Апофаназия грёз.

Трещали в такт пылающему огню цикады печальные песни, ветром уносящиеся в ночные глубины, где усиливались, расплываясь по густым лесам, оповещая о грядущей опасности. Черно-алые тени игрались на бледных лицах, словно те стали холстом, где художник трепетно, лёгким касанием кисти, окунутой в самую глубокую чёрную бездну, изображал сухую, затаенную в задворках души, скорбь. За людьми, склонившимися над кострищем абсолютный мрак ночи, скрывший собой все силуэты, словно мир стал бескрайним черным полем, где можно возразить жизнь или же разрушить. Тихие, единые с природой молитвы напоминали, что тёмное время принадлежит не только адским тварям, человеческое начало присутствует и сейчас. Становилось легче. Воздух пропитается горьким дымным дурманом, несущимся со стороны сожженных полей вместе с пеплом, оседающим в горле, подобно нечистой заразе. Кострище, на деревянном, быстро прогорающем постаменте всё ещё различим черный силуэт покойника, чья душа вместе с дымом уходила в мир иной. С грохотом рушились ветки и пламя слабело, рыжие блики мерки, возрождаясь с новой силой, отражаясь в пустых глазах, облаченных в чёрное, ассасинов. На лицах их, казалось, никаких эмоций нет, лишь огонь праведным и горячим светом обнажал остатки, убитых чередой страданий, эмоций, проявить которые равносильно смерти. Хаябуса с Кагурой, склонив голову над кострищем, отразив на бледных лицах играющие рыжие языки, молча стояли по обе стороны у монаха, устало читающему молитву, смысл которой был мало понятен гостям с других земель. Небесные глаза принцессы, искажённые огнём, поблескивали от слез, но правитель, окружённый подчинёнными со всех сторон, не имел права проявить и долю слабости. Ведомые ветром алые искры кружились на воздухе, ярко сверкая в последний момент существования, пока не обречены были стать бесцветным пеплом, чья судьба слиться, погрязнуть в холодной земле. Лениво шелестели плакучие ивы, распушившиеся на заднем дворе небольшого дворца, опустив тяжёлые ветви к, заросшей густой травой, земле. Глухо раздавались тяжёлые шаги, несмотря на горе, жизнь продолжалась, носились, обеспокоенные непривычным ночным шумом, придворные господа. За бумажными дверьми, расписанными листьями танцующей сакуры, горел мягкий свет лучинок, коих множество в широких коридорах. Полумесяц с надменной улыбкой глядел на людей с небосводе, смеясь в окружении искрящихся, белых звёзд, далёких и горячих, вокруг которых, наверняка, кружат такие же, обреченные на гибель, миры, разбросанные по полотну из тёмной лазури. Госсен и Клауд стояли, окутанные тёмной пеленой, изредка довольствуясь вспыхнувшим кострищем, едва ли доходящем до их лиц: пустых и потерянных. Привычный образ жизни, не обещающий вписать их имена на жёлтых страницах летописей, рушился быстрее, чем крепости под мощной осадой, такие мощные на первый взгляд, однако, обреченные утонить в крови и пламени, становясь пустыми руинами, похоронившими под собой тысячи душ. Волшебник, словно заколдованный глядел на ритуал погребения, в языках пламени проблескивали обрывки прошлого умершей души, в момент заклинания перед юношей открылись воспоминания, показавшие жизнь наёмников с другой, непривычно обыкновенной, стороны. В Най, кажется, не знали о хмуром сером небе, зелёная природа нежилась в золотых лучах солнца, парящего на ясном небе. Нежно пели птицы, кружащие над пышными ветками гигантских деревьев, плыли, как по течению, на ветру разноцветные бабочки, пестря множеством невиданных красок: от ярко-сиренивых, почти кислотных до глубоких серых с салатовыми вкраплениями, растекшимися бесформенными каплями на хрупких крыльях. По каменной дорожке, ручьём струившийся сквозь цветущий сад причудливых растений, невиданных прежде, поражающие яркой палитрой красок, бежали дети, такие беззаботные и светлые, не вкусившие горечь своей судьбы. Двое из них, одетые в плотное чёрное кимоно, бежали плечо к плечу, то и дело вырываясь вперёд друг друга, на бледной коже горел земляничный румянец. Маленький Хаябуса выделялся черным вороном, пугающим на фоне общей картины беззаботного веселья, ещё тогда в бездонных, угольных глазах нельзя было разглядеть потаннных эмоций. Позади них, заплетаясь в тоненьких ножках, бежала девочка, её светлые, пепельные, с оттенком пшеницы волосы, выбились и двух низких хвостиков, прилипнув к потному лицу. Голубое кимоно, видимо, одетое на голое тело, развивалось на ветру, позади неё шоркался об камень большой бумажный зонт. Кагура задыхалась, не в силах догнать вечно соперничающих друг с другом друзей, забывающих в очередной гонки о существовании маленькой принцессы. — Стойте! Подождите! — Запыхаясь, кричала она. Услышав нежный девичий голос, Ханзо замер, тяжело дыша, обернулся, смахнув со лба вьющуюся чёлку алых волос, широко улыбаясь, протягивая руку бегущей навстречу принцессе. Румянец на его щеках вспыхнул сильнее, черные, полные жизни глаза ярко переливались в золотых лучах, ласкающих своим теплом детей. — А я говорил, что вам нужно выходить раньше, а теперь нам приходиться постоянно ждать. — Остановился Хаябуса, гордо вскинув голову, держась ровно и статно, подстать будущему королевскому рыцарю, единственный, кто чувствовал разницу в их происхождении. — Ах, так! — Кагура надула щеки, покраснев от обиды. — Противные, теперь вам придётся меня догонять! Закружились в танце розовые листья, окутывая тело маленькой принцессы, отрывая её от земли к прохладному ветру. Она раскрыла зонт, разрезающий порывами воздушное пространство, несущий лёгкую девочку вперёд над головами детей Алой Тени. Ханзо застыл, с восхищением на возлюбленную, беззаботно летящую, улыбающуюся. Ее звонкий смех разнесся по бескрайнему саду, грудь её вздымалась, когда Кагура вдыхала полные лёгкие сладкого, пропитанного цветочными ароматами, воздуха. — Нечестно! — Очнувшись от завораживающего, греющего сердце чувства, воскликнул Ханзо. В ответ принцесса шутливо показала язык, улетая вперед в облаке розовых светом, приятно скользящих по нежной коже. Хаябуса, без зависти проводил девочку взглядом, рванув следом, его тело мелькало, тенью появляясь и исчезало, позволив ему быстро поравнятся с подругой. Старший пылал от злости, когда он наблюдал в спину брата, далёкого, лишенного эмоций и человечности даже в таком возрасте, когда ассасинам ещё позволено жить, как люди. Но мальчик, не являясь главным наследником Алой Тени, упорно стремился соответствовать титулу, чего Ханзо принять не мог, ведь излишне любил брата. Больно, когда дети лишаются счастья, коротких моментов беззаботной жизни, но большую ярость вызывало то, что Хаябуса единственной возможности познать другую жизнь, пренебрегал, имея доступ к власти, дабы навсегда изменить жестокие традиции клана. Мальчик желал спасти Алую Тень, жаль, вся сила и талант достались младшему наследнику, любой ценой Ханзо обязан стать сильнее, понимая, что Хаябуса попросту займёт его место, а клан не возродиться, утонув в новом опыте крови и боли, что сказано уничтожить вместе с душой. Соперничество меж ними вовсе не братской ребячество, каждый из наследников стремился к своим идеалам: вековой порядок или свободное будущее, где не будет принуждения и каждый из ассасинов сможет познать любовь. Хазно теневым шагом поспешил нагнать младшего, свободно мелькающего по, незаметным под ярким солнцем, теням, вскоре обогнав Кагуру. Детское тело с трудом выносило сильную нагрузку, но мальчишка отставать не собирался, вкладывая энергию в каждый шаг, хоть бы перестать видеть впереди ненавистную спину Хаябусы. С грохотом, безмолвно, Ханзо упал, запнувшись о стык между, врытыми в землю, почти плоскими, булыжники, прокатившись лицом по твёрдым камнями, оставляя за собой грязную, кровавую полосу. Ногу пронзила резкая боль, пальцами шевелить стало невозможно, каждый раз боль волнами накатывала по всему телу, затмив ощущение обиды от очередного проигрыша. По лбу, из носа стекали толстые струйки густой крови, сливаясь с черной тканью высокого воротника, закрывающего всю шею, неприятно оседая на коже. — Ханзо! — Испугалась Кагура и тут же опустилась на землю, широким рукавом вытирая багровую жидкость с чужого лица. — Сильно болит? Из тени появился Хаябуса, недовольно качая головой, аккуратно оттянув принцессу от бедолаги, сам принимаясь вытирать кровь. — Не нужно было морать об него одежду, принцесса, я ведь неподалёку. — Мальчик оторвал кусок, обвитой вокруг запястья, шёлковой ткани, затыкая кровоточащие ноздри. — Тогда почему ты допустил падение! — С ноткой обиды проговорила девочка, не понимая, почему ассасин, находясь к ней так близко, словно за тысячи вёрст от неё, не смеет проявлять и каплю того, что присуще детям. — Не думал, что у этого недотёпы все так плохо с теневым шагом. — Хаябуса устало вздохнул. — Прошу простить, принцесса, но нам придётся вернуться. — Мальчик насильно посадил старшего брата на свою спину, не взирая на яростное сопротивление. — Отпусти! Я и без твоей помощи могу идти! — Ханзо оттягивал мягкие волосы брата, тыкал пальцами в нос, лишь бы его вернули на твердую почву. — Отпусти! — Хватит! Я не собираюсь смотреть, как ты хромаешь и стонешь, как умирающая старуха. Прекращай ребятчество, ты — будущий глава Алой Тени, не становись позором нашего клана. — Ой, простите, великое нефритовое дитя, что не вас удостоили чести правителя! — Обиженно прошипел Ханзо, готовый придушить брата собственными руками. — Соотствие статусу никого не делает великим. Разница между нами лишь в том, что я выкинул из сознания детскую глупость, а ты — нет. — С голосе мальчика не прослеживалось эмоций, лишь пугающий холод острого металла. — Возглавлять Алую Тень — большая ответственность, к которой ты должен быть готов. Ты должен быть примером для всех, а не обузой. — Хаябуса! — Вступилась Кагура. — Не говори таких вещей, мы ведь братья! — Он мне не брат! — Процедил Ханзо. — Только отец имеет право говорить, что я должен! Я тебя не собираюсь слушать, ты просто завидуешь, что родился младшим и власть достанется мне, вот и пытаешься задобрить отца своим поведением! — Думай, как пожелаешь. — Хаябуса ответил сухо. В тёмных коридорах с редко встречающимися факелами, на деревянных стенах, покачивались кроваво-красные полотна с изображением чёрного лотоса, обведенного в круг, растягивающийся книзу каплей. Неслышно мелькали тени ассасинов, коим причино находиться во тьме, шелест листьев и тихие разговоры — превратились в единую, пугающую мелодию. В самом конце дверь, украшенная привычными расписанными полотнами, запечатлевшими на себе и истину, и легенды, и красоту с уродством. Ханзо услышал приглушённый голос главы клана, мужчина, полностью облаченный в чёрное, с маской, скрывающей его лицо, нервно расхаживал во мраке, лишь изредка серебряные лучи падали на безликую маску. Рядом, на подушках, восседали в мантиях старейшины, недоверчиво наблюдая за движениями ассасина, пребывающему в задумчивости. В угольных глазах — сожаление. — Я не могу позволить Ханзо быть во главе Алой Тени. Его тяга к переменам, к человеческой жизни слишком велика, наши устои — всё будет уничтожено. Позвольте обратиться к вашей мудрости и опыту. Наша связь в благородными семьями Най — единственное, что поддерживает благополучие клана, поступиться традицией однажды ради светлого будущего — разрешите ли вы? — Двендцатилетний цикл посвящения при кровавой Луне нарушиться, мы не можем позволить этого… Боги прогневаются. — Из-под мантии шелестяще шептал стариковский голос. — Мой младший сын… — Слова ассасину давались тяжело. — Он пройдёт посвящение. — Хаябусе всего девять лет. Это невозможно. — Он — дитя дыхания нефритого дракона, унаследовавший всё могущество Алой Тени, он невероятно силён, во всем превосходит Ханзо, будучи младше на три года Хая уже освоил теневой шаг. — Лишь тебе решать: клан или надежды сына, по крови заслужившего твоё место. Семя ненависти в сердце Ханзо может взрасти и на долю твоего младшего сына выпадет участь — в будущем лишить жизни родного брата. — Ради Алой Тени я сделаю всё, чтобы сохранить гармонию. Таков долг лидера — поступаться одним, пусть и самым близким, ради тех, кто, позабыв об чувствах, служит во мраке и защищает благородных господ. Ненависть в душе юного ассасина нельзя описать, словно тонешь в океане дёгтя, а тело прошибает боль тысяч клинков, срезающих по дюйму нежной кожи. Инфернальный жар беспрерывно обжигал, не утихая ни на мгновение, словно плоть сжечь нельзя, но боль остро ощущалась. А внутри леденящий холод, которой не согреть даже пламени, замораживающий всё, разбивающий на мелкие осколки, но тело ощущает каждой клеткой бесконечную боль, усиливающуюся. Чёрной рекой вся агония плыла по венам Госсена, со слезами наблюдающего за выжженными пламенем воспоминаниями. Каждая мысль, эмоция впивалась, сливаясь с телом и душой волшебника, чьи глаза струились горячими слезами. Пережить мучения спасенного — такова участь священника, решившего стать местом между богом и человеком. Наблюдать за тем, как рушаться детские мечты — слишком тяжело, пусть и говорят: избавление приходит через боль, но та безжалостна, непоколебима перед человеческими сердцами. Каждый, кто клянётся, избавлять тело от грехов раскаявшихся — переживает чужую жизнь, из священной чаши упиваясь горем, познавая, как на Высшем, последнем, Суде безжалостная Смерть бесстрастно смотрит на воспоминания, решая, где умершей душе провести вечность. Молитва, произнесенная Госсеном приравняла его к Костлявой, ведь он стал тем, кто определил, где душе существовать после кончины тела. Агония, ощущаемая и физически и морально, окончательно подломила хрупкую юношескую волю, не ему становиться героем, не ему определять судьбу человечества, однако, он ради людей готов был обрушить на себя вселенские муки. Чужая ненависть выедала изнутри, обволакивая душу вязкой прослойкой, заполняя все тёплое и светлое, пульсацией пробираясь в самую глубь, уничтожая все, с чем соприкасалась. Пережить боль другого человека, не прожившего и четверть века, для Госсена — непосильная задача, разрушающая его, в очередной раз обезличивая его слабость в сравнении с окружающими. Оказаться лицом к лицу с воплощением всех грехов, впитавшим в себя множество человеческих душ, переполненных чувствами, с тёмной и мрачной сущностью в лице Ланселота — добровольный способ сыскать собственную могилу. Каждый кошмар, безжалостно отражающий сгоревшую в пламени душу, уничтожал маленького наблюдателя, пусть то капля из бескрайнего океана страданий, которые простому священнику не пережить.  — Пусть сыны твои сойдутся в схватке. — Без тени сочувствия, сказал один из старейшин. — Боги Най определят победителя, их благоговение направит Алую Тень на истинный путь, если Боги смилуются простить грубое пренебрежение традициями. Луч надежды упал на нефтяной омут, ласкаясь по поверхности, давая возможность ухватиться за спасительную надежду, шанс, данный Ханзо Богами, те видят важность его цели. И высшим силам надоест безмолвно наблюдать из века в век за статичностью, где замирает развитие, целиком и полностью, закрыв глаза, не видя перспектив, следуют за традициями. Молитвы бессмысленны, ведь много веков голос Всевышнего не слышен, затерян праведный шёпот в далёких облаках, струятся мольбы меж белых звёзд, обреченные остаться не услышаными. Мир, превратившийся в сгусток традиций, без намёка на будущее, остался без наблюдателя, когда люди стали вольны сами себе — испугались, закутав души в священные трактаты, послушно ожидая пришестия Бога. На чужую помощь Ханзо уповать не собирался, в его мире существовало два человека: он и Хаябуса, одолев его принадлежащие ему лавры наконец-то упадут на голову истинному владельцу. Упорный труд — единственная дорога, дабы поравнятся с тем, кто талантлив от рождения, ненависти, толкающей вперёд у мальчика предостаточно. Алый свет кровавой Луны пал на отделанную камен платформу, возведенную на пике гор Най, серую, безжизненную, терзаемую ледяными порывами сильных ветров. Потухли огни факелов, старейшины собрались в круг в месте посвящения, наблюдая за двумя детьми, ставшими подле друг друга с оружием в руках. Завывал печальный горный ветер, лишь огонь на подступе в конце длинной, высеченной прямо по горной породе, в железных решетках, пылал, едва ли освещая морщинистые, сухие, лица старых ассасинов. Напротив друг друга стояли императорские семьи с маленькими наследниками, правители с интересом наблюдали за ритуалом посвящения, что впервые за века нарушен. Кагура сложила руки в молитве, трепыхаясь от холода на беспощадном ледяном ветру, чьи порывы болезненно ударяли по нежной коже. Взгляд принцессы печален, её возлюбленный, будучи совсем ребёнком, сошёлся в смертельной битве с родным братом по воле непонятных ей законов ассасинов. Строгий взгляд отца удерживал её от глупостей, Кагура, родись чуть увереннее , чуть смелее, бросилась бы на защиту друзей, лишь бы избежать ненужного кровопролития, где-то в глубине души, она желала изменить законы Най, чтобы приблизиться к Хаябусе. Но, как будущий правитель, Кагура понимала: страна важнее эгоистичных желаний, получая власть — не обрекаешь себя на рабский труд и голод, но лишаешься счастья, одно заменяется другим, такова людская доля. Властный взгляд юного императора Линга устремлен на Хаябусу, их глаза: пустые, холодные казались такими похожими, в них не проскальзывала тень сомнения, ради долга оба готовы поднять меч на самого близкого. Ханзо в глазах брата и императора видел надменность и гордыню, что лишь подкрепляло его ненависть, казалось, кровавая Луна подпитывала его, все ночные твари окружили его, даруя силу, надеясь, подчинить заблудшего ассасина. Ненависть пьянила, весь мир виделся только сквозь ужасную, зловещую призму. Счастью и вольной жизни нет места на прогнившей земле, лишь твари мрака даруют свободу, на их поводу Ханзо и пошел в эту кровавую ночь. Резкие воздушные волны трепали густые волосы, холод пробивал до костей, но ассасины и глазом не повели, изучая друг друга пристальными взглядами, позабыв, что рождены братьями. Окружение застыло, словно время покинуло небесную обитель посвящения, собравшиеся люди замерзали, превращаясь в безжизненные статуи, завороженные в предвкушении смертельного сражения. Зарево кровавой луны отразилось на стальных лезвиях катан, пугающе, с присущей ассасинам жестокости, говоря о неминуемой гибели одного из претендентов. Ночную нишу украсил звонкий удар, впустивший за собой мощную волну ледяного ветра, всего того, что воспитывали в сердцах убийцы. Казалось, небеса падут к ногам двух детей, обреченных на сражение, в их глазах и душах выветрилась всякая жалость, словно братья действительно были готовы убить друг друга за право власти в жестоком клане. Ханзо ощущал, как кровавая луна наполняет его тело силой, струилась по венам тёмная энергия, смешиваясь с кровью, душой, сознанием, в глазах пылали пламя ярости. Две противоположные стихии столкнулись воедино; лед и пламя, ярость и безразличие, желание и обязанность. Старейшины замерли в ожидании, такого боя никто предсказать не мог, пред людьми сражались дети, хрупкие и маленькие, но, казалось, что бой ведут одни из самых сильных ассасинов Алой Тени. Скрипели, рассыпаясь столпом искр, скрещенные в сражении лезвия, но отступать никакая из сторон не желала, сама Луна положила глаз лишь на двух детей, забыв одарить мир своих леденящим светом, символом покоя. Хаябуса высвободил три сюрикена, на секунду ослабив хватку, швырнув их в старшего брата, что вовремя заметив, отбил оружие катаной, отскочив в сторону, готовясь к следующей атаке. Кунаи и сюрикены столкнулись друг о друга, разлетевшись в стороны подобно, разбившимся о земь, каплями дождя, в ту же секунду ассасины вновь столкнулись в ближнем бою. Ханзо внезапно исчез, растворившись в ночных тенях, выжидая удобного момента для нападения, как и подобает злобным тварям, забравшим у людей безопасный сон. Ассасин напал сверху, его тело больше походило на призрак, испускающий из себя тысячи ядовитых игл, которыми и одарил младшего брата, всем сердцем желая убить недоноска, отнявшего то, к чему Ханзо стремится, всё то, что принесёт Най процветание — не будет уничтожено в ночь Кровавой Луны. Тень младшего проскальзывала меж града ядовитых лезвий, на удивление старейшин, теневой шаг Хаябусы превосходил по мастерству почти всех в клане, он действительно рождён в дыхании Нефритового Змея — гений, каких не видели эти земли. С вязкой смолой пал и призрак, лишь черная кровь окрапила острое лезвие стальной катаны, взгляд ассасина скользнул во тьму, где скрывался Ханзо, изучивший за короткий срок несколько техник, чтобы не так позорно проиграть на глазах у старейшин, чтобы не оказаться посмешищем на священном алтаре. Хаябуса отбил скрытую атаку кунаями одним взмахом, одарив наблюдателей очередной волной ледяного воздуха, от которой сердце замирала, настолько сила ассасина лишена человеческого тепла. Пали, звеня о камень, острые ножи, алый свет отразился от, возведенной к небесам, катаны и тонкий луч провёл до убежища старшего кровавую дорожку. Мальчик сделал шаг вперёд, став невидимой, лишённой физической оболочки, тенью, что карает неверных. Острое лезвие легло на горло, Ханзо упал на холодную землю, его катана валялась в стороне, так легко выбитая один стремительным движением, а теперь ассасин позорно сидит в ногах у младшего брата, готовясь принять неминуемую смерть. Багровая луна отпечаталась у Хаябусы за спиной, словно жнец сошедший в небес, в кровавом свете и чёрных одеяниях, в глазах пустой холод, толкающий мальчика беспрепятственно забирать чужие души. — Откажись от титула. — Приказал ассасин, приподняв лезвием подбородок Ханзо. — Здесь, при старейшинах, откажись от претензий на титул главы Алой Тени. Беспомощность — все, что мог ощущать Ханзо, униженно принявший поражения от младшего брата, от крохотного существа, что обязан защищать, наставлять на истинный путь, став огнём надежды, ведущем в будущее. Юноша и не мог представить, что судьба вольна сделать его настолько слабым, но при это вобьет ему в голову твердные максималистские идеи о том, что все старое необходимо уничтожить ради лучшего будущего, но при этом, Создательница избрала в решающем сражении за идеалы — Хаябусу, кой чтил традиции Алой Тени, не имея собственного мнения. Идеи и невероятный талант, казалось, объедини эти факторы и в мир грядут перемены, но нельзя обладать сразу всем, таков баланс. Ханзо со страхом глядел в этот неправильный лёд в глазах близкого человека, как такое хрупкое существо совершенно не могло испытывать эмоций, а даже если и ощущает, то скрывает это так глубоко, что никакой демон не доберётся до слабостей, спрятанных за тысячами дверей, что заперты огромными замками. Хаябуса опустился ниже, его шёпот не слышен другими, а бледное лицо, что украшал лишь болезненный красный, вновь вернуло оттенок чистого света; бледного и безжизненного. — Умирать за глупость, так и не успев ничего сделать, умирать, подобно изгнанной шавке, этой участи ты желаешь, Ханзо? Стань сильнее меня, брат. И вновь мы сразимся на милость Богам. Ты должен, и будешь жить. — Мальчик ударом руки отбросил брата в сторону, вытесняя за пределы алтаря сражений. Ханзо не совсем понимал действий младшего, но тот, вернув катану в ножны, видимо не собирался прибегать к оружию. Его действия вызвали непонимание и осторожный, едва различимый шелест сухих голосов, лишь юная Кагура смотрела с надеждой, а молодой господин Линг — с явным интересом, промелькнувшем на его, чистом от эмоций, лице. Лишь дети смогли разглядеть человечность, сохранившейся в стальном сердце Хаябусы, он не хотел убивать брата, но толкал к пропасти скалистых гор, даруя мимолетный шанс на спасение, или же обрекая на страшные муки, которые ребенок был готов взять на свои плечи, ради прозрачного лучика спасения. Тяжёлый удар с ноги в ребра и хрупкое тело Ханзо летит в пропасть, подхваченное сильными ветрами, отброшенное куда-то вдаль от глаз. Ощущение невозврата пронзило душу, обвили сознание скользкой пеленой страшные, мучительно долгие, секунды свободного падения, где открывалась необъятная тьма и боль чужого сумасшествия, выжигающее синем пламенем все настоящее, заключая душу носителя в бесконечную иллюзию. Госсен вцепился в стоящего рядом лекаря, не понимающего странную нервозность товарища. Перед глазами волшебника появились рубиновые глаза, искаженные тьмой, безумный дьявольский смех, открывающий во всей красе путь во тьму, на которой так упорно пытаются натолкнуть юношу ужасные кошмары, боль, что преследует его, не уходящая с первыми лучами рассвета, словно мрачные чары уже слились с тело воедино. Госсена с силой тащило в омут краха, забираясь, уничтожая самые светлые частички его сознания. Тьма и свет, стихии, противоборствующие меж собой с начала времён; сложные, непоколебимые, соединённые в людях и балансирующие на тонкой чаще весов, покачивающийся из стороны сторону, склоняющей человеческую душу к одной из стихий. И юношу стремительно тянуло во тьму, невзирая на волю и желания, так желал другой человек, не считающийся с остальными, как с равными себе, колудну нужен был Госсен, и он его получит. Распахнув глаза, волшебник с ужасом обнаружил, что погребение давно окончена, лишь луна играется с едва различимыми клубами дыша, оставшимися после кострища. В воздухе встал тяжёлый холод, вдали глухо отзывались ночные звери, пели кузнечики — хороший знак, грядущая ночь обещала не тревожить своими тварями усталых путников. Тепло чужого тела он ощутил не сразу, умелые руки обосновались у него на талии, прижимая к груди, юноша поднял глаза, встретившись взглядом с взолнованным Клаудом. Целитель опасался, как бы ночные кошмары Госсена не перешли в реальность, не стали бы прямой дорогой к мраку, ведь доверчивое существо броситься ща спасительным огнем, что окажется бездонной пропастью, ведущий куда глубже, нежели Ад. — Я спал? — Вздрогнув, спросил волшебник, продолжая нежиться в тепле, сминая накидку Клауда в дрожащих руках. — Нет. — Суда по голосу, юноша был сильно напряжён. — Ты обмяк и дрожал, не говоря ни слова, как заколдованный. Это вновь он? — Нет… Нет… Воспоминания Ханзо, я видел их, чувствовал его боль и страх. Это лишь одна душа, Клауд, лишь одна… Колдун, в его сознании тысячи душ. Человек с трудом переживает собственные страдания, я едва ли пережил страдания лишь одной душу, а он, если он ощутил на себе боль всех, кто томится в нем? — Ты ищешь оправдания убийце? — Фыркнул шатен в ответ, разрдражаясь слепой добродетели. — Чем бы не являлся твой колдун — мы убьем его, такая тьма противоестествена, подобного в мире не должно существовать. В человеческом, точно. — Я запутался, — выдавил из себя несчастный Госсен, мир открылся ему не в самых приветливый красках. Не так давно, все, что его окружало — каменные стены Штанграда, пределы которых волшебник покидал крайне редко, находясь в сладком заточении зловонного города, что и являл собой целый мир. — Я ничего не знаю ни о лунных камнях, ни о пророчестве, ни о самом себе, а уж тем более, ни о нашем враге. Что я должен делать?! Собрать то, чего я не видел и о чем не знал? Странный соратник императора Линга, колдун, забытое столетие — это все из одной эпохи, существа, пришедшие из далёкого прошлого, оставшегося за гранью нашего понимания. Как я вообще могу быть связан с этим?! Клауд, я чувствую внутри себя эти осколки чужой тьмы, мне так больно, что это сводит с ума. У меня нет силы Хаябусы, смелости Грейнджера, твоего ума, я хотел окончить жизнь священником и умереть в маленьком домике, я никогда не хотел быть избранным, особенным! Во мне нет ничего, чтобы могло понадобиться колдуну, но я ему так упорно нужен… — Мы все в неведении, Госсен. — Клауд смягчил взгляд, подбородком уткнувшись в серебряную макушку, вдыхая лёгкий аромат свежих цветов с чужих волос, ощущая слабые отголоски светлой магии, покоящейся в хрупком теле. — Когда мы доберёмся до храма там будут ответы, не сомневайся. Как бы я не хотел это признавать, но сейчас мы можем только верить, все слишком странно и запутано, я не могу построить никакую единую цепь, ведущую нас к истине. Через твоих кошмары колдун показывает историю, но кто знает, настолько она искажена и куда приведёт дорога, основанная на твоих кошмарах, или его? — А Хаябуса? Что он думает об этом? — Тяжело вздохнул мальчик, без толку просить совета у человека, находящегося в ещё большем неведении. — Ушёл с принцессой. Думаю, у них будет тяжёлый разговор. Хаябуса солидарен со мной — врага нужно убить. Госсен, при той встрече я ощущал абсолютное зло, первобытный страх, его душа, если она есть, навечно запечатана во мраке. Даже если в колдуне и было что-то человеческое — давно погибло и его не вернуть тем светом, что течет в тебе. Одинаковая череда серых, безжизненных стволов, с густыми кронами изумрудных листьев, затмевающих собой раннее светило, сводила Грейнджера с ума. Распрощавшись с товарищами посреди болезненной ночи, принесшей собой не менее отвратительную встречу с Дариусом, юноша спешно следовал по лесному массиву, обреченный скитаться в одинаковых чертогах вечность. Стоило солнцу пробудиться, как скудно заметная, заросшая илом и мелкой травой, едва зелёного цвета, тропа вывела охотника к пролеску, где, средь мелких кустарников, раскинувшихся посреди бескрайнего поля, виднелись очертания гор — ещё одна естественная защита границ Най. На безоблачном небе, едва заметно, более похоже на сизую рябь облаков, струился серый дым, невидимый ниоткуда, кроме как с поля, что со всех сторон обложено горами и Лесом Павших. Воспаленное тяжёлой встречей сознание приказывало Грейнджеру отступать, бежать, как можно дальше от проклятого места, зверье затихло, зло скрывалось в остатках теней, которые ещё не выжгло огненное светило. Не впервой юноше оказываться на бескрайних просторах чужой страны, не впервой видеть далёкий дым, что определённо предвещает встречу с жестокой тварью, и мало, когда пожар в одиноком поселении — случайность. Неотвратимое началось, и тьма, как снежный ком, набирала обороты, захлестывая собой все, что попадалось на пути, вытягивая светлую часть, оставшуюся в душах. Прижав сильнее свёрток с оружием, спрятанный во внутреннем кармане плаща, охотник ускорит темп, намереваясь застать виновника прошедшего в неизвестности пожара, в любом случае, юноша знал о демонической ветке — она не даст ему погибнуть, страшнее лишь встретить средь пепелища её создателя. Ноги путались в липкой траве, так и норовящей тугими цепями обвить непрошенного гостя, сохранить тайны поодаль от человеческих глаз. Первозданная природа словно желала спасти Грейнджера, уберечь от чужих глаз страдания павших в огне. Природа и люди Най так гармонировали меж собой, что это поражало воображение, ни в одной части мира не сыскалось бы такого райского уголка, чрез врата которого неминуемо просачивается мгла. Отбиваясь от цепких веточек, невиданных до сие кустарников, юноша продолжал быстро приближаться к сизой дымке, стремящийся в черным горам, вершины которых покрыты белоснежно-могильным снегом. В глаза били золотые лучи, лёгкие саднило от усталости, в нос врывался ощутимый аромат гари, смешанной с гнилью и плотью, человеческой плотью. Пепел, крошась на глазах, кружил на лёгком ветру, вокруг — тяжёлое безмолвие полностью уничтоженного поселения, очертания которого проглядывались сквозь горные породы, образующие собой кратер, полностью истлевший, утративший всякий намёк, что еще недавно в деревне бушевала жизнь. Грейнджер ступал по прохладой переще, по узкой каменистой тропе, лишь лёгкие волны узкой реки иногда отвечали тихим шёпотом на эхо тяжёлых шагов, по прозрачной воде текли черные обломки досок, истелвшие вещи, знамёна, случайно угодившие в устье горной речушки, напитывающей одинокую деревню. Лёгкие блики света все же достигали пещеры, именно в них юноша заметил на изорванной, покрытой обугленными со всех сторон, дырами, герб, что носил Хаябуса, герб — Алой Тени. Охотник стремительно преодолел остаток пути, оказавшись в просторном кратере, окруженного горами, на камнях виднелась черная прослойка, вызванная жаром пламени. Не осталось ничего, ни одного домика, лишь чёрные, не дышащие руины, толстые бревна, источали дым, отдавая последние отклики тепла, как не старайся — воображение не смогло вернуть даже подобие первозданного вида. Друг на друга, неровной мозаикой, наложились бревна и доски, превращаясь в одну непроходимую, выжженную преграду, торчали из обломков острия разломленных столбов, торчали фрагштоки, а на них развивались чёрные, выгоревшие остатки ткани, лишенные всяких узоров. Пугающее молчание прерывало лёгкое журчание реки и хруст обломков пол ногами, Грейнджер боялся поднять глаз, в его лёгкие вбивался мерзкий аромат горелой плоти, но трупов среди руин он не мой найти, даже обгоревших, практически лишённых изначальной формы, останков. Юноша боялся собственного голоса, такого опустошения он ещё не видел, какие бы твари не нападали на деревне, тем более, поселение ассасинов — выжившие находились всегда. Всеми силами охотник пытался отбросить мысль о том, что к этому причастен демон или колдун, ведь наверняка, враг ещё здесь, упивается разрушением и отголоском страданий погибших душ. Он боялся, неотвратимо боялся Дариуса, своих желаний, которые чёртова тварь посмела так нагло вырвать из самой глубокой темницы чужого сознания, обнажив похабную, дешёвую душонку Грейнджера. Услышав водянистой падение чего-то мягкого, словно слизь с большой высоты, разбилась об пол с характерным звуков, подняв глаза юноша ужаснулся. Вдоль скалистых стен, прямо на чёрной прослойке гари, прибитые стальными кольями к камню, висели обезображенные огнём трупы. Безжизненные тела, искривленные, без кожи, с обожженной до углей плотью, с пустотой на лицах с гримасой отчаяния и страшной агонии, обвили вокруг деревни кольцо. Куски сгоревшего мяса, иногда падали, отрываясь от тел, внутри спекшаяся, мерзкая и всякая кровь, мучительная смерть медленно сгорать, видя, как с человеческой жизнью горит и дом. Ужасающее представление устроил палач, заставив ассасинов медленно гореть, крича от боли, наблюдая за погибелью поселения, но даже по изуродованным трупам можно понять: страшной участи подвергли и детей, даже младенцев, чьи крохотные тела, похожие на горелое бревно, можно было разглядеть в дьявольском кольце. Грейнджер тяжело дышал, не в силах поверить в ужас, что творился здесь не так давно, ощущая каждой клеткой тело небывалую боль, оставшуюся на обожженных, безглазых лицах ассасинов. Юноша хотел броситься бежать, но ужас сковал тело, словно языки адского пламени все ещё существовали и решили в полной мере покарать непрошенного гостя, сердце болезненно вбивалось в грудную клетку, выбивая последние остатки воздуха из лёгких. Холодность рассудка никак не могла вытеснить бешено клокочащее от страха и ярости сердце, лишь сдерживало безумный крик, на который охотник уже был готов сорваться, дабы вызвать адскую тварь, посмевшую сотворить такое с людьми, с сотнями людей, чьи трумы сейчас намертво вбиты, фактически, приплавлены к скале собственными соками. Грейнджер не ощущал, как сжимает холодную рукоять кинжала, погрузившись в безумное отчаяние, мысли судорожно сменяли друг друга, но каждая из них вела к неотвратимому финалу: им не победить в этой войне. — Понравилось? Услышав знакомый голос, охотник, злостно выругавшись, отправил в источник звука кинжал, со свистом режущий воздух. В минуту отчаяния сила юноши перешла за предел человеческой, взглянув в ненавистные рубиновые глаза, он потянул за леску обратно, не желая расставаться с последним оружием, демоноборец решился принять ближний бой. — И от чего ты на меня нападаешь? — Усмехнулся Дариус, наблюдая за боевой стойкой мальчика. — От того, что боишься или от того, что идиот? — Ты!.. — Процедил сквозь зубы Грейнджер, обрушив на врага новую порцию ненависти, от чего на лице демона расплылась блаженная улыбка. — Бездушная тварь! Это твоих рук дело?! — Косвенно, но, да, моих. — Демоненок развел руками, тяжело вздохнув, весь его прежний задор куда-то пропал. — Читать морали демону — как глупо. Подумай своей головушкой, мальчик, зачем мне — командиру адского легиона убивать деревню ассасинов? — Контракт. — Сжал кулаки охотник, все же подавив желание броситься в схватку, в которой, очевидно, не ни шанса на благополучный исход, а Дариус убивать юношу не собирается. — И что?! Это не отменяет тот факт, что ты всех убил! Заставил людей гореть заживо, ублюдок! — У меня более элегантные методы убийства. — Демон пребывал в скверном настроении, мальчишка и его псы испортили ему чудесный ритуал поглощения души. Ему не хотелось изводить Грейнджера, слушать поток бесконечных оскорблений и жалкие попытки противиться неизбежному. — За тысячи лет я наслушался криков, а мольбы о пощаде меня утомляют, а причинять людишкам страдания вовсе перестало приносить удовольствие. — Ты что жалуешься мне?! — Юноша бросился с клинком на демоненка, но тут же был перехвачен и утянут в странные объятия, а серебряное лезвие глухо впилось острием в одну из тлеющих досок. — Ты — сумасшедний! Что ты несёшь?! — От подступающего жара ноги охотника подкосились, а чужие руки нагло располагались на талии, сомкнутые в замок, горячим дыханием Дариус опалял линию роста волос у основания шеи, от чего все тело пробивала мелкая дрожь. — Продавая душу Дьяволу, мальчик, носитель контракта обязуется исполнить желание, а после — забрать душу в Ад. Я лишь дал силу, благодаря которой эта прогнившая душонка осуществила свою идиотскую месть, и знаешь ли, пыталась меня обмануть, парочка слёз и глаз, полных лжи и зависти, и, о, Боги, тварь, убившая сотни людей из-за зависти и собственной слабости — прощена, а дорога в Рай ей открыта. Лицемерие, мерзкое, присущее грязным людишкам, полным гнили, а ты судишь меня потому, что я — демон? Однако, я открыт перед тобой в истинном облике, без всякой фальши. — Пламя бездны в тебе выжгло последние крупицы здравого смысла?! — прошипел Грейнджер, наровясь вырваться из хватки сильных рук, от жара, сильнее окутывающего его сознание, от зачатков возбуждения, которые демон стремился взрастить. — Ты — хитрая, лживая тварь! Я не поведусь на твои речи! — В серых глазах пыпало яркое пламя ненависти, выстесняя за собой страх и все остальное, сливаясь с возбуждением, возводя чувства юноши к пику. — Только вот твоё тело неотвратимо тянется ко мне. — Дариус рукой скользнул к члену, растянув губы в надменной ухмылке, ощутив, как напрягся орган под тканью штанов. — Ты ненавидишь меня, но так же хочешь, чтобы я овладел тобой без остатка… Сделал своим, ты ведь именно этого желал, да, ещё с далёкого юношества, ночами мечтал о том, о чем не должны думать, забитые рамками священных трактатов, хорошие мальчики. — Не смей! — Яростно вскричал охотник, извернувшись в объятиях, оказавшись лицом к лицу с ненавистым врагом, губами ощущая томное дыхание и пронзительный взгляд багровых глаз. — Это мысли четырнадцилетнего и глупого юнца! Не смей даже подумывать о том… — Стыдиться своих мыслей — лицемерие. Тем более, стыдиться перед тем, кто напрямую относиться ко всем страшным грехам, которые вы, людишки, совершаете вдали от чужих очей, а потом так жалко несетесь в церковь за прощением. — Отпусти меня. — Собрав весь холод в остатках сознания, молвил демоноборец. — Тогда ответь мне на вопрос. — Дариус подался вперед, мимолётно коснувшись чужих губ, оставляя на коже приятную, жгучую влажность. — Кого же ты хочешь больше подвергнуть опасности: себя или ненаглядного Госсена, который, когда ты не выдержешь, станет жертвой всех твоих грязных фантазий. Невинный мальчик, с розовыми щечками, пухлыми, такими противно-ровными, но притягательными губами, а его блеск поистине светлых глаз — и всё это уничтожешь ты, Грейнджер. Он будет стонать, умолять тебя прекратить, извиваться от боли, испорченный тобой, пока ты, в безумстве, будешь продолжать выбивать из хрупкого тела остатки чистоты. — Демон прильнул к уху, опаляя его дыханием, с жадностью наслаждаясь мелкой дрожью, пробивающей тело жертвы, тяжёлым дыханием, возбуждением, которое юноша не мог унять. — Или позволишь мне сделать с тобой все, что я пожелаю, избавляя тебя от этого грязного желания… Без-воз-мез-дно. — Чтоб ты сдох, чёртов шантажист! Как же я тебя ненавижу! Твои грязные чары! Я всем нутром их ощущаю! — Какой упрямый мальчишка. — Фыркнул Дариус, доведя Грейнджера до такого эмоционального исступления, что тот просто не замечал их близости, поглаживаний, которыми демон одарял человеческое тело. — Я давно мёртв, давно не испытываю влечения, но играть с твоими чувствами — мне интересно, такой искренней ненависти, такого жадного желания я ещё не встречал. В твоих серых глазах кроется много тайн, много отвратительный мыслей, переплетённых со святым благородством. Образ грязной мрази и рыцаря из девичьих сказок в одно лице, жаль, Грейнджер, что рыцари — и есть те самые грязные мрази, носящие в доспехах своё дерьмо, насилующие мужчин, женщин, детей — плевать, это — животные, закованные в латные доспехи, давно сошедшие с ума. А теперь подумай, я хоть немного похож на то, что описал тебе? И рассуди правильно, чем люди отличаются от «бездушной мрази». — Ты добиваешься моего снисхождения?! — Рассверепел юноша, руками вцепившись в шею демона, но кожа даже и не думала проминаться под давлением пальцев, словно все усилия охотника для твари были неощутимым прикосновением. — Поверь, скажи эти слова причина твоей первой влажной фантазии — ты бы, захлебнувшись слюнями, принял бы его идеалогию. Факты людям не нужны, им важно лишь то, кто им говорит очевидные вещи; всеми уважаемый король или же тварь из преисподней. Скажу проще, кого бы ты выбрал: человека, который на глазах убил сотни маленьких детей или же демона, что спас детишек, убив обезумевшего злодея? Это конкретная ситуация, здесь нет «если бы» или «но». Глаза Грейнджера остекленели, дыхания едва хватало, чтобы находиться в сознании, то было сбивчивым и отрывистым, принимать условия Дариуса он совсем не желал. Слушая его слова, юноша невольно задумался о правоте демона, врага, которого поклялся убить, но больше всего на свете охотник мечтал раствориться в пуль, чтобы никогда не ощущать болезненных объятий. Ситуация доведена до предела абсурда, рушащая все устои и жизненные ценности Грейнджера, его душу, выворачивая из сознания все самые отвратительные желания. Видя их, любой священник бы принял юношу за богохульника, посланника Ада, одержимого, за что и кого угодно, но не за обыкновенного человека, коим и являлся демоноборец, спасший множество жизней, имеющий свои соблазны, как и каждый из людей. Стоять в объятиях Дариуса, что бесстыдно опускает охотника с головой в омут страшной правды, что не осуждает за грязные мысли, что расписывает, в порыве скрытой ненависти, истинную природу людей и всю их грязь. Бездушное создание — единственное, что принимает Грейнджера таким, какой он есть, со всеми изъянами, даже с той ненавистью, с которой юноша смотрит в глаза Дариусу, что действительно готов принять охотника без остатка. И делал он свою грязную работу не пытками или мучениями, словами, тем, чем не умели пользоваться: палачи, судьи, инквизиторы, выжигая из народа всех, кто хоть малость отличался, и именно демон — порождение зла, принимает эти отличия в свои объятия. — Он бы не принял твою любовь, Грейнджер. — Ощутив разлом хрупкого сознания, отчеканил демоненок. — Он бы убил сотню детей, лишь бы не выбирать сторону Ада. Юноша полностью обмяк в чужих руках, его сердце неистово билось, мысли разбились на мелкие осколки, не желая складывать картину воедино, разум всё ещё кричал о лживосте Дариуса, о его истинной дьявольской хитрости. Мысль, что не давала ответить на поставленный вопрос — он враг, охотник знал точно, он связан с колдуном, преследующим их. Грейнджер не хотел принимать чужую правоту, зная, что его медленно, но верно, склоняют к заключению союза, высший демон никогда не будет распинаться ради развлечения. Из возраста наивного мальчика охотник давно вырос, сладкими речами куда проще склонить Госсена ко тьме, но никак не того, кто кровью клялся защитить мир от тварей мрака. Судорожный поток мыслей не приводил никуда, казалось, что юноша полностью потерян на перепутье дорог, каждая из которых, выбранных им теперь виделась ошибочной, неправильной, ведущей в никуда, где есть бегство лишь от себя самого, от душевных терзаний, желаний, что Грейнджер хотел уничтожить без остатка. Демоноборец не заметил, как отвел взгляд, пусть и клялся до конца смотреть в глаза самой жестокой твари, впервые, ощутив ошибочность своих суждений. Даруис, пусть и не причиняет юноше вреда, но вполне может сотворить с другими людьми ужасные вещи, стоит его оставить в живых, однако, люди, что прибегают за помощью ко тьме — грешны, и чем же демон не каратель грешников. Охотник окончательно потерялся, сбился с истинного пути, отбросив свое предназначение, ожидая от демоненка дальнейших объяснений, но последний терпеливо ждал собственных выводов жертвы. Человек устроен так, в особенности, охотник на демонов, что склонен видеть в любых действиях скрытый смысл, искать мотивы, личные интересы, не в силах понять, что большинство действий не несут за собой никого мотива. И это взаимная подозрительность только подкрепляет эту неизгонимую мысль, порождая в душах людей и поведении скрытый смысл, когда каждый пытается перестроить истину под себя. Дариус имел практически безграничную власть, силу, позволяющую ему действовать без мотивов, а лишь ради удовлетворения собственной скуки, вынуждая Грейнджера искать подвох, дрожа от непонимания. — Одиночество. — Внезапно отозвался охотник, взглянув на демона серыми, лишёнными понимания глазами, он был призван к эмоциям, а поведение Дариуса чудилось слишком не логичным, поэтому вывод напросился сам. — Тебе одиноко. Если дело не в моей душе, не во влечении, значит, тебе одиноко. — Абсурдный вывод. — Демон надменно оскалился, с высокомерием взглянув в серые глаза, где огоньки яростной ненависти медленно затухали. — Такой же, как и твоё поведение. Демоны не способны любить, не способны ощущать ничего кроме желания властвовать и разрушать. Ты мог убить нас, но не сделал этого, можешь убить меня, но вместо этого разглагольствуешь о разнице и схожести демонов и людей! Разумеется, это твои путы лжи, но я не тот, кто достоин быть оплетенным этими сетями, правильнее склонять ко тьме Госсена, который так вам нужен, а не меня. — Что? Теперь ты уже не так меня ненавидишь? — Усмехнулся Дариус, наблюдая за мальчиком, который уже не воротился от объятий и прикосновений, а наоборот, принимал их. — Не обольщайся! Ты все ещё мой враг! — Грейнджер поджал губы, выдавливая из себя слова, противясь своему неправильному влечению. — Ты… Ты прав, во всем прав, грязный, мерзкий!.. Демон оборвал гневную тираду властным поцелуем, пробираясь языком сквозь сомкнутые рефлекторно губы, всем телом ощущая, как жертву колотит от злости, как он яростно сопротивляется и смущается собственной реакции. Щеки юноши вспыхнули, а без того сбитое дыхание окончательно потеряло крупицы хоть какой-то последовательности, голова закружилась от переизбытка эмоций, а окружение заставило охотника вздрогнуть, сотни безглазых, сгоревших в муках людей смотрели на аморальный поцелуй демона и демоноборца. Сопротивляться жару, буйствующему в теле оказалось невозможно, Грейнджер прогибался под крепкими руками, от своей беспомощности кусал Дариусу губы, пробуя на вкус демоническую кровь, задыхаясь до отвращения и страсти. Юноша впивался ногтями в плечи демоненка, хоть как-то пытаясь доказать, что его желание всё ещё играет роль в сложившейся ситуации, что он не очередная жертва злостной твари, а нечто большее. — Не здесь… — сбивчиво шептал Грейнджер, получив секундную возможность отдышаться. — Только не здесь… — Это твое желание отдаться мне, я не вынуждал. — С лукавой улыбкой бросил Дариус, обволакивая жертву фиолетовыми путами, вынуждая хрупкое тело вжаться в его собственное. — Ублюдок, какой же ты ублюдок. — Сквозь зубы шипел юноша, стягивая в кулаках ткань рубашки на груди демона, надеясь дотянуться на кожи, чтобы нещадно сжать её между пальцев. Между телами не осталось свободного пространства, от чего возбуждение становилось сильнее, жар внутри ощущался остро, приправленный ненавистью. Тёмная магия скрыла собой тёплый воздух, лучи солнца и приятный ветерок, отправив носителя и жертву в безжизненное пространство, где трудно и сухо дышалось. Приглушённый фиолетовый свет факелов, совершенно ледяной и статичный, освещал отделанную чёрными, неровными булыжниками, комнату, без всяких изысков. Вырезанное в стене окно, без ставень, источало ало-черный блеск, как от ночного пожара, кроме глухого эха собственных шагов не было слышно ничего. Около окна стояла унылая, сделанная из чёрного металла, с кривой резьбой, двуспальная кровать, отделенная от комнаты лёгкой, синенивой вуалью, висящей на таких же неаккуратных стальных креплениях. Помимо кровати, под один из факелов, стоял такой же чёрный стол, ножки которого полукругом извивались к основанию, образуя подобия лапы животного и лепестков, что её обвивают сплошным, неумело сделанным, браслетом. — Ты притащил меня в Ад?! — Злостно выпалил Грейнджер, едва ли они оказались в покоях, отталкивая демона, который только шелестяще смеялся на очередную истерику бедолаги, всё ещё борющегося со своим неправильным выбором. — Ты сказал «не здесь», но не удосужился уточнить, где именно ты хочешь подарить мне себя. — Дариус развел руками, давая юноше секунду мнимой свободы, а затем, молниеносно бросил его на мягкую перину, оказавшись сверху, наслаждаясь обилием эмоций и красок на бледном лице жертвы. — Никто из живущих здесь не увидит, как я лишаю тебя чести. — Как же я тебя ненавижу… Грейнджер сам подался вперёд, вовлекая демона в поцелуй, где сразу же попытался захватить инициативу, на что получил приглушенную насмешку. Гордость охотника разрывала сознание изнутри, вынуждая юношу самому тянуться за ласками, самому их дарить, ведь действовал он по своей воле, поэтому всеми силами пытался доказать, что не является жертвой дьявольских козней. Дариус целовал властно, жадно исследовал влажный рот, оттягивая чужие губа, осторожно прикусывая, с наслаждением пробуя горячую кровь. Демон вжал юношу в кровать, лишая любой возможности повлиять на ситуацию, томительно медленно избавлялся от мешающей одежды, лишь изредка касаясь горячими ладонями чувствительной кожи. Наигравшись в губами, Дариус прильнул к обнаженной шее, довольствуясь мертво-бледной кожей, где прекрасно будут смотреться алые цветы, которые демоненок оставлял. До боли, до тяжёлых вздохов он засасывал кожу, играясь с вцепленным участком языком, оттягивая льняную рубашку, опускался ниже, оставляя неразрывную цепь засосов. Грейнджер глухо стонал, заливаясь краской от непривычных ощущений, почувствовав себя совсем юным, словно впервые наслаждался близость с кем-то. Принимать ласки от Дариуса было слишком тяжело, здравое сознание продолжало борьбу, надавливая на моральные принципы, однако, тело с удовольствием подавалось во власть умелых рук, требовало большего, отзываясь внизу болезненной пульсацией. К своему ужасу, охотник обнаружил, что его запястья наглым образом прикованы к изголовью кровати, а хитрый демон вдоволь собирается насладиться страданиями человеческого тела. Последний и не собирался давать жертве иллюзию на ощущение власти, расставив позиции так, как считал нужным, продолжая издеваться поцелуями, проходясь по чувствительным зонам, что Грейнджер пытался утаить, сдерживая в себе тяжёлое дыхание и слабые стоны. Юноша податливо вернулся в спине, позволяя Дариусу жалко впиться острыми ногтями в лопатки, разрывая лёгкую ткань рубашки, которая, в последствии окрасится кровью от полученных ран. — Ублюдок… Пожалуйста… — Шипел охотник, не в силах сдерживать нахлынувшего желания, набухший член жалостливо ныл, болезненно упираясь в плотную ткань штанов. Демон навис над жертвой, надменно улыбаясь тому в лицо, сохраняя в памяти каждую эмоцию, лёгкий румянец и сбивчивое дыхание, упиваясь это вынужденной податливостью, которую Грейнджер так хотел скрыть. Рукой он скользнул к возбужденному органу, невесомо массируя через ткань, от чего юноша резко выгнулся навстречу, издавая томные вздохи, задыхаясь от собственного смущения, ненавидя положение, в котором оказался. Охотник дёргал затекшими руками, на запястьях начали темнеть первые синяки, он кусал губы, толкаясь вперёд, злясь от бессилия, ведь демон продолжал издеваться над ним долгой прелюдией, целуя каждый участок коже, слишком медленно побираясь к сокравенному. Словно Дариус и вовсе не испытывал возбуждения, добросовестно исполняя очередную просьбу грязной душонки, но очевидный бугорок, выпирающий у него на штанах и лёгкая дрожь выдавали собственные желания демоненка. Горячими губами Дариус прильнул к соскам, покусывая розовые бусинки, посасывая до синяков, выбивая из строптивого мальчишки остатки гордости, вынудив его кончить от одних только ласк. Ощутив горячую влагу на штанах охотника, демон издевательски улыбнулся, одним взглядом заставляя Грейнджера стыдливо отвести глаза, в которых слишком отчётливо проглядывались его сокровенные желания. Избавившись наконец от мешающих пут одежды, Дариус обвил рукой влажный влажный, собирая пальцами смазку, вызвав у жертвы очередной приступ эйфории, заставляя содрагнуться от откровенных прикосновений. Демон вовлек юношу в мучительно долгий поцелуй, где медленно сплетался с расслабленным языком охотника, который уже не так яро пытался захватить инициативу. Подушечками пальцев он коснулся напряжённого колечками мышц, заставляя Грейнджера сдавленно застонать, ерзать на увлаженных, его собственными соками, пальцах. Дариус неторопливо ввёл палец на одну фалангу, изучая узкое пространство, двигаясь томительно в такт их неразрывному поцелую, что лишил дыхания обоих. Разум дурманило чувство абсолютной власти, похотливое лицо Грейнджера, его рваные и зрелые стоны все больше толкали демоненка к тому, что грубо разорвать хрупкое тело, насладиться всем спектром эмоций, на которые способен мальчишка. И в то же время хотелось сладострастно пытать охотника, заставлять его умолять, чтобы он навсегда позабыл о навязанных обществом принципах, полностью отдавшись во власть Дьявола. Слишком многое хотелось видеть в серых глазах, от ненависти до безумной любви, от мучительного желания до смертельных проклятий, впервые Дариусу хотелось испить из человека все, овладеть разумом, и душой, и телом — всем, без остатка, сохранив при этом личность Грейнджера, его собственные чувства, идеалы. Заставить врага полюбить себя. От томительной подготовки у Грейнджера темнело в глазах, тело содрогалось от конвульсий, каждое умело движение мучителя приносило несравнимое удовольствие. Ощущение горячих пальцев внутри, как медленно подаются тугие стенки, впуская инородный предмет, как в ненавистных рубиновых глазах отразиться такое же грязное желание, страсть, с которой юноша требовал ласки. Демон погрузив полностью палец, изучал горячее нутро, нащупав бугорок простаты с силой надавил, наслаждаясь хриплыми стонами, смешанными с проклятиями, приходя в экстаз от одного ощущения, как жадно принимает пальцы в себя чужое тело. — Быстрее… — Сбивчиво шептал Грейнджер, дергая руками, противясь сладкой истоме, приятно тянущей внизу живота. — Сделай это, Дариус… Я не могу больше… — Чтобы ты потом кричал, какой я безжалостный ублюдок, отымевший тебя без подготовки? — С усмешкой вопросил Дариус, болезненно прикусив мочку уха, рукой скользнув к вновь возбужденному члену, сжимая его у основания. — Хотя с твоей вредностью, как бы я не старался — ты найдёшь, за что обвинить меня. — Какой ты невыносимый… — Проскукил юноша, закусив от обиды несчастные губы. — Ненавижу… — Вредный мальчишка, я оставлю тебя здесь и уйду по своим делам, если не перестанешь. — Демон кивком указал на связанные руки, надавив на простату, вызвав моментальную реакцию в виду жалостливого стона. — А сам себя удовлетворить ты не сможешь. Не забывай, только я могу вернуть тебя из Ада. — Поцелуй меня… — Прошептал Грейнджер, ощущая волны дрожи во всему телу, обессилено принимая поражение в изначально обереченной игре. Дариус коснулся распухших губ своими, мягко проводя языком по ранкам, исцеляя их, наслаждаясь едва ощутимым вкусом стали. Томить юношу он не стал, продолжал подготовку двумя пальцами, чередуя круговые движения ножницами, легко растягивая влажные и горячие стенки. Грейнджер извивался, прогибаясь под демоном, чья свободная рука нагло скользила по телу, исследуя его, намеренно играясь с эрогенными зонами, которыми природа щедро наградила такого свиду непробиваемого охотника, способного один своим взглядом серых глаз убить. Мальчишка стонал, краснел, усыпанный множеством алых засосов, идеально лежащих на его молочной коже, приятно наблюдать детское стеснение на грозном лице, даже продолговатый шрам под глазом не стирал великолепной картины детской невинности, представшей перед Дариусом. Растянув проход уже четырьмя пальцами, демон наконец закончил длительную подготовку, в ходе которой приходилось зажимать Грейнджеру член, не давая ему кончить повторно, раньше времени. Он медленно погрузился в разгоряченное нутро, издавая первый тяжёлый вздох, напрягшись от того, что тугие стенки до боли сдавили член. Дариус обхватил руками бедра, впившись в кожу до синяков, потянув юношу на себя, от чего оба существа тяжело дышали, наслаждаясь взаимным блаженством и болью. Демоненок опустился у приоткрытым губам охотника, замерев внутри его, ожидая, когда мышцы расслабятся. — Бесценно. Твоё выражение лица сейчас. — Отрывисто говорил Дариус. — Чёрт, вредный мальчика, ты слышком нечеловечески красив. Почему именно ты? Ради этого выражения лица, ради стонов и дрожи, ради благодарности и ненависти в твоих глазах, Грейнджер. Вас тянет к отвратительному, признай… — Чёртов садист… — Задыхаясь, вымолвил юноша, толкнувшись вперед, погружая в себя чужой орган, издавая при этом развратные полустоны. — Твоя нежность хуже гильотины… — Провокатор. Дариус не вытерпел, со всей силы толкнувшись в охотника, сразу же двигаясь в быстром темпе, слушая благодарные вскрики, мелкие крупицы слёз, подступивших к серым глазам, вынуждали демона срываться, болезненно вжимая жертву в перину. Губами он смахнул солёные слезы с щек, погрузив обоих в голубой поцелуй, где и вздохнуть Грейнджеру не давал, высасывая из лёгких последние крупицы воздуха, выбивая рваными движениями остатки духа. Юноше, ждавшему этого ощущения подчинения столько лет, понадобилась пара грубых фрикций, чтобы обильно кончить на живот. Тело пронзила лёгкая и приятная слабость, мышцы расслабились, оставив владельца витать где-то между невесомостью и реальным миром. Ощущение заполненности выбивало всякие мысли из разума, оставив лишь сладкое удовлетворение, избавившись от идеалов и принципов, сковавших Грейнджера самыми прочными кандалами. Он и не сразу понял, как Дариус освободил затекшие руки, как заключил его в свои тёплые объятия, двигаясь томительно медленно, позволяя юноше в полной мере насладиться оргазмом, что был ему неведом ни с одной из проституток, с помощью которых охотник пытался избавиться от своего грешного влечения к мужчинам. Демоноборец хлипко обнял любовника, раскинув ноги в стороны, позволяя и демоненку в полной мере насладиться соитием. Дариус мог бы вечность измываться над хрупким человеческим телом, одаряя его горячими поцелуями и ласками, иметь Грейнджера до потери сознания, до болезненной пульсации тугого колечками мышц, пока не вытрахает из строптивого ребенка все до капли. Впереди у них была вечность наслаждаться друг другом, поэтому демон, решив, что накажет охотника в другой раз, когда тот перестанет стонать и умолять закончить ещё во время прелюдии, тогда и можно будет в полной мере довольствоваться развратной душой. Набрав нужный темп, сковав юношу в тисках между своим торсом и постелью, Дариус обильно кончил, едва ли успев извлечь член из дырочки, прямо на впалый живот, без того заляпанный в сперме. Демон свалился сбоку от усталого Грейнджера, убирая с его лба путы смоляных волос, наблюдая, как медленно восстанавливается сбитое дыхание, как вздымается, покрытая засосами грудь, как пульсируют артерии на напряжённой шее, как сходит на нет последний уголёк ненависти в, стеклянных от влаги, глазах. Дариус довольно водил хвостом из стороны в сторону, наблюдая, как юноша приходя в сознание, обнаруживает последствия своего решения, злиться от вязкого семени, стирая его с живота краем одеяла, ужасается количеству алых цветов, рассыпанных на молочной коже, дёргается от приятной, тянущей боли. — Урод! Я задушу тебя! — Рычит от злости охотник, тут же теряя весь запал, оказавшись в объятиях, наблюдая за счастливой, почти невинной гримасой на лице демона. — Ты… Мерзкий извращенец!.. Чёрт… Я… Ухожу! — Куда? — Дариус вальяжно разлегся на кровати, подпирая голову рукой, наблюдая за нелепыми попытками натянуть одежду на разгоряченное тело, за ругательствами демоноборца, который, поняв, что его рубашку порвали, бесился, как невеста на выдане. — За дверью тысячи демонов, готовые разорвать тебя в клочья. И где этикет, мальчик? Сбегаешь от меня, как грязный пьяница от очередной проститутки? — А ты разве не этого добивался? — Раздосадовано фыркнул Грейнджер, обречённо рухнув на кровать. — Я — нет. Не заставляй меня повторять: мне не двадцать лет, чтобы, как животное, бежать трахаться по первому зову природы. У тебя такая прекрасная возможность узнать ответы на интересующие вашу горе-группу вопросы. — Словно ты мне выложишь всю правду? — Ты даже не пытался спросить. — На лице демона заиграла самодовольная улыбка, он лёгким рывком притянул жертву к себе, прижав голову юношу к груди, играясь пальцами со спутанными волосами. — А на парочку ответов ты заработал. Грейнджер зашипел, удерживая себя от очередной перепалки, успокоившись, ощущая под собой ровное дыхание и тепло, действующее, словно успокоительное. — И что тебе известно о колдуне, преследующим Госсена и о забытой столетии? — Восемьсот лет минуло с тех пор. — В гранатовых глазах показался проблеск печали. — Забавно, но я тогда был человеком. В те дни на земле был единственный континент — Атаронай, океаны неистово бушевали, обрушив на людей весь свой гнев, тогда и возвели вдоль границ прорезающие облака стены из чёрного монолита, сковавшие границы континента в кольцо. Развитие тех времён и нынешние технологии — разнятся по уровню развития, что для вам прорыв, для меня — забытая в летописях игрушка на потеху любителям истории. Я был командующим королевской армии, славился жестокостью и мастерством. Скажем так, был последним, кому открыта дорога в Эдемовы врата. В тот день океан бушевал пуще обычного, словно кара, пришедшая с небес, я не верил, не мог поверить глазам, когда одна из Лун откололась и под силой притяжения пала на землю. В океан. Король моей страны со своей супругой отправился на восточную границу Атаронай, издали можно было разглядеть золотую лестницу, посреди океана, как миллионы тёмных и светлых огней рассыпаются друг о друга, это послужило началом войны трех миров: демоны, ангелы и люди. История об этом времени настолько искажена, а источников — катастрофически мало, единственное, сохранившиеся с того времени постройки — пять храмов, каждый их которых находиться в одной из четырёх сторон света, а в центре, в гигантском водовороте, где властвуют грозы и шторма, последний, пятый храм, складывающий воедино печать, отделяющую мир людей от остальных двух. — Тогда почему ты можешь так свободно ходить по нашему миру? — Грейнджер удивлённо вскинул бровь, состыковывая известные ему от Госсена факты и слова Дариуса, что действительно, не лгал, противореча бесовской природе. — Печать ослабла. Вернее сказать, её создатель создал брешь. Я погиб практически через год, когда началась война, когда континент разрывало от страшных землетрясений, всюду избергались вулканы, берега резали ветра, вытачивали острые камни бесчисленные волны, небо тогда пылало, как и океан — черно-красная жижа из-за крови и многих подземных выбросов, что отравляли воду. Моему королю была дарована вечная жизнь, а мне — страдание в Аду до сего часа, когда великий спаситель всё же явиться, освободив меня от оков дьявольского пристанища. Это был двусторонний союз: либо с тварями мрака, либо с людьми, то, что колдун здесь, значит, выбрал нашу сторону. Перед тем, как обратить меня демоном он сказал: если на свете появится душа, что по чистоте сравниться с моей — убедись, что та не станет препятствием к моей цели. Волшебство людей почти потеряно, когда раньше, каждый мог использовать магию и это не являлось ненормальным, как сейчас. Тот, кто обратил меня с помощью магии людей остановил катастрофу, уничтожил Луну, а её остатки — Лунные Камни, использовал в качестве печати, отделившей человечество от Рая и Ада. Те твари, что шрыняют в ночи — отголоски прошлого и ослабленные временем мутации. — Не понимаю, зачем он спас людей, чтобы сейчас их уничтожить? — Юноша тяжело вздохнул, уткнувшись в грудь Дариуса, судорожно пытаясь состыковать между собой хрупкие осколки странной истории, поросшей новыми подробностями, однако, от этого понятнее не становилось. — Кто он вообще? Или что? Я не понимаю, зачем ему превращать тебя в демона… Брешь в печати и как Госсен связан с этим? — Его звали Ланселот, мотивы его, как и тогда, мне не ясны. — Демон прикрыл глаза, погружаясь в омут воспоминаний, ища, за что уцепиться, дабы хоть немного приблизиться к разгадке существа, способного в одиночку контролировать целые миры. — Он спустился с небес, вместе с Луной. Золотая лестница — соединяет все миры, а её появление значило то, что война неминуема и человечество обречено. А какие цели движут Ланселотом сейчас — мне неизвестно. Скажу лишь то, что этот колдун невероятно умён, он заключил контракт на столетие вперёд, казалось, зная каждый из миллиона пришедших дней и видя все события на тысячелетия вперед. Я не меньшем заблуждении, чем ты. — На кой хрен ты тогда просил меня задавать вопросы?! Боже, ну и толку с этой легенды?! — Грейнджер внезапно осёкся, холодный пот выступил по телу, украшенный сильной дрожью. — Если Госсен попадет в храмы — печать будет уничтожена, тогда судьба забытого столетия повториться?! Этого твой ублюдочный хозяин Ланселот добивается?! — Юноша хотел схватить демона за воротник, обнаружив, что Дариус по-прежнему обнажен. — Понятия не имею. В любом случае, он убил Сатану, возглавил Ад и дал мне полную свободу действий. Думаю, мы всё ещё далеки от понимания истины и мотивов Ланселота, он изначально был их тех, кто отдаёт чёткие приказы, превращая своих союзников в идеально работающую машину, где у каждого своя задача. — И где он сейчас?! Черт, верни меня к моим товарищам! — Ну нет, — Дариус расслабленно пожал плечами. — Помогать врагу не в соих интересах, я дал тебе сведения, дальше ты волен поступать как хочешь, можешь даже примкнуть ко мне, что я и рекомендую. Одалеть это существо — невозможно. — Заткнись! Никогда! — Грейнджер резко вскочил, вырвавшись из объятий. — Так и знал — это все твои бесовские происки! Ты одурачил меня! — Ланселот в Цериме. Как ты туда доберёшься — мне плевать. — Голос демона звучал холодно, с ниткой равнодушия и обиды. — Выбор ты сделаешь сам, однако, если вашей стороне суждено поиграть, для тебя найдётся место, где ты продолжишь жизнь рядом со мной. — Отвратительный акт милосердия. — Процедил охотник сквозь зубы, надувшись от злости, обиды и собственных противоестественных чувств. — Не жди от меня вселенской любви только потому, что я спал с тобой, невыносимый… В следующий момент губы юноши были накрыты нежным, влажным поцелуем, словно демон прощался с ним, словно, влюбился в человека, врага, демоноборца. По телу Грейнджера пробежала приятная дрожь, он и сам поддался на влечение, в глубине души не желая расставаться с демоненком, которого пытался ненавидеть. Фиолетовые путы обвили их тела, подарив обоим последние секунды горячих объятий, оставляя за собой сладкую горечь прощания, обреченную, неправильную, которой не должно существовать в конаничном мире, где всем ведуют церковные трактаты. В нос ударил аромат горелой плоти и сажи, тело обдавал неощутимый ветерок, от прежнего ощущения тепла остались лишь воспоминания, ведь юноша остался один посреди сожженной, полной трупов, деревни, словно произошедшее — лишь сон, воплощение восполенного сознания. На губах ещё сохранился солоноватый привкус страсти. Посреди хаоса и смертей, Грейнджер, на которого взирали с насмешкой и презрением, прибитые к камню тела, ощутил себя как-никогда одиноким, брошенным в огромном мире. После расставания с командиром у юноши наконец появилась цель бесконечных скитаний, однако, куда следовать он не знал: бежать вдогонку — не успеет, в Церим — умрёт, к императору — встретит осуждение, ведь мало кто поверит словам, полученным от демона. Охотник вскинул голову к небесам, наблюдая за стаей кружащих птиц, беззаботно летающих под голубым полотном, не ведая о страшных душевных тяготах, что несут в себе люди, закованные в рамки, ими же созданные.