Затерянный аэродром

Для меня сон всегда был чем-то сложным, если можно так выразиться. Засыпать, понимая, что, возможно, уже через несколько часов, ты проснешься в холодном поту от очередного дурного сновидения — так себе. В эту ночь я спал особенно тяжело. То всё ворочался, ища более удобную позу для ухода в царство Морфея, и сминая простыню под своим телом, или просыпался чуть ли не каждые три часа, из-за того, что в помещении было жарко и нечем дышать. Но, что я заметил, сегодня мне снился только один кошмар. Правда, назвать это кошмаром было сложно. Моя голова воспроизводила те немногочисленные, но очень сильные детские воспоминания: вот ещё маленький брат Канада пытается меня развеселить, так как не понимает, почему я всегда плачу после разговоров с семьёй один на один, а вот сестра Индия читает мне книжку, она заикалась из-за давления со стороны Великобритании, но в тот момент было видно, что она вкладывает всю любовь в прочтение этих строк, а вот отец, которого отцом лишний раз язык не поворачивается назвать, что был ещё добрым и терпеливым, когда начал встречаться с мачехой. Она была добрая, ласковая, нежная девушка с немного вьющимися локонами светлых волос и приятной улыбкой. К сожалению, даже такая терпеливая личность, как она, не смогла выдержать уже, походу, слетавшего с катушек отца. Он постоянно был нервный, срывался на всех и я даже пару раз видел, как этот мудак поднимал на Францию руку. Поэтому, как-то ранним утром, собрав вещи, мисс Франция исчезла из моей жизни, как мне показалось на тот момент. Мне было около тринадцати и я всё прекрасно понимал. Все эти ссоры и их причины, поэтому не мог полностью винить в этом мачеху, хоть и на душе оставался неприятный осадок, ведь она знает, что я к ней привязался и так пропасть, даже не попрощавшись. Но, как-то утром, опаздывая в школу, я сбил с ног нашу прислугу, которая несла письма отцу. Пока я помогал собрать ей все конверты, среди других посланий, я нашел письмо от Франции. Не успев даже прочитав, кому предназначался конверт, я сунул его себе под мундир и, извинившись перед слугой, убежал. Позже, я спрятал заветное письмецо под кровать и забыл про него. Глупо? Согласен. Но, знаете, что было ещё более глупым? Я нашел его спустя год, когда собирал вещи для переезда. Оказывается, это письмо было предназначено мне, и в нём говорилось, что мачеха хочет со мной встретиться, была дата, время. А я не пришёл. Не знаю почему, но тогда мне показалось ужасно стыдным написать ей ответное письмо спустя год. Больше я её так и не видел. И вот я снова проснулся посреди ночи. Я уже привык к ночным кошмарам, которые периодически тревожат меня, потому уже нет того кома в горле и тех вот-вот выступающих слез, что были по началу, но дрожь во всём теле и головная боль остались. Я не любил вспоминать детство и юность, они были самыми тяжёлыми периодами в моей жизни (я даже до сих пор боюсь, что снова стану чьим-то рабом). Ещё было больно в который раз осознавать, что у меня есть шанс, больше никогда не увидеть родню, ту самую, настоящую. Не тех людей, которые переплетены с тобой одной лентой жизни только из-за клейма «мать», «отец», «брат», а тех, кто связаны с тобой общими счастьем, горем, трудностями, которые вы преодолели все вместе, не бросив друг друга. Вот этих стран я называю родными. К сожалению, правильно говорят, что начинаешь ценить что-то, только когда потеряешь это. Я смотрел в потолок, сжимая грубую ткань своей куртки, и пытался унять дрожь. Мне кажется, что странно иметь такой побочный эффект после тяжёлых времён революции в виде плохих снов (всегда чувствую себя маленьким ребенком, который пересмотрел плохих мультиков и теперь выносит мозги родителям), с которыми я борюсь уже не первый десяток лет, бегая от психолога к психологу. Но, недавно Мексика посоветовал мне врача, мол, мексиканец тоже когда-то страдал от ночных кошмаров и знает этого человека. Да, врач эта личность хорошая, я даже пошёл на поправку и планирую к концу года полностью избавиться от плохих снов, но, как мне кажется, у него не всё в порядке. Странноватый он и пугающий. Я успокаиваю себя мыслями, что его могла пошатнуть война, так как он мне рассказал, что был военным врачом, но я никак не могу забыть его странные поглядывания в мою сторону. И главное, они не случайные, а на полном серьёзе изучающие. После этого «кошмара» я снова ворочался, пытался расслабиться, подумать о чем-то хорошем, в общем, старался поспать ещё хотя бы часок, так как за день я достаточно сильно устаю на фоне стресса, но так и не смог уснуть. Я, снова посмотрев в потолок, на котором уже играли и переливались ещё слабые и тусклые лучики встающего солнца, уделил себе время на самокопание. У меня его было предостаточно. Ну, а что мне ещё было делать? Я помечтал, что скоро улечу отсюда, верну сына СССР, как благодарность за спасенную жизнь, если я тут раньше не помру, может у меня даже наладятся отношения с вечно злым и холодным коммунистом в виде Союза, что будет мне только на руку, Рейх будет жестоко уничтожен, и я счастливый уеду куда-нибудь отдохнуть вместе со своим братом. Эх, мечтать не вредно. На моменте связанным с Россией я остановился, поразмыслив над воспоминанием получше. Я вспоминал его серьёзное и сконцентрированное лицо во время работы, как он своими цепляющими меня глазами, в которых отражается блеск металла на солнце, пытается рассмотреть что-то получше, щуря их, как сильными руками раскручивает болты и шурупы, параллельно убирая с лица упавшие пряди кудрявых коротких волос. Затем, его особенный взгляд, лёгкая улыбка. Знаете, что я сейчас понял? Я ведь никогда не видел его радостным, чтобы тот прямо улыбался во все зубы. Удивительно, он не улыбается ртом, но я же вижу, что русский улыбается глазами, хоть и не всегда. Черт, я даже смеха его не слышал, только пару смешков и то обычно они воспроизводились после подколов или каких-то моих оплошностей. Это немного напрягает, ведь я, как бы странно для моей личности это ни звучало, хочу построить с ним доверительные отношения. Сам не знаю, почему. Возможно, это из-за того, что жить мне с ним приходится буквально бок о бок (как иронично это в данной ситуации), да и у него желание помогать может исчезнуть, если выдам что-то не то. В общем, причин было достаточное количество. Вернувшись в реальность, я не придал всем этим мыслям значение, так как думал обо всём, что только в голову приходит, чтобы не помереть от скуки. Ещё пораскинув мозгами, насчёт возможного окончания войны, я заметил, что начало уже конкретно светать. Подняв свой корпус с кровати, что получилось сделать только со скрипом пружин под задом, я глянул в окно: солнце только встаёт. «Отлично», — подумал я и, аккуратно, чтобы не разбудить Россию, попытался слезть с кровати, что оказалось достаточно проблематично. Этот громадный русский развалился на половину площади кровати, хоть и оставлял место для моего сна. Думаю, если бы я не был таким миниатюрным, то вдвоём мы бы вряд ли уместились. Оглядывая Россию, одновременно придумывая способ, как бы удачно и без происшествий свалить, мне не пришло ничего иного в голову, кроме как перепрыгнуть его ноги и приземлиться на пол. Перешагнуть никак не получается, поэтому я не долго думая встаю на ноги и прыгаю. Только мне помешал один факт — развязанная шнуровка сапог. И вот именно в этот момент мне не фартануло. В итоге: я зацепился другим сапогом за шнурок и, потеряв самообладание, свалился сначала на ноги русского, а потом и на пол, проехавшись по нему подбородком, стирая его в кровь. Естественно, Россия проснулся. — Ёбаный в рот! — зашипел тот, подрываясь с кровати и хватаясь за ногу. Видимо, я ёбнулся прямо на рану. Затем тот смотрит на меня, продолжая, — Что ты творишь?! — Я? Да это ты разлёгся на всю кровать, что я даже слезть с нее не могу! Черт, — сначала закричал я на Россию, а затем заскулил, дотронувшись до своего подбородка, с которого уже небольшими струйками стекала алая кровь, отражая в себе лучики солнца из окна. — А ты чего в такую рань вскочил? Мог бы и поаккуратнее слезть, если настолько неймётся, — продолжал хмурится тот, уже вставая с кровати и направляясь в мою сторону. Посчитав, что достаточно валяться, я резко поднял свой зад с пола, из-за чего перед глазами всё поплыло. Слишком резко. Но я не смею показывать свою слабость, поэтому я помотал головой в разные стороны и посмотрел уже стоявшему возле меня русскому в глаза, как ни в чем не бывало. — Шея болит тебе в глаза смотреть, — хмыкнул я, укоризненно глядя на Россию, что был явно не в настроении. Ха-ха-ха, но что он может мне сделать? Правильно, ничего, поэтому я могу бесить его сколько захочу. — Мои проблемы, что ты такой низкий? — отрезал тот, закатив глаза, и, показушно потирая рану, на которую я грохнулся минуту назад, хромая немного сильнее, чем обычно, вышел из дома. Я бы так и стоял посередине комнаты, но, вдруг, одна из капель крови затекла мне под футболку, что было достаточно неприятно. Оглядевшись в поисках хоть чего-то похожего на зеркало, но так и не найдя это, я лишь вытер ту самую капельку и несколько других, что норовили затечь туда же, я дотронулся до раны, но тут же пожалел об этом, зашипев от колкой боли. — Ты там уснул, что ли? — донёсся низкий, басистый голос, с небольшой хрипотцой, из-за двери, — Лучше бы спал, когда надо было, а то вскочил ни свет, ни заря, видите ли! И меня поднял. Вау, он и правда не в духе. Мой многолетний опыт даёт мне возможность читать многих людей как картинки. Чаще всего, страны сами выдают свои слабости, что мне только на руку, ведь обычно я могу узнать о человеке только самую незначительную информацию. И, знаете, самое главное, что я понял? У каждой, даже у очень доброй и великодушной страны, которую все обожают и любят всем сердцем за благородные поступки и милый характер, есть тёмная сторона. Она, возможно, есть у всех. И самое страшное, что она может проявиться в самый неподходящий момент. Но, знаете, что мне очень нравится и одновременно пугает в этом холодном русском? Так это то, что он не похож на других. Он молчаливый и не рассказывает о себе в первые же секунды всё самое сокровенное, считая, что мы живём под одной крышей, и теперь должны друг другу доверять. Правда, грустно от того факта, что я живу с ним бок о бок уже третий день и до сих пор не могу ничего в нем проглядеть (когда обычную страну я бы уже знал вдоль и поперёк). Многие «новички», как я их называю, в нашей «банде держав», как я тоже люблю выражаться, считают и глупо верят, что открытость им поможет добиться успеха. Но нет, они сильно ошибаются. И, собственно, к чему я все это клоню: я опасаюсь его тёмной стороны. Но, вы подумали, я его боюсь? Ха! Как бы не так! Мне всё равно на Россию, и нисколько я его не боюсь. Боже, Америка, что у тебя за мысли? Ты боишься его? Пф, это даже смешно! Я вышел из душного помещения, шаркая подошвой сапог, глазами ища Росса, и в нос мне ударил знакомый запах табака. Я повернулся в сторону, откуда почуял запах и увидел русского. Он сидит на всё том же небольшом крылечке из камня, подпирая голову свободной рукой, длинными пальцами зарываясь в кудрявые светлые волосы и явно уйдя глубоко в свои мысли. Ох, похоже, он меня даже и не заметил. — О чём думаешь? — решил разрядить обстановку я, (кому это ещё делать-то?) подсаживаясь к России на крыльцо. Тишина с ним кажется угнетающей. — А? — возвратился в реальность тот, но всё ещё смотря вдаль, — А, да так. Думаю, почему я здесь, а не на фронте. — Тебе так хочется воевать? Но война — это страшно. Тебя могут взять в плен, пытать или просто убить! — пытался я вразумить Россию. Ничего не понимаю, обычно не хотят на войну, а он хочет. Хах, он, возможно, в игрушечные танки с самолетиками в детстве не наигрался, вот теперь и желает исполнить мечту детства. Но, он не знает что такое война и не знает ее последствий! Я могу вспомнить свою войну за независимость и слёзы наворачиваются. Столько боли, позора и грязи я пережил. Лишь бы он понимал. — Я знаю, — как-то подозрительно тяжело вздохнул русский и сделал новую затяжку серого дыма, отравляя свои лёгкие, — А ты разве не понимаешь, что такое любовь к Родине? Когда тебе все равно на боль, которую тебе могут принести неприятели и уже принесли, — продолжил тот, выдыхая едкий дым, и говоря поникшим голосом. — Я, конечно, понимаю это, но всё равно считаю, что лучше не участвовать в этом всём. — Я не разделяю твою точку зрения. — Ну, что поделать? Кстати, ты сказал, что неприятели уже принесли тебе боль. И, — я аккуратно оттянул край его майки-алкашки, открывая себе вид на изрезанный и плохо заживающий шрам на его спине, что обычно скрывался под тканью одежды, — это их последствия? Я ожидал, что тот дёрнется и заставит убрать руки от его тела, но Россия лишь посмотрел на меня через плечо и молча кивнул. — Можно мне посмотреть? — спросил я, будто передо мной не изувеченное тело, а какой-нибудь редкий экспонат, на который мне разрешили взглянуть. — Зачем тебе? — покосился тот. Я бы тоже удивился такой просьбе. — У меня тоже есть похожий шрам, только на ноге. Конечно, за многие годы он затянулся и теперь не так виден, но мне просто интересно. Мне хочется узнать о тебе побольше, а то ты постоянно молчишь и я, буквально, достаю из тебя слова клещами. — Хорошо, — рыкнул тот, то ли от того, что ему все ещё не нравилась моя просьба, то ли от чего-то другого, своего. Следующими действиями он откинул уже выкуренный бычок в песок, где-то в районе места, где мы вчера огонь жгли, и стянул с себя майку. Я лицезрел светло-розовый рваный шрам на всю спину, аж мурашки прошли от его вида. На него было больно смотреть, не то, что получать. — Откуда он у тебя такой? — Это долгая история. — У нас много времени. — Ладно, — нервно выдохнул Россия, возможно, это для него тема не из приятных. Но он согласился, — Когда Рейх только начал захватывать Европу, мой отец подписал с ним пакт о ненападении. Мы подозревали, что война всё-таки начнется и поэтому готовились, хоть и надеялись на лучшее. Но, немец нам нагло солгал и напал. Все мы в обязательном порядке были за короткий срок обучены военному делу. По идее, я и мои братья с сестрами не должны были идти на фронт и обязаны были остаться, чтобы помогать с мелкими, с территорией, которую быстро захватили, и с бумагами, за которые отцу уже было браться некогда. Я послушался, и, как старший, брал все на себя, но когда даже территории Украины и Беларуси были захвачены, я не мог больше сидеть на месте. Я поставил семью перед фактом, что ухожу на фронт. Мой отец был в бешенстве и запер меня в комнате, как маленького мальчика. В общем, ночью я сбежал на войну. Оттуда меня пытались вернуть много раз, но даже после того, как мне подстрелили ногу, я всё ещё сбегал, — ещё раз тяжело вздохнув, Росс продолжил, — А меня поначалу отправили в партизаны, не желая слушать про то, что я мог пригодиться в летчиках. Ну вот, как-то раз я и два моих товарища должны были пробраться на базу одного из генералов и стащить документы о нападении на Москву. Мы, значит, пробираемся сквозь охрану, всё хорошо, но, в последний момент, один из моих товарищей налетел на шкаф с сервизом и уронил его прямо на меня, придавив к полу. Эти люди, которых я считал своими друзьями, просто смотались оттуда, даже не пытаясь помочь мне, — на этом моменте большие ладони России сжались в кулаки, а зубы оскалились. Обида и гнев так и веяли в воздухе, — Естественно, на звук прибежала охрана вместе с генералом. Меня быстро скрутили, хоть я и пытался отбиваться. Пропажи бумаг не обнаружили, поэтому, за теми придурками не видели смысла гнаться. Дальше меня забрали в плен, но первые дни были не настолько страшными, какие были после того, как Рейху донесли, что у него сын самого Союза. Тогда, он пытался со мной говорить: обещал защиту и еду с условиями не хуже самых высших чинов в обмен на то, что я встану на его сторону. Он внушал, что я буду великим и смогу забрать себе некоторое количество захваченных территорий, если я помогу ему. Он знал, что отец будет сломлен, узнав, что его сын на стороне врага. Но я, конечно же, отказывался. Поэтому меня приказали пытать, морить голодом, голым выставлять на мороз. И, как я позже узнал от милой переводчицы с немецкого, тоже одна из заключённых, что моему отцу выслали письмо о том, что я в одном из лагерей смерти на территории у Рейха, и в тексте предлагалось сдать все территории немцу взамен на меня. Когда я узнал об этом, молился, чтобы отец отказался. Мне уже было всё равно, я был в шаге от смерти и считал, что не смогу уже спокойно жить после таких пыток: мое тело было истощено, но мне не давали умереть, а заставляли мучиться. В одной из пыток меня привязали к стене и били плетью. У меня хотели что-то выпытать, но я не слышал вопросов из-за звона в ушах от боли. Из-за этого мне вскрыли рану и оставили так. В итоге, как зажило, так зажило. Ещё какое-то время я просто пытался переварить всё вышесказанное. Это было так жестоко. Даже пытки моего отца надо мной не сравняться в этим. Я выпал в осадок, стараясь подобрать слова, чтобы просто не запороть диалог. Теперь я его понимаю, после такого волей-неволей станешь холодным и отстранённым, так ещё и болезней психологических, как подарок, схватить запросто. — Боже, а что было дальше? Как ты выжил после такого? — Как выжил? Потом Рейх устал от меня: оттого, что я не сдаюсь, и мой отец не присылал ответ и, в итоге, понял, что от меня толку нет, да и я уже толком говорить не мог. В том лагере была комната, куда отправляли людей, что ещё живые, но пользы от них нет, доживать свои дни. Меня тоже туда скинули. — А вот такой вопрос: почему они не вешали или не расстреливали вас? В других лагерях, насколько я знаю, так и было. — И там заключённых расстреливали и вешали. Но была особая партия людей, что ещё могли при малейшем шансе понадобится, и их скидывали в эту комнату. Ну, мол, может отец согласится, а я уже вишу в петле, и что? Да, и я очень счастлив, что меня не расстреляли. Тогда бы я точно оттуда не сбежал. — А ты сбежал? — Да, у нас был в этой комнате летчик, которого засунули туда, чтобы припугнуть, а сам он был жив и здоров, в отличие от нас. Ну и в покрове ночи мы оттуда улетели, правда бензина в самолёте толком не было и смогли мы долететь только до границ бывших территорий Беларуси. Ну, а там, на наше счастье, была моя сестра и случайно нашла нас. — Пиздец. Других слов просто нет, — нервно посмеялся я. — До сих пор от кошмаров ночью просыпаюсь, — мягко улыбнулся тот мне. — Я тоже от кошмаров ночью просыпаюсь из-за революции, — улыбнулся я в ответ, — А шрам у тебя болит? — Да что уж там! Моя кожа не то что в районе шрама, так и чуть ли не по всей спине больше ничего толком не чувствует. — Можно я потрогаю? — Трогай. Хотя, я все ещё не понимаю, зачем это тебе. Я снова перевел взгляд на спину русского. Вдоль нее проходила розовая, рваная и пугающая полоска глубокого шрама, по краям которого была отмирающая и уже неживого цвета кожа. Я аккуратно провел пальцами по линии рубца от основания до конца, слушая реакцию России. Но никаких шипений, рыков и так далее я не услышал. Он правда ничего не чувствует. — А у тебя шрам откуда? — Да с революции остался, правда там все не так плохо, как у тебя, — отстранился я от спины России, думаю, ему не очень нравятся мои касания. — В общем, жизнь тебя тоже потрепала, — завершил русский, вставая с крыльца и потягиваясь. — Damn, — отвожу взгляд я. У него хорошее накаченное тело, хоть это и было понятно по его сильным мускулистым рукам, но сейчас… Господи, Америка, держи себя в руках. Ты голый торс не видел, что ли? Что со мной происходит в последнее время? — Что-то не так? — видимо, удивился моей реакции Россия. — Нет, всё нормально, — посмотрел я тому в глаза, стараясь не переводить взгляд ниже. Ладно-ладно, мне просто не хочется его смущать. Да и пялиться неприлично, верно? Именно. Что он обо мне подумает? — Кстати, — тот присел передо мной на корточки, — Как у тебя с подбородком? — Не знаю, я не вижу же себя со стороны. Россия снова немного прищурился, видимо фокусируясь на ране. Затем, тот берет меня за скулы и приподнимает мою голову вверх, от такой наглости я немало так ахреневаю. Я не особо люблю, когда меня трогают, особенно какая-то малознакомая мне личность, но сейчас я не чувствую отвращение. Его хоть и грубые мозолистые пальцы нежно надавливали на мои щеки, иногда ослабляя хватку. Россия повертел мою голову в одну и в другую сторону, ещё какое-то время рассматривая рану. — Ладно, всё не так плохо. Придём к моему самолёту, там на всякий случай водой промоем, чтобы никакого заражения не было, — заключил тот, отстраняясь. — Ну хорошо, — нервно выдал я. Не ожидал я таких действий с его стороны. Для меня касания всегда означали близость и эмоциональную связь, так как никто не будет тебя трогать если чувствует к тебе отвращение. Да и у нас в семье было так принято. Это заставляет меня задуматься. Неужто он ко мне хорошо относится? После моих-то выкидонов в виде противных и колких фраз. Боже, всё слишком сложно. — И это, — снова начал Россия, попутно надевая на себя майку и заправляя ту в армейские штаны, по новому затягивая пояс на узких бедрах, — Извини, что я сегодня на тебя сорвался. Просто, не люблю, когда меня будят, особенно так резко. Правда, мне жаль, — на его лице промелькнула грустная улыбка. — Ничего страшного. Тут тоже есть моя вина, — улыбаюсь я в ответ. Ещё несколько секунд мы смотрели друг на друга. — Ладно, сейчас мне надо щетину сбрить, а то хожу, как не понятно кто, и пойдем к самолёту. Предупреждаю, что идти долго, — отводит взгляд русский, прерывая наш зрительный контакт, затем следует в дом, а я оборачиваюсь, смотря на его действия. Походу, Россия ищет среди разбросанных вещей ту самую опасную бритву, на которую я наткнулся вчера. *** — Russia, сколько можно идти? — ныл я, уже не чувствуя ног, — Я очень устал, давай отдохнем. Сколько мы идём? Смотрю на часы. Уже около двадцати минут. Как он может столько выдерживать со своей больной ногой? Мало того, мне сапоги уже натирают из-за того, что хожу только в них, так ещё и по песку трудно идти. А ещё, это ебучее солнце, которое печёт мне. — Ты опять ничего на голову не надел? — проигнорировал мою просьбу русский, всё так же быстро идя вперёд. — Я забыл кепку на сидении в моём самолёте. — А если ты снова солнечный удар схватишь? — наконец остановился Россия, зло посмотрев на меня, — Мне что тогда делать? — Да ладно, не схвачу. У меня на территориях тепло, я привык, — тоже остановился я, выдохнув. — Да, именно поэтому ты тогда даже в обморок свалился. Блять, Америка, ты, как маленький! Я тебе непонятно объяснил? Или тебе одного раза не хватило? — прорычал тот, глядя на меня, как мать на провинившегося ребенка. — Слушай, я взрослая страна и сам разберусь, что мне делать! — тыкнул я пальцем русскому в грудь, уже начиная злиться. Он не имеет права что-то внушать мне! — Взрослая? Хах, смешно, поведение у тебя совсем не как у взрослого! Скорее, как у капризного ребенка, которому не купили конфеты, — ухмыльнулся Россия, — Да ты и выглядишь, максимум, как подросток. Я тебя впервые когда увидел, вообще испугался: что тут дитя делает? Уверен, что точно не врёшь насчёт своего возраста? — продолжил хамить тот. — Уверен. И раз, ты у нас взрослый, то почему тогда не соблюдаешь этикет, м? Некультурно повышать голос, а тем более грубить тем, кто тебя старше! — Мне вообще похуй, старше ты меня или нет! Тебе вообще откуда знать, сколько мне лет? — Знаю, — сжал зубы я, сложив руки на груди. — Ну давай, сколько же? — посмеялся тот, оголяя свои острые клыки, что меня немного припугнули, но виду я не подал, оставаясь держаться молодцом. — Двадцать, — усмехнулся я. — Ахах, а вот и не верно, — снова ухмыльнулся Россия мне в ответ, но, через долю секунды, его лицо приняло испуганный вид и тот, отвернувшись закрыл рот рукой, только процедив через зубы короткое «Блять». — Что такое? — не допетрил я, ухмыляясь, — Неужто сам забыл свой возраст! — и рассмеялся ему в лицо. — Хорошо, если ты такой «big boy», как у вас там в Пиндостане говорят, то, — русский наклонился ко мне так, что наши головы стали на одном уровне, и, взяв меня за плечо, повернул в сторону нашего направления, — видишь ту серую точку вдали? — Вижу и что? — лишь фыркнул я. — Так вот, это мой самолёт, иди, сам разбирай двигатель, доставай свою ебучую камеру сгорания, не факт, что она подойдёт, поэтому вымотай ещё себе несколько нервов и лети, а я пошел. Удачи, — завершил Россия и развернувшись начал уходить. Я впал в ступор. Я прекрасно знаю, что ничего из вышеперечисленного я сделать не в состоянии, поэтому испугался. Испугался за свою жизнь, но, одновременно, моя гордыня не давала мне побежать за ним, извиниться и попросить о помощи. Да и он сам начал срач и первый начал меня обзывать. Я же просто защищался, верно? Мудак. А я же сейчас не лучше тех стран, что верят всему! Фу, аж самому противно стало. . . . . . . . . . . . . . . . . Тупой русский! А я ведь только поверил, что мы действительно станем друзьями. От этого на сердце только тоскливее. Почему я не чувствую себя злым, а опустошенным, разбитым? Никогда такого не испытывал. А нет, испытывал. Когда меня покинула та, которую я правда любил: мисс Франция. Именно тогда я чувствовал себя похожим образом: подавленным, будто от моего сердца оторвали часть плоти. Что со мной не так? Неужели мне не хочется, чтобы Росс уходил? Россия. . . . . . . . . . . . . . . . А в это время русский отдалялся все дальше и дальше. И с каждым его шагом мне становилось все страшнее. — Он даже не обернулся, — прошептал себе я. Всё-таки, придется переступить через свой нрав! Нет! Я не могу это сделать! Я должен быть авторитетной личностью, которую обязаны уважать. But, if now I don't ask him for help, I can die. America, relax, this is only once. And nobody will know about it, right? (Но, если сейчас я не попрошу его о помощи, то могу умереть. Америка, расслабиться, это только один раз. Да и никто об этом не узнает, верно?) Да, всё так и будет. Ты улетишь отсюда и забудешь всю эту пустыню, этого несносного русского и неловкую ситуацию как страшный сон. Иронично. — Россия, — прокричал я в след уходящему силуэту русского. Тот на мои слова лишь оборачивается, не проронив ни слова, сверля взглядом, будто зная, что я всё-таки рано или поздно его окликну, и теперь его подозрения подтвердились, что заставило в душе посмеяться. Боже, он даже ничего не скажет?