотой обруч. И я впервые за все время в Школе не могу отвести от себя взгляда. – Это самое красивое платье, что я видела в жизни… – восхищенно выдыхаю я. Лена же лучится счастьем, довольная моей реакцией. – Ты выглядишь достаточно царственно, чтобы стоять перед всеми рядом с Первым Мужчиной Рима. Артемида лает и размашисто виляет хвостом, бегая передо мной, и я улыбаюсь. Слова Лены вселяют гордость и уверенность. Достаю из шкатулки несколько тонких ветвей ладана и закрепляю ими пряди на затылке. – Артемиде платье явно по вкусу, – ласково касаюсь пальцем носа гончей, а Лена шокирует меня: – Может, тебе лучше взять ее с собой? – С собой? – Празднование в подобной атмосфере может легко перерасти в бунт… А охранника у тебя теперь нет, – Лена хмуро смотрит на Артемиду, а я киваю. – Она будет меня охранять. Да и Антонию наверняка будет приятно увидеть ее, – я обнимаю собаку за изящную шею, она отвечает довольным лаем. – Отлично. Потому что, даже просто стоя рядом с Антонием, ты можешь навлечь на себя проблемы и стать мишенью. А теперь идите, фестиваль начнется на рассвете. Перед зданием Сената толпятся люди – солнце вот-вот взойдет, и все спешат на главную площадь. Стою сбоку от Антония на возвышении, пытаясь выровнять дыхание. Я хотела стать первой женщиной Рима, той, о ком все говорят. И добилась этого. И если в Риме есть кто-то, кто еще не слышал обо мне, то сегодня это изменится. И я не знаю, чем взволнована больше – фестивалем, на котором буду в центре внимания, или предстоящим временем в компании Антония. Призываю себя собраться и глубоко вдыхаю одновременно с раскатом звучного, грубоватого голоса, от которого по рукам бегут мурашки. – Люди Рима! Во имя Цезаря призываю вас праздновать! – Антоний разводит руки, глядя на толпу, а Артемида вдруг прижимается к моей ноге, испугавшись чего-то. В который раз оглядываю мужчину с ног до головы – лавровый венок на голове, ослепительно белая туника в сочетании с кроваво-красной тогой. Не видела еще мужчины, на ком эти тряпки смотрелись бы настолько притягательно. Антоний же продолжает, а я чувствую себя завороженной. – Гней Помпей и трусы Сената оставили Рим на волю Богов ради собственной безопасности, но Цезарь оказал мне доверие и попросил явить его щедрость великому Риму! – толпа взрывается криками «Слава Цезарю!», но я не присоединяюсь к общему восторгу. Антоний сейчас привязывает народ к Цезарю, ведь благодарность не будет знать границ. И когда люди выступят на стороне Цезаря – у Помпея не будет шансов… А у меня не будет шанса отомстить. – Но нашей поддержки Цезарю не достаточно! Что Боги скажут о его победах? И он широким жестом указывает в сторону – туда, где молодая жрица ведет сквозь расступающуюся толпу огромного белого быка. Девушка встает рядом с Антонием, а я делаю шаг назад, скрываясь в тени. Сейчас все внимание должно быть обращено не на меня, но почти все мужчины в толпе пялятся не на Антония, жрицу или быка – а в мою сторону. Это раздражает – эти люди не проявляют никакого уважения к Богам! Жрица, одетая в такое платье, словно она украла его у Ксанте, зажигает над головой быка ладан и говорит звучным низким голосом: – Великий Вулкан, Бог пламени и метала, прими нашу жертву, прими пролитую в честь тебя кровь! Я вдыхаю знакомый с детства сладковатый запах полной грудью и прикрываю глаза. Чувствую какое-то движение рядом со мной и моментально узнаю того, кто наклоняется к моему уху, то ли по неповторимому запаху мужского тела, то ли по моей реакции – будто внутри зажгли огонь. – Ох уж эти необходимые жертвы, – хрипло шепчет Антоний, и я открываю глаза. Смотрю на толпу, но не вижу ее – растворяюсь в ощущении дыхания у моего уха. – И почему именно внутренности быка наиболее точно показывают человеческое будущее? – Зачем это все, если вы не верите в предзнаменования? – вскидываю бровь, глядя в глаза Антония. – Толпа этого требует. И это довольно низкая цена за их поддержку. – Будущее в наших руках. – И именно мы можем сделать так, чтобы оно принесло нам максимум удовольствия, – улыбается мужчина, а мои щеки становятся красные, как подол моего платья. Я не могу удержаться от соблазна и отвечаю на горящий взгляд Антония хитрой улыбкой, прикусив нижнюю губу. Но меня отвлекает шепот, который разносится по толпе: «Кто это?..», и мое сердце обрывается. Может, это не обо мне?.. «Самая знаменитая Куртизанка Рима! Ты что, не слышал?..» Нет, все же обо мне. Когда я хочу найти в толпе тех, кто шепчется, жрица заканчивает свою молитву и взмахивает ножом у шеи быка, которого держат за веревки семь мужчин. Антоний что-то говорит, но я не слышу его, завороженная потоком крови, которая хлещет в глиняную миску из перерезанного горла. Рев животного, полный боли и ярости, оглушает, как и плеск крови в чаше. Лишь спустя несколько минут полных страданий криков быка я понимаю, что вся толпа безмолвно впитывала в себя зрелище этой жертвы – жизни, покидающей огромное тело; крови, заливающей белую шерсть. Сама того не осознавая, я молюсь Великой Матери, вспоминаю свою мать и те жертвы, которые приносили мы. Когда бык, наконец, падает, слабо замычав в последний раз, я совсем обессилена, словно это моя кровь плещется в чаше. К чему заставлять живое существо страдать? Лишить жизни можно гораздо быстрее… Но тут убийство совершено медленно. Ради Богов или ради зрелищ? Я уже не уверена, что этим людям вообще есть дело до чего-то, кроме проливающейся крови… Жрица несколькими движениями рассекает живот быка, и оттуда вываливаются кишки – смесь красного и фиолетового. Меня не тошнит только благодаря моему опыту разделки животных. Толпа ловит каждое движение жрицы, каждый ее вздох и слова: – Боги предсказывают… Жрица замолкает, касаясь рукой внутренностей быка, и… слышу шепот Антония: – Победу Цезаря. – Победу Цезаря! – громогласно провозглашает жрица. – Жестокое поражение сил Помпея и Сената, – снова едва слышно шепчет Антоний. – Жестокое поражение сил Помпея и Сената! – Но как вы… – начинаю я за секунду до того, как Антоний подтверждает мои догадки: – Легко. Я написал все это три дня назад. Я хмурюсь, когда Антоний продолжает наперед говорить предсказание, которое жрица слово в слово передает людям, притворяясь, что читает божественное послание. Толпа захвачена представлением, а я чувствую, будто кровь этого быка залила мои руки, запачкала их по локоть. – Я никогда не пойму ценности римлян, – все еще в шоке, я сжимаю пальцы. Антоний едва заметно улыбается, глядя, как я разглядываю могучее мертвое тело. – Это долг Цезаря. Вы же не думали, что я позволю какой-то жрице решать, что сказать? – Не жрице, а Богам, – исправляю я. – Я не предполагала, что ваше влияние распространяется и на храмы. – Тысяча динарий творит чудеса. Жрица поднимает вверх окровавленные руки, и даже на ее лице я вижу красные капли. – Великий Вулкан показал свое расположение Риму в дар его величайшему генералу! Толпа взрывается восторженными воплями. – СЛАВА ЦЕЗАРЮ! СЛАВА ВУЛКАНУ! А я снова рассматриваю внутренности быка, но никак не могу понять – а возможно ли вообще предсказать будущее по тому, как из животного вывалились внутренности? – Так вы состоите в коллегии Авгуров? – пристально смотрю на Антония. – По личному распоряжению Цезаря, – ухмыляется мужчина, и я киваю на быка, скептически поднимая брови. – И что же там действительно сказано? – Угадайте. Я раздумываю, но не о чтении будущего по внутренностям животного. А о том, что причина такого поведения Антония – его вседозволенность. Ему принадлежит этот город, и он на его вершине. Сейчас Антоний веселится в открытую, играет в свои игры с огнем, потому что ничего не боится. Но интуиция шепчет и кое-что другое. Что он себя ведет так только со мной. Потому что доверяет. В итоге я качаю головой: – Я думаю, прочитать будущее по этому невозможно. Антоний смеется, заражая меня своим весельем – мои губы расплываются в улыбке, а после его слов я и вовсе прикрываю рот рукой, чтобы не засмеяться в голос: – Единственное, о чем мне все это говорит, это что на ужин будет говядина. После жертвоприношения я впервые вдыхаю свободно, когда мы с Антонием едем в открытой повозке по главной улице Рима. Вдоль дороги выстроились люди – сотни, тысячи. По-моему, весь город собрался поприветствовать Антония, и все кричат восхваления и ему, и Цезарю. Антоний отвечает благосклонными кивками. Я сижу ровно, гордо глядя на толпу. Вижу, что на меня смотрят, обсуждают, кто я такая. Когда я думала о предстоящем фестивале всю неделю, мне казалось, что буду нервничать до дрожи в коленках, а голова будет кружиться до тошноты. Но сейчас чувствую себя на своем месте. Словно принадлежу этой секунде и этому городу… В голове что-то звенит, взывая к здравому смыслу, и я представляю себя тут же, на этой повозке среди толпы, но в одиночестве. Без Антония. И осознание бьет поддых. Мое место не в Риме, а рядом с этим вот мужчиной, где бы он ни был. Мысли уже неконтролируемым потоком несут меня дальше, и я представляю его в Галлии. Я отчего-то твердо уверена, что он со своим диким нравом там был бы уважаемым военачальником, как минимум. – Слава Цезарю, покорителю Галлии! Крик Антония вырывает меня из мечтаний о том, как весь мир принадлежит нам двоим. Но мир не этот, а другой – мой. Леса, охота, дикая жизнь… И вместо картинок, от которых сердце сладко замирает, вспоминаю, как я была на этой улице восемь лет назад. В качестве захваченной дочери вождя варварского племени. Как толпа, что приветствует нас сейчас, в тот день требовала нашей немедленной казни. Грусть все же прорывается выдохом с моих губ, и Антоний вопросительно смотрит на меня. Киваю на толпу. – Они не изменились. – Зато вы – да, – неведомым образом он понимает, о чем я говорю. Едва ли не впервые вижу его настолько серьезным – без обычной искры смеха или издевки в стали глаз. Вдруг слышу с другой стороны улицы хорошо знакомый голос и мысленно призываю Кассия не делать глупостей, хотя, по-моему, именно этим он и занят – собирает в конце улицы толпу плебеев и убеждает их… мне кажется, что я ослышалась: – Цезарь – это угроза самому существованию Республики! Кассий, что же вы делаете! – Сенат бросил Республику! – из толпы на Кассия выходит мужчина в неопрятной рубахе, с нескрываемой злобой на лице, я забываю, что вообще тут делаю. Мне становится страшно за Кассия, а он стоит на своем: – Самое ценное, что есть у нас – жителей Рима – свобода! Цезарь заберет ее у нас! И я готова сама дать Кассию затрещину, чтобы он замолчал, когда Антоний велит носильщикам замедлить ход и слушает Кассия с лукавой улыбкой. – Бедный Кассий. Похоже, удача покинула его. – Цезарь кормит нас, доставляет нам хлеб! – кричит на Кассия женщина. – И организовывает игры! – поддерживает ее мужчина. Я не думала, что Кассий настолько смел, чтобы пойти против толпы. Но сейчас эта смелость стремительно оборачивается глупостью, и я всерьез опасаюсь за жизнь своего патрона и друга. Антоний серьезно смотрит на толпу, неосознанно играя с краем своей тоги: – Простые люди куда меньше заботятся о своей свободе и Республике, чем Сенат хотел бы. – И в этих призывах нет смысла, раз люди не ценят ничего, кроме зрелищ и еды, – я задумчиво прикусываю губу, все еще недовольно глядя на Кассия. – Но он определенно привлекает внимание публики. Антоний кивает с настораживающей улыбкой, впрочем, я не уверена в этом, потому что все еще прислушиваюсь к Кассию, и с каждым его словом мне становится все неуютнее: – Цезарь – не больше, чем волк, ведомый инстинктом. Если мы убежим, поджав хвосты, он будет преследовать нас. Но если мы выступим против него, он никогда не загребет великий Рим в свои жадные руки! Боковым зрением вижу движение и разворачиваюсь – Антоний встал на платформе, и толпа сразу затихает, хвалебные выкрики сходят на нет. Голос Антония так звучен, что слышен, я уверена, по всем уголкам широкой улицы. По рычащим ноткам понятно, что он провел немало дней в сражениях – столько повеления в каждом его слове, в излучающем уверенность голосе. – Люди Рима! Лицезрите щедрость великого Цезаря! – он достает из складок туники кошель с серебром и кидает на улицу – словно там тряпки, а не столько денег, что на них можно жить не один год. С тоской в сердце смотрю, как толпа кидается к разлетевшимся по дороге сверкающим на солнце монетам, и думать забыв про Кассия и его призывы. – СЛАВА ЦЕЗАРЮ! СЛАВА АНТОНИЮ! И у Кассия нет шансов – ведь кому нужна мораль и свобода? Людям нравится такая жизнь, а если нет – то они слишком привыкли к ней, чтобы отказаться от этих редких проявлений щедрости и доброты со стороны правителей. Артемида, смирно лежавшая у моих ног, разглядывая людей вокруг, вдруг подходит к Антонию, и в этот момент Кассий поворачивается к нему, не скрывая своей ярости. – Ты знаешь, что я говорю правду! И решил заглушить мой голос монетами! – Очаровательно, Кассий, – от улыбки Антония я хочу спрятаться – и это при том, что обращена она не мне. – Но тебе нужно больше, чем слова, чтобы заслужить верность народа. Плебеи не будут сражаться за вас, ведомые пустыми обещаниями. Ведь люди не могут быть сыты ими, носить их вместо одежды. – Толпа непостоянна, Антоний! Сегодня они любят тебя, но отвернутся сразу же, как ты перестанешь подкупать их хлебом и монетами! – Конечно же, ты прав, и именно поэтому я буду давать им и то, и другое. Столько, сколько необходимо, чтобы они даже не подумали прислушиваться к тебе. До этого пыталась молчать, но сейчас не выдерживаю и встаю ближе к Антонию. Артемида сразу прячется за моими ногами, а я презрительно смотрю на то место, где несколько секунд назад лежали монеты, а теперь не осталось даже кошелька. – Это все – просто отвлечение. – Естественно, – кивает Антоний, и я сморю на него. Опасный блеск его глаз привлекает, сбивает с толку, и мне приходится прикладывать усилия, чтобы воспринимать его слова. – Достаточно следить, чтобы люди были сыты и одеты – и ни одному из них не придет в голову спросить, от чего именно я их отвлекаю. – Толпа… Это люди, которыми надо управлять. Без этого они просто не выживут, – задумчиво отвечаю я, вспоминая свое племя. – И вы думаете, что контролировать их словами проще и вернее, чем деньгами и пищей? – поддевает Антоний – Кассий заглатывает крючок. Его голос дрожит от эмоций: – Народ ведет себя так, как ты их воспринимаешь! Ты считаешь их бессознательным стадом – такими они и предстают перед тобой. Но если ты увидишь их как равных себе жителей города, они смогут стать цивилизованным обществом. Антоний скрещивает руки на груди и зло ухмыляется на Кассия, а Артемида тихонько воет. – И это мне говорит человек, который неоднократно был зрителем на гладиаторских боях и ни разу не ждал очереди, чтобы купить себе вина. Прошу прощения, – произносит он, не давая Кассию ответить, и вдруг целует мою руку. Я растеряно моргаю – слишком неожиданно ситуация кардинально изменилась, а вместо желания вставить слово в их ссору я чувствую лишь потребность в ласке Антония. Но к моему огромному огорчению, он покидает платформу и отходит к центуриону, что взмахом руки подал ему какой-то знак, и я остаюсь одна, глядя, как Артемида приветливо лает Кассию. Но мужчина подходит ближе ко мне и не сводит с меня взгляда, полного боли и… разочарования. – Я… удивлен видеть вас тут рядом с Антонием. – Мне очень жаль, Кассий, – я грустно вздыхаю, но больше мне сказать нечего. Он всегда знал, что я оказываю благосклонность не только ему. – Нет, не нужно. Я знаю, что у вас несколько покровителей, просто… не ожидал, что это будет он, – Кассий кидает ядовитый взгляд на спину Антония, внимательно слушающего уже трех центурионов, и вдруг широко улыбается. – В конце концов, это, наверное, последний раз, когда вы вынуждены проявлять к нему благосклонность. – Что?... Неужели что-то случилось с Цезарем? – хмурюсь – слова Кассия меня совершенно не обрадовали, тогда как он сам светится счастьем. – Корнелий сообщил мне, что у Цезаря хватит кораблей, чтобы перевести в Грецию лишь половину своего войска. Легион Помпея будет превосходить его в два раза. Сенат уверен, что это триумф. Мне приходится сдерживать недовольство – как бы там ни было, меня не устраивает вариант проигрыша Цезаря и Антония. Потому что по первому моя душа все еще плачет кровью, требуя мести, а со вторым я просто хочу быть рядом. Но на вершине мира, а не на его дне. – Кассий, Цезарь воевал с нами в Галлии и тоже был в меньшинстве. У Верцингеторига было преимущество по количеству солдат. И где он сейчас?.. – тоскливые нотки проскальзывают в голосе, когда я вспоминаю этого могучего воина – они с отцом были друзьями, и я хорошо помню, как он подкидывал меня так высоко, что мне казалось, будто я вот-вот взлечу. Я хохотала, как одержимая, и просила еще. – Гней Помпей знает Цезаря куда лучше, чем Верцингеториг, согласитесь. И его солдаты служат ему уже на протяжении многих лет – они организованно обучались военному искусству. Я молюсь, чтобы он добился большего успеха, чем Верцингеториг. Не хотите прогуляться со мной? Антоний, кажется, сильно занят и освободится не скоро. Я несколько секунд соображаю, глядя на спину Антония. Почему сегодня все меняют темы так неожиданно, что я не сразу перестраиваюсь с одного на другое? Но я все же спускаюсь с платформы и присоединяюсь к Кассию. Толпа идет к Сенату, и когда мы подходим, я чуть ли не на землю челюсть роняю – на улице длинным рядом выстроились гладиаторы. Их мускулистые тела, смазанные маслом, блестят на солнце, а желающие подходят ближе – смотрят, трогают, обсуждают. Не могу отойти от шока, когда… – София? Резко оборачиваюсь, чтобы увидеть, как ко мне подходит Сифакс, а на него, не скрывая интереса, смотрят три женщины. Артемида радостно скачет вокруг моего друга, пока я медленно оглядываю его с ног до головы. Боги, вид очень даже неплохой, но я быстро выкидываю эту ерунду из головы. – Сифакс! – Я тоже скучал, Артемида, – он улыбается гончей. – Что ты делаешь тут? – недовольно спрашиваю, заранее зная ответ. Сифакс уныло пожимает смазанными маслом плечами и прячет взгляд. – Легат Аквила думает, что, выставляя его «лучшее вложение» на показ, он сможет привлечь аристократок для покровительства его людусу. – Ле… Легат? – заикаюсь. За спиной Сифакса стоит надсмотрщик и кричит: – Лучший гладиатор из людуса Аквилы! Делайте на него ставки – не пожалеете! – Аквила купил меня после боя, – признается Сифакс, а я в полнейшем шоке таращу глаза. – У меня не было возможности сказать тебе раньше. – Боги, Сифакс, мне так жаль. Прошу тебя, нет, умоляю, будь с ним осторожен, – прикрываю рот рукой, пытаясь сдержать слезы. – Легат Аквила купил тебя… – Кассий зачем-то повторяет это, но ни я, ни Сифакс его не слушаем. – София, прости меня. Теперь я должен служить ему. Если бы я мог отказаться, я бы, конечно, сделал это, но… – Нет. Ты делаешь то, что можешь, чтобы выжить. Я только… Я знаю, что он плохой человек. И я просто не смогу оставаться в стороне, если узнаю, что он издевается над тобой. Сифакс делает ко мне шаг, но щелчок кнута надсмотрщика останавливает его. Сифакс цедит сквозь зубы: – Пока он ничем не отличается от других хозяев. – Я надеюсь, так и будет, – киваю и спрашиваю то, о чем на минуту забыла. – Сифакс, ты видел моего отца? – Видел, – он широко улыбается. – И, должен признаться, эта встреча многое прояснила. – Ты о чем? – Он восемь лет сражался на арене. Восемь лет постоянных боев! В тебе есть похожая сила. – Восемь лет постоянных убийств, – сникаю. Сифакс тоже грустнеет и отчего-то даже выглядит виноватым. – Что? – Его посадили под замок за убийство ланисты… Он назвал его «Первое копье», если я правильно услышал. Не уверен… – Сын шлюхи, – шиплю, не успев сдержать жгучую ярость. – Я прекрасно знаю, кто это! – Я так понимаю, он был одним из твоего списка? – вопреки мрачной теме разговора, Сифакс лучезарно улыбается. Вдруг между нами вклинивается Кассий. Боги, я опять про него забыла… – Я понимаю, что не должен спрашивать, но… – София! – такой командирский тон я слышала только у одного человека… С улыбкой оборачиваюсь к Антонию, словно ничего подозрительного не происходит. Хотя куда там – взгляд Антония говорит лучше любых слов – и вид меня в компании двух мужчин его совершенно не радует. И та сила, с которой он обнимает меня за талию секундой позже, говорит сама за себя. Как и его хмурый взгляд. – Ох уж это бремя лидерства. Ты избавляешь одного паршивца от необходимости убивать, другому решаешь сохранить жизнь, а потом приходишь, чтобы найти свою женщину, любующуюся на гладиаторов. Свою женщину?.. Кто бы знал, что от пары слов может стать так светло на душе? Обаятельно улыбаюсь, окунаясь в серость взгляда – более темного, чем обычно. Но сейчас это не страсть, а злость. – Прошу простить, Антоний. Я не знала, на сколько ваши дела украдут вас у меня, – мурлычу. Не хочу бороться с собой, хоть и понимаю – Кассий после этого шоу меня видеть вряд ли захочет. – Мой долг включает многое, в том числе меня должны видеть идущим с самой красивой женщиной Рима в моих руках, – Антоний едва заметно смягчается, крошечные морщинки в уголках глаз делают взгляд хитрым. – И когда же мы начнем? Толпа жаждет увидеть невесту Вулкана рядом со мной. Я готова растечься лужицей – не знала, что от простых слов и полного восхищения взгляда можно получать такое невообразимое удовольствие. И мне плевать на парад, на гладиаторов и весь этот мир – я, видимо сошла с ума – и хочу лишь угодить в сильные объятия Антония. И когда к нам подходит Кассий – слишком близко ко мне – я едва не вскрикиваю от сжавшихся на моей талии пальцев Антония. Да я и сама сейчас готова послать Кассия на все четыре стороны света. – Вулканалия завершается парадом, а не начинается с него, – цедит Кассий, пожирая Антония ненавидящим взглядом. – Мы тут не для того, чтобы ты мог показать себя, а чтобы обеспечить безопасность Рима. – И почему-то смотрит на меня, будто Рим – это я. – Ах, церемония, точно, – Антоний делает вид, что неожиданно вспомнил о ней. Позер. На моей талии наверняка останутся синяки. – Видите ли, Вулкан, Бог огня, желает видеть, как мы сжигаем все подряд в его честь. – Мы зажигаем огни, чтобы выказать наше уважение, – рычит Кассий. – А он в обмен защищает нас от пожаров, которые могут уничтожить город быстрее, чем ты сам! – Кассий берет меня за руку, и я чувствую себя такой грязной, что хочется плеваться. Меня, можно сказать, обнимают сразу два мужчины. Отвратительно. – Вообще-то, этот ритуал очень красив. К тому же, все люди Республики объединяются в этот момент, и это дорогого стоит. Я бы с радостью разделил этот момент с вами, София. Ответить я не успеваю – Антоний отодвигает меня так, чтобы Кассий отпустил мою руку – но тот вцепляется сильней, и мне это напоминает уже какое-то дешёвое представление. – Конечно, она увидит ваш ритуал, но после моего парада. Настолько злым я его еще ни разу не видела. И Кассия тоже. Пока мужчины переругиваются, я слышу шепот Сифакса: – Сегодня и завтра пройдут не только официальные церемонии, София. Ночью тоже будет празднование, но среди рабов и плебеев. И эти люди гораздо ближе к тебе, чем эти двое. И он туда же?! И когда Сифакс говорит, где будет ждать меня с наступлением ночи, я на мгновенье закрываю глаза. Этих мужчин слишком много на меня одну. Пусть они все уйдут. Хотя почему все? Один из них – именно тот, с кем я хочу провести этот день. И ночь. И не одну. О, Великая Мать, я пропала… Наконец, под тяжелым взглядом Антония Кассий ослабляет хватку, и я мягко высвобождаю руку. – Спасибо за приглашение, Кассий, – улыбаюсь мужчине, и он кивает. – Я буду ждать вас, София. Ритуал действительно очень красив, вы не пожалеете. Я провожаю его взглядом, а когда смотрю на Антония – он насмешливо кивает мне, и все мое счастье рассыпается от вновь проснувшейся злости в его глазах. – Моя Республика ждет. Найдите меня, когда будете готовы. Отпускает меня и уходит. Вот так просто. Я готова бросаться на людей от злости. Мужчины! Что с вами не так?! Они словно два ребенка, делят одну игрушку на двоих, и ревнуют так же по-детски. Ловлю себя на том, что улыбаюсь. До чего же приятно это осознавать. Он ревнует. И я поспешно иду за Антонием, однако почти сразу останавливаюсь. Не он один может вести себя как дитя. Я тоже с характером, и он может пойти куда подальше со своим парадом. Если ему нужна я, то пусть подождет. Это образцовое поведение куртизанки? Нет, так себя ведет обиженная женщина. Я резко разворачиваюсь и иду в противоположную сторону. В конце концов, нам обоим надо остыть: ему от своей злости, а мне – от своего негодования. Около получаса сижу на краю фонтана, опустив руку в воду. Мысли мирно текут из прошлого, словно река, и я не замечаю ни города вокруг меня, ни людей, ни шума. Чувствую свежесть леса, прохладу ручья, в котором, кажется, знаю каждый камень, запах костра, разведенного отцом, и тяжелый аромат трав, заженных мамой для молитвы. Отвлекаюсь от своих мыслей, только когда пальцы покалывает от холодной воды, и с удивлением смотрю на бледное небо – за всеми разговорами, прогулками в толпе и убийством быка я не заметила, как пролетело полдня! Антоний, наверное, предъявит мне кучу обвинений, и я, не вполне логично, но все же решаю, что хуже уже не будет. Мне в любом случае не избежать его колючего взгляда и недовольно опущенных уголков губ. Поэтому стряхиваю с себя меланхолию и ныряю в толпу, ловя себя на мысли, что сейчас мне не хватает Сабины. Солнце уже садится, когда я, наконец, нахожу Кассия. С каким-то детским озорным удовлетворением думаю, что Антоний будет на меня злиться. Зачем мне это надо, я не знаю, но чертовски приятно испытывать границы дозволенного. Наверняка у меня будут проблемы, и я должна бы испугаться, что потеряю покровителя, но что-то идет не так, и я с улыбкой следую за Кассием. Площадь перед зданием Сената забита людьми – мужчины, одетые в расшитые золотом тоги, женщины со всевозможными украшениями в волосах, на руках… Причем украшений так много, что от блеска болят глаза – Лена бы плевалась от ужаса, ведь она придерживается мнения, что всего должно быть в меру. Посреди площади сложен огромный неуклюжий холм из дерева. Жрица Вулкана – та же самая, что зарезала быка – возносит молитву, люди вокруг повторяют за ней. На их лицах написано такое благоговение, что на какую-то безумную секунду я верю, что молитвы действительно что-то для них значат. Артемида, принюхиваясь, идет к жрице, но я щелкаю пальцами, и она замирает на месте, обиженно поджимая уши. Кассий за руку ведет меня через толпу поближе к деревянному сооружению, чтобы мы в полной мере могли насладиться представлением. – …защити город. Защити наши поля и дома, – Кассий смиренно повторяет слова Жрицы. Замечает, что я не присоединилась к всеобщей молитве, и грустнеет. – Полагаю, вы не молитесь Богам Рима. Я равнодушно качаю головой. – Я, конечно, не хочу умереть в огне, но я молюсь Великой Матери. Для меня Римские Боги – не больше, чем имена. – Вулкан не так ревнив, как другие Боги, – улыбается Кассий. – Уверен, он будет не против разделить свой Святой день с Великой Матерью. Пока мы общаемся, молитва заканчивается, и жрица медленно обходит деревянную гору несколько раз, держа в руках факел. Вшитые в ее платье золотые бляшки сверкают в свете огня, делая женщину похожей на чешуйчатую змею. – Время зажечь костер, – шепчет Кассий. Несколько патрициев из толпы поднимают с земли факелы, которых я раньше не заметила, и зажигают их. Все происходит в почтительной тишине, треск огня усиливает ощущение нереальности, и я завороженно наблюдаю, как патриции с разных сторон приближаются к деревянной горе. – Твой огонь дает нам жизнь, Вулкан! Защити нас! Благослови нас! – кричит жрица в небо, поднимая факел. Артемида зло рычит на пламя, и я касаюсь пальцем ее носа. – Тшш. Это всего лишь огонь, тебе ничто не угрожает. Кассий отходит от меня и сразу возвращается с факелом в руке. – Защити нас, – обращается он к пламени. Когда я качаю головой и отказываюсь от предложенного мне факела, Кассий присоединяется к остальным патрициям… Небо уже почти потемнело, и яркий огонь освещает площадь своим пляшущими отблесками. Костер выше меня раза в два, наверное, и бесчисленное количество искр поднимаются в вечернее небо вместе с серым дымом. Этот запах наполняет мои легкие тяжестью, и я вспоминаю другой день восемь лет назад, а в огне вижу горящие дома своей деревни. – Бегите в лес! Сейчас мы не сможем победить! Голос отца так реален, что я оборачиваюсь в толпу. Люди танцуют вокруг огня, молятся, простирая руки к небу и к пламени, а мне хочется рыдать. Уже жалею, что пришла сюда, и хочу вернуться в Школу, закрыться в комнате на неделю. Как будто все восемь лет я держала себя в руках, черпая силы в вере, воспоминаниях и надежде, а сейчас все разом исчезло, и сил совершенно не осталось. – София, вы в порядке? Если я забываю, что рядом со мной кто-то есть, то это обязательно Кассий. И от этого мне становится еще более горько. Не буду же я ему признаваться что, нет, я совсем не в порядке. Киваю на пламя. – Неужели они совсем не волнуются, что это может быть началом пожара? Что, если ветер изменится? – Наверное, это испытание милосердия Вулкана. Мы даем ему возможность проявить свою волю и сжечь все вокруг, но надеемся на его доброту. – Если ваш Бог действительно существует, то милосердие ему не знакомо, – я все еще смотрю в огонь пустым взглядом, а Кассий гладит мое плечо. Он что-то говорит, но я не слушаю. Вдруг до меня доносится запах горелого хлеба и жареного мяса, и я не сразу понимаю, что люди решили устроить пир около огня. Несколько минут я смотрю на молящихся, танцующих людей, и тех, кто жарит мясо, пьет вино. Кто-то смеется, кто-то спорит. Чувствую себя чужой. Когда я достаю из волос три веточки ладана, Кассий задает вопросы, но я не отвечаю. Эмоции хлещут по моему сердцу, колотящему в ребра так, словно оно хочет сгореть в пламени. Горечь, печаль, одиночество. Бессилие. Огонь обдает лицо сухим жаром, но я все же приближаюсь к полыхающей горе, глядя на веточки. Отец, я вновь обрела тебя, и скоро мы будем вместе. Сжимаю одну в руке, прежде чем кинуть ее в огонь. Потом касаюсь губами второй. Мама, я верю, что мы встретимся. Ты уже нашла свою судьбу на севере, но путь не пройден до конца. Великая Мать воссоединит нас. Веточка мягким полукругом летит к огню и исчезает в нем. В глазах все расплывается от слез, и костер превращается в живое ярко-оранжевое пятно. Рука, сжимающая последнюю веточку, дрожит так, словно подо мной трясется земля. Братец… Я всегда буду любить тебя, какое бы будущее ни было нам предначертано. Мое обращение похоже на прощание, и мне становится не по себе, когда я кидаю ветку в огонь. Но неожиданный порыв ветра сносит ее – уже подпаленную – в сторону, и она тихо догорает в стороне от костра. Я не успеваю остановить внутренний голос. Мы встретимся, но это будет не так, как я ожидаю. Огонь осушает мои слезы, пока я с тоской смотрю на обугленную ветку. И подскакиваю на месте, когда кто-то касается моей талии. Кто бы это мог быть… Не давая Кассию сказать ни слова, я бегло целую его в щеку и отхожу. – Церемония была поистине прекрасна, Кассий, спасибо за приглашение, но мне надо идти. Надеюсь, мы скоро снова увидимся, – как можно быстрее говорю я и, не давая растерявшемуся Кассию ответить, ныряю в толпу. По дороге к Сенату я уныло смотрю по сторонам – как-то слишком внезапно опустошение накрыло меня, и теперь даже дышать трудно, а не заплакать – еще труднее. Уже совсем стемнело, и самое время начинать парад для завершения церемонии, но Антоний будто сквозь землю провалился – никак не могу его найти. Когда я совсем отчаиваюсь, сто раз пожалев, что не пошла к Антонию сразу, кто-то касается плеча – так невесомо, словно боясь сломать. Незнакомый молодой мужчина с рабским ошейником молча протягивает мне папирус, глядя куда-то в район моих колен. Это еще что за номер? – Кто тебя послал? – мягко спрашиваю я, не спеша брать папирус. – Господин Марк Антоний, госпожа. У меня сердце замирает, я все же забираю послание. И удивленно вскидываю брови, когда читаю несколько размашисто написанных слов. – Давно он тебя отправил ко мне? – смотрю на раба, а тот вдруг поднимает на меня взгляд, полный самого настоящего ужаса. – Простите, госпожа, – лепечет он, снова опуская взгляд теперь уже в землю. – Я не мог найти вас в толпе… – Давно, я спрашиваю? – нетерпеливо перебиваю я. – Около часа назад, госпожа. Я выдыхаю. Так значит, срочные дела не позволили Антонию провести парад, и он уехал, а мне велит присоединиться к нему завтра утром… Не скажу, что я сильно расстроена – сейчас сил вести с Антонием нашу обычную эмоциональную войну у меня просто нет. – Спасибо, – я улыбаюсь в пустоту – раб избегает моего взгляда. И мне это не нравится. – Эй, посмотри на меня. – Я… я не могу… п-простите... – мужчина бледнеет и отпускает лицо еще ниже. – Почему? Он что, запретил тебе на меня смотреть? – я пытаюсь пошутить, но едва заметный кивок мигом растворяет мой юмор в воздухе. Может, он меня еще и в клетку посадит? – Спасибо, можешь идти. Только спустя несколько секунд, глядя в спину раба, я осознаю, что прижала пергамент к груди, как сокровище. Снова смотрю на послание, провожу пальцами по чернилам, представляя, как он это писал. Острые тонкие буквы не лишены изящества, но колют глаз, словно иглы. По пути к Школе я проматываю в голове сегодняшний день. Сами собой вспоминаются слова Сифакса. Найди меня с наступлением темноты. А может… Нет, у меня нет сил на еще одну встречу сегодня. Твердо кивнув себе, я убеждаюсь в правильности решения, прячу пергамент в лиф платья и отправляюсь в Школу.***
Следующее утро выдается нервным – я боюсь даже представить, что меня ждет. Но опасения не оправдываются – Антоний ведет себя, как ни в чем не бывало, и я расслабляюсь, пока он ведет меня к позолоченной платформе, запряженной двумя белоснежными лошадьми. Да уж, он не пожалел денег для этого парада – помпезность поражает. Такого размаха и близко не было, когда я со скованными руками ехала в повозке во время Триумфа Аквилы. Когда Антоний помогает мне взойти на платформу, Артемида беспокойно вертится у ног, и я указываю ей на край, что закрыт шторами. – Жди тут, милая. Не хочу, чтобы тебе навредили. Когда мы оказываемся посередине улицы, Антоний обращается к толпе: – Великий Вулкан, защити наш город от Твоего пламени… Как великий Цезарь защитил его от огня коррупции. Люди тянут к нему руки, пытаются подойти, крича восхваления, и я хочу отойти назад, но Антоний притягивает меня к себе. – Я не… – попытка возразить проваливается. – Лицезрите! Женщина огня и кузницы, благословленная самим Вулканом! Хоть я и готовилась к этому, я все равно разве что в обморок не падаю, особенно когда слышу шепот в толпе: «Это София, та самая! Из Школы Лены!», «Она так же прекрасна, как о ней говорят…». У меня уходит пара бесценных секунд, чтобы выровнять дыхание и послать в толпу обворожительную улыбку. Тело будто из ваты, и я не знаю, как умудряюсь стоять прямо. И я уже чувствую себя почти хорошо, когда Антоний опускается передо мной на одно колено и, под восторженные крики, целует мою руку. Удовольствие растекается по всему телу от того места, которого коснулись его сухие горячие губы, и я проказливо ему улыбаюсь, когда он встает и твердо притягивает меня к себе. Шум вокруг заглушается стуком моего сердца, и мои обычные игры в дразнилки вылетают из головы, и черт бы со всей этой толпой, я забываю обо всем, когда он целует меня. Наконец-то. Это прекраснее, чем я помню. Антоний захватывает мой рот в плен, и я сдаюсь без боя. Неосознанно выгибаю спину и кусаю его за губу – и он врезается своим языком в мой, почти лишая меня самообладания. Я хочу прижаться к нему всем телом, раствориться в его железной хватке, но он удерживает меня на небольшом расстоянии, причиняя почти физическую боль. И дразнит меня, пока я не забываю, где нахожусь. Но когда он отрывается от моих губ, слишком быстро, я с восторгом замечаю, что он сам еле сдерживает желание, а его руки на моей талии дрожат от напряжения. Я снова пытаюсь прижаться к мужчине, и он улыбается, прежде чем шепнуть: – Если не прекратишь, эти люди увидят то, что им видеть не нужно, – его слова срывают с моих губ едва слышный стон, а Антоний не дает мне времени прийти в себя и кричит толпе: – Представляю вам Королеву Вулканалии! – Он поднимает с пола расшитый золотом плащ и накидывает мне на плечи. Я хочу, чтобы ты раздел меня, а не одевал! В животе все скручивается от желания, и я закусываю губу. Сейчас не время, София! Толпа вокруг шумит так, что в ушах звенит – я никогда подобного не слышала. И люди… много людей – тысячи, все смотрят на меня, махая руками, пытаясь дотянуться до подола моей юбки, крича комплименты и слова восхищения, благословения и благодарность. И я поднимаю руку к небу, широко улыбаясь сразу всем, купаясь во внимании и ярком солнечном свете. И кричу: – Благодарю вас! Для меня великая честь праздновать этот Святой день вместе с вами! И сотни возбужденных, почти поклоняющихся лиц помогают мне сделать то, что у меня не получалось восемь долгих лет – изгнать воспоминания о Триумфе, которые до сих пор изводят меня во снах. – Разве она не самая прекрасная женщина Рима? – вопрошает Антоний у толпы. – КОРОЛЕВА ВУЛКАНАЛИИ! – ПОЦЕЛУЙ ЕЕ СНОВА! От последнего выкрика я заливаюсь краской, но к чему кривить душой? Я только того и жду, и Антоний, похоже, тоже. – Великолепное предложение, – бормочет он, и на этот раз меня накрывает его реальное желание – а не только показательное выступление для толпы. Когда он прогибает меня назад и яростно целует, крепко сжимая в руках, я стону, обвивая его руками. Каждая частичка моей кожи на спине чувствует жар его рук, но платье… чертово платье меня раздражает. Невыносимая преграда. Я царапаю шею Антония, и он тихо, даже интимно смеется в мои губы. Мне все мало, но на этот раз я первая прерываю поцелуй и прячу пылающее лицо в шее Антония. Иначе желание сведет меня с ума, а мне этого совсем не нужно. Сейчас уж точно не время. Антоний компенсирует разорванный контакт железной хваткой на талии, и я удивляюсь, с каких пор мне приятна боль? С тех, когда ее причиняет он? София, вернись на землю! Звон монет помогает вырваться из своих сбивчивых раздумий – Антоний вкладывает в мою ладонь горсть сестерциев и подмигивает. – Твоя очередь. Покажи им богатство Рима. Позволь им восхищаться тобой. Неужели только это обеспечит восхищение? Горсть монет в руке? Видя мою внутреннюю борьбу, Антоний сжимает мое запястье и ведет мою руку в сторону – я раскрываю ладонь, и звон монет о брусчатку отдается эхом в моей голове, как и крики «королева Вулканалии!», «да благословят вас Боги!». Антоний все еще сжимает меня в своих руках, а носом зарывается в мои волосы, и я отключаюсь от происходящего, позволяя себе расслабиться. Меня затапливает что-то, чему я не могу дать определения – внутри все сжимается от нежности. Больше всего на свете хочется обнять Антония. Прижаться к нему и никогда не отпускать. Вдыхать его запах, такой родной, сводящий с ума, чувствовать прикосновения его загрубевших пальцев. И меня передергивает от понимания, что именно я чувствую. Я говорила, что любовь мне не нужна. Но я чувствую ее. А еще безопасность и спокойствие. Рядом с самым опасным человеком Рима. Браво, София. Ты сделала то, что было запрещено. Влюбилась. Да еще и в того, о ком каждый второй тебя предупреждал. Помимо прочего, влюбленная куртизанка – это вообще из области сказок. – Благодарите Цезаря за его щедрость! – Антоний говорит не очень громко, но каким-то немыслимым образом его слышат даже задние ряды толпы, судя по их внимательным взглядам. – Пока Сенат убегает прочь, пряча свои кошельки с золотом, Цезарь делит с вами добычу из Галлии! Как ножом в живот. Я с болью смотрю на несколько монет, что еще держу в ладони. Странно, что они не прожигают кожу до кости, ведь почему-то так больно… Потому что сердце ноет? – В чем дело? Антоний требовательно смотрит на меня, и только что царившая в моей душе нежность оборачивается яростью. – Вы же не думаете, что мне нравится быть частью этого представления, устроенного Цезарем?! Я швыряю монеты прочь не глядя, понимая, что обрекла себя на гнев Антония. Но вместо этого он вызывающе улыбается мне. – Почему нет? Потому что цирк принадлежит тому, кто лишил меня всего. И ты это знаешь. Но в голове звучит поучающий голос Лены. Все эти годы она высекала на моих костях понимание, кто я такая. И сейчас я осознаю, что бесконечные уроки не прошли даром, когда нахожу в себе силы скромно улыбнуться Антонию. – Потому что не я – та, кого они должны благодарить. А вы. Тем более, зачем покупать их преданность Цезарю, если вы можете приобрести ее для себя? – Преданность Цезарю и есть преданность мне, – его колючий взгляд отдается спазмом в животе. Ты играешь с огнем, София. – Это пока. Но, разве вы не хотели бы, чтобы они запомнили другое имя? Не Цезарь, а Антоний. Он щурится, глядя, как я забираю из его руки еще одну горсть монет и кидаю в толпу, крича: – Благодарите Марка Антония за щедрость! Он слишком скромен, чтобы признаться, что это празднование принадлежит не Цезарю, а ему! – Толпа скандирует его имя, а я продолжаю, вдохновленная тем, что Антоний и не думает меня останавливать. – Его великодушие кормит вас, пока Цезарь гонится за славой на Востоке! Антоний – вот Первый Человек Рима! Я провокационно щурюсь, глядя на Антония – он сдерживает улыбку, но взгляд серьезен. – Это были опасные слова. – Я прекрасно это знаю. Как и то, что мне нравится опасность, – и я обвиваю его руками. К черту свистящую восторженную толпу, мне плевать на деньги, наверняка оставившие шрамы на моих ладонях. – Они забудут Цезаря и будут приветствовать Антония, – шепчу я ему в губы. – Боюсь, что не понимаю тебя, – он пристально смотрит мне в глаза, я отвечаю тем же. – Что именно не понятно? – Ты ненавидишь Цезаря. – Его горячее дыхание на моих губах – как проверка на прочность, и я пока держу себя руках. – Как и половина Рима. И что? – Ты действительно жалеешь, что попала сюда? Если бы его твердый открытый взгляд не прожигал меня насквозь, я бы подумала, что он опять шутит надо мной. Но я вижу: ему действительно важно, что я скажу. Поэтому я немного отклоняюсь назад и отвечаю, осторожно подбирая слова: – Я появилась в Риме рабыней. Меня выставляли напоказ во время Триумфа моих заклятых врагов. – А сейчас ты – Королева Вулканалии, одетая в шелка и золото, носишь драгоценные камни, – он на мгновенье опускает взгляд на мою шею. – Стоишь перед лицом города рядом с тем, кто по факту управляет Римом. – Неожиданно понимаю, что вокруг стало тише – носильщики завернули за угол, и тут гораздо менее людно. Антоний, кажется, не замечает ничего, кроме чего-то, что пытается увидеть в моих глазах. – Скажи честно, ты бы предпочла остаться у себя на родине? Раскрашивать лицо краской и жить в грязи? – Сейчас я знаю только одно. Какая бы жизнь у меня ни была раньше, я предпочту ей жизнь с вами. – И меня оглушает тишина. Я действительно это сказала?! В глазах Антония зажигается что-то настолько могущественное, что это пугает куда больше моих слов, и я пытаюсь разрядить обстановку игривой улыбкой: – Вы бы присоединились ко мне в грязи? Он отвечает не сразу, пока пальцами скользит от моего запястья к локтю… к плечу, по ключице… я рвано выдыхаю, жадно глядя в его глаза… по шее… – Ты знаешь, что я рожден для большего, – он касается пальцем моей нижней губы. – Как и ты. Носильщики останавливаются около входа в базилику, и я не улавливаю момента, когда начинаю вспоминать свое время с Антонием в зале заседаний. Губы на груди, руки на бедрах, эхо стона… И совершенно не помогает жадный взгляд Антония – мужчина определенно думает о том же. И я трясу головой, пугаясь своего дикого желания отдаться ему прямо сейчас. И ладно бы, если только тело, но я, кажется, готова и сердце из своей груди вырвать и преподнести ему в подарок. – Это правда, что Цезарь хочет сделать себя королем? Антоний откидывается на мягкую лавку сзади платформы, явно чувствуя себя комфортнее вдали от огромного количества людей. – В этом мире уже слишком много королей, – он улыбается и вдруг тянет меня к себе – так неожиданно, что я тихонько вскрикиваю, плюхаясь на сиденье. – Даже твой отец носит корону, верно, «Принцесса Галлии»? А Цезарь ищет нечто большее, поверь мне. – Большее, чем корона? Антоний указывает рукой на небо. – Цезарь станет Богом. Я недоверчиво смотрю на Антония, но нет, он не шутит. – А кем станешь ты? Антоний утыкается носом в мою шею, пуская по телу волну возбуждения, и я неосознанно сжимаю бедра сильнее, когда он мягко шепчет на ухо: – Создателем Бога. Несколько минут проходят как в забытие – я откидываю голову назад и растворяюсь в ласковых прикосновениях к моей шее – и голова кружится от осознания, что Антонию настолько же приятно касаться меня, как мне – чувствовать его. Неожиданно осознаю – такая нежность совершенно меня не раздражает, в то время как Кассия за такую ласку я готова разорвать зубами. Когда Антоний касается губами рисунка на ключице, я дрожу – ощущение, что он целует не кожу, а душу. И податливо выгибаюсь под его рукой на пояснице. Сквозь полуприкрытые глаза вижу людей – снова. Мы едем мимо рынка, и люди приветствуют нас, кричат, машут руками. Едва ли могу отвлечься на них, когда мое тело горит от поцелуев сначала на шее, а потом на скуле. Едва заметная щетина усиливает ощущения до предела, и я закусываю губу, сдерживая стон желания. – Если ты извинишь меня, я должен выполнить свой долг. Уверен, ты меня дождешься, чтобы выполнить свой, – шепчет он на ухо, а я слышу в его голосе улыбку, и не сразу понимаю смысл слов – совсем поплыла от удовольствия, но последние слова больно бьют хлыстом. А Антоний уже обращается к толпе с призывами благодарить Цезаря за щедрость, а Вулкана – за милосердие. Боги, как я благодарна, что сейчас Антоний не требует моей поддержки – потому что я вряд ли найду в себе силы общаться с толпой. Антоний оставляет меня в одиночестве, и я пристально смотрю, как он с неповторимой твердой грацией идет в толпу, обнимает детей, благословляет, кого-то целует в щеки. Когда очередная женщина касается плеча Антония, внутри меня поднимается такая волна протеста, что приходится прикрыть глаза и до боли в пальцах сжать мягкую ткань юбки. И, повинуясь порыву, я спускаюсь с платформы и иду в обратном направлении – к базилике. Уверена, что Антонию я сегодня больше не буду нужна. В этом себя убедить проще, чем признать простую правду. Я зла на его слова. Уверен, ты меня дождешься, чтобы выполнить свой долг. Шлюха. Давай, еще больнее. Я боюсь саму себя. Что останется у меня, когда я отдам ему все, что у меня есть? Не знаю, как, но этот человек поселился где-то внутри меня, под кожей, в костях, в каждой капле крови, и мысли о нем заставляют сердце тлеть тоской, когда он не рядом. Он заставляет меня чувствовать себя живой, как никогда. И он же меня убивает.***
Этим же вечером я решаю принять вчерашнее приглашение Сифакса. Война с самой собой и с растревоженными Антонием чувствами сводит с ума, поэтому я надеваю простое платье на одно плечо и отправляюсь к базилике. Нахожу Сифакса на той же площади, что и вчера – надзиратель как раз отпустил его размять ноги. Мне жаль гладиаторов – целый день неподвижно стоять на постаментах под оценивающими взглядами, это просто ужасно. Артемида скачет вокруг Сифакса, пытаясь лизнуть ему лицо, а тот со смехом отворачивается. – Я тоже рад тебя видеть, красавица. Ну, все, хватит, хватит! Так она и послушалась. – Артемида, веди себя прилично, – строго одергиваю я. Сифакс заключает меня в крепкие объятия. – Пошли. Сейчас начнется наше собственное празднование Вулканалии. – А как же… – я киваю на смотрителей. – Они не боятся, что вы все сбежите? – Они слишком строго за нами наблюдают, к сожалению. Но остальные гладиаторы говорят, что между ними и этими псами есть какое-то соглашение, и нам позволено отпраздновать без надзора. – Это я виновата… Прости меня… Сифакс переплетает наши пальцы и целует меня в лоб. Удивительно ли, что это совершенно не помогает? – София, хватит. Ты спасла мне жизнь. Твоего беспокойства обо мне достаточно, чтобы я хотел жить и сражаться до самого конца. Неужели ты думаешь, что мне этого мало? – Это не отменяет того, что ты взял на себя вину за мое преступление. – А знаешь, быть гладиатором не так плохо, как я думал, – неожиданно признается он. И, Боги, как же я хочу поверить ему. – Но я думала, ты ненавидишь игры, напрасные жертвы… – Сифакс пожимает плечами, а гладиатор, стоящий чуть поодаль, смеется: – Это все равно, что служить в легионе – так же бессмысленно. По крайней мере, нас хорошо кормят три раза в день и не заставляют маршировать. – Он прав, – кивает Сифакс. – К тому же, я постоянно упражняюсь, а мои бои пока приносят мне только успех, даже на тренировках. Я выдыхаю и заставляю себя расслабиться. По которому кругу ныть о том, что я виновата перед Сифаксом – и мы оба это знаем – я не хочу. – Я рада. Тем более, что такой вид очень даже неплох, – красноречиво гляжу на его плечи, и он гулко смеется. – Значит, это стоит того, что за два дня меня перетрогала половина мужчин и женщин Рима, – его улыбка из веселой становится нежной, когда я не могу удержаться от искушения и провожу ногтями по его груди. Сифакс перехватывает мою руку и осторожно целует кончики пальцев. А когда покусывает их, я ошарашено хлопаю глазами. Что-то все повернуло в несколько неожиданную сторону… Я растеряно иду за Сифаксом и не сразу понимаю, куда он меня ведет. Но мы действительно заходим на арену. Она выглядит заброшенной и жестокой в темной ночи. Ха, как будто при свете дня это место блещет уютом. И откуда у моего внутреннего голоса столько яда? Как во сне, я присаживаюсь, загребаю ладонью горсть холодного песка и наблюдаю, как он тонкими струйками сыпется между пальцев. Тишина приятно ласкает уши после насыщенного дня, и я тихо спрашиваю, сжимая песок в кулак: – Мой отец тут? Я увижу его? Молчание красноречивее любых слов, и я сдерживаю подступающие слезы. Я надеялась… – Прости, София, но твоему отцу не позволено присоединиться к празднованию из-за того, что он сделал… – Это несправедливо! – неожиданно громкий голос для той, кому хочется зарыдать от бессилия и разочарования. – Он сделал с этим ублюдком то, что он заслуживал! А знаешь, – я прижимаю кулак с песком к груди, нежно глядя перед собой. Сердце щемит от тоски, любви, радости… – Он совсем не изменился. Он всегда сводил с ума маму своими импульсивными поступками! Совершенно не думал о последствиях – просто делал то, что чувствовал и считал правильным в определенный момент. А если ошибался, говорил, что всегда сможет сделать шаг назад и выбрать иную дорогу. – А мама была с этим не согласна? – Конечно, нет! Моя мама, если уж что-то решала, никогда и ни за что не меняла своего мнения. Но они любили друг друга, даже несмотря на то, что часто спорили, словно два упертых мула. И если отца я умела убеждать и играть на его любви ко мне, то маму переспорить было невозможно, хоть как бы сильно она меня ни любила, – я тихо смеюсь, сердце становится легче перышка. Вдруг гладиатор, идущий за нами, восклицает, глядя на меня, как на явившегося ему духа: – Ты – дочь Виктуса?! – он произносит имя отца с таким почтением, что я невольно гордо поднимаю подбородок. Хоть мне и не нравится, что этот чужак слушал разговор, который его не касался. – Да. Ты знаешь моего отца? Гладиатор подходит ближе, пристально разглядывая мое лицо. И вдруг широко улыбается. – Меня зовут Евфимий. Флавий купил меня одиннадцать месяцев назад – ровно столько я знаю твоего отца. И этот человек никогда не мог заткнуться, когда начинал говорить о своих детях, и насколько они потрясающие воины! – Я изумленно слушаю Евфимия и смеюсь. Слова гладиатора льются медом по моей душе, а в его глазах я вижу искорки искреннего веселья. – Я имею ввиду… Он очень гордится тобой. Мой смех стихает, и я обнимаю себя руками. – Отец говорил что-нибудь о моей матери? – О, несравненная Дельфиния! – восклицает Евфимий, давая Артемиде понюхать свою ладонь, и ворчит: – Да, я столько о ней слышал, что кажется, сам уже на ней женился. – Неужели? Так он все еще любит ее, – улыбаюсь. Я не сомневалась, что родителей связывает настоящая любовь, но приятно это осознавать даже спустя столько лет, тем более проведенных в разлуке. – О, моя дорогая, – Евфимий закатывает глаза. – Твой отец недавно проломил череп человеку, который осмелился отпустить шутку про его жену. Я не эксперт в этих делах и… чувствах, – он кривится. – Но мне кажется, что да, до сих пор любит. – Череп? – в ужасе прикладываю руки к щекам. – Но… как же его за это не… не наказали? – Наказали, не сомневайся. Но он слишком хороший боец, чтобы Флавий решился причинить ему вред или тем более убить. Евфимий открывает передо мной дверь, и я захожу внутрь. Темный коридор заканчивается выходом с арены на тренировочную площадку – жар от огня и громкие голоса выбивают из легких воздух. Я с благоговением смотрю на огромный костер – куда больший, чем тот, что был на главной площади. Вокруг танцуют рабы и гладиаторы – несдержанно, даже дико. Некоторые поют песни на незнакомом языке. Краем уха улавливаю, что Евфимий извиняется и присоединяется к танцующим. Сифакс с улыбкой протягивает мне руку. Я тут же принимаю приглашение, прислушиваюсь к ритмичным ударам барабана, топоту ног и хлопкам ладоней. Сифакс ведет меня к огню, сухой жар облизывает лицо и обжигает легкие, но я чувствую странное умиротворение и… очищение. Тела вокруг двигаются в непередаваемом ритме, управляемые музыкой и треском горящих веток. Танец мне совсем незнаком, но Сифакс помогает мне поймать ритм, и вскоре я расслабляюсь в его руках, смешиваясь с толпой, растворяясь в приятном чувстве единения. Тело двигается само – легко и непринужденно, будто я годами тренировалась танцевать так. Да, я училась, но иным танцам. Не таким открытым и… искренним. Это как дышать или купаться в реке – естественно, приятно. И я понимаю, насколько люди отпускают свой самоконтроль, когда во время очередного поворота замечаю кучу одежды на земле. А в свете костра танцуют несколько обнаженных мужчин и женщин! Моя попытка побороть удивление с треском проваливается, когда я оборачиваюсь и вижу, что Евфимий слился в страстных объятиях с другим гладиатором. – Богиня… – выдавливаю я, замечая еще несколько пар – таких же несдержанных. Мужчина с мужчиной, мужчина с женщиной, и две женщины – обнаженные, страстные. – О, Великая мать… – на большее меня не хватает. Куда я вообще попала? В таверну с уклоном в разврат? Хватка Сифакса на моей талии теперь приобретает иной смысл, но я соображаю слишком медленно, чтобы отреагировать – и Сифакс меня целует. На секунду отстраняется, чтобы тут же почти врезаться своими губами в мои – требовательно, жестко. Совершенно этого не ожидавшая, я умудряюсь ответить на поцелуй и даже начинаю получать от него удовольствие. От неожиданности сердце стучит, как бешеное, а рев огня вторит ему. Ощущаю горечь разочарования в горле – мое тело разгорается медленно, а возбуждение настолько слабое, что поцелуй кажется пресным. И я отворачиваюсь. Лучше бы я этого не делала… В нескольких шагах от нас стонет женщина. Обнаженная. Сидя верхом на мужчине и выгибаясь от удовольствия. Его загорелые руки кажутся черными на ее светлой спине. Завороженно наблюдаю за их движениями – в этом есть своя красота. Горячая, несдерживаемая, естественная. Упускаю момент, когда представляю себя, сидящей так же верхом на Антонии. Его грубые поцелуи на моих губах, одна рука на груди, вторая на бедре… А внутри меня – его твердый член. И я поднимаюсь и опускаюсь, снова и снова, сначала медленно, тая от удовольствия, потом быстрее… От его жадного взгляда возбуждение усиливается в разы, но Антоний не тот, кто дает мне главенствовать – и он опрокидывает меня на пол, прижимая мои руки к полу, обездвиживая, овладевая… Уверен, ты меня дождешься, чтобы выполнить свой долг. Сволочь. – София? Я вздрагиваю, с грохотом возвращаясь в реальность. Дышу так рвано, словно минуту назад сражалась на арене, сердце заходится в яростном стуке, а живот сводит настолько сильным желанием, что становится больно. – Я… я… – смотрю на Сифакса широко распахнутыми глазами, а он – на мои приоткрытые губы. И мне становится дурно от ярости и возбуждения – настолько сильных, что я не нахожу в себе сил оттолкнуть Сифакса, когда он скользит губами по моей шее, потом целует знак Валор. Я вижу перед собой не того человека, и именно поэтому тело меня предает и податливо прижимается к мощной груди Сифакса. Долг, значит? Посмотрим… Черт бы побрал этого человека! Лучше бы он меня не трогал сегодня, потому что мне этого до безумия мало! Мне нужно больше, нужен весь он! Но пара слов испортили все… Когда Сифакс укладывает меня на землю, лихорадочно целуя верх груди и стягивая с меня платье, я понимаю, что все не так. Я вспоминаю другого, но сейчас – прижатая мощным телом к земле – не чувствую ничего. – София… Не тот голос. Не тот мужчина, которого я обхватываю ногами. Тело горит, сознание сопротивляется, но все происходит слишком быстро – и я вскрикиваю, когда Сифакс делает первое движение, наполняя меня собой. И сразу второе… Я отрывисто что-то бормочу, откидывая голову назад и впиваясь ногтями в плечи Сифакса. Мое напряженное тело отвечает на ласки, ловит ритм, и я посылаю все в преисподнюю, отдаваясь на волю Богов…***
Александрия, пещера у храма Богини Цереры.
Около двадцати человек, уже посвященных в Таинство, смотрят, как Дельфиния ласково касается волос стоящей на коленях девушки. – Добро пожаловать в объятия Исиды, Рена. – Спасибо, Святая Мать, – шепчет девушка, только что посвященная в Тайны Исиды. И испугано моргает, когда Дельфиния протягивает к ней руку, и Нафрини касается шеи девушки прохладной чешуей. – Ты чувствуешь благословение Богини? – ласково спрашивает Дельфиния под едва слышное шипение. – Она принимает тебя в свой святой дом. – Я… я чувствую! – Рена поднимает восторженный взгляд и от полноты чувств начинает плакать. – Клянешься служить Богине до конца жизни, быть ее голосом в этом мире? – Да, Святая Мать, – жрица почтенно кивает, вытирая слезы, и вдруг бледнеет, глядя на вход в пещеру. Дельфиния даже не оборачивается, потому что громовой голос Юны Пифии следует впереди нее. – Опять?! Ты, грязная иностранка, достаточно долго развращала моих жриц! – Юна Пифия подбегает к Дельфинии и жестко поворачивает ее к себе лицом. – Я продам тебя туда, где тебя даже близко к храму не подпустят! Дельфиния твердо смотрит в светло-карие глаза Старшей жрицы, но не делает попыток освободиться из хватки. – Я не принадлежу вам, чтобы меня продавать, – Дельфиния спокойна настолько же, насколько Юна Пифия зла. – Я – жрица Исиды, она сама выбрала меня. Я не рабыня, по крайней мере, уж точно не ваша. – Пожалуйста, – Рена умоляюще смотрит на Старшую Жрицу, чье лицо уже по цвету схоже с ее же багровым одеянием. – Послушайте ее. Она действительно благословлена Бо… Юна Пифия вдруг свободной рукой толкает Рену в грудь, и та с испуганным возгласом падает в воду. – ОНА – НИКТО! – кричит Юна и трясется от ярости так сильно, что браслеты на ее руках прохладно звенят. Дельфиния вырывает руку и теперь сама отталкивает Юну Пифию от себя, скаля зубы: – Ты пожалеешь, – многообещающе рычит она и помогает Рене выбраться из воды – девушка испугано дрожит и, кажется, плачет. – Ты! – Юна Пифия снова хватает Дельфинию за запястье и тащит за собой. – Ты пойдешь со мной. Сейчас же! – и тащит сильнее, пытаясь перебороть сопротивление Дельфинии. Нафрини выползает из воды и с громким шипением приближается к женщинам, заставляя разозленную Пифию отступить. Марселла, до этого обнимавшая дрожащую Рену, зло наклоняется вперед, будто хочет прыгнуть на Юну Пифию: – Вы больше не тронете Святую Мать! – Прочь! Тебя это не каса… – голос Юны Пифии разносится по пещере раскатом грома, но внезапная вспышка заставляет ее испугано замолкнуть. Дельфиния улыбается, глядя на трещину в потолке пещеры – солнечный луч проникает сквозь щель и освещает все вокруг, вода загорается яркой голубизной – такой, что на нее больно смотреть. Марселла поднимает подбородок – ее миловидное лицо перекошено от ярости: – Дельфиния – голос Исиды! Если вы посмеете причинить ей вред – Богиня сама накажет вас! Словно в подтверждение, голосу Марселлы вторит угрожающее шипение Нафрини. Дельфиния касается плеча Марселлы. – Спасибо, дитя мое. Но теперь успокойся. А Юна Пифия смотрит на людей позади Дельфинии – и все, как один, пожирают ее злыми взглядами, под которыми Старшая Жрица отступает в испуге и бессилии: – Но… Она же просто рабыня. Варвар! Она использует какое-то колдовство, чтобы обманывать вас! Нафрини снова шипит и открывает рот, два острых клыка едва заметно блестят в залившем пещеру солнечном свете. Дельфиния протягивает руку к змее, зло глядя на Юну Пифию. – Ваше время тут окончено, ложная жрица. Каким бы могуществом вас ни одарил Рим – оно ничто в сравнении с мнением Богов. – Нет, пожалуйста… – Пифия бледнеет и в страхе пятится. А Марселла наоборот наступает, а от ее ласкового голоса в сочетании с произнесенными словами Пифия уже сереет: – Кара Богини настигнет любого, кто не уважает ее. И тем более того, кто смеет оскорблять ее Священное имя и Благословленную Мать. Толпа Посвященных медленно двигается в сторону Юны Пифии, в руках мужчин и женщин – кинжалы для жертвоприношений, и они направлены в сторону Старшей Жрицы. – Помогите! Кто-нибудь! – кричит женщина, поскальзываясь на камнях. Ни следа самодовольства и злости на морщинистом лице – лишь животный ужас. Дельфиния молча смотрит, как Посвященные замирают вокруг прижавшейся к стене жрице. Голос Марселлы звучит нежным колокольчиком: – Что нам следует сделать с ней, Святая Мать? Дельфиния с минуту твердо смотрит на Юну Пифию, которая, кажется, становится все меньше. – Исида не простит нам напрасной смерти, – шепчет Дельфиния, отстраненно касаясь головы змеи указательным пальцем. И кивает Марселле: – Мы должны отпустить ее, чтобы они больше сюда не возвращалась. Марселла покорно кивает и подает знак Посвященным – те расступаются, открывая Юне Пифии выход их пещеры. На ее пути остается лишь Дельфиния, и она холодно щурится: – Ты показала себя жадной, продажной и приземленной женщиной, недостойной звания Жрицы. Куда бы ты ни пошла, помни, что Богиня наблюдает за тобой так же, как за каждым из нас. И она обязательно столкнет тебя вниз, если увидит, что ты посмела поставить себя выше Нее. – Ты… – Пифия снова краснеет от ярости, но пережитый ужас дает о себе знать, и она быстро выбегает из пещеры. Чуть позже Дельфиния преклоняет колени перед статуей Богини. Вместо ветхого старого платья на женщине надеты регалии Старшей Жрицы. Золотой широкий обруч, похожий на крылья, сияет в черных волосах Дельфинии, шею опоясывает ожерелье, а плечи покрывает красный платок поверх белоснежной туники. И в первый раз за все время рабства она вдыхает полной грудью. Повторяя за Дельфинией, десятки мужчин и женщин так же встают на колени позади нее, с благоговением глядя на статую. В просторном холле настолько тихо, что почтительный шепот Дельфинии слышен в каждом его уголке, а после молитвы она обращается к людям: – Возрадуйтесь! Сегодня Исида избавила нас от тирании ложной жрицы и дала нам возможность почитать ее мирно, без постоянных воин за главенство в Храме. – С благословением Богини, Святая Мать, – шепчет Марселла, склоняя голову. – Восхваляйте имя Исиды – Великой Матери, и Дельфинии – ее посланницы! – говорит Рена, а Дельфиния качает головой: – Я лишь служу Богине, и только ее имя достойно молитв.***
Рим, главная площадь.
Я прислоняюсь спиной к колонне. Холод от камня пускает дрожь по телу. Артемида глухо подвывает, поджимая уши. – Знаю, я тоже устала. Через дорогу от меня валяются люди – в честь праздника напились до бессознательного состояния. Кто-то даже храпит. Я закрываю лицо руками, все тело дрожит, ладони намокают от слез, а в голове гудит рой беспорядочных мыслей. Что я наделала? Переспала с Сифаксом! Назло Антонию? Его слова все еще режут по сердцу, и меня разрывает. Знай свое место, продажная женщина. Если Лена узнает – нам с Сифаксом обоим придется нелегко. Впервые радуюсь, что Сифакс так одержимо меня оберегает – он не посмеет никому рассказать, а от меня тем более никто не услышит о сегодняшней ночи. Но это совершенно не успокаивает. Я отдалась мужчине – и даже не покровителю! Логичнее было бы тогда переспать с Кассием. От одной мысли об этом меня передергивает. Нет, этого не будет. Ни за что. С ним уж точно нет. Почему? Да потому. И, хотя Сифакс оказался прекрасным любовником, он больше не тронет меня, я не позволю. Сегодня я поддалась безумной атмосфере, своим эмоциям, которых накопилось слишком много, чтобы я могла и дальше их сдерживать. Назло Антонию, да? София, он даже не узнает, что тобой овладел другой мужчина. Потешила свое самолюбие? Отыгралась на другом мужчине, который теперь наверняка будет страдать! Очень мудро, очень. Как я буду смотреть в глаза Антонию? Злюсь. На него, на себя, снова на него, на этот чертов город, на подвывающую у моих ног Артемиду, на эту жизнь! Я ему ничего не должна, и вести себя буду, как обычно? Смогу ли? Конечно, да. А если нет… То уж лучше его не видеть. Так он меня и отпустил. Напишет Лене, что хочет моего сопровождения, и я не смогу сказать «нет». Тогда скажи, что отдалась другому мужчине, и он сам пошлет тебя в пекло. Я всхлипываю, чувствуя себя слабой, как никогда. И вдруг дергаюсь, как от удара – знакомый голос из-за угла действительно бьет по ушам. Этого мне еще не хватало… – … чтобы кто-то патрулировал улицы, – вещает Аквила, и я быстро прячусь за колонну. Как раз вовремя – он выходит из-за угла в окружении стражей. Это слишком… Видеть его перед собой – вот чего мне не хватало, чтобы окончательно сломаться. Приходится закрыть рот рукой, чтобы всхлип не выдал меня, и я скольжу спиной по колонне, оседаю на землю. – В этом году костров слишком много, люди совершенно не думают о безопасности. Проследи, чтобы везде патрулировали центурионы, и принесите на каждую улицу ведра с водой, и еще с песком… Я выглядываю из-за колонны и вижу, как группа солдат уходит в обратном направлении, а с Аквилой остается всего один. Встаю так резко, что кружится голова. Мысли в голове толкают друг друга – не могу уловить ничего, кроме одной: Это может быть мой шанс. И я повинуюсь безумию – мне кажется, что хуже уже ничего не будет, что я и так уже разрушила свою жизнь. Велю Артемиде молчать и следую за Аквилой. Несколько минут я не чувствую ничего, кроме страха, покалывания в потных ладонях и сердца, ставшего вдруг таким большим, что оно с трудом вмещается в грудную клетку и не дает дышать. И вдруг Аквила останавливается и оборачивается. Не знаю, чем я себя выдала, но он замечает меня, умирающую от ужаса и собственной глупости. Оказывается, хуже могло быть. – Так-так, – Аквила ухмыляется, как кот, загнавший мышь в ловушку. – Это, кажется, Куртизанка Антония. – И тут он! Мало того, что он из моей головы не выходит? – А сегодня ты еще и невеста самого Вулкана. Пока он приближается ко мне, я ощущаю жар под кожей, по всему телу – ярость срывается с поводка при виде ненавистного лица. – «Куртизанка Антония»? Вот кто я для вас? – Ты знаешь, – Аквила скалится, стоя уже вплотную ко мне. – Когда я тебя увидел в попине, я не мог вспомнить, где видел тебя. Но сейчас вспомнил. О, мои поздравления! – Великолепно, – щурюсь я. – Потому что я никогда не забы… – Ты была у меня дома с моей женой, – перебивает он, а я давлюсь своими словами. – Я знал, что никакая ты не жрица! А обыкновенная шлюха. Артемида скалится на Аквилу, а центурион замахивается на нее. – Только попробуй! – рычу я. – Уйди, – Аквила не сводит с меня слишком довольного взгляда, и я не сразу понимаю, что он говорит не со мной. – Оставь меня наедине с маленьким призом Антония. Он… он все еще не узнает меня? Ту, кого бил кнутом восемь лет назад? Ту, кто поклялась его уничтожить! Он потрясающе бестолков, но это может сыграть мне на руку. – Легат Аквила, – скрещиваю руки на груди. – Вы же не хотите разозлить Антония? Сомневаюсь, что он будет рад узнать, что вы коснулись меня. – Антоний не поверит тебе. Твое слово – ничто против моего, – рявкает он и хватает меня за руку, обращаясь к стоящему поодаль центуриону: – Я забираю ее домой! Проследи, чтобы нам не мешали. Захлебываюсь воздухом, от ужаса сводит все тело. На бедре что-то обжигает холодом, и я оживаю. Кинжал отца! И я обаятельно улыбаюсь: – А я ведь пришла к вам домой в надежде увидеть вас... Аквила широко улыбается, и я скромно опускаю глаза в землю. Веди меня к себе домой, и пусть твои солдаты проследят, чтобы нам не мешали…