Куртизанка

Восемь лет назад в Галлии.

      Я пряталась за валуном и наблюдала, как Первое копье внимательно оглядывает территорию. Отец прошептал:       – Похоже, он один.       Я обернулась слишком резко – шорох камней под моими ладонями отдался в ушах громким сухим звуком.       – Мы этого не знаем... – как можно тише возразила я.       – Он не защищён, – твёрдо перебил отец. – У нас больше не будет больше такого шанса.       – Он – римский командир, а не заяц! – приходилось прикладывать усилия, чтобы мой злой шёпот был едва слышен. – Мы не можем просто вспугнуть его и гнать, пока не заколем.       Отец некоторое время раздумывал над моими словами – а потом нехотя кивнул влево.       – Давай посмотрим, как далеко его люди.       Пока я подбирались к римлянину, услышала его злое бормотание:       – Говорил Цезарю, что тут никого не осталось...       Мы с отцом сделали круг и встретились напротив того места, где разделились.       – Отрежь ему путь, – велел отец.       – Не... – начала я, но он уже сорвался с места, готовый перерезать врагу горло. Римлянин с заметным удивлением развернулся на рёв отца. В голове пронеслась мысль, что я знаю, от кого Сингерикс унаследовал свою импульсивность. Первое копье отразил атаку отца и закричал:       – Воины, ко мне! Варвары атакуют!       – Никто не услышит тебя! – зло процедил отец сквозь зубы, снова нападая. Противник отступал под градом ударов – сам почти не нападал – и оказался всего в шаге от места, где скрывалась я. И если раньше у меня был выбор – то теперь я могла только нанести удар. Я выпрыгнула из-за ствола – глаза римлянина от удивления распахнулись шире – и взмахнула кинжалом, оставляя на тыльной стороне его ладони порез.       – Это за то, что ты сделал с мамой! – зашипела я и снова напала. Солдат перевел копье в мою сторону, я не успела отпрыгнуть и вскрикнула от острой боли в бедре. Отец снова взмахнул мечом и процедил сквозь сжатые зубы:       – Вы не должны были приходить сюда, животные.       Сквозь его голос я слышала другие – приближающиеся с юга. Я в ужасе обернулась на шум, воздух застрял в горле где-то по пути к легким. Если мы с отцом не уберемся отсюда сейчас же, то это будет конец. Паника настолько захватила контроль над сознанием, что я посмела повысить на отца голос:       – Они слышали его! Нам надо уходить!       Отец одним мощным ударом топора перерубил древко копья солдата, оставляя того с короткой деревяшкой в руке.       – Оставь наши земли, захватчик! – рычал отец. Словно и не услышал меня. Я едва опиралась на раненую ногу и взмолилась, слыша голоса еще ближе:       – Нам надо убираться отсюда!       – Люди, ко мне! – еще громче заорал римлянин. Я увидела отсвет солнца от нагрудника за деревьями и схватила отца за руку. Тащила его прочь в лес, понимая, что счет идет на секунды.       Отец это понял, очевидно, потому что сопротивляться не стал.       Я слышала голоса сзади, но нам удалось уйти от преследования – и нас не нашли. Уставшая, я измученно посмотрела на отца и махнула рукой в сторону, откуда мы убежали.       – Отец, нам надо прекратить делать подобное! Так нельзя – нападать на всех, кого мы видим. В следующий раз нужен план...

Рим. Площадь перед базиликой.

      Кассий возбужденно улыбается, берет меня за руки и повторяет:       – Полночь. Храм Немезиды.       Я, однако, его энтузиазма не разделяю.       – Однажды Брут уже предал. Ты уверен, что можешь доверять ему?       – Брут мог стать старшим лейтенантом Цезаря. Он мог бы сейчас занимать место Антония. Но он выбрал Помпея. И теперь он на одной стороне с нами. София, это наш шанс! Мы, наконец, можем сделать Республику такой, какой она должна быть!       Я долго раздумываю, прежде чем кивнуть и молча уйти с площади. Чем меньше меня будут видеть с Кассием, тем лучше.

Та же ночь, храм Немезиды.

      Сама себя удивляю, когда вместо того, чтобы твердой рукой открыть дверь храма, нервно одергиваю темно-зеленый хлопок юбки, потом накручиваю на палец конец черного кожаного пояска. Это едва ли помогает – хотя сама не знаю, почему мне настолько страшно зайти в каменный храм чуждой мне богини. Дважды глубоко вдыхаю душный вечерний воздух – и проскальзываю в помещение.       В просторном зале прохладно и темно – едва горящий факел подсвечивает статую Немезиды на пьедестале и двух мужчин рядом. Я обхожу Кассия и Брута. Касаюсь каменной рукояти меча в руке римской богини. И поджимаю губы, вспоминая, как Цезарь открыл глаза после отравления.       – Боги действительно на стороне Цезаря, если он смог выжить после того, как выпил мой яд.       – В этот раз мы не можем ошибиться, – говорит Кассий, я впервые вижу его настолько злым. – Мы не успокоимся, пока сами не убедимся, что сердце Цезаря перестало биться.       А вот Брут выглядит далеко не таким уверенным, когда бормочет:       – Мы говорим об убийстве. Никогда не думал, что стану частью подобного, – он будто разговаривает сам с собой. Я качаю головой. Несмотря на то, что я говорю тихо, голос гулко заполняет просторную комнату:       – Не убийство. Отмщение. За всех, кто терпел несправедливость и жестокость Цезаря. Валор. Помпей. Рим.       Мы с Кассием ждем ответа Брута – и он, наконец, кивает. Кассий повторяет его движение и поджимает губы:       – Именно поэтому мы должны быть на публике. Это должно случиться в Сенате – на виду. И мы должны убедить как можно больше Сенаторов встать на нашу сторону. Из них многие против тирании Цезаря. – В полумраке глаза Кассия сияют силой и страстью, которых я прежде у него не видела. – Это должно выглядеть, как всеобщее решение, словно все заодно. А не только мы.       – У тебя есть план? – деловито уточняю я. Кассий достаёт из складок тоги длинный и довольно широкий кинжал.       – Каждый, кто примет нашу сторону и придет в Сенат – принесёт с собой кинжал. Мы покажем, что отказываемся склонить головы перед тираном.       Брут забирает кинжал и невесомо проводит кончиками пальцев по лезвию – словно ласкает. Задумчиво говорит, обращаясь к оружию в своей ладони:       – Я знаю многих Сенаторов, которые выступили бы против Цезаря, если бы не боялись расправы. Что еще мы должны сделать?       Я думаю недолго – мозг самовольно отдаёт команду языку, и я заявляю:       – Надо убедиться, что Антоний не будет замешан в этом.       Кассий недовольно хмурится.       – Это самая сложная часть. Могущество Антония полностью зависит от Цезаря. Он будет верен ему до смерти.       – Возможно, нет, – я с улыбкой накручиваю прядь на палец. Кассий таращит глаза, как будто впервые меня видит.       – София! Я знаю, что Антоний в последнее время оказывал тебе... благосклонность, но он не поставит тебя выше Цезаря!       Я небрежно отмахиваюсь от него:       – Я справлюсь с Антонием. Обещаю, что он не вмешается в наш план.       – Ты... ты не можешь рисковать всем из-за доверия к человеку, который совершенно его не заслужил!       Я зло скалюсь и даже вперед подаюсь – Кассий сердит меня все больше.       – Я не безнадёжно глупа, Кассий! Я не ожидаю, что Антоний присоединится к нам. Я сказала, что он не вмешается в наш план.       Брут неуверенно переводит взгляд с меня на Кассия и пожимает плечом:       – Это будет логично, если София сыграет свою роль, разве нет, Кассий? В чем проблема, что она хочет отвлечь Антония?       Кассий теряется – но я слишком хорошо знаю, что он не скажет правды о своих чувствах. И это хорошо. Он беспомощно поднимает руки.       – Ничего. Вы оба правы. До тех пор, пока Антоний действительно останется в стороне.       Я уверенно киваю, подтверждая его слова. Брут возвращает Кассию кинжал и обращается ко мне:       – Антонию нельзя появляться в Сенате в этот день. Слишком многие присоединятся к нему, если он начнёт – а он начнёт – защищать Цезаря.       Я кладу ладони на ледяной пьедестал Немезиды и говорю то, что должно вселить уверенность в Брута и Кассия – она ведь их богиня.       – Немезида будет свидетелем моим словам. Антоний не встанет между нами и Цезарем.       Кассий тяжело вздыхает, и я понимаю – больше спорить он не будет.       – Хорошо. Что еще?       Я задумчиво поворачиваюсь к Бруту и смотрю на его доспехи.       – Нам надо убедить охранников Цезаря отвернуться от него, – медленно произношу я. Брут несогласно качает головой:       – Солдаты Цезаря известны своей верностью. Они не передадут его, поэтому нам надо подготовиться к возможному сражению.       – Что? – Кассий поднимает кинжал. – С таким оружием бессмысленно идти на солдат в доспехах! – Брут озадаченно хмурится. – Тем более, мы протестуем не против их тирании. Мы должны как можно осторожней избавить Рим от тирана – и не причинить вред тем, кто этого не заслужил.       – Тогда как? – спрашивает Брут после минуты напряженного молчания. Пока раздумываю, вглядываюсь в лицо каменной богини – она как будто смотрит на меня, пытается пронзить прямым взглядом своих глаз. Наконец, озвучиваю свои мысли, хоть и понимаю риск:       – Мой брат – один из личных охранников Цезаря.       – Что?.. – Кассий таращит глаза. – Ты нашла его? Я так рад, поздравляю!       – Спаси... – начинаю я, но меня перебивает Брут:       – Ты доверяешь ему? Отвернется ли он от Цезаря по твоей просьбе?       – Он уже отвернулся. Сингерикс убедится, что Цезарь будет не защищен в тот день, оставьте это мне. Еще нам нужно как можно больше союзников, но мы можем посвятить в наш план только тех, с кем он будет в безопасности. Брут, ты говорил про некоторых Сенаторов. Мы можем им доверять?       Брут неуверенно оглядывается вокруг, его сосредоточенный взгляд скользит по теням, как будто в поисках шпионов. Вскоре он не то кивает, не то просто дергает головой:       – Некоторым. Их станет больше, когда они поймут, что переходят на сторону победителя. Проще увеличить количество союзников с десяти до двадцати, чем с одного до десяти.       – Каждый из нас должен использовать все свое влияние, чтобы убедить как можно больше людей присоединиться к нам, – соглашается Кассий, и Брут продолжает:       – Многие из тех, кто сражался против Помпея, были недовольны необходимостью кланяться его убийце. Я начну с них.       – Еще есть те, кто мирился с коррупцией Антония – среди них многие были не согласны с возвышением Цезаря. Я поговорю с теми, кому полностью доверяю.       Я соглашаюсь и вношу свою лепту:       – У меня есть покровители, которых я могу убедить в своей правоте.       После моих слов Кассий как-то болезненно улыбается, но потом берет меня за руку и целует ее. Его дыхание щекочет костяшки, когда он говорит:       – Я не сомневаюсь, что ты сможешь убедить любого римлянина встать на нашу сторону.       – Это все? – деловито спрашивает Брут. Я качаю головой, поражаясь, сколько всего надо предусмотреть:       – Нет. Нам надо придумать отвлечение для войск Цезаря. Надо предусмотреть возможность, что что-то пойдет не так. Если войска Цезаря будут рядом и он успеет их призвать… В лучшем случае, мы все умрем вместе с половиной невинных жителей города.       Брут впервые проявляет эмоции, а именно – недоуменно распахивает глаза шире, и смотрит на меня, как на полоумную:       – О каком именно отвлечении ты говоришь?       Кассий не дает мне ответить:       – Это должно быть что-то грандиозное. Еще один бунт. Или атака за пределами города.       Мне в голову приходит мысль, от которой я широко улыбаюсь и игриво спрашиваю:       – Чего больше всего боятся Сенаторы Рима?       Мужчины недоуменно переглядываются.       – Чего? – хмурится Кассий, я улыбаюсь шире и шепчу, словно открываю секрет:       – Нового Спартака.       – Верно… – Брут склоняет голову к плечу, одобрительно глядя на меня, когда я продолжаю:       – И так случилось, что я знаю много гладиаторов, которых ничего не стоит убедить начать восстание…       Договорить не успеваю – Кассий тащит меня к себе так, что моя грудь впечатывается в его, и впивается в губы страстным поцелуем. Я только пискнуть успеваю. К счастью, Кассий почти сразу оставляет мои губы в покое и счастливо улыбается:       – Ты потрясающая, София. Не знаю, что бы мы делали без тебя.       – Да, конечно, – бормочу я, мягко выпутываясь из его объятий. Брут прочищает горло, и даже в полумраке заметно, что его щеки покраснели.       – Это все? – спрашивает он, и я не знаю, относится ли вопрос к планируемому убийству или к представлению, которое устроил Кассий.       – Если мы сделаем все, что обсудили сейчас, то все должно получиться.       Брут вдруг подходит ко мне вплотную и говорит, пристально глядя мне в глаза:       – Мы должны помнить, что мы – не убийцы. Мы – борцы за справедливость. Те, кто, наконец, дарует Риму свободу.       Ответить не успеваю – Кассий снова тянет меня на себя и обнимает со спины. Но я едва замечаю – мой взгляд намертво приклеился к Бруту, чьи глаза сияют каким-то вдохновением. Даже силой.       – Когда? – я обращаюсь именно к Бруту. – У тебя есть идеи, в какой день он должен умереть?       Брут качает головой:       – Мы решим этот вопрос после того, как все остальное будет улажено.

Следующий день, территория за пределами города.

      Я глубоко вдыхаю и запрокидываю лицо к небу. Дышу свободой, свежим ветром и ароматом высоких золотых колосьев. Они щекочут мои ладони и пальцы, вызывают улыбку. Я оглядываюсь на город позади, и мне кажется, что я сбежала из темницы.       Этот город – моя темница. Вот мой дом – ветер, простор, небо над головой. Распущенные волосы – без заколок, от которых иногда невыносимо болит голова. Прыгающие под ногами юркие кузнечики. Даже тонкая паутина, которую я случайно задеваю рукой, путается на кончиках пальцев и кажется самой естественной вещью в мире. Я сдуваю ее и оглядываюсь на шуршащие позади колосья – оттуда выпрыгивает счастливая Артемида. На протяжении всего пути она бегает по дороге и полю, радуется свободе не меньше моего. Разве что я не лаю и не катаюсь по траве. Вместо этого я дышу. Улыбаюсь. Живу.       Завидев две знакомые фигуры поодаль, я подбираю длинную юбку и срываюсь с места. Под веселый лай Артемиды, которая моментально обгоняет меня, я бегу так быстро, как могу. Теплый воздух бьет по щекам и сушит губы. Когда я добегаю до родителей – горло першит сухостью, а волосы рассыпались по спине и плечам беспорядочными волнами. Я вглядываюсь в лица родителей, в их сцепленные руки, улыбки.       И оживаю.       Их глаза сияют счастьем, когда они по очереди обнимают меня. Я утыкаюсь в мамино плечо, чувствую на своем тяжелую руку отца. И понимаю, что у меня не забрали мой дом.       Он тут, с моей семьей. И неважно, в поле я, в Риме, или в Галлии.       Мама отпускает меня, чтобы присесть к Артемиде. Гончая сначала настороженно обнюхивает родителей, и только потом громко лает и размашисто виляет хвостом, показывая всему миру свое расположение. Пока мама играет с собакой, я быстро пересказываю отцу план.       – Восстание гладиаторов? – переспрашивает отец, когда я подхожу к концу рассказа.       – Да. Конечно, перед гладиаторами никто подобного не обсуждает, но все и так знают, что бунт Спартака потряс весь Рим до самого основания.       Отец молча раздумывает, глядя на город в отдалении. Мама встает и каким-то отстранённым движением гладит змею на своей шее – та сейчас больше похожа на украшение, чем на живое существо. Мне кажется, что у мамы это движение непроизвольное, как у меня, когда я касаюсь знака Валор. Я невольно вглядываюсь в мамины черные глаза, блестящие мудростью и отражением солнца. А когда она говорит, впитываю в себя ее мелодичный приятно-низкий голос:       – В Республике куда больше рабов, чем горожан. Тот, кто держит кнут, должен бояться, что однажды его этим же кнутом задушат.       – Именно поэтому гладиаторы будут хорошим отвлечением, – отвечаю я. Когда смотрю на отца, невольно улыбаюсь расцветающему на его лице энтузиазму. Он согласно кивает:       – Не могу сказать, что у меня очень много друзей в бараках, но самых важных людей я определенно знаю. Многие были захвачены Цезарем во время войн. И они испытывают к нему далеко не самые теплые чувства.       – Так ты это сделаешь? – восклицаю я.       – Конечно!       – Но ты не сможешь собственноручно убить его, – говорю я куда грустнее. Но отец вдруг смеется, так громко, что этот звук волной проносится над золотом колосьев.       – София. Ты используешь Сенат Рима в качестве оружия ради свершения мести. Что может быть лучше, чем это?       Мама мягко касается плеча отца:       – Будь осторожен, любовь моя.       Отец смотрит на маму взглядом, полным любви – такой ощутимой, что мне хочется плакать от радости. Отец целует маму в макушку.       – Ты ведь не думаешь, что я позволю чему-то или кому-то снова забрать тебя у меня?       Мама расцветает ответной улыбкой – не широкой, но настолько светлой, что я все же всхлипываю. И опускаю взгляд в землю, когда мама встает на цыпочки и целует отца. Хоть сколько бы лет мне ни было – наблюдать за родителями крайне неловко. Поднимаю горящее лицо, только когда мама окликает меня:       – София, вера Исиды уже распространилась по Риму. Жрицы во многих храмах поклоняются Богине, которая заботится о них самих, а не о славе. Они помогут мне провести ритуал, чтобы обессилить Цезаря, чтобы он стал более уязвим для вашей атаки.       Чем больше мы это обсуждаем, тем сложнее не думать про Антония – его образ не покидает внутренний взор, и я боюсь думать о том, что будет дальше. Между нами. Кидаюсь вперед, порывисто обнимаю маму и шепчу, зажмурив глаза:       – Мама, попроси Богиню о силе для меня.       – О, София, – мама крепко обнимает меня и гладит по голове. – Сила Богини уже в тебе. Всегда была и будет.       – Чуть больше не повредит, – улыбаюсь я. Мама нежно целует меня в лоб и шепчет:       – Ты присутствуешь в каждой моей молитве, не сомневайся.       Я позволяю себе насладиться этим ощущением тепла еще немного. Чувствую себя той маленькой кудрявой девчонкой, что скакала в холодном ручье, играла с брызгами и бегала наперегонки с ветром по лесу.       – Я вернусь в бараки, когда наступят сумерки. Узнаю, кто согласен помочь, – отец возвращает меня в реальность. Поднимаю глаза к заходящему солнцу и понимаю, что мне пора возвращаться. Еще раз обнимаю родителей и держу их в объятиях так долго, как могу. Наконец, нехотя отхожу. Отец сжимает мое плечо и тепло улыбается: – Я горжусь тобой, мой вождь. Благодаря тебе Валор останется в истории, наш дом не будет забыт.       – Великая Мать поистине благословила нас такой дочерью, как ты, – мама касается моей щеки, ее взгляд тускнеет. – Жаль, что Она не одарила твоего брата той же силой.       – Не говори так, мама. Сингерикс на нашей стороне и тоже поможет возродить Валор. Может, сама Богиня привела его к Цезарю и сделала его приближенным. Так же, как она своей волей вернула нас друг другу, – с искренней горячностью говорю я. Родители берутся за руки, а я свистом зову к себе гончую и говорю: – Я оставлю Артемиду с вами. Отец, когда ты договоришься с гладиаторами, отправь ее ко мне, чтобы я знала, что все прошло успешно. – Артемида вдруг начинает тоскливо скулить. Я глажу ее за ушами и говорю, надеясь, что она поймет: – У тебя очень важная роль, Артемида. Когда отец скажет «София», ты разыщешь меня, где бы я ни была. Хорошо? – Гончая несколько секунд внимательно смотрит на меня умным взглядом, прежде чем коротко гавкнуть. Я снова обращаюсь к родителям: – Мне пора, а то не доберусь до города до темноты. Вы получите от меня весточку, как только мы определимся с днем.

Та же ночь. Бараки.

      – …по меньшей мере тридцать гладиаторов, – заканчивает Виктус. Все время, пока он разговаривал с Евфимием, варвар не двигался, в то время как молодой гладиатор ни на секунду не оставался на одном месте.       – Ты говоришь о полномасштабном восстании! – Евфимий возмущенно машет трезубцем в сторону выхода из бараков.       – Нет, я говорю о создании впечатления восстания. Оно не должно длиться долго.       Евфимий трясет головой и смеряет Виктуса таким взглядом, будто впервые его видит.       – Ты… ты теперь свободен! Что ты вообще тут делаешь? Помимо того, что пытаешься создать проблем себе самому и всем нам.       Виктус не колеблется, прежде чем ответить. Кому-кому, а Евфимию он полностью доверяет.       – Я тут, потому что мне нужно будет отвлечение для убийства Цезаря.       Евфимий моргает. Еще раз. Выглядывает в коридор, проверяя, пуст ли он. А потом оборачивается и с поразительным спокойствием говорит:       – Так ты серьезно.       – Абсолютно.       – Ты сумасшедший, душевнобольной, ты знаешь это? Тебя надо запереть где-нибудь, прежде чем ты сам себя не прикончишь своими безумными идеями!       Вопреки неприятным словам Виктус широко улыбается.       – Для этого уже слишком поздно.       Евфимий не может сдержать ухмылки и качает головой.       – Значит, тебя надо запереть, прежде чем по твоей вине сдохну я.       Виктус касается топором грязного пола, неприятный холодный звук металла о камень режет слух.       – Если мы все сделаем правильно, ты не подвергнешь себя большей опасности, чем та, которая грозит тебе каждый день на арене. Нам просто надо быть назойливыми, шумными и достаточно агрессивными, чтобы люди начали просить о помощи. – Виктус топором рисует что-то на пыльном полу. – Когда войска прибудут, мы отступим по этому маршруту. Нам не придется сражаться – или совсем немного. Мы просто должны удерживать их подальше от базилики в определенный момент.       – Ты конченый глупец! – с каким-то жутким восхищением восклицает Евфимий. Виктус ухмыляется.       – Так это «да»?       Евфимий открывает рот, но вместо согласия с его губ раздается проклятие одновременно со звуком шагов из коридора. Гладиаторы одновременно поднимают оружие навстречу вошедшему, но Виктус, увидев вошедшего римского солдата, опускает топор. Сингерикс останавливается, как вкопанный, шокировано глядя на Виктуса.       – Отец?       – Сингерикс? – не менее ошарашенно говорит Виктус. – Но… Как ты узнал, что я буду тут?       Сингерикс и Евфимий обмениваются такими смущенными взглядами, что Виктус недоверчиво распахивает глаза еще шире, видя заливающий щеки сына румянец.       – Я… м… – неловко бормочет Сингерикс. Евфимий ухмыляется:       – Без обид, Виктус, но я не думаю, что он пришел сюда увидеть тебя. – Сингерикс опускает горящее лицо и прячет улыбку, а Евфимий красноречиво поднимает брови: – Это… кхм… не первый раз, когда он приходит навестить меня.       – О! – в полнейшем шоке выдавливает Виктус, переводя взгляд с сына на Евфимия и обратно. – О! – повторяет он, окончательно растеряв все слова, когда Евфимий берет застенчиво улыбающегося Сингерикса за руку. Евфимий обращается к Сингериксу, с улыбкой кивая на Виктуса:       – Твой безумный родитель только что убеждал меня рискнуть своей шеей в безнадежном постановочном бунте.       Сингерикс кидает на отца взгляд, полный неожиданного понимания, а потом вопрошающе смотрит на Евфимия:       – И что ты ответил?       Евфимий возмущенно взмахивает руками, хотя его глаза сверкают весельем:       – Ну, как я теперь могу отказать, когда вы оба просите меня об этом?       После чего они обмениваются такими говорящими взглядами, что Виктусу становится совершенно не по себе. Но счастливый блеск в глазах сына – это то, ради чего стоит устроить любой бунт, убить кого угодно.       – Евфимий, – твердо говорит Виктус, и Сингерикс от его тона невольно напрягается. – Если после всего тебе будет нужен дом… в Валор тебе будут рады.       Лицо Евфимия удивленно вытягивается, но он сразу скрывает шок улыбкой:       – Учитывая историю Валор, это не такой уж приятный комплимент, как тебе кажется.       – Мы создадим все заново, восстановим то, что утратили. И для меня будет честью видеть вас обоих на моей стороне, – веско говорит Виктус, на этот раз обращаясь к сыну. Сингерикс смотрит на Евфимия и расплывается в улыбке, от которой ярче проявляется шрам на щеке:       – Никогда не думал убежать жить на север?       – Галлия? Звучит, как приключение, – Евфимий поднимает бровь, будто объявляя состязание. Виктус качает головой и хлопает в ладоши, возвращая сына и друга с небес на землю:       – Мы начнем бунт во время игр. Все люки будут открыты, так что огромное количество гладиаторов смогут беспрепятственно выйти наружу и присоединиться к бунту.       Мужчины пускаются в детали плана, и следующие полчаса обсуждают расписание игр на ближайшие недели, имена тех, кого нужно привлечь на свою сторону. В то же время Виктус не может не думать о дочери. Приблизилась ли София к своей цели, смогла ли склонить Сенаторов к верности?

Лавка Локусты.

      Рука как будто свинцом наливается, когда я толкаю дверь в лавку Локусты. У меня ощущение, что я снова стою в луже крови, что она заливает мои руки – теплая, мокрая, липкая. Сохнет на руках, застывает остывшим воском, но прожигает до самого сердца. Из-за выступающих слез нечетко вижу Сабину, подметающую пол. Сабина поднимает лицо и широко улыбается:       – София! Я своим глазам поверить не могла, когда Цезарь пощадил тебя! Локуста… – я невольно дергаюсь, и вместе со слезами из меня вырывается всхлип. Лицо Сабины бледнеет. – Подожди… Где Локуста? – Я открываю рот, но не могу и звука выдавить. Нахожу в себе силы только качнуть головой и закрыть лицо руками. Слышу стук, с которым швабра падает на пол. – Я… Я не понимаю, – бормочет Сабина.       И тут меня прорывает, боль хлещет из меня, как из Локусты совсем недавно – кровь.       – Сабина, прости, мне очень жаль. Это моя вина… Цезарь отравил меня перед боем. Локуста пыталась дать мне противоядие… И они… Этот ланиста… Он ее…       Я сама убивала, но сказать вслух о таком, о Локусте, я не могу. Сабину начинает заметно трясти. Она выглядит так, будто готова одновременно кричать и плакать. Но вместо этого она тянет меня за руку на лавочку и садится рядом.       – Уродливый мир. Отвратительный, жестокий мир, – беспомощно говорит она. Я невольно вскидываю на нее полные слез глаза:       – Ты выглядишь менее удивленной, чем я ожидала.       – А я должна удивляться? – меланхолично отзывается подруга. – Такое ощущение, что последние дни Цезарь отнимает жизни ежедневно, и всех это устраивает. Конечно, кто-то такой добрый и открытый, как Локуста, не мог тут выжить слишком долго. Конечно, они убили… – она запинается и горько всхлипывает, яростно шепча всего одно слово: – Ублюдки.       – Она не останется неотмщенной, – мой голос такой же надломленный, как и у Сабины.       – И я полагаю, что если ты умрешь в попытке отомстить за нее, я скажу то же самое о тебе?       – Нет! – я вскакиваю с лавочки и начинаю яростно бегать по маленькой комнатке из угла в угол. – Нет! Этого не случится! Это закончится, только когда я прикончу Цезаря!       – Хотелось бы верить, – Сабина тускло смотрит куда-то сквозь меня. – Вряд ли Цезарь, отнимая очередную жизнь, думает «Эта последняя, и она положит конец всему плохому». Что, если это никогда не кончится?       Невольно вспоминаю ту запуганную девушку, которую я встретила, кажется, целую жизнь назад. Ту Сабину, которая боялась всего. Ту, которая превратилась в мудрую женщину.       – Сабина, скоро все кончится, я обещаю тебе. Надо немного потерпеть, и все станет хорошо.       Сама не знаю, верю ли себе или нет. Сабина кивает и фыркает:       – Конечно. Все, что тебе нужно – лишь убить Цезаря. – И она вдруг заливается тихим смехом – истерическим, который почти сразу переходит в неостановимый поток слез. Я сжимаю Сабину в объятиях. Она трясется и кажется такой хрупкой, маленькой – словно сейчас растворится в пропитанном ароматами трав воздухе. – Мы не можем, София! Мы никогда их не победим!       – Мы можем, – рычу я, Сабина вздрагивает.       – Ты не сможешь выйти из этого живой! Ты попытаешься убить Цезаря? Опять?       – Разумеется!       – А что будет, если он снова ускользнет сквозь твои пальцы? Кто еще пострадает? Сколько людей должны еще погибнуть? Что, если в следующий раз они придут к этой двери и убьют меня?       Слова Сабины влетают в сердце ледяным туманом, и мне становится тяжело дышать от ярости и боли.       – Если Цезарь захочет, он убьет нас в любом случае! А он захочет! – я отступаю от Сабины, жар злости заливает щеки и шею. – Ты не видишь? Он думает, что он бог, который может делать все, что пожелает, с тем, с кем пожелает! Без последствий! В мире существуют границы, как линии на песке, и когда они оказываются пересечены… кто-то должен обнажить свой меч. Кто-то должен восстановить справедливость, заставить обидчика поплатиться, ощутить на себе последствия его действий!       Сабина встает на трясущихся ногах и пытается сделать шаг ко мне, но хватается за ближайшую полку, не в силах стоять ровно. Ее лицо кривится от страданий, щеки блестят слезами:       – Но… почему это должна быть ты?       – А кто, ты? – отрезаю я, Сабина вздрагивает. – Это буду я, потому что месть сама собой не происходит! Что ты делала бы на моем месте? Что ты хочешь, чтобы я делала сейчас?       – Давай убежим! – вдруг выдает Сабина, и я перестаю метаться по комнате, словно меня заморозили.       – Что?..       – Давай убежим вместе! Мы теперь свободные женщины, и у нас нет причин оставаться тут! – Сабина выпрямляется и вскидывает подбородок. – Позволим Риму сожрать себя самому, но нас тут быть не должно! Это не моя жизнь, не твоя!       – И… Куда мы пойдем? – заикаюсь я.       – В Испанию, Египет, куда угодно! Это не важно! До тех пор, пока мы живы! – девушка отворачивается от меня и смотрит в окно.       – Сабина! – восклицаю я. Хочу спросить, в своем ли она уме, что думает, будто я могу просто убежать. – Ты ведь не серьезно? Локуста умерла! Столько людей убиты, а умрут еще больше, потому что власть досталась не тому человеку! Цезарь должен умереть! Я убью его. За всех, кому он причинял боль.       Сабина вдруг оборачивается ко мне и яростно щерит зубы, я невольно делаю шаг назад.       – Так это все ради мести, – шипит она и будто подливает в мою пылающую душу масло. Я машу рукой в сторону выхода и почти кричу:       – Конечно, это все ради мести! Это всегда было ради нее! Разве у меня нет права на нее? А у тебя?       – Человека, который жестоко обращался со мной, звали не Цезарь, а Аквила! И он уже мертв! – Сабина своими словами выколачивает из меня остатки самообладания, я яростно топаю ногой и кричу:       – Потому что я убила его! С помощью Локусты! Ты думаешь, что такой человек, как Аквила, был рожден жестоким ублюдком? Что он появился из пыли и женился на тебе, мучил и унижал тебя, потому что ему так велели Боги? Нет! Аквила – продукт, его таким сделали. Бездушным псом. А кто сделал? Кого он слушался, чьи приказы исполнял? Того, кто каждый день, месяц и год создает все больше подобных чудовищ. Кузница, из которой они выходят, называется Рим. А кузнец, который в ней работает, который разжигает огонь и заносит молот – Цезарь.       Сабина выглядит несчастной, будто пытается слиться со стеной позади, но на этот раз я не иду к ней, а отхожу подальше. Она всхлипывает.       – Кузнец заносит молот? Или наоборот? Что, если Цезарь – просто инструмент?       Я сжимаю зубы, чувствуя, что с языка рвется ругательство. Чтобы немного успокоиться – как будто это возможно – выглядываю на улицу, проверяю, нет ли кого за дверью. Когда мне кажется, что жар на щеках немного утих, возвращаюсь к бледной заплаканной Сабине, беру ее руки в свои и шепчу:       – Послушай, на этот раз все сработает. Весь Сенат объединится, чтобы положить этому конец.       – София, это… Как… – давится словами Сабина, не могу ее винить.       – Кассий. И Брут. Они склоняют Сенаторов на нашу сторону.       – Но как много? Ты знаешь всех их? Доверяешь им?       Пальцы Сабины трясутся, она как в судороге сжимает мои руки.       – Я доверю группе могущественных мужчин, которым дадут мотивацию и возможность избавиться от жестокого тирана-диктатора ради блага общества и их собственного.       – О, но, София, если хотя бы один из них скажет слово о том, что вы планируете…       – На этот риск нам придется пойти. Я рисковала своей жизнью не один раз. И не всегда по собственному выбору. Такая перспектива больше меня не пугает.       – Но она пугает меня, – голос Сабины дрожит, как и бледные губы. Она измучено прикрывает глаза. – Когда это случится?       – Скоро.       – Тогда давай уедем.       – Сабина, я только что сказала… – возмущаюсь я, но Сабина перебивает:       – Не навсегда. Лишь несколько дней. Подальше от города, от Цезаря, от всей этой грязи.       Я уже готова отказать, но в голове что-то перещелкивает. Мысль, что Сабина может быть полезной, если я смогу убедить ее присоединиться ко мне. Я киваю.       – Хорошо. Я согласна. В конце концов, вдруг у меня получится переманить тебя к себе.       – Разве от меня может быть какая-то польза? – Сабина недоверчиво пожимает плечами.       – Может, поверь мне. Я видела, какой яростной ты можешь быть, когда защищаешь дорогих тебе людей. К тому же я действительно хотела бы немного отвлечься от всего, что происходит…       – Все в порядке? Ты выглядишь напряженной. Еще больше, чем обычно, я имею ввиду, – говорит Сабина, когда я в который раз оборачиваюсь на город позади. Дорога пуста – нет ни намека на преследование.       – Когда меня не преследуют, я нервничаю больше, чем если бы увидела погоню. Мы можем ему доверять? – я киваю на торговца, который согласился отвезти нас из города и высадить по дороге.       – Ты смеешься? Ему около восьмидесяти лет! Если не больше, – Сабина тоже смотрит на старика, устало глядящего в пространство перед собой.       – Да хоть девяносто. У него есть глаза. И язык.       От того, насколько кровожадно это звучит, Сабину передергивает. Она кладет руку мне на щеку и почти насильно поворачивает меня к себе.       – София, посмотри на меня. Мы в безопасности. Ты в безопасности. Именно поэтому тебе нужно некоторое время вдали от Рима, – она подбородком указывает на меня, и я понимаю, о чем она говорит. У меня действительно появилась нездоровая подозрительность. Я устало вздыхаю:       – …Конечно. Ты права.       Остаток пути проходит в тишине, торговец высаживает нас на дороге, и Сабина ведет меня через лес по незнакомой дороге. Невольно снова напрягаюсь, непрерывно оглядываюсь. Но забываю обо всем, когда Сабина выводит меня на вершину холма. От красоты вида перехватывает дыхание. Каменный берег окружает большое озеро. В щелях камней проглядывает светло-зеленая трава. Темно-синяя вода сверкает искрами под солнцем. Холмы и деревья на другой стороне озера как будто защищают, дарят спокойствие и обещают, что тут нас никто не потревожит. Когда легкие сдавливает, понимаю, что не дышала, и делаю вдох. Воздух тут другой – пахнет свежей водой, прохладой, влажным камнем.       Вот бы приехать сюда с Антонием…       – Как пахнет, – тихо говорю я, Сабина поднимает корзинку и фыркает:       – Я только запах перца чувствую. И шалфея. И хлеба.       Когда мы достигаем подножия холма, Сабина радостно поднимает пучок трав, собранных по дороге. Она пытается оторвать корни руками, но когда не получается, она под моим удивленным взглядом их отгрызает и выкидывает, после чего прячет травы в корзинку.       – На что ты так смотришь?       – Ни на что, – я не могу сдержать кривой улыбки. – Ты стала хорошей ученицей для Локусты.       – Да, она отличная наставница. Была, – Сабина грустно смотрит на корзинку. – София, что я буду делать теперь, когда ее больше нет со мной? Я думала, что все, наконец, встало на свои места, а я нашла свой уголок в мире…       – Все просто. Ты уедешь со мной, когда Цезарь умрет, – спокойно возвещаю я. Не скажу, что я думала об этом прежде, но сейчас такой вариант кажется самым правильным.       Ты уедешь со мной.       Но... я? Я уеду?       Медленно, очень медленно и мучительно слова оседают в сознании. Смогу ли я покинуть это место? Покинуть Рим.       Антония.       Уеду и никогда его больше не увижу? Сердце так схватывает болью, что становится трудно дышать. Со всеми планами я совершенно не думала, что будет после. А оказывается…       ...Ничего?       Так глубоко ухожу в свои мысли, что не сразу осознаю – Сабина все это время что-то радостно щебетала.       – …с огромной радостью! Но куда мы поедем?       – В Испанию, Египет… – отвечаю ее собственными словами, глотая горечь – ведь думаю совершено не о Сабине. – Или обратно в Галлию. Это неважно.       – Отлично! Как травница, я найду себе работу где угодно! Но что насчет тебя? Что ты хочешь для себя самой? Ты ведь больше не будешь куртизанкой?       – Ну, во-первых, я неплохо умею сражаться. А во-вторых, понятия не имею, чего я хочу.       Вранье.       У меня есть два желания. И одно с другим не совместимо.       Мне нужен Антоний.       Мне нужен мой родной дом.       Сабина подходит к берегу озера, наклоняется и смотрит в отражение. Я сажусь на траву, когда она тихо говорит:       – Быть тут так странно. Смотреть в воду – словно вернуться домой. И воспоминания приходят. О маме и историях, которые она рассказывала.       – Какие именно истории? – заинтересованно уточняю я. Сабина до этого всего один раз упоминала свою маму, и понятно, что эти воспоминания дороги ее сердцу.       – …Икар, – грустно говорит она.       – Ты боишься, что наши крылья сделаны из воска, а мы поднимаемся слишком высоко к солнцу?       – Да, вроде того. – Тихому голосу Сабины вторит порыв теплого ветра, от которого поверхность воды сияет живым серебром. Когда Сабина садится рядом, она смотрит на меня до того открыто, что я понимаю, насколько подруга уязвима и хрупка. – София… Как у тебя получается быть такой сильной? Неужели сомнения никогда тебя не беспокоят, не лишают сна? Тебя ничего не пугает?       Честно вспоминаю каждый раз, когда умирала от страха. Или когда не знала, что делать, потеряно стояла на перекрестках, на которые меня выводила жизнь, и не могла решить, что правильно, а что нет. Я долго думаю, вспоминаю, прежде чем ответить:       – Я часто боюсь, но это не плохо. Знаешь, у страха есть и положительные стороны. Он держит меня в напряжении. Благодаря этому я, наверное, до сих пор жива.       – Я ненавижу это. Ненавижу бояться.       – Если ты обеспокоена тем, что тебе придется стоять в стороне и надеяться на лучшее, то я напоминаю: мое предложение в силе. Ты можешь присоединиться ко мне.       Сабина встает и заходит в воду по щиколотку.       – Полагаю, я бы хотела помочь. Но как это будет? Мы уже пробовали отравление. Что еще я могу сделать?       Я встаю рядом, мы обе смотрим на склон напротив, как будто в поисках ответов. Раздумываю над ответом – одно неверное слово, и Сабина испугается. Но я хочу, чтобы она сама приняла решение.       – Ты можешь быть невидимой. Цезарь начеку в окружении врагов, но тебя он даже не знает – ты лишь лицо в толпе.       Сабина отвечает мимолетной улыбкой:       – Должна признать, мне кажется привлекательной идея быть полезной потому, что я неприметная. Но если я буду действовать слишком медленно, если случайно встану у тебя на пути…       – Ты сильнее, чем думаешь, – честно отвечаю я и беру Сабину за руку. – Многие бы раскрошились под тем давлением, которое ты можешь выдержать.       – То была не сила. Лишь выживание.       – Это и есть сила.       – Тогда и таракан силен. Скала. Дерево.       – А разве нет? – серьезно спрашиваю я, Сабина лишь со смехом качает головой. – Не бывает «силы» и «слабости». Только угнетатели и угнетаемые. Жестокость и доброта. Бездействие или действие. Вот выбор, который должен сделать каждый.       Сабина серьезно смотрит сначала на корзинку, а потом на сверкающую гладь. Я вижу, чувствую борьбу с самой собой. И уже надеюсь, что она откажется, потому что она не заслуживает того, что будет в случае провала. Но Сабина вдруг сжимает кулаки и смотрит мне в глаза настолько твердо и непокорно, что я сама невольно расправляю плечи и поднимаю подбородок.       – Хорошо. Я сделаю это, – заявляет Сабина и топает ногой, поднимая брызги. – Я помогу тебе отомстить за Локусту. Причинить им боль за те страдания, которые причиняли они сами. Я тоже, слышишь, я тоже стану той, кто обрушит на Цезаря последствия за его действия!       И мне трудно описать те чувства, что в секунду захватывают. Страх сцепляется с радостью, признательность с паникой за жизнь подруги. От переполняющих эмоций мой голос звучит слабее, чем хотелось бы:       – Сабина… Спасибо. Я никогда не думала, даже просить не смела о таком друге, как ты.       – Не тебе говорить, – Сабина лучезарно улыбается и заключает меня в крепкие объятия. – Я обязана тебе больше, чем могу описать словами. И что бы ни было, я всегда буду рядом, если буду нужна. В этой жизни или в следующей.       – Давай пока остановимся на этой, – я отвечаю на объятие, и мы стоим так, пока Сабина не выходит из воды с гримасой на лице и жалобой, что замерзли ноги. После чего мы еще долго нежимся на солнце, собираем травы и разговариваем о прошлом и будущем. Перед тем, как солнце начинает садиться, я запрыгиваю воду и плескаюсь, как дитя. Правда, в одиночестве – Сабина наотрез отказалась, как она выразилась, «до смерти заморозить конечности в этой воде».

Тот же вечер. Школа.

      Мы с Сифаксом задумчиво рассматриваем мои платья – я пытаюсь найти подходящее, чтобы отправиться на поиски сторонников против Цезаря. Сифакс вернулся в Школу в качестве охраны куртизанок, чему я, честно сказать, очень рада.       – Вот это красивое, – неуверенно говорит Сифакс, указывая на нежно-розовый шелк. Я отрицательно качаю головой.       – Нет. Я должна выглядеть, как… – затрудняюсь описать то, что чувствую, – …как богиня мщения. Как та, за кого люди захотят убить.       Лена охает и роняет украшения.       – Должна ли я уточнить, буквально ты говоришь или нет?       – Ты уверена, что хочешь получить ответ? – ухмыляюсь я. Лена закатывает глаза и мягко отпихивает меня от платьев.       – Если это то, о чем я думаю, то тебе нужно нечто более притягательное, чем это.       Лена уходит и возвращается с тканью в руках. Она расправляет платье, я восхищенно разглядываю черный шелк. Плечи платья украшают золотые перья – похожие на те, которые я видела на статуе Немезиды. У меня воздух в горле застревает.       – Когда я говорила про «богиню отмщения», я не имела в виду, что должна выглядеть так, будто только что спустилась с Олимпа!       Я сразу надеваю платье под бормотание Сифакса о том, что я буду выглядеть, как настоящая Богиня, и Лены – о том, что к моим ногам упадет любой мужчина.       Золотые перья на плечах оказываются приятно тяжелыми и доходят до локтей. Такого же цвета лиф и перекрещивающиеся нити на черной юбке смотрятся благородно и величественно. Я благодарно улыбаюсь Лене, она касается перьев пальцами и серьезно говорит:       – Что бы ты ни планировала…       – Мы…       – Не говори мне. Я просто рада, что ты добиваешься своих целей, чего бы тебе это ни стоило.       В комнату входит Ксанте:       – О чем вы говорите?       Я неискренне ей улыбаюсь:       – О том, как сильно я скучала по тебе, когда была на арене.       Мои слова действуют на Ксанте, как удар в лицо – она моментально превращается в злую ведьму и шипит:       – Я поверить не могу, что ты провела Цезаря, и он пощадил тебя. Если бы я судила эти игры, то тебя бы сначала затоптали слоны, а оставшееся сожрали львы.       – Ксанте! – Сифакс угрожающе шагает к Ксанте, а я настолько живо представляю то, о чем она сказала, что мое лицо кривится. Но я все же выдавливаю улыбку:       – Как прелестно, что ты вообще обо мне думаешь.       Лена недовольно смотрит на Ксанте и говорит:       – София уже уходит, Ксанте.       – Уходит куда? – агрессивно спрашивает та. Я даже не думаю отвечать – лишь молча прохожу мимо нее в холл. Но Ксанте все мало – видимо, сильно скучала по мне – она хватает меня за плечо. – Я слышала, что ты говорила. Ты все еще ведешь заговор против Цезаря, верно? У тебя и Кассия есть какой-то глупый план.       Сифакс берет Ксанте за руку и убирает с моего плеча. Вижу, что Ксанте пытается высвободить руку и морщится.       – Не делай этого, Ксанте, – веско произносит друг и отпускает ее. Я подхожу к Ксанте сбоку и наклоняюсь так, чтобы наши носы почти касались. И угрожающе улыбаюсь:       – Может, я затачиваю мои кинжалы для тебя? Знаешь что? Ты была права. Я – опасная убийца. И что действительно правда, так это то, что я давно никого не убивала. Знаешь, слишком давно.       Ксанте бледнеет и стремительно пятится от меня:       – Ты… не посмеешь!       – Да что ты? – я зло щурю глаза. – Ты думаешь, что я могу плести заговор против Цезаря, но не посмею убить тебя? Назови мне хоть одного человека, который будет по тебе скучать, который придет отомстить за тебя.       Зловещая тишина звенит в комнате после моих слов. Я наслаждаюсь страхом Ксанте, когда Лена кивает Сифаксу, встает между мной и Ксанте и улыбается ей:       – Ксанте, тебе надо пойти и начать собираться, сегодня у тебя много работы, и тебе скоро пора уходить.       – Что? – Ксанте хмурится. – Еще рано собираться, встреча с Сенатором Глицием лишь после заката…       – Боюсь, что планы изменились. Я получила запрос от губернатора Сицилии, он просил найти ему куртизанку для сопровождения. На постоянной основе.       – Что?! – Ксанте бледнеет. – Нет! Я не уеду из Рима!       Я не скрываю ухмылки, мне ни на секунду не жалко Ксанте:       – Это неделя пути. Тебе лучше отправиться как можно скорее.       – Никогда! – Ксанте топает ногой. Лена улыбается все той же приятной улыбкой, которая – знаю по опыту – опаснее любого крика.       – Сифакс, на пристани ждет корабль. Не будешь ли ты так добр сопроводить Ксанте…       – С удовольствием, – несмотря на то, что Сифакс говорит не эмоциональнее обычного, его губы подрагивают от сдерживаемой улыбки.       – Нет! – на лице Ксанте проступает страх вместо ярости. – Я не поеду в эту глушь, в это болото! Я – величайшая куртизанка Рима!       – О, да! – я склоняю голову к плечу и вызывающе улыбаюсь. – Уверена, губернатор Сицилии будет очень впечатлен.       – Нет! – Ксанте кидается ко мне с явным намерением придушить, но Сифакс без усилий закидывает орущую девушку на плечо и уносит прочь. Лена тяжело вздыхает, грустно глядя в сторону, откуда доносятся удаляющиеся вопли.       – Когда-то у нее был потенциал. Но ревность и зависть уничтожают куда быстрее, чем яд.       Я вспоминаю свои первые месяцы в Школе, и мне тоже становится невыразимо грустно.       – Я пыталась быть с ней милой сначала. Я хотела стать ее подругой, надеялась, что у нас получится…       – Я знаю. – Лена обнимает меня. – Я не могу принять участие в том, что ты запланировала для Цезаря, но я не позволю Ксанте помешать тебе и тем более подвергнуть тебя опасности.       – Лена, я люблю тебя, – говорю я и сжимаю ее сильней, прежде чем отпустить. Лена целует меня в обе щеки, и мне отчего-то становится легче дышать.       – И я тебя, София. Что бы ни случилось, я… и Рим… мы стали лучше, когда узнали тебя. – Елена берет с табурета маленький флакончик с маслом, капает на палец и касается сначала выемки между моих ключиц, а потом мест за ушами. Я улавливаю слабый аромат орхидеи. – На удачу.       Следующие несколько дней я объезжаю едва ли не весь город, наношу визиты ключевым фигурам Рима. Предвкушение бурлит где-то в глубине груди, но на этот раз я не позволяю эмоциям взять вверх и продумываю каждый свой шаг с максимальной тщательностью. Сначала я нацеливаюсь на сенатора Луция и присоединяюсь к нему в ложе на гладиаторских боях.       – …и он сделал выпад. Я качнулась и чуть не упала. В тот момент мне показалось, что меч через секунду вонзится мне в горло, – вещаю я с такой экспрессией, которой позавидует любая актриса. Сенатор Луций ловит каждое мое слово и ошеломленно прижимает руку к груди.       – Потрясающе! Поистине удивительно! – он аплодирует мне и моему пересказу собственного боя, а не тем, кто сейчас бьется перед его носом. – Простите мой энтузиазм, София, но я был поистине напуган, что навсегда упущу возможность пользоваться вашими услугами. Я искренне рад, что вы выжили.       От представления, как я оказываю ему «услуги», мне становится противно. Я обольстительно улыбаюсь:       – Как и я, господин. Я долго ждала, когда вы проявите ко мне свой интерес.       – Воистину, – Луций жадно улыбается, мелкие глазки похотливо блестят, а взгляд блуждает где-то в районе моей груди. – Видеть ваш бой, и вас – сейчас передо мной… Я не знаю, бояться мне вас или любить.       – Почему бы не совместить? – я немного наклоняюсь к мужчине.       – Вы выглядите, как Богиня красоты и ярости, – взгляд Сенатора скользит ниже по моему телу, потом обратно – не спеша, липко. Я медленным движением руки откидываю волосы за спину и решаю, что лучше обратиться к тщеславию этого человека. Напускаю грустный вид, вздыхаю:       – Хотела бы я тоже сказать, что вы выглядите хорошо. Но вы выглядите… утомленным, недооцененным.       Сенатор отшатывается от меня, удивленно глядя теперь уже мне в лицо, ради разнообразия.       – Откуда вы знаете, София?       – Я – опытная куртизанка. Это мой долг – видеть, как себя чувствует мой господин. Кроме того, я должна помогать ему чувствовать себя оцененным. Но вы не чувствуете себя таким.       – Нет, – Луций обреченно смотрит на арену, он как будто за секунду постарел лет на десять без своей привычной неискренней улыбки. – Мы оба знаем, что в последнее время Рим был обременен… нежелательным лидером с низкими мотивами и моральными качествами, которые можно поставить под сомнение.       Я осторожно обдумываю каждое слово – и свое, и Сенатора.       – Но, конечно, его могущество заметно преуменьшилось, когда… тот, о ком мы говорим, приехал в Рим.       – Не так сильно, как я надеялся.       – Возможно, этот человек оказался не таким, каким, вы надеялись, он будет?       – Он наградит меня за преданность. Я остался. Я не присоединился к тем предателям, что убежали к Помпею. Конечно, он вознаградит?.. – менее уверенно заканчивает Луций. Я делаю вид, что раздумываю над его словами.       – Я боюсь, что он уже наградил всех, кто был ему верен.       – Быть не может! Он не мог забыть про меня! – ошарашенно восклицает Луций, а я гашу в груди волну удовлетворения. Попала в самый центр мишени.       – Даже Сенаторы, которых он помиловал, уже были вознаграждены за их преданность и услуги, – я грустно пожимаю плечами. Луций яростно сжимает кулаки, скалит зубы – становится похожим на злого сурка:       – Предателей… наградили прежде меня?       – Да, – добиваю я, прежде чем понизить свой голос до проникновенного шепота. – Но я вас не забыла… И я знаю, что вы сможете забрать сами то, на что имеете право. – Я вскидываю бровь и терпеливо жду его вопроса, который, я знаю, должен прозвучать.       – Вы, конечно, правы. Я должен забрать то, что мне задолжали… Но как?       В этот момент арена взрывается криками – как нельзя вовремя, и я наклоняюсь к уху Сенатора:       – Храм Немезиды, сегодня в полночь. Там я отвечу на все ваши вопросы.       Следующий, к кому я отправляюсь – Сенатор Корнелий. Мы с ним устраиваемся в тихом уголке попины. Я щедрой рукой подливаю ему вина в бокал и обаятельно улыбаюсь, снова пересказывая свой бой – из моих уст он, как оказалось, интересен абсолютно всем.       – …я счастлива, что Боги смилостивились надо мной, и я выжила на арене.       – Выжили? – Корнелий заливается смехом. – Посмею сказать, что вы зажгли арену и расцвели на ней! Вы выглядели на ней такой же могущественной, как сейчас. Воин и на арене, и за ее пределами.       – Благодарю, господин. – Скромно склоняю голову.       – Должен признать, я смотрел на ваш бой с беспокойством. Но я рад, что вы вышли из него невредимой.       – Как и я.       – Если бы только Боги принимали подобное участие в жизнях праведных на поле боя… – Корнелий поднимает бокал и салютует: – За Богов!       За его улыбкой вижу горечь и решаю, что это мой ключик. Беру Корнелия за руку и жалобно морщу брови.       – Я так беспокоилась за вас, когда вы отбыли к Помпею. Даже представить боюсь, насколько это было ужасно и изнурительно.       Корнелий пусто отвечает после короткого раздумья:       – Я выжил. Это больше, чем многие могут похвастаться.       – Но как вы сейчас себя чувствуете? – я сильнее сжимаю его руку и двигаюсь чуть ближе. Корнелий осушает бокал одним глотком и морщится.       – Так, как себя может чувствовать помилованный человек.       – Но, конечно, ваше помилование было благословением, которого вы не ожидали?       – Благословением? – Корнелий еще больше кривит лицо. – Больше как шрам, который всегда будет напоминать о поражении.       – Ваше помилование может раствориться в воздухе, вы же это понимаете? – я спрашиваю как будто самую очевидную на свете вещь, а Корнелий роняет бокал на стол:       – Что?! Не может быть! Я снова на хорошем счету у него.       – Он помиловал вас, потому что ему все еще нужен Сенат. Но как только он получит все могущество, которое сейчас в руках у вас и остальных Сенаторов, вы станете ему не нужны.       Корнелий вымученно трет лицо ладонью.       – Трудно поверить, к чему пришел Рим. К такому. Юлий, из всех людей…       – Тише! Не здесь!       – Что вы имеете ввиду?       Я понижаю голос и шепчу на ухо Корнелию, касаясь волосами его щеки:       – Вы не единственный, кто негодует из-за его могущества.       – Что…       – Даже Брут присоединился к нам. Вы готовы стать тем, кто будет молча терпеть подобное обращение?       – Брут?..       – Вы сомневаетесь, что я могу убеждать других?       Я наполняю бокал Корнелия и поднимаю свой – нетронутый, – салютую мужчине. Он делает то же самое в мою сторону и довольно улыбается:       – Если кто-то и сможет убедить остальных, то это вы.       – Храм Немезиды. Полночь. Никому не говорите.       Оставив легкий поцелуй на щеке Сенатора, я быстро покидаю попину.       Я не знаю, какими молитвами, но Лена смогла добиться того, чтобы я встретилась с Клеопатрой. Королеву я нахожу в открытом бассейне около терм – там, где однажды была с Кассием. Когда королева видит меня около бассейна, резко встает, с ее белой простыни стекает вода. Непривычно видеть Клеопатру без ее массивной короны и золотого плаща. Клеопатра поджимает губы, демонстрируя сжатые до ямочек на щеках зубы.       – Ты! Будь благодарна, что мы не в Египте, иначе твоя голова уже была бы на копье за то, что ты сделала!       Я спокойно киваю, не подходя к бассейну.       – Я была прощена Цезарем и Богами, ваше величество. Хотя я надеюсь, что и вы простите меня, я все же не имела намерения мешать вам наслаждаться водными процедурами. Но позвольте сказать, – я мягко улыбаюсь, – вы тоже должны быть благодарны за то, что вы в Риме. Будь мы в Египте, были бы лишены удовольствия принимать такие ванны. Вы, должно быть, наслаждаетесь последней, перед тем, как уедете на родину?       Как я и надеялась, лицо королевы приобретает растерянное выражение.       – Почему ты говоришь это? Тебе кто-то сказал, что я собираюсь уехать? Цезарь сказал тебе что-то?       – О, мои извинения, ваше величество! – я прикрываю рот ладонью, будто сказала глупость. – Я лишь повторяю слухи. Вы – слишком великая женщина, чтобы быть любовницей. Даже такого человека, как Цезарь.       Клеопатра смотрит на меня с открытым подозрением, но я вижу, что она пытается скрыть любопытство и недовольство.       – Так они зовут меня?       – Простите меня, ваше величество. Я не должна повторять такие очевидно глупые слухи.       – Ну, нет. – Клеопатра повелительно кивает. – Я хочу слышать, что говорят люди. И почему Цезарь позволяет им говорить подобное?       – Они говорят, – я кривлюсь и нехотя выдавливаю, – …что вы никогда не будете для него больше, чем ручной зверушкой.       – Зве… Зверушкой?! Я – мать его сына, его законного наследника!       – Простите меня, ваше величество, я могу лишь пересказать то, что слышала, – повторяю я и пристыженно опускаю взгляд. – Но… Цезарь не сделал ничего, чтобы закрыть рты тем, кто говорит подобное. Ему нужно могущество Египта за своей спиной. Он хочет вашу верность. Он, может, даже любит вас. Но для такого человека, как он, любовь ничего не значит.       – Он бы никогда не рискнул потерять Египет! Ему нужна моя армия, мое зерно!       – Возможно. Но вы действительно хотите, чтобы именно это удерживало его рядом с вами? Вы ведь заслуживаете рядом человека, который желает вас потому, что вы – это вы.       Клеопатра выпрыгивает из бассейна, ее лицо от ярости заметно краснеет.       – Я немедленно велю ему жениться на мне!       – Ваше величество, не позволяйте ему совсем себя обесценить, – я делаю шаг к ней но останавливаюсь, будто боюсь приближаться, и всем своим видом демонстрирую робкий страх. – Если вы хотите показать Цезарю, что он рискует потерять вас, то лучше вернитесь в Египет. Заставьте его приползти к вам. В Египте он будет на вашей милости. Заставьте его прийти к себе, умолять, просить. Это – меньшее, чего вы заслуживаете.       Клеопатра недолго думает. Ее губы сжимаются в тонкую линию, а лицо приобретает выражение такой чистой ярости, что я мысленно глажу себя по голове.       – Я не его игрушка! Я не позволю играть с собой!       Клеопатра пробегает мимо меня. Я слышу, как она отдает какие-то приказы на своем языке, и только будучи в одиночестве позволяю себе едва заметную довольную улыбку.

Несколько дней спустя. Площадь у базилики.

      Антоний улыбается, потому что у него хорошие новости, а я… потому что он рядом со мной. Приходится заставлять себя сосредоточиться на его словах, а не взгляде, голосе и ощущении теплой руки рядом с моей.       – …убедил Цезаря написать завещание!       – Мудрая предосторожность, – отвечаю я. Антоний даже не улавливает нотки иронии в моем голосе, отвлекаясь на группу ссутулившихся при нашем приближении Сенаторов.       – Он вообще-то сказал, что ему было жаль, что он ничего не может оставить Цезариону, потому что он не является жителем Рима.       – Ничего своему сыну? Это значит, что его наследником станешь ты? – шокировано охаю я. Антоний прижимает меня к себе и целует – коротко, но так сладко, что в поисках поддержки я цепляюсь за плащ на его плечах. Антоний оставляет поцелуи на подбородке, потом на скуле, а когда кусает за мочку уха, я едва слышу его довольный шепот за собственным поверхностным дыханием и стуком пульса по ушам:       – Кто еще? Цезарион – единственный сын его крови. Если Цезарь достаточно глуп, чтобы отказать мальчику из-за его матери, тогда кого он может выбрать, кроме человека, который уже успешно правил от его имени?       Антоний целует кожу за ухом, и я вынуждена мягко отстраниться, потому что так мы точно не поговорим.       – Ты отвлекаешь меня, – бурчу я. – Знаешь, а ведь теперь на твоем пути ко всему могуществу Рима стоит всего одно препятствие.       Антоний гулко смеется и снова обнимает меня, но, слава Богам, не целует и оставляет мое сознание ясным.       – Почему-то, когда ты говоришь об этом в таком ключе, это больше звучит как угроза, чем комплимент.       – Ну, тебе я не угрожаю, – улыбаюсь я и теперь уже сама не могу устоять – целую Антония со всей страстью, которую приходилось сдерживать. Руки Антония вцепляются мне в поясницу и скользят ниже. Я уже едва дышу, когда отрываюсь и шепчу ему в губы: – Для меня ты в любом случае Первый Мужчина Рима, что бы ни было.       Веду кончиками пальцев по его щеке, жадно рассматриваю лицо. Во мне бурлит такая невообразимая нежность, что хочется тереться об Антония, как кошка. Он целует меня в уголок губ и довольно улыбается:       – Отличное начало.       Когда Антоний ведет меня прочь от базилики, я оглядываюсь:       – А куда мы идем? Лена ничего не сказала.       – Цезарь попросил меня посмотреть одну постановку. Очевидно, ее содержание кажется ему губительным.       – Хуже, чем та, которую мы смотрели в последний раз? – в суеверном ужасе восклицаю я, вспоминая ту жуткую постановку с любовными утехами между «Цезарем» и «Помпеем». Антоний улыбается уголком губ, очевидно, понимая, о чем я думаю.       – Намного хуже. Это драма. Без наготы.       – Мне отчего-то кажется, что ты идешь на подобное впервые, – хихикаю я.       – Цезарь подозревает, что шоу будет подстрекать народ к восстанию. Что, я полагаю, значит, что сценарий написали Кассий или Брут, и он будет полон нелицеприятных длинных речей о Республике.       – Скучно, – кривлюсь я, прилагая все силы, чтобы не отреагировать на подтекст слов Антония. Он кивает и властно обнимает меня за талию.       – Именно. Поэтому я надеялся, что ты пойдешь со мной и спасешь меня от этой бесславной смерти от скуки.       – Как будто я могу тебе отказать, – я делаю вид, что собираюсь поцеловать Антония, но тут же игриво отпрыгиваю в сторону. – Может, мы найдем способ… насладиться представлением.       – Я буду счастлив, если добавить хоть немного наготы, – отвечает Антоний с таким задорным гулким смехом, что я невольно замираю.       – Я что-нибудь придумаю, – обещаю я, словно под гипнозом.       Мы приходим в амфитеатр, когда постановка уже началась. На сцене актер, сверхъестественно похожий на Брута, с выражением декламирует:       – Что говорят законы королю, который их нарушает? Какая справедливость может быть явлена для тех, кто лежит под каблуком монарха?..       Мы садимся на свои места, Антоний говорит скучающим тоном:       – Ах, конечно. Старая нравоучительная сказка о последнем короле Рима.       – Что мы пропустили? – спрашиваю я, понимая, что, к своему стыду, не знакома с этим произведением.       – Сын короля Тарквиния был обвинен за связь с дворянкой. Когда она не смогла добиться правосудия, герой Брут поднял армию, чтобы повергнуть короля и создать Республику.       – Брут?       – Луций Юний Брут. Семнадцатый великий прадед нашего мальчишки, или около того. Уважаемый основатель Республики и всего, что ее касается.       Актер на сцене понижает голос и серьезно обращается к публике:       – Может ли могущество не развращать, если в руках его держит лишь один человек? Не должен ли каждый житель города, обладающий честью, восстать против тирании королей?       Вижу, что многие зрители согласно кивают головами и бормочут. Антоний поджимает губы и цедит:       – Ясно, зачем Цезарь прислал меня сюда.       Я внимательней приглядываюсь к актеру, который выступает с завидной горячностью – и она находит отклик в душах зрителей, согласное бормотание становится громче, люди шепчутся друг с другом, воинственно сжимая кулаки. Думаю о том, как можно получить от Антония побольше информации, и спрашиваю:       – Если Цезарь не король, то почему его беспокоит это?       – Цезарь не король таким же образом, каким ты не знаешь ответа на этот вопрос, – ухмылка Антония предупреждает меня, что я ступаю на опасную территорию.       – Так он сам видит себя королем Рима, – хмуро утверждаю я.       – Цезарь хорошо знает, какие слова должны быть произнесены, а какие лучше сохранить в молчании.       Меня отвлекает голос актера – призывной, громкий:       – Идите! Передайте людям Рима, что пришло время восстать!       На сцену выходит еще один актер и тоже провоцирует людей на мятеж. Антоний скалится и сжимает кулаки.       – Брут всегда был слишком много возомнившим о себе щенком.       – Ты ведь понимаешь, что там лишь актер, – подначиваю я. Антоний сердится еще сильнее, в уголках его губ появляются глубокие морщины:       – Но его рот произносит именно слова Брута. Он променял свою родословную на всевозможные должности и звания. Он – ничто без своего имени.       Я не только вижу, но и чувствую, насколько Антоний напрягается рядом со мной – его бедро прижато к моему. Я кладу свою руку на его и сжимаю. Мне хочется немного отвлечь Антония, к тому же я сильно соскучилась по нему. Не могу себе отказать и наклоняюсь к его шее. И глубоко вдыхаю его запах, прежде чем нежно прошептать:       – Возможно, однажды имя «Антоний» будет таким же великим.       На сцене толпа актеров приближается к королю. «Брут» восклицает:       – Наконец! Правосудие придет ко всем!       – Итак, скажи мне, – Антоний поворачивается ко мне так неожиданно, что его губы скользят по моей щеке, – он и Кассий все еще ноют друг другу в плечо о тирании, сидя в своих мраморных особняках?       Как Антоний простыми словами умудряется так низко опускать вполне достойных людей? Мой мозг хлещет вариантами ответа, и я безразлично пожимаю плечами:       – Насколько я знаю, они друг друга не видели. Я сама едва видела Кассия в последние дни. Он знает, что я выбрала тебя.       Улыбка Антония сквозит неприкрытым скептицизмом:       – Это, конечно, кажется мудрым ответом, правда?       – Ты предпочитаешь, чтобы я была глупой?       – Знаешь, это сделало бы нашу жизнь проще, – усмехается Антоний, плохо скрывая довольный блеск в глазах.       – И куда более скучной, – я отвечаю не менее хитрой улыбкой. Поворачиваюсь к сцене, чтобы послушать «Брута»:       – Кто такой король, как не простой человек, который ставит себя выше любого другого? Что такое король, как не угроза самому понятию свободы? Когда мы построим нашу Республику, давайте принесем клятву, что наши потомки и монархи никогда не посмеют пятнать наше имя!       От слов актера мне становится нечем дышать – открытая угроза ощущается в воздухе сталью меча. И мне становится еще хуже, когда Антоний резко встает с места, сжимая кулаки, а его ледяной могучий голос разносится по всему амфитеатру, заглушает монолог актера:       – Кто написал эти строки?       Актер запинается, но сразу продолжает свой текст:       – Кхм… Давайте пообещаем, что больше ни один человек не превознесет себя над нами…       – Отвечай мне! – властно требует Антоний. Я тоже вскакиваю с места и тихо говорю:       – Он лишь читает то, что ему велели.       Антоний либо не слышит меня, либо делает вид. Его взгляд мечет молнии, от которых даже у меня волосы дыбом встают, что уж говорить про бедного актера, на которого направлен гнев Антония:       – Отвечай, кто написал это? Или должен я предположить, что ты читаешь собственный текст?       Актер трясет головой и заикается:       – Я… господин… Я-я, я не знаю сценариста лично…       Вокруг поднимается недовольный гул, несколько богато одетых мужчин с сердитыми лицами покидают свои места. Антоний все больше давит на заикающегося актера, и мне становится жалко этого напуганного мужчину.       – Предлагаю тебе в следующий раз подумать получше о том, с кем ты работаешь.       Актер бледнеет, его глаза, или мне только кажется, уже на мокром месте.       – Да, господин, – едва слышно бормочет актер. Мне кажется, что это не конец, и я не ошибаюсь – Антоний щурит глаза, и, хотя его голос становится чуть мягче, угроза в каждом слове ощущается в разы сильнее, чем до этого:       – И возможно… тебе стоит рассмотреть возможность внесения исторических поправок в текст.       Отчетливо вижу, как актер с трудом сглатывает, а потом пытается продолжать выступление, хотя его голос стал заметно слабее. Теперь монолог выглядит жалким, тем более, что актер переделывает текст на ходу:       – Я… Кхм… Мы свергнем Короля Тарквиния по причине… м… его преступлений и коррупции. Но это вовсе не значит, что все короли – плохие и недостойные...       Мне становится стыдно за отчаянно краснеющего актера, как будто я сама стою на сцене и оттуда вижу, как все больше зрителей покидают сиденья. Мне безумно хочется уйти, и я говорю первое, что приходит в голову:       – Антоний, я думаю, мы можем найти себе куда более увлекательное занятие, чем этот ужас. Я бы лучше посмотрела на тебя, чем на него, – я машу рукой на сцену, а потом переплетаю наши с Антонием пальцы. К моему облегчению ярость на лице Антония сходит на нет, ее заменяет собой плотоядная улыбка.       – Почему ты думаешь, что я не играю свою роль?       Актер на сцене все еще выжимает из своих мозгов ужасную импровизацию:       – И… эм… как только мы построим Республику, мы… эм… надеемся на защиту со стороны сильного лидера, который приведет нас к жизни…       Я возвожу глаза к небу, борясь с желанием закрыть уши. Антоний за руку ведет меня к выходу.       – Ты права, нам тут больше делать нечего, шоу все равно испорчено.       – Не так уж просто на ходу переделывать заученный текст, знаешь ли, – заступаюсь я за актера. Антоний только смеется в ответ:       – Ничего, немного практики им не повредит.       За поворотом слышен напуганный шепот, и мы с Антонием прислушиваемся к обрывкам:       – …Слишком опасно…       – …Цезарю нельзя об этом знать…       Антоний вопреки моим ожиданиям довольно улыбается:       – Отлично.       И тут меня осеняет:       – Так вот зачем это было нужно! Ты предупреждал толпу, а не пытался сорвать представление и напугать актера.       – Конечно. И смотрел, кто выбрал покинуть место действия. А кто был удивлен увидеть меня там.       Приходится сдержать волну восхищения. Антоний так буднично говорит о том, о чем я и подумать не могла. Так спокойно признается, насколько он на самом деле умен и опасен.       – Ты всегда на два шага впереди.       – Именно поэтому Цезарь не король. Короли рождаются со своим титулом. Они кичатся им и забывают о том, что титул надо защищать.       – Но ты будешь защищать свое могущество до смерти.       Мне трудно произнести такое, но Антоний спокойно пожимает плечами и безразлично улыбается.       – Что еще стоит того, чтобы это защищать, как не могущество? – Антоний ведет меня за руку куда-то, а я настолько погружаюсь в свои мысли, что не замечаю, как мы уходим с площади в сторону рынка. И не вижу взгляды, которые Антоний кидает на меня сбоку. И слава Богам, что мое лицо опущено вниз, потому что следующие слова Антония пускают по моему сердцу поток молний: – Я не говорю, что не знаю, что Брут и Кассий работают против Цезаря. Я просто хочу быть в курсе всего, что происходит вокруг, и как далеко они уже зашли.       Я вскидываю голову и вспоминаю уроки Лены о притворстве. Впервые мне приходится показывать Антонию неискренние эмоции, и это невыносимо горько.       – Если ты знаешь, почему не остановил их?       – Потому что вдруг в следующий раз они будут скрываться куда лучше? Я предпочитаю сохранить все в том положении, которое имею сейчас. – Антоний говорит открыто и просто, а я глотаю каждое слово. Чувствую себя сейчас грязной, как будто не принадлежу самой себе. До этого я часто лгала, но сейчас… эта ложь – иная. Антоний отвечает на мой серьезный взгляд улыбкой: – И я, конечно, знаю, что ты тоже ведешь заговор против Цезаря. И ты знаешь, что я это знаю. Но пока никто из нас не говорит этого, мы можем сохранить все так, как есть…       Я настолько ошеломлена, что не сразу нахожу в себе силы ответить на яростный поцелуй, в который Антоний затягивает меня, как в омут. Он прав во всем, кроме одного: я не знала, что он знает. Предполагала? Да. Но слышать подобное из его рта – как получить удар копьем в живот. Но когда Антоний спускает свои руки с моей спины на ягодицы и сильнее вжимает меня в себя, все мои мысли о мятеже и опасности растворяются в горячей волне возбуждения по всему телу. Я открываю губы шире и облизываю верхнюю губу Антония, кусаю и тяну на себя. Чувствую, что Антоний улыбается в поцелуй и захватывает в плен мой язык своим, грубо ласкает, руками сминает ткань юбки. Не сразу понимаю, что тихий приглушенный звук, который слышу – мой собственный стон. И он повторяется, когда Антоний скользит губами к шее и оставляет там линию влажных поцелуев.       – Богиня всемогущая, – то ли выдыхаю, то ли стону я. – В таком случае, мне больше нравится жить в этой лжи, чем в правде.       – Так это правда? – Антоний кусает кожу на моей шее в месте, где бьется пульс. – Или это то, что, ты думаешь, я хочу услышать? – Он не дает мне ответить и впечатывает в стену. Я задыхаюсь и с трудом фокусируюсь на его словах, а не на дыхании у моих губ, руках на бедрах и желании утащить этого мужчину подальше от посторонних глаз. Сесть сверху, проследовать поцелуями от губ к шее, груди, животу, ниже… Антоний вдребезги разбивает мою фантазию: – Боюсь, я не смогу провести с тобой остаток дня, София. Цезарь хочет получить мой доклад до заката.       – Я… – не сразу нахожу в себе силы глубоко вдохнуть – возбуждение сжало все тело в пружину, выдавило воздух из легких. – Может, я приду после заката?       Антоний отвечает мне еще одним поцелуем, а потом отворачивается и молча уходит. Без его поддержки опираюсь на стену и запрокидываю голову к небу. Богиня, дай мне выдержки…       Когда я возвращаюсь в Школу, первым делом натыкаюсь на Сифакса. Он протягивает мне запечатанный свиток.       – Это пришло для тебя.       Предчувствие и дурные мысли пускают по рукам дрожь, когда я с сухим треском ломаю печать. Я долго смотрю на два слова, написанные хорошо знакомым почерком.        «Мартовские иды*».       У меня от лица отливает кровь, и я тяжело сажусь на кушетку, сминая пергамент в кулак. День выбран. Пути назад нет.