Восемь лет назад в Галлии.
В очередной раз споткнулась, за что получила удар по спине от одного из легионеров Аквилы. Запястья невыносимо горели – кожа под кандалами стерлась до того состояния, что приходилось сжимать зубы, чтобы не шипеть от боли. Нервно обернувшись на пленивших нас солдат, подошла ближе к отцу. – Что нам делать? – прошептала я, стараясь не показывать страха. Конечно, отец видел меня насквозь. Он смерил прямым взглядом сначала Сингерикса, потом меня. И быстро зашептал: – Послушайте меня, дети. Сейчас нам надо вести себя как можно тише. Нас захватили, но мы все еще живы… И я даже слегка не удивилась, когда Сингерикс яростным шипением перебил отца: – Я лучше умру, чем буду их рабом! Сингерикс дернул за цепи, отец сердито осадил его. Но за этим гневом я хорошо видела страх. Страх даже не за свою жизнь, а за наши с братом. – Прекрати! Если ты не успокоишься, они прямо сейчас убьют тебя. Тяжелое молчание прерывалось только тяжелыми шагами, дыханием, звоном цепей. Периодически я улавливала едва слышные проклятия Сингерикса. Моя растерянность потихоньку сходила на нет. Я не знала, какая жизнь меня ждет, но одно понимала довольно ясно: если хочу жить – и отвоевать свободу – должна прислушаться к отцу. Поэтому тихонько окликнула его и сказала, хотя слова резали горло изнутри: – Значит, я склоню голову. До момента, пока не смогу отомстить. Мама с нескрываемым состраданием смотрела на Сингерикса: – Твоя сестра права, Сингерикс. Я знаю твой нрав, но постарайся сдержать его. Мы сможем сделать больше, если получим еще хоть немного времени в этом мире. Дальше минуты превращались в часы долгого пути. К моменту, когда мы достигли военного лагеря, я уже не чувствовала ничего – ни усталости, ни собственного тела. Перед Аквилой солдаты вставали ровно, но почтительно опускали подбородки. Мне бросилось в глаза, что ни один из этих римлян не уважает легата по-настоящему, а склоняют головы, чтобы скрыть искривленные усмешками губы. Отвлеченная этим и взглядами, направленными на нас, я не сразу заметила вышедшего нам навстречу человека. Золотой венок из листьев отливал краснотой в свете заходящего солнца, как и оттесаный орел на нагруднике. – Генерал Цезарь! – воскликнул Легат так радушно, словно встретил своего ближайшего друга. – Я, наконец, загнал в угол вождя варваров и захватил его! Цезарь. Я впилась взглядом в лицо этого мужчины, каждая черта врезалась в память, и, я знала, останется там навсегда. Едва заметный кивок головы, прищуренные темные глаза, пытливый взгляд. – Отлично, Легат. Дай мне посмотреть на них. – Цезарь подошел к отцу, поднял его руку и оглядел мускулы. Это выглядело, будто он выбирает лошадь на рынке. Тем сильнее картина напомнила торг, когда Цезарь сжал щеки отца, принуждая его открыть рот, и посмотрел на зубы. Я даже не видела – чувствовала – волнами исходящую от отца ярость. Цезарь благосклонно кивнул. – Сильный. И здоровый. – Потом Цезарь проделал все то же самое с Сингериксом. Я было подумала, что брат в порыве злости может укусить Цезаря, чтобы оказать хоть какое-то сопротивление. Но он, к моему величайшему облегчению, стерпел унижение. И заработал кивок от Цезаря. – Тоже неплохой экземпляр. Легат выступил вперед и кивнул на Сингерикса: – Одного я заберу себе, с вашего позволения. – Делай, как пожелаешь, Легат, – равнодушно ответил Цезарь и обратил на нас с мамой куда более заинтересованный взгляд. – А это семья? – Да, господин, – отвечая, Легат гадко мне ухмыльнулся. Цезарь взял меня за подбородок, и у меня создалось впечатление, что его пальцы отлиты из железа. Не дожидаясь, когда Цезарь полезет смотреть мои зубы, мускулы, волосы и Боги знают что еще, я вырвала лицо из его хватки, сама подняла подбородок и зло оскалилась. Цезарь провел пальцами по знаку на моей ключице и в который раз кивнул. – Эти животные обеспечат нам драматический показ на Триумфе. Легат отдал приказ ближайшему солдату: – Глаз них не спускай. Принеси воды, чтобы отмыть их. Я не могу выносить эту вонь… – Нет, – перебил Цезарь. – Оставь их в таком виде. Рим ожидает увидеть дикарей. Значит, мы покажем ему дикарей. После чего Цезарь с Легатом ушли, оставляя меня в расстроенных чувствах. А брата – едва не трясущегося от ледяной ярости. Он прошипел в спину легата: – Придет день, когда я убью этого человека. – Легат лишь инструмент, – пробормотал отец, не сводя убийственного взгляда с Цезаря. – Вот, кто действительно важен.Школа. За день до мартовских ид.
В комнату заглядывает Сифакс, и я встаю. Не знаю, сколько времени я просидела без движения, потерянная в мыслях о завтрашнем дне. Достаточно, чтобы ноги немного затекли. – К тебе кое-кто пришел, – Сифакс широко улыбается, и в комнату заходит Сингерикс. – Итак, – брат показательно долго и оценивающе оглядывает комнату, потом меня. – Мне сказали, что тут я смогу найти лучшую куртизанку Школы Лены. Я фыркаю, и брат расплывается в озорной улыбке. Он обнимает меня. – Я рада, что ты получил сообщение. Тебя ведь никто не преследовал, да? – Я бы не пришел, если бы… – возмущается брат, я киваю Сифаксу: – Сможешь убедиться, что нас не подслушают? Сифакс с коротким кивком уходит в коридор, а Сингерикс выжидающе поднимает брови: – Говори быстро, я на патруле. – День выбран. Мартовские иды. День, когда все долги будут погашены. Мы, наконец, получим то, что принадлежит нам по праву. – Не могу сдержать улыбки, от предвкушения в груди просыпается мелкая дрожь. Сингерикс из спокойного становится напуганным: – Что? Завтра! Ты успеешь так быстро подготовиться? – Я не одна, у нас много союзников. Они назвали себя «Освободители». – Деловито оглядываю брата с головы до ног. – Мы можем рассчитывать, что на охранном посту базилики будешь ты? Нам нужен кто-то, кому мы можем довериться. Сингерикс задумчиво хмурится. – Не моя смена, я должен с кем-то поменяться… – Сможешь? – Думаю, да, – он кивает, все еще раздумывая. – В прошлом мне задолжали. Но я не буду один – мы работаем по двое. Сингерикс отводит взгляд – но замечаю борьбу в его глазах. – Тебе непросто предать их, – устало вздыхаю я. На лицо брата набегает тень, но он тут же маскирует ее решительно сжатыми губами и прямым взглядом: – Я справлюсь. Я убью, если потребуется. – Просто… будь осторожен, – сжимаю руку Сингерикса и на короткую секунду чувствую, будто все вернулось на свои места. Брат смеряет меня говорящим взглядом и возмущенно вскидывает руки: – Вряд ли из нас двоих я – тот, кто постоянно подвергает себя опасности, София! Ты позаботься о себе, хорошо? – Я только что снова обрела тебя и больше не потеряю. Не сейчас. Не так. Никогда! Плечи Сингерикса поникают, тусклый взгляд утыкается в пол. – Прости меня, София. – За что? – Я никогда не думал, даже представить не мог, что кто-то из вас до сих пор жив. И я сдался… – его голос срывается, Сингерикс отворачивается от меня. Он снова похож на того уязвимого мальчика, каким я его видела в детстве. – Ты делал то, что должен был. Как и я. – Если бы я знал, что ты… Если бы я знал, что не был одинок в этом мире, я бы никогда… – Знаю. – Я обнимаю Сингерикса так, словно он действительно тот мальчишка – мой маленький брат – хотя он выше меня на две головы. И пусть он выглядит взрослым мужчиной, его душа все еще прежняя. Не могу не видеть, не чувствовать эту уязвимость. – Если мы переживем это, то снова станем семьей. Сингерикс вдруг так крепко обнимает меня, что я жадно хватаю губами воздух. Брат целует меня в макушку и улыбается: – Тогда я буду молиться за наш успех. Прохладный ночной воздух ласкает кожу, пока я почти бегом миную пристань. Сифакс спешит рядом и уточняет: – Напомни, зачем ты опять понадобилась Кассию? – Это мне надо его увидеть, – нервно отмахиваюсь я. – Хочу убедиться, что все идет по плану, и что мы можем доверять каждому, кто имеет отношение к завтрашнему дню. – Ты знаешь точное время, когда все случится? – Отец соберет гладиаторов на собрание во время боев. Перед закатом я, возможно, принесу жертву Немезиде во имя их безопасности. У нас совсем немного времени, чтобы убедиться, что все идет, как положено. – А когда ты должна встретиться с Антонием? – глухо спрашивает Сифакс. Вопреки его тоске я задорно подмигиваю: – Перед собранием Сената. И я обязана убедиться, что Антоний не вмешается. Любой ценой. Сифакс, кажется, понимает невысказанные мысли, потому что еще более грустно кивает и касается лезвия меча – как всегда, когда нервничает. – София, – Сифакс говорит таким унылым голосом, что я невольно останавливаюсь и оборачиваюсь к нему. – Это – самая сложная часть. Антоний не будет колебаться, если придется убить, чтобы защитить интересы Цезаря. – Антоний будет колебаться, если ему придется убить меня. – А что, если ты не сможешь в этот раз обхитрить его? Я сжимаю кулаки и обращаю на Сифакса лютый взгляд. Впервые я смотрю на друга так зло, что он нервно сглатывает и отступает. – Сифакс, – цежу сквозь зубы, – я сделаю то, что должна, чтобы Антоний не появился в Сенате. Чего бы мне это ни стоило. Вдруг за спиной Сифакса раздаются шаги – и на нас выбегают солдаты Цезаря. Я не успеваю среагировать, когда Сифакс отталкивает меня дальше и закрывает собой. Я взвизгиваю от неожиданности под крик солдата: – Никто не смеет сговариваться против Цезаря! – София, я разберусь с этим, уходи! – кричит Сифакс между атаками и пропускает удар соперника – на его руке расцветает порез. Я резко оборачиваюсь к пустынному переулку и верещу: – Помогите! Кто-нибудь! – Лучше бы ты молчала тогда на арене! – с пылающей злобой выпаливает солдат и бежит ко мне мимо раненого Сифакса. Рука привычным движением выхватывает кинжал, я кидаюсь навстречу. Мое оружие куда короче меча, поэтому я успеваю отойти от первого удара, а второй приходится на бедро и вырывает из меня крик боли. Кое-как извернувшись на здоровой ноге, с размаху всаживаю кинжал в шею противника. Оборачиваюсь ровно в тот момент, когда Сифакс наносит смертельную рану в живот второго солдата. Еще один подходит со спины к Сифаксу, и я пытаюсь подкрасться сзади. Но что-то меня выдает – солдат оборачивается и наносит удар в лицо – у меня в глазах взрываются звезды, и я чувствую, как кинжал выбивают из руки. Дезориентированная, пячусь назад, спотыкаюсь об юбку. Падаю, ударяюсь головой одновременно с хрипом солдата. Не знаю, сколько времени проходит, в голове все смешалось. Чувствую, как меня трясут за плечи. – София! Нам надо уходить, Цезарь может прислать других! – Сифакс помогает мне подняться, протягивает мой кинжал и тащит дальше от пристани. Я сжимаю зубы, чтобы не проклинать свет и жизнь – раненая нога болит нещадно, кровь слабо окрашивает порезанную юбку. Отойдя достаточно далеко – в темноту берега и дальше от кораблей, – Сифакс яростно оборачивается ко мне и взрывается: – Я не позволю тебе сделать это, София! – Что? – уточняю, впрочем, без особого желания услышать ответ. – Слишком опасно идти к Цезарю самой! – Сифакс так орет, что не могу – и не хочу – скрывать оторопелого взгляда. Лицо Сифакса сразу становится виноватым. – Прости. Я злюсь не на тебя. Но… Неужели того, что ты уже сделала, недостаточно? Ты помогала составлять план, участвовала в обсуждении каждого шага. Почему Кассий и Брут не могут сделать все сами? Зачем тебе быть там, когда они нанесут удар? Отчего-то не отвечаю сразу – долго смотрю на темную гладь. Пещеры вдали похожи на разинутые пасти хищников, что только и ждут, когда смогут поглотить все вокруг. Память услужливо подсказывает ответ – воспоминаниями о том, через что я уже прошла, чтобы достичь цели. Даже если бы я хотела – остановиться уже не смогу. Не сейчас. Внутри я дошла до той ступени, когда собственная жизнь перестала играть даже самую незначительную роль, утратила ценность. Готовность умереть пугает, и когда я отвечаю, непреклонно глядя в грустные глаза друга, мне как никогда хочется сделать этот последний шаг. Сделать то, ради чего я жила последние восемь лет. – Зачем мне быть там? Из всех людей, этот вопрос задаешь мне ты? – в голосе хорошо слышен холод, Сифакс пытается что-то сказать, но я продолжаю: – Ты знаешь, через что я прошла, что потеряла и ради чего существовала последние годы! Я должна своими глазами увидеть, как Цезарь перестанет дышать. Ты прав, я участвовала в обсуждении каждой детали плана, и просто не смогу уйти в тень в последнюю минуту! Даже если смогу – не стану. Сифакс жестом полной безнадежности трет лицо. – Я знаю, просто… не хочу видеть, как тебе причиняют вред. В порыве злости забываюсь и делаю шаг вперед – ногу простреливает болью, и я выпаливаю хриплое ругательство. Сифакс, до этого сосредоточенный на задавании никчемных вопросов, замечает кровь на юбке и бледнеет. – Что… Ты ранена! Почему ничего не сказала?! – А зачем? Пройдет, бывало хуже... – Сифакс вдруг тащит меня на песок, задирает юбку и осматривает рану на бедре. Я только охнуть успеваю. Пытаюсь отстраниться, но Сифакс наклоняется к ноге, и я фыркаю, оставляя попытки прикрыть ноги: – Ну что, не смертельно? – Неглубокая. Кровь почти остановилась. – И не болит почти, – вру я. Сифакс разрывает юбку и обвязывает ногу неровной полоской ткани. Вспоминаю, как я точно так же обвязывала его рану после первого боя на арене, и вздыхаю. – Где-то я уже видела подобное. – Я думаю о том же, – улыбка Сифакса получается грустной. Под ласковый шепот волн и шорох песка друг завязывает узел и помогает мне подняться на ноги. Так болит намного меньше, и я благодарно целую Сифакса в щеку. – Спасибо, – я отхожу, но понимаю, что Сифакс не следует за мной. – Ты остаешься? – Нет, но ты все еще хромаешь. Может, отдохнешь немного? – И речи быть не может! – сразу же распаляюсь я. – Я иду к Кассию прямо сейчас, и ты либо идешь со мной, либо… – Я снова твой охранник и пойду с тобой в любом случае, ты это знаешь, – недовольно перебивает Сифакс. Мы обмениваемся острыми взглядами, прежде чем я ухожу вперед, не оборачиваясь.Вилла Кассия.
Кассий ставит передо мной блюдо с виноградом. – На завтра все готово, – спокойно возвещает Кассий. – Из-за неожиданного отъезда Клеопатры Цезарь растерян. Он такого не ожидал. – Наконец-то, – ухмыляюсь я, вспоминая, как Клеопатра в ярости покидала термы. Кассий грустнеет и качает головой: – Хотел бы я быть таким уверенным, как ты. Я никогда не думал, что смогу хладнокровно обсуждать убийство. – Уже поздно думать о подобном, – сурово отвечаю я, не в силах сдержать раздражения. – Ты нужен нам для этого, Кассий. Брут рассчитывает на тебя. Я рассчитываю. – Никакого страха. Так я думал. Но гораздо проще сказать эти слова, чем встретиться с последствиями лицом к лицу. Я глубоко вдыхаю, давая себе время на восстановление душевного равновесия, которое Кассий умудрился своим настроем расшатать за пару секунд. – Ты был на войне, Кассий. Ты уже чувствовал, как твои руки отнимают жизнь, и ты делал то, что было нужно. Тут не место понятию «хладнокровно». Кровь есть кровь, и она должна пролиться, – последние слова звучат с ошеломляющей яростью, и Кассий, вдохновленный моими эмоциями, впивается в мои губы поцелуем. К счастью, коротким. – Спасибо, София. Спасибо, что даешь мне силу вынести все это. Без тебя я бы только мечтал о том, чтобы убить Цезаря. Кто бы ни выжил и ни умер сегодня, что бы ни случилось… Я уйду к Богам, зная, что я боролся за что-то. Что я пытался изменить наш мир и жизнь. – Все будет хорошо, – я мягко обнимаю Кассия и утыкаюсь лбом в его щеку. Кассий глубоко вдыхает, его глаза полны меланхолии, от которой я сама готова заходиться в тоскливом вое. – Я ценю твою веру в меня, София. И молю Богов дать мне сил сделать то, что должен. – Тогда… – я прочищаю горло и отхожу. – Полагаю, до встречи завтра в Сенате. И быстро ухожу, не давая Кассию времени предложить то, что я прочла в его глазах.Бараки
На рассвете Виктус встречает Евфимия. Артемида едва слышно рычит, натороженно глядя вокруг. – Все готово? – спрашивает Виктус, проверяя, заточен ли меч. Евфимий довольно кивает. – Ты удачливый сукин сын. Тебе очень сильно повезло, что среди нас многие ненавидят Флавия. Почти весь людус на нашей стороне. И несколько людей Аквилы. – Я обязан тебе. Без тебя ничего бы не получилось, – Виктус благодарно жмет предплечье Евфимия, и тот отвечает грудным смехом. – Конечно, без меня у тебя ничего бы не получилось, старый дурень! Никто тебя не любит. – Ты – да, – Виктус тоже смеется. – Ну, я никогда не говорил, что очень умен. – Постарайся не сдохнуть. Мой сын будет по тебе скучать. Мужчины крепко обнимаются. – Не волнуйся. Я намерен слоняться вокруг вас так долго, что один из вас рано или поздно сам меня прикончит. В бараках раздается эхо объявления начала игр. Мужчины обмениваются твердыми взглядами. Виктус кивает: – Сейчас! Евфимий выходит в коридор и четырежды стучит трезубцем по кувшину. Гулкий сигнал для других гладиаторов разносится по коридорам. Десятки мужчин следуют на арену за Виктусом. Варвар поднимает меч и кричит во всю мощь легких, обращаясь к трибунам: – Я – Спартак! – Я – Спартак! – кричит Евфимий, за ними повторяют все гладиаторы – их рев разносится вокруг. Виктус в окружении других мужчин бежит к трибунам и вытаскивает на арену зазевавшегося плебея. Тот орет и молит о пощаде, когда Виктус с воплем ярости кидает его на песок. – Безумие! Они сошли с ума! – раздается женский крик, стражники пытаются перекричать паникующий народ: – Все, прочь с арены и трибун! Остальные гладиаторы следуют примеру Виктуса и нападают на горожан. В панике никто не замечает, что никакого серьезного ущерба они не причиняют. – На улицы! – ревет Виктус. – Мы больше не будем умирать ради вашего удовольствия! Гладиаторы выламывают дверь и вырываются на улицы города. Народ в панике разбегается в разные стороны. Стражники орут, чтобы все ушли с улиц, чтобы они могли «приструнить этих грязных рабов». – Помогите, отправьте за легионом! – кричит одна женщина. – Отправьте за Цезарем! – рыдает другая. Одновременно с ее высоким криком Виктус перерезает горло ближайшего солдата, и тот с хрипом валится на землю. – Я знал, что за этим стоишь ты! – раздается сзади низкий, дрожащий от злости голос. Виктус оборачивается на Флавия и поднимает меч. – Флавий, ты заслужил более мучительной смерти, чем та, которую получишь. Если бы я не спешил, – варвар быстро идет к ланисте, – я бы убедился, что мучения длятся достаточно долго для того, чтобы ты почувствовал каждую секунду. Может, восемь лет. – Я должен был убить тебя много лет назад! – орет Флавий и достает собственный меч. Виктус отвечает леденящей душу улыбкой: – Верно, должен был. Но оно того стоило – столько лет побеждать, чтобы набивать монетами твои карманы – чтобы в конце концов уничтожить тебя собственными руками. – Ты забываешь, с кем разговариваешь! – Флавий воинственно взмахивает мечом. – Я не Завоеванный Король! Я был мальчиком из ниоткуда, кто заработал себе имя кровью! – Чужой! – выплевывает Виктус. – Я был гладиатором, прежде чем подняться с песка и грязи! – Ты – раб, который стал рабовладельцем! Но скоро ты станешь костью, которую перегрызут жители Рима. Последняя капля в чашу терпения Флавия – он с животным ревом кидается в атаку, и Виктус уклоняется. Воин и гладиатор – он сразу чувствует, насколько давно Флавий не держал меч, видит неуклюжие шаги. И без труда выбивает меч из его руки. – Нет! – в ужасе выдыхает Флавий. Виктус шипит: – Я – Незавоеванный Король! – И одним мощным ударом топора Виктус раскраивает череп ланисты. Флавий последнюю секунду таращит глаза, словно не верит в произошедшее, а потом тяжело падает на землю. Виктус плюет на тело. – Ты прав, мы должны были сделать это несколько лет назад. Виктус оборачивается как раз вовремя, чтобы увидеть подступающий легион. Варвар кричит гладиаторам: – Отступаем! За мной! К причалу! Евфимий дублирует приказ и ведет яростно рычащих гладиаторов к окраине города. Виктус подзывает Артемиду и дает ей понюхать ткань, что оставила София. – Твоя очередь, Артемида. Найди Софию, – медленно и четко говорит Виктус. Артемида коротко лает и срывается с места.Вилла Помпея.
Когда иду по знакомой красной плитке ко входу, Антоний выходит мне навстречу. Он удивленно оглядывает меня с ног до головы. – София? Я не ожидал увидеть тебя сегодня. – Не люблю быть предсказуемой, – с улыбкой пожимаю плечом. – Одна из черт, которой я наслаждаюсь в тебе… – Антоний тоже улыбается, но я прерываю его легким поцелуем в губы. – Этой чертой тоже, – бормочет Антоний уже без прежнего веселья. Я веду Антония в виллу, и его улыбка меркнет. – Сейчас не лучшее время. Я ухожу на встречу с Цезарем в Сенат. – Цезарь подождет. Останься со мной, – я вкладываю в голос как можно больше нежности и сжимаю его руку. – Если Цезарь уже в Сенате, зачем тебе вообще быть там? Антоний колеблется, но все же позволяет мне увести себя к столу. Он наливает себе вина, оценивающе глядя на меня: – Итак… У Брута и Кассия хватило наглости что-то предпринять. Должен признать, я впечатлен. – Тень Цезаря будет всегда падать на тебя, покуда он жив. – Я предпочту быть в тени, а не в канаве. – Но ты заслуживаешь большего. Ты заслуживаешь Рима! – в сердцах хватаю Антония за плечо. Он отворачивается, и я осторожно поворачиваю Антония к себе за щеку. Он зло поджимает губы, глаза сияют гневом. – Цезарь создал меня. Без него я был бы ничем! Я говорю нежнее, чем прежде: – И это значит, что ты будешь жить до глубокой старости в ожидании его смерти? И тут происходит нечто настолько шокирующее, что я не верю своим глазам. Антоний… отводит взгляд. Это выглядит настолько непривычно, что я сама не понимаю, когда начинаю целовать Антония – чтобы убедиться, что это все он же. Мой мужчина – храбрый, опасный. Тот, кто не отступает. И его голодный поцелуй в ответ дает мне ответы на все вопросы. Антоний отпускает мои губы, когда я уже растекаюсь лужей от жара и желания. – Возможно… – Антоний кусает меня за щеку, заставляя вздрогнуть, – ...нам стоит пойти к алтарю Бога Солнца и… помолиться за благополучие и долголетие. – Алтарю Бога Солнца? – слабо переспрашиваю я. Антоний тянет меня куда-то – мне абсолютно наплевать, куда именно. Я просто иду за ним – вслед за своей душой. И в просторной круглой комнате на открытом воздухе теряю дар речи. Залитая солнечным светом, она выкидывает из мира своей невероятной обстановкой. Стен тут нет – лишь колонны. Потолок сияет солнечными бликами за счет стекла и витражей. – Как красиво! – восхищенно выдыхаю я. Ощущение, что растворяюсь в свете, сама становлюсь солнечным лучом. – Воистину. В таком месте легко потеряться, забыть, что за мир ожидает снаружи, – спокойно говорит Антоний. Я изображаю сочувствие. – Бедный Антоний. Тебя так легко отвлечь… Антоний запрокидывает голову и, гулко смеясь, ведет меня к центру комнаты. На месте поклонения в лучах солнца покоится большой кристалл, бесконечно отражает свет завораживающими крошечными радугами. – Давай помолимся за безопасность и здоровье Цезаря. – Антоний встает на колени и тянет меня вниз – даже не успеваю ответить, что молиться согласна о чем угодно, только не долголетии своего врага – и прикрывает глаза, тихо читая молитву: – Непобедимое Солнце, даруй свое благословение нашему великому лидеру. Надели его своей силой, мужеством. Даруй ему долгую жизнь и скучную смерть в старости. Я упрямо качаю головой. – Я бы лучше помолилась о том, чтобы Боги привели нас обоих к тому, чего мы желаем более всего. – Они уже привели, – вдруг отвечает Антоний с таким красноречивым взглядом, что мое тело перестает мне подчиняться. Я немного двигаюсь, чтобы прижаться к бедру Антония своим, чем зарабатываю широкую улыбку. Антоний пленит меня своим взглядом, и мне остается лишь заворожено тонуть в его широких зрачках и чувствовать тепло его ладони чуть выше колена. Антоний двигает рукой выше – чувственность жеста ощущаю кожей сквозь ткань. И если раньше было желание – то теперь оно превращается в потребность ощутить Антония, всего рядом с собой, на себе. В себе. Не знаю, кто двигается первым, и знать не хочу – поцелуй получается страстным, но до боли коротким. Антоний вдруг встает, оставляя меня абсолютно дезориентированной, и отходит от алтаря. – Итак… чисто гипотетически, как, по-твоему, Брут и Кассий поступят, если… какая-либо трагическая случайность произойдет в Сенате сегодня? Я встаю и отряхиваю юбку, покупая немного времени – прийти в себя после поцелуя не так легко, как хотелось бы. Уверена, что отпираться смысла нет – мы с Антонием оба понимаем, что гипотезам тут не место. Мы оба хорошо знаем, что происходит. – Если бы я не знала Кассия, то предположила бы, что они заберут всю власть себе. Но так как я его знаю, при чем неплохо, – на мои слова в глазах Антония загорается ярость, но я продолжаю, будто не заметив, – я думаю, что они позволят Сенату решать будущее и вверят власть ему. Оба думают только о сохранении Республики. И если они это сделают, в Сенате начнутся бесконечные дебаты. – Что? – Антоний недоуменно вскидывает брови. – Люди никогда не согласятся на подобное. Они привыкли быть управляемыми лидером, который сам добивается своей цели! Я склоняю голову к плечу и многозначительно улыбаюсь. – Вот именно. Антоний подходит – почти подбегает ко мне и впивается в губы яростным поцелуем. Очевидно, мой ответ его порадовал, и от тихого смеха Антония мне в губы по рукам бегут приятные мурашки. Но он снова отстраняется и с улыбкой трется своим носом о мою щеку, говоря: – Рим видел, насколько Сенат беспомощен и бесполезен во время кризиса. Он никогда не согласится снова подчиняться группе зажравшихся стариков. Я закатываю глаза и отворачиваюсь: – И это ты называл Кассия идеалистом… Антоний смиряет меня полным подозрения взглядом и расслабляется, только когда понимает, что я дразнюсь. – Кто-то должен занять трон, который Цезарь оставит пустовать. – Я знаю только одного человека, у которого достаточно сил, чтобы… – начинаю, но закончить не успеваю – Антоний обматывает волосы вокруг запястья и заставляет меня наклонить голову в сторону. От этого жеста в сочетании с поцелуями по шее у меня глаза закрываются от удовольствия, тело начинает пылать. – Ты все еще пытаешься льстить мне, – бормочет Антоний мне в шею, и я млею от его голоса – слышу в нем улыбку. Когда протестующе качаю головой, Антоний сильнее тянет за волосы, и я тихонько охаю, прежде чем возразить: – Это не лесть, а правда. Антоний хрипло смеется мне в шею – у меня коленки слабеют. – Знаешь, в этом мире есть только одна вещь, которая привлекает меня больше, чем перспектива взять Рим в свои руки. – Какая? – бормочу на коротком выдохе. Антоний разворачивает меня лицом к себе – и я теряюсь. В том, как Антоний жадно всматривается мне в глаза, ласкает взглядом щеки, задерживается взглядом на губах, прежде чем снова впиться в зрачки. – Взять его себе вместе с тобой, – он говорит медленно, каждое слово отдельно – и каждое оглушает меня. Он прижимается губами к уголку моих приоткрытых губ. – Ответь мне на один вопрос, София. Если я буду вынужден сражаться за власть Цезаря после всего, где в это время будешь ты? Антоний отклоняется, и наши взгляды сцепляются намертво. Какое-то чужое, незнакомое чувство сдавливает грудь. Что-то горячее колотит изнутри, до боли сильно бьется, норовит вырваться наружу и разорвать меня на клоки. Мне сейчас становится важным абсолютно все – дыхание Антония, которое ощущаю пламенем на губах, а свое – жаром в легких. Солнечный свет, утопающий в нем алтарь, и мы – отдельно от мира – дышим друг другом и золотом солнца. В глазах Антония что-то едва заметно сверкает – болезненная уязвимость – и мне кажется, что у меня в ладонях лежит его сердце. Что с рук капает его горячая кровь, и ее жар напитывает меня сквозь кончики пальцев. Прошлое смешивается с будущим неистовым вихрем, и я не думаю, не анализирую – я просто чувствую. Слова начинают литься откуда-то со дна души – и разносятся по комнате, хотя я говорю едва слышно. – Я ненавижу весь этот город, вашу проклятую Республику, ваш Сенат, власть, напрочь убитую мораль и утерянные ценности. У меня дома все было иначе. Мы ценили друг друга, не злоупотребляли властью. Наши законы жестоки, но справедливы. Виновный понесет наказание, если заслужил, потому что это честно, и его не спасет никто. Ваши же законы легко подстроить под себя, если знать нужных людей. Хотя бы одного из тех избалованных стариков, что сидят на бесполезных собраниях и спорят о полной бессмыслице! – под конец голос звенит от возмущения. Антоний с прищуром всматривается в мое пылающее, судя по ощущениям, лицо. – Сборище счастливчиков в Сенате считают, что они стоят выше других, хотя все, что они сделали – родились в могущественной семье, и это даже не их заслуга. Я – дочь вождя, но я охотилась наравне со всеми, помогала нуждающимся, а не указывала, кому и что дóлжно делать. Мне отвратителен каждый из вас, и при первой же возможности я должна убежать так далеко, как только возможно. – Перевожу дыхание после тирады, и мне кажется, что на лицо Антония набегает тень. Разочарование? Или даже страх? Я качаю головой. – Ты – один из них, но в разы хуже. Могуществен, но умен, хитер, терпелив. Опасен настолько, что любой, кто не обделен чувством самосохранения и здравым смыслом, убежит от тебя без оглядки. Мне говорили убегать, но я отвечала, что никто из них тебя не знает, что они ошибаются. – Я делаю шаг назад. Антоний моментально хватает меня за талию, но, будто опомнившись, сразу отпускает. Я же переплетаю наши пальцы и мимолетно улыбаюсь. – Очевидно, я потеряла чувство реальности из-за тебя. И если ты действительно не знаешь ответа на свой вопрос, то оказывается, знаменитый Марк Антоний не так умен, как о нем говорят. – Воспользовавшись тем, что рот Антония приоткрылся от нескрываемого удивления, я собственнически целую его. Так, чтобы сказать все слова, которые еще не были произнесены. Антоний отвечает не сразу – лишь когда я касаюсь его языка своим, поцелуй становится жадным. Антоний хватает меня за талию так сильно, что я вскрикиваю от боли. Но Антоний даже не думает ослаблять хватку, и я вынуждена первая отвернуться – потому что уже еле дышу от затопивших чувств. Антоний смотрит на губы, и моя душа откуда-то знает, чего он ждет. Немного неровным, но все же твердым голосом, говорю: – Если ты будешь сражаться, Марк Антоний, то я буду сражаться рядом с тобой. Антоний вдруг поднимает руки с талии и обхватывает мою шею с двух сторон. Мой обезумевший пульс бьется в его сухую теплую ладонь. Восхищение и облегчение придают серым глазам оттенок неба перед грозой. А я улетаю – пью его чувства, пьянею, и мне все мало. Мы пристально смотрим друг другу в души, кончики носов касаются. – Пусть Сенат ворчит о королевах-иностранках. Я никогда не позволю им застыдить меня. – Антоний слегка надавливает мне на шею, прежде чем скользнуть по ключицам, сжать грудь до приятной боли – резко вдыхаю сквозь сжатые зубы. Температура между нами осязаемо повышается – она куда выше, чем заливающее алтарь тепло солнца. Антоний одной рукой опускается ниже и за спину – впивается пальцами в ягодицу и вжимает меня в себя. – София, я хочу тебя. – Такие простые слова, но от Антония звучат так, словно он просит, ждет моего разрешения. Одно только понимание этого подбивает жалкие остатки самообладания. – Ты – моя лихорадка. В этом мире больше никто не смог бы удержать меня на расстоянии от Сената… Я перебиваю его яростным поцелуем – мне плевать на Сенат, убийство, этот чертов мир. Впиваюсь зубами в его губы, словно он мой, на что Антоний отвечает сдавленным ругательством – и тут же врывается языком в мой рот. Исследует каждый уголок, как будто не делал этого прежде – и сейчас для него нет ничего важнее, чем мой стон, танец наших языков, больше похожий на объявление войны. Нет победителей и проигравших. Есть только я и он. Мы. Я всасываю язык Антония, смакую его. Ощущения накрывают, я трусь грудью об Антония, выгибаюсь. Меня выжигает изнутри животная потребность, жизненная необходимость отдаться Антонию, забрать у него все. Принадлежать ему. Антоний вдруг толкает меня, и я не успеваю даже вскрикнуть, как уже оказываюсь прижатой спиной к колонне. Удар не сильный, но почему-то сдавленно выдыхаю, становится нечем дышать. На мгновенье замираю, вглядываясь в подернутые дымкой желания глаза напротив. Пальцы сводит от пустоты под ними – и я тянусь к моему мужчине, но он неуловимым движением прижимает мои запястья к колонне. Возмущения застревают в горле, стоит Антонию начать исследовать все мое тело второй рукой – и я приглушенно всхлипываю, беспомощно выгибая спину. – Я хочу, чтобы ты стонала для меня, София. Кричала для меня, – горячо шепчет Антоний мне в шею и впивается зубами в кожу, одновременно поднимая юбку. Пытаюсь выпутать руки, но Антоний еще сильнее прижимает их к камню. Следует шершавыми пальцами по внутренней стороне бедра, и я не выдерживаю. Говорю так низко, будто угрожаю: – Отпусти, и я буду не только кричать для тебя. Кажется, в этот момент я окончательно теряю рассудок и действительно готова убить хотя бы за призрачную возможность ощутить пальцами тепло кожи Антония. И стоит ему ослабить хватку – сразу же тянусь к его тоге, словно одержимая. Антоний так же нетерпеливо стягивает с меня платье, и на меня обрушиваются все ощущения этого мира. Воздух по обнаженной груди заставляет соски болезненно затвердеть, а когда я кладу ладони на плечи Антония и сразу впиваюсь ногтями, становится еще труднее дышать. Как околдованная, ласкаю ключицы, прослеживаю взглядом каждое движение своих рук, и это почему-то заводит наравне с громким дыханием Антония и его хваткой на моих бедрах. Не думая, хватаю лавровый венок на его голове, но тут же отдергиваю руки, словно обожглась – помню, как в прошлый раз Антоний был недоволен моим пренебрежением. Но в этот раз Антоний сам хватает венок – и кидает к моим ногам. У Антония этот жест выглядит естественным, будто вовсе ничего не значит, но мне кажется иначе. Я шокировано смотрю на венок на полу какую-то секунду, пока Антоний не начинает снова целовать шею. Обрисовывает впадинку между ключиц языком, и я перестаю воспринимать себя – как себя. Превращаюсь в пылающий желанием сгусток нервных окончаний – каждое касание Антония ощущается сильнее предыдущего, хотя куда уж сильнее. Оказывается, есть куда – Антоний кладет руку мне между ног и оставляет поцелуи на груди, потом животе. Ощущение короткой боли около пупка заставляет распахнуть глаза и увидеть багровую отметину от поцелуя. – Метишь? – выдыхаю я, непроизвольно ведя бедрами чуть вперед – чтобы потереться промежностью о пальцы Антония. Он отвечает хищной улыбкой: – София, скажи, что ты моя. Скажи, что когда Цезаря не станет, никто не посмеет встать между нами. Открываю рот, но говорю не совсем то, что он просит. А то, о чем уже давно вопит мое сердце. – Я люблю тебя. – Сердце замирает от собственного признания, но я продолжаю, глядя на мужчину, стоящего передо мной на коленях. – Люблю, слышишь? Ты – последний человек, в которого я должна была влюбляться, но, помогите мне Боги, теперь я без тебя жить не могу. – Я бы отказался от Рима ради тебя, – хрипло отвечает Антоний, прежде чем отвернуться и расстелить красную тогу на полу. Я уже видела Антония нежным, но вновь удивляюсь его мягким движениям, когда он опускает меня на пол. Его взгляд заставляет меня чувствовать себя его собственной богиней, и я отдаюсь на волю чувств. Хочется плакать, смеяться, но все это заменяют жадные, влажные поцелуи. Грубые объятия чередуются с нежными поглаживаниями, пока Антоний покрывает поцелуями и укусами мое тело. Оставляет метку на внутренней стороне бедра, прежде чем припасть к складкам и вырвать из моего горла стон. С каждым движением языка дышу все отрывистей, а когда темп нарастает – запускаю руку в коротко стриженные волосы Антония. Ощущения смешиваются – Антоний делает что-то невообразимое, и меня накрывает такой волной удовольствия, что я могу лишь беспомощно дрожать, понимая, что хочу большего. – Великая мать, – шепчу я, едва понимая, что произносит мой рот. Тяну Антония на себя и страстно целую в улыбающиеся губы. Жадно слизываю свой собственный вкус, и мне кажется, что в сочетании со вкусом поцелуев Антония это – самое прекрасное, что можно чувствовать на языке. Обвиваю Антония ногами и, не дожидаясь движений от него, толкаю в себя. И, Боги, наши стоны в унисон звучат гармонично, как никогда. Антоний двигается сразу беспощадно и жестко – меня уносит все дальше. Мир растворяется за красками чувств – вскоре я уже не могу сказать, где заканчиваюсь я и начинается Антоний. Каждый выпад Антония бедрами – и мой навстречу – как будто расставляет все по местам. Быть с ним – естественнее, чем дышать. Разрозненные слова о любви и судьбе переплетаются с огнем страсти, заменившим кровь, и я растворяюсь в моем имени, которое срывается с губ Антония, когда он толкает меня с края и на несколько секунд замирает. Сквозь ресницы вижу, что Антоний с нескрываемой жадностью рассматривает мое лицо, прежде чем отодвинуться от меня – все еще оглушенной. – Что ты… – начинаю, но вопросы отпадают, когда Антоний одним движением переворачивает меня на живот и ложится сверху. Я сразу приподнимаю бедра и принимаю в себя горячий член, от полноты ощущений комкая пальцами тогу. Антоний входит в меня медленно, просовывая руку под грудью и легко сжимая горло. Еще не отошедшая от оргазма, ощущаю, что прежний огонь желания не угас. И не угаснет до тех пор, пока я не почувствую заливающую меня сперму Антония. Он движется медленно – выходя почти полностью, а потом заполняя снова, и я податливо отвечаю на каждый выпад. Чувствую себя живой, как никогда, и отдаюсь каждому движению, каждому вдоху без остатка. Отдаюсь моему Антонию. Когда мы приходим в себя, лежа в объятиях друг друга, солнце заливает нас светом прямо из круглой дыры в потолке. Я нехотя приподнимаюсь – приятная слабость в теле умоляет лечь и не двигаться весь день. Я сажусь и опускаю взгляд. – Я должна… Антоний затыкает меня поцелуем, после чего серьезно качает головой. – Не говори мне. Помни, я понятия не имею о том, что ты запланировала на сегодня. – Конечно, – киваю и встречаюсь с ним взглядом. Антоний подмигивает: – Я весь день был тут, чтобы… пообщаться с богами. – Плодотворно пообщался? – игриво улыбаюсь, вставая и лениво потягиваясь. Антоний медленно скользит взглядом по всему телу, и я ощущаю, как будто он оставляет на моей коже капли горячего воска. – Глубочайший религиозный опыт во всей моей жизни. Надеваю платье нарочно медленно – до безумия приятно ощущать, как Антоний любуется мной. Прежде чем уйти, сажусь на Антония сверху, обнимаю и целую. Как обещание, признание, прощание. Уйти оказывается тяжелее, чем всегда, в сердце просыпается какая-то тупая боль. Прежде чем уйти, оборачиваюсь на сидящего на полу мужчину. Антоний отвечает мне пристальным взглядом, уголки его губ опускаются. Мы оба знаем, что все кардинально изменится, как только я выйду за дверь. И меня накрывает такая невообразимая тоска, что я практически бегом обхожу валяющийся на полу венок из лавровых листьев и выхожу вон.Храм Цереры.
Дельфиния оглядывает толпу жриц и жрецов, приехавших на обряд посвящения в Тайны Исиды, прежде чем приклонить голову перед статуей Богини. – Великая Мать, мы обращаемся к тебе всеми нам известными именами. Церера. Сирона. Кибела. Деметра. Исида. – На последнее имя Нафрини у ног Дельфинии издает громкое шипение. Марселла почтительно кивает змее: – Святое создание Исиды, мы слышим тебя! – Исида, мы подчиняемся тебе! – раздается в толпе. Дельфиния благосклонно улыбается, прежде чем вернуться к молитве: – Исида, великая Мать земли, приносящая жизнь, повелевающая смертью. Ты – связующее звено между жизнью и смертью. – Ты – наш проводник, – шепчет Марселла, толпа вторит ей. Дельфиния снова оглядывает храм и нарочно встречается взглядом с каждым, кто смотрит на нее. Открытым взором показывает, что она, как и Богиня, открыта для всех нуждающихся. – Богиня приходила ко мне! – сообщает Дельфиния после долгого молчания. Марселла прикладывает руки к груди, ее глаза удивленно округляются. – Богиня пришла в мой сон и сказал, что она горюет по своим сыновьям Юпитеру и Марсу. Она дарит лишь жизнь, а они приносят одну только смерть. Но у Богини есть еще дети, и это мы. Боги войны никогда не смогут поставить себя выше Матери созидания! Вдруг молодая жрица в первом ряду падает на колени и в исступлении тянет руки к статуе Богини. Ее голос звенит в тишине храма: – Я слышу ее! Она хочет, чтобы мы остановили их! Дельфиния молча встает на колени рядом со жрицей, толпа повторяет, и все погружаются в почтительную тишину молитвы. Дельфиния закрывает глаза и отдается привычному ощущению прохлады – и вот она уже не чувствует своего тела, выходит из него в мир духов. Дельфиния чувствует энергию веры вокруг себя, силу каждой молитвы, которую прямо сейчас произносят в храме. Сила наполняет Дельфинию, она пьет ее, как терпкое вино. И Дельфиния начинает молиться – на египетском языке, чтобы не спугнуть тех, чья вера пока слишком слаба. – Великая Мать Исида, услышь нашу молитву. Используй свою силу, чтобы сокрушить того, кто посмел бросить тебе вызов. Дай ему ощутить себя в его последнем выдохе. Научи его тому, что вся его сила и власть – ничто, по сравнению с твоим проклятием. Великая Мать, затумань его разум, сделай его слабым. Пусти яд сомнений в его мысли, не дай защитить себя. – Нафрини заползает по ноге и руке Дельфинии и с довольным шипением, больше напоминающим тихий свист, устраивается вокруг ее шеи. – Дай его крови пульсировать ядом, сердцу – пропитаться им, пусть это будет ответом на ту отраву, которую он сам распространил по миру! – голос Дельфинии наполняется яростью, Нафрини отзывается злым коротким шипением и вдруг широко распахивает рот. Никто не успевает среагировать, как на шее Дельфинии уже кровоточат две раны, и жрица ощущает, как яд растекается по венам, подобно лаве. – Нет! – кричит Марселла и кидается к Дельфинии, но Нафрини обнажает окровавленные клыки и грозно шипит. Марселла отшатывается назад, а Дельфиния продолжает молиться, не пытаясь бороться со слабостью в теле: – Великая Мать, услышь нашу молитву и позволь своей воле свершиться! – Позволь ей свершиться! – яростно кричит Марселла, толпа подхватывает. Энергия их молитв проникает в тело Дельфинии, сплетается с ядом, и жрица обращает свои мысли к базилике – туда, где сейчас находится Цезарь. Дельфиния чувствует каждую каплю яда в своей крови и, сосредоточившись, обращает отраву на своего врага. Медленно – но агония отступает, и Дельфиния победно поднимает голову. Верующие истолковывают сверкающий взгляд Дельфинии правильно – и вскидывают руки к статуе Богини, благодаря и преклоняясь. А Дельфиния отворачивается, обращаясь мыслями к своей дочери.Вилла Помпея.
Я успеваю отойти совсем недалеко, когда из-за поворота на меня выскакивает Артемида. Она нетерпеливо скачет вокруг меня и высоко лает. – Тебя отправил отец? Бунт сработал? Артемида садится и дважды коротко лает. Я довольно киваю, борясь с нахлынувшей нервозностью. Целую гончую в макушку: – Ты умница. – Оборачиваюсь к вилле и указываю на ее Артемиде: – Оставайся тут. Убедись, что твой прежний хозяин не… преподнесет мне никаких сюрпризов. Около базилики народу не много, но это не успокаивает мои медленно выходящие из под контроля нервы. Прежде чем подойти к двери, я запрокидываю голову и обращаюсь к Богине, но знакомый голос отвлекает. Я резко оборачиваюсь и удивленно смотрю на Сабину, которая, почти плача, убеждает в чем-то охранника: – …ищу своего мужа? Он велел мне встретить его в храме Марса, но я впервые в городе… – Это на другой стороне… – охранник лениво машет рукой, а Сабина трясет головой и выглядит так, будто готова разреветься. – Вы не можете помочь мне? Я просто… ненавижу ходить по большим городам в одиночку. Тут так… грязно. Охранник тяжело вздыхает, но все же протягивает Сабине руку. Проходя мимо меня, Сабина подмигивает мне, уводя охранника. Отойдя от шока, приближаюсь к Сингериксу, который теперь стоит в одиночку. – Сегодня… – начинает он, но я шипением велю ему молчать. Воровато оглядевшись, Сингерикс отводит меня за статую и преклоняет предо мной колено, касаясь кончиками пальцев своего знака Валор. – Пусть Боги Галлии благоволят тебе, мой вождь. – Сегодня мы возродим Валор, – я касаюсь собственного знака, быстро целую брата в лоб. Замираю на пару секунд – черпаю силу из вновь обретенной связи с Сингериксом. Наконец, мы киваем друг другу, и я проскальзываю в зал базилики. Тут настолько людно, что мне совсем несложно затеряться в толпе. Укрываюсь в углу, окидывая взглядом собравшихся. Сторонники Кассия и Брута стоят одной группой – мысленно ругаю их за непредусмотрительность – и каждый из них ощутимо напряжен. Остальные Сенаторы заметно скучают и хотят поскорей закончить с делами. Но мое внимание привлекают не они, а стоящий на подиуме Цезарь. Он, кажется, едва держится на ногах, лоб покрыла испарина. Значит, ритуал мамы сработал. Сильно занятая рассматриванием Цезаря и своим черным предвкушением, не сразу понимаю, что в зале воцарилась тишина. Все взгляды направлены на Кассия – он встает перед остальными и громогласно объявляет: – У меня есть важный вопрос для рассмотрения Сенатом. Цезарь на секунду закрывает глаза, прежде чем немного потеряно кивнуть: – Да?.. Я имею ввиду, да, Сенатор, огласите свой вопрос. Кассий кивает и медленно подходит к Цезарю – даже на расстоянии вижу мрачный блеск глаз своего союзника. – Скажите мне, Цезарь, – вкрадчиво начинает Кассий, – какой враг настолько жестоко угрожал Риму, что мы стали нуждаться в диктаторе? Цезарь хмурится и отвечает слабым голосом: – Не враг… Только… желание делать Рим величайшей Республикой. Я с трудом улавливаю суть этой бессмыслицы, но сразу же переключаю внимание на проблеск стали в руке Кассия среди складок тоги. Кассий подходит вплотную к Цезарю и теперь говорит куда более жестко, но я слышу нотки торжества: – Республике не нужен император, чтобы быть великой! Вот что Рим делает с диктаторами! Кассий резко вскидывает руку и всаживает кинжал в грудь Цезаря. Вокруг меня мир замирает. К Кассию присоединяется Луций – еще один кинжал в грудь и яростное рычание: – Тиран получит то, что заслужил! Корнелий встает сбоку от едва стоящего Цезаря и тоже поднимает кинжал: – Тиран получит то, что заслужил! Мир вокруг меня останавливается, я впиваюсь взглядом в оседающего Цезаря. Он в панике слабо хватается за окровавленную фиолетовую тогу и кричит, беспомощно оглядываясь в кругу вооруженных Сенаторов: – Помогите! Брут! Помоги мне! Цезарь тяжело валится на пол, глядя на Брута. Тот подходит – Кассий и Корнелий отступают в стороны и дают ему подойти ближе. Мне не хватает воздуха, а тело горит. Не могу отвести взгляд от крови, пропитывающей одежду моего врага. В эту секунду не существует ничего, кроме бледнеющего лица, трясущихся губ, неистовой хватки слабеющей руки на фиолетовой ткани. Этот могущественный человек держал в страхе Республику? Тот, кто сейчас больше напоминает жалкого старика. Тот, чью смерть я пью огромными глотками. Брут сверху смотрит на Цезаря и заметно колеблется. Тяжелые выдохи Цезаря проникают в уши растопленным металлом. – Тиран получит то, что заслужил, – едва слышно выдавливает Брут. Размахивается, чтобы нанести удар, но в последнюю секунду уверенность покидает его. И то, что должно было стать смертельным ударом, больше похоже на пытку. Впитываю зрелище, как кинжал Брута медленно пронзает уже и без того израненный живот Цезаря. Мой враг. Тот, кто уничтожил мой дом и лишил меня семьи… тяжело падает на спину, безнадежно тараща глаза на стоящих над ним предателей. Золотой лавровый венок соскальзывает с его головы, а я, как завороженная, подхожу ближе. Взглядом пью кровь, играющую бликами в ярком дневном свете. Белая туника Цезаря изодрана кинжалами, проступающая растерзанная плоть остается в сознании раскаленным отпечатком, когда я сжимаю кинжал отца. Не чувствую своего тела, когда присаживаюсь к Цезарю. Слышу лишь голос – настолько незнакомый, что не понимаю, почему эти едва слышные слова произношу я: – За Галлию. Почему моя ледяная ладонь сжимает рукоять, словно чужая? Глаза Цезаря закатываются, и в эту секунду я взмахиваю кинжалом и стремительно опускаю. Плоть расходится под острием, а мне все мало – надавливаю сильнее и погружаю кинжал до рукояти в шею Цезаря. Он хрипит и давится кровью – она брызгает из его рта и попадает мне на руки, обжигает кипятком, оставляет шрамы на коже и сердце. Шрамы темного удовлетворения. Цезарь дергается в последний раз, глядя сквозь меня невидящим взглядом. Я не могу отвести глаз от безжизненной окровавленной маски. Теряю себя в крови под телом Цезаря – тону в ней и задыхаюсь, словно она затапливает легкие. Запах, вкус отобранной жизни пробирает насквозь и остается внутри ароматом металла. Настолько поглощена видом тела перед собой, что едва слышу поднявшиеся вокруг крики. Кажется, Сенат превратился в хаос… Остаток дня проходит в дымке – я опьянена реальностью, потому что не чувствую ее. Сжирает страх, что все – не по-настоящему, а лишь еще один сон захваченного мечтами о мести сознания. Весь день я пыталась прийти в себя – но так и не смогла, поэтому вернулась к базилике. Мрачное удовлетворение от вида здания разливается по телу. Но почти сразу кровь холодеет – слышу Антония и подхожу ближе. Он стоит посреди толпы, его глаза сверкают яростью, а голос пропитан угрозой: – Брут говорил, что Цезарь был честолюбивым! Но кто командовал убийством на полу сената? Не Цезарь! Кассий говорил, что Цезарь хочет сделать себя королем. Но кто приказал Сенату подкупить солдат? Но вы не хуже меня знаете, кто раздавал наше зерно бедным! – Цезарь! – раздается в толпе, мужчины воинственно поднимают кулаки. Антоний скалится: – А кто отнял у нас Цезаря? – Брут! Кассий! Сенат! – кричат вперемешку плебеи и солдаты. От ужаса спину прошибает холодный пот, я в панике прикладываю ледяные ладони к пылающим щекам. Толпа кидается к базилике, некоторые сталкивают ближайшую статую с пьедестала, и она с холодным грохотом разбивается на части. Сенатор Глиций кричит сквозь шум толпы: – Своим предательством они осквернили Сенат! Они должны узнать на себе, что такое правосудие! Глиций все яростнее обращается к толпе, что жадно ловит каждое его слово. Прихожу в себя, только когда понимаю, что кто-то тащит меня в тень. Я оборачиваюсь – в темноте лицо Антония вселяет настоящий ужас. Мрачное, неумолимое выражение совершенно не вяжется с мягкостью в голосе. – Глиций видел копию завещания Цезаря. – И?.. – я нервно сглатываю, съедаемая самыми мрачными предчувствиями. – Он назвал наследником Цезариона? – Хуже, – выплевывает Антоний, глаза сверкают гневом. – Он утверждает, что признал в качестве своего сына какого-то восемнадцатилетнего внучатого племянника. Октавиан получил все. Он не оставил мне ничего. – Октавиан, – повторяю я, и кажется, что постороннее имя обжигает горло и язык. Я зло хмурюсь, будто энергия Антония передалась мне. – Октавиан не заслуживает того, что заслужил и заработал ты! Ты был заместителем Цезаря несколько лет, ты правил Римом от его имени. Что у этого мальчишки есть против тебя? – Только кровь его матери. Но, видимо, для Цезаря это ценнее, чем верность. С грохотом толпа все же открывает дверь базилики – и оттуда выходит Кассий с флагом перемирия и кричит: – Вели им отойти, Антоний! Время поговорить! Я сразу же выступаю вперед, не скрывая своей злости: – О чем? – С-София?.. – Кассий бледнеет, медленно подходя к нам, и теперь толпа нас не слышит. – Я-я видел, как ты ушла после… Но я думал, что ты… Антоний встает впереди меня и закрывает собой. Слышу в его голосе презрение, обращенное, к счастью, не на меня: – …что она вернулась в Школу? Чтобы смирено ждать тебя? Кассий не отрывает от меня полного недоверия взгляда и выдавливает: – София, все, о чем мы говорили, идеалы Республики… – Республики? – выплевываю я, выходя из тени Антония. – Мне наплевать на Республику, Кассий. Я хотела смерти Цезаря, и теперь он мертв. Я сделала то, что должна была, и ничем тебе не обязана. Каждое мое слово попадает в сердце Кассия стрелой – вижу, как причиняю ему невыносимую боль, но отчего-то не испытываю ни капли сострадания. Антоний кидает на меня короткий взгляд, прежде чем обратиться к Кассию: – Похоже, все на моей стороне, Кассий. Люди. Женщина. Даже мораль. У тебя нет ничего. Так с чего ты решил, что нам есть, о чем разговаривать? Антоний холодно улыбается, а Кассий с трудом отрывает от меня полный нескрываемой боли взгляд. – Во-первых, отзови своих людей, чтобы мы обсудили условия… Переговоры продолжаются три бесконечных дня, наполненных яростью, беспомощностью, триумфом.Три дня спустя. Школа.
Антоний и Кассий все же заключили хрупкое соглашение. Цезаря похоронили по всем традициям, но я по понятным причинам даже не думала посетить ритуал. По слухам, никаких разговоров об убийстве в толпе не было. Или о его убийцах. – Ты получила то, что хотела? Мягкий голос Лены отвлекает от вертящихся в голове мыслей. Я удрученно киваю. – По крайней мере, души Валор я забрала обратно. О большем я не могла просить. – Ты жила ради них долгое время, София. Если теперь они нашли покой, ты теперь можешь сделать выбор для себя самой? Я медленно пересекаю холл и захожу в ближайшую комнату. От воды в бассейне поднимается влажный пар, и я зачерпываю ее. Слова Лены заставляют думать о том, чего я усиленно избегала все три дня. Я достигла своей цели, и теперь – без нее – чувствую себя потерянной. – Не знаю. Надеюсь, что да, – несмело отвечаю я. Лена целует меня в макушку и одобрительно улыбается: – И что ты выберешь теперь, когда твоя жизнь принадлежит лишь тебе? Что ты хочешь с ней сделать? Встаю, не чувствуя ног, и поворачиваюсь к Лене. Прищур ее глаз говорит, что она прекрасно знает, что происходит внутри меня. И, Боги, как бы я сама хотела это знать. Потому что во всем мире есть только один человек, с которым я хочу провести эту жизнь. И следующую, если Боги снова позволят нашим путям пересечься. Мое сердце знает, чего хочет.