Апофаназия грёз.

— Помоги… Помоги… — Зацикленный дотошный полусвист-полушепот крутился в голове, словно отскакивал от черепной коробки, образуя эхо. — Помоги… Помоги… — Голоса, тысячи которых спелились в единый звенящий гул, утихать не собирались. Вырывались мольбы падших сквозь толщу океанической воды, из глубокой бездны, где тьма отбирает власть светило, на дне, где от тяжести разрывается голова, разбрыгивая всюду алую кровь, что не заметит никто, лишь злые твари подводного мира насладятся стальным вкусом, приправленным солью и раздробленной плотью существа, угодившего в непрогоядое царство мрака. Скалы, плотные горные породы, ранящие гладкую кожу, чуднее пуховой перины самых богатых господ, их твёрдость не сроднима тяжести миллиардов пудов¹ воды. Голоса каждого, чья душа упокоена на дне выли, звали, надеясь, что будут услышаны, не в силах они докричаться сквозь тугую толщу бескрайнего океана. Гул губил последние остатки разума, подчинял здравомыслие и волю к сопротивлению, зов, как бы ненавистен ни был, притягивал, вынуждал подчинятся и следовать в глубь океана к невидимой гильотине. Последние лучи света блёклыми линиями провожали утопающего, чьё сияющее звёздами тела, скрывалось во мраке, сжималось, деформировалась под тяжестью вод. Свет умирал, как и душа блуждающего в кошмарах, так отчаянно борящегося за остатки разрушенного жития. Зловещее сновидение толкало в пропасть греха светлую душу, лишенную сил к сражению, слабую, невинную, полную всепрощения — ужас ломал её, выстраивая под ногами истинный Ад. — Помоги нам… Доносилось отчётливее, колокольный звон гудел в ушах, кажется, закроешь глаза и предстанет пред взором церковь, освещенная рыжим солнцем, чьи купола переливаются ярче золотых монет, выйдет добрый дядюшка священник в рясе и с тростоской, что отгонит своим чистыми очами всякую тьму. Густая, холодная пелена сжимала тело сильнее, выдавливала лёгкие, дробила на осколки косточки, сжимала плоть, словно гниющий фрукт, лопающийся в стальной хватке. — Помо… Глотку забивает вода, острием ржавого лезвия проходит по нежным лёгким, вытесняя последние крупицы воздуха. Ни звука, лишь жалкое барахтанье во мраке, попытки схватить последний луч, оставшийся там, в мире, который ещё можно спасти. Мгновение тепла и последний кристаллик слезы, померкнув, растворяется в безжалостных водах и хлад могильный падшей душой наведался полакомиться. Исчезает последний лунный свет и абсолютная чернь забирает власть, и только молитвенный гул продолжает зазывать, прося опоздавшего спасения. Ледяное касание ощутил Госсен на запястье, пробрал морозный ожог по самые кости, что будто почернели, рассыпавшись прахом, он не мог кричать из-за вязкой жижи, заполнивший дыхательные пути, не мог распахнуть очей из-за тугой боли, чувствуя, как глазные яблоки наливаются кровью, готовые разорваться. Боль охватила всё тело, вода не давала закричать, лишив последней возможности облегчить агонию, только тьма и холод были товарищами волшебника в его кошмаров. Таков Ад, который юноша не заслужил, которого страшился, как и гнева Божьего, проходя ещё живым каждое мучение Сатаны, продолжая надеяться отыскать в кошмаре спасительную нить света. Госсен распахнул рот, отдав марку последний воздух, под рёбра в самое сердце вонзились ледяные пальцы, терзая плоть, поглаживали окаменевшие морозом кости. Их тысячи, тысячи рук блуждают по телу, оставляя на коже чёрные, отмершие ткани с глубокими дырами от пальцев, брошенные души не щадят спасителя, оттягивают руки, ноги, наровясь оторвать, хватают тонкую шею, сдавливая до боли. Юноша пытается дергаться, но тяжесть воды крепче литых доспех и стальных оков, всё тело, терзаемое мертвецкими руками, заключено под прессом. Души гудят всё назойливее, рвут тонкие одежды, цепляются за свободный участок дрожащего тело, забирая жизненную энергию, льдом дышат на губы и уши, пробираются пальцами под веки, надеясь захватить каплю тепла людского. Госсен боялся умереть, его душа, как и те, что заточены в слиянии морей, не обретёт покой. Вечность она будет звать, умолять о спасении, о забвенных вратах в Эдем и золотой лестнице, ведущей на небесное подножье. Живым более нет спасения от страданий мирских, нет во вселенной места для покоя, рухнуло всё в бездну, объятую синим пламенем. — Помоги мне… — Едва шевелил губами волшебник, он не называл имени, но прекрасно понимал, кого просит. — Помоги… мне… Неведомая сила заставила тянуть руку глубже во мглу, где лишь тонкий слой горных пород отделяет от бушующих лавовых рек Ада. Юноша не мог сопротивляться ни боли, ни дьявольским чарам, пустившим в душе корень зла, что взрастет в гигантское, пылающее чёрным огнём, древо. Госсен знал, что проиграет, ему никогда не хватало сил сражаться, уста была его единственным орудием, к истинной битве мальчик не готов, его блаженный мир защищался лишь словами. Буйный поток захватил волшебника, трепал подобно шторму, нашедшему хлипкую лодочку, отбрасывал дальше на дно, хлестая влажными плетями по замерзшей коже, к ногам человека, которому суждено победить. Внутренние органы связало тугим узлом, струи вдавливали острие рёбер в лёгкие, сжимали тисками до треска грудную клетку, принося новую боль ещё живому, обесцветившемуся юноше, что боялся нарушить обеты, брошенные создателем тысячи лунных годов назад. Под веки просачивался белый свет, Госсен жадно впился в долгожданный воздух, вбирая в себя до капли бестелесного нектара, тяжесть исчезла, словно тело плыло по небу, без всякой опоры. Распахнув очи, юноша увидел, как парит подле бездонного водопада, что обрывает водную гладь, расчерчивая границы мира, кои покинул его блудный ребёнок. Мерцало на раскаленных небесах златое солнце, шуршала волнистая пена, летящая вниз, где царило ничто, без времени и пространства, без жизни и смерти, обитель, что не доступна ни людям, ни Богам — выдуманный заблудшим разумом иллюзорный мир. Встречный ветер ударил в спину, волшебник осознал, что падает, летит в бездну вслед за водой, утекающей из мира на просторы дома Божьего, что имеют космосом. Неслось тело вниз, как белесая пена, чья участь разбиться о пустоту, разлетаясь брызгами по пустому пространству. Всё дальше спасательное солнце, всё сильнее оглушительно шумит вода, льющаяся словно из переполненной чаши. Глухой удар и зловещая толща бездушных вод принимает Госсена в объятия, затягивает скользкими путами глубже. В страхе, юноша хватается за тугую поверхность, пытаясь ухватить ускользающую жидкость, барахтается брошенным щенком в тёмном пруду. Он плывёт к спасительному свету, боясь упустить, потерять последнюю нить, ведущую к жизни. Течение прибивает юношу к белому мрамору, где витиеватое ложе из чистого золота, накрытого шёлком стоит, где гигантские колонны, разрезают водопад, что кругом обвивает белоснежные руины, защищённые бурным потоком. Играются на рябой воде солнечные блики, дарующие избитому телу долгожданное тепло, переливаются ребристые колонны и мраморные плиты, стоящие в центре озера. Приглушённый шелест воды разбавляет тишину, казалось, даже собственное дыхание, рваные движения и звон оков, появившихся на тонких запястьях, лишены звука. К растерзанной, обожженной льдом коже липнет мягкая ткань, серебряные путы волос скрывают пустые, нефритовые глаза от чужих, Госсену хотелось заплакать, заорать, но дыхание вызывало мучительное жжение в груди. Руки, как куски бесформенной ткани, отказывались двигаться, так и лежал спасенный юноша, грудью на тёплом мраморе, наполовину погруженный в прохладные воды. Сквозь слипающиеся веки волшебник разглядел босые ноги, отражающийся от начищенного мрамора блеск, бил по усталым, налившимся кровью, глазам. Страдания начинались; юноша услышал негромкий шелест шагов — приближался его еженочный палач, приготовивший очередную пытку разума и тела. Госсен не находил сил подняться, конечности окаменели, словно их удерживала плотная, тугая нить, не дающая пошевелиться и на дюйм, а истязатель, ангельски свечась, подбирался ближе. — О, Богиня, — зашептал волшебник, собственный язык, залившийся медью, плохо подчинялся. — Услышь глас сына своего страдающего, защити от дьявола в маске человечьей. — Она уже давно не слышит. — Бархатно сообщил Ланселот, опустившись рядом, тёплой рукой коснувшись мокрых волос пленника. — И Бог. Никто тебя не услышит, сколько не кричи о помощи. По голосе словно прошлись горячим шёлком и опутали им всё тело, возвращая в опустевший сосуд жизнь, опаивали целительным отваром, что испуганно пыталась отторгать забившаяся душа. Лицом Госсен прижимался к камню, пытаясь отстраниться от чужих рук, бережно перебирающих серебристые пряди, укрыться от дьявольского голоса, но весь мир принадлежал ему, и не было спасения даже в самом дальнем уголке. Юноша трепыхался, болтал в воде ногами, отчаянно выпрашивая у ослабленного организма силу на сопротивление, боялся нового круга Ада, в который его окунёт с головой колдун, насытившись притворной заботой. Закричав от изнеможения, Госсен создал в руке серебряный осколок, рассыпающийся хрупкими искрами и кривым движением попытался ранить врага. Ланселот плавно отклонился назад, наблюдая, как в панике мальчишка разбрасывается последним волшебством, как белые искры стремительно меркнул, испаряясь в воздухе. — Ты умираешь. — Жутко проговорил колдун, в нефритовых глазах застыл ужас. — Сей час. — Нет!.. Нет… Нет… Нет… — Оторопев, кричал Госсен, жадно хватая пересохшим ртом воздух, догадавшись, что тело задеревенело от могильного холода. — Пожалуйста, нет… Я не хочу умирать… Ланселот вновь приблизился, раскалённой рукой поглаживая твердеющую щеку жертвы, невольные слёзы скатывались ручьями, окропляя чужую ладонь. С удовольствием он гладил шелковистую мальчишескую щеку, надавливая пальцем на синеющие губы, наслаждаясь отчаяния и страхом в искрящих от слёз очах. — Хочешь жить? — Колдун игрался пальцем с приоткрытым ртом мальчика, массировал виски, трепал мокрые локоны. — Страдаешь, как праотцы завещали, но цепляешься за жизнь, какой покорный ребёнок. — Не хочу… — В слезах шептал волшебник, прижимаясь лицом к руке, цепляясь за спасительное тепло. — Не хочу умирать… Нет… Нет… Пощади меня… — Какие глаза… — Ланселот слегка коснулся хладных, застывающих губ мальчика, своими, нежно проходясь по ним языком. — Дивный ужас на твоих губах, как же приятно его вкусить. — Колдун взял ладонь Госсена, приложив к его груди, где сердце почти не билось, заставляя умирающее сознание страдать от неизбежной кончины, ощущать её духовно и физически. — Пожалуйста… — Истерзано шепнул волшебник и сам поддался на поцелуй, жадно высасывая спасательный жар враждебного существа. Мальчик выбрался из воды, чувствуя, как оттаивает тело, возвращается сила и оживает душа, но Госсен, словно полоумный, вцепился в источник энергии, алчно кусал губы врага, засасывал их, сковав кольцом рук шею врага. Тепло пьянило, от сладковатого запаха, исходящего от полуобнаженного тела Ланселота, кружилась голова, волшебник не мог остановиться, продолжая болезненный поцелуй, разорванная душа искала покоя, спасения, метаясь в безудержном потоке судьбы. Госсен не получал сопротивления, колдун позволял истязать свои губы до крови, инициативность мальчика ему нравилась, последний в шаге от проигрыша, на его шеи почти сомкнулись тиски зла и больше он не будет сопротивляться судьбе, жалкая попытка птенца продемонстрировать волю, которой он скоро лишится. Воздух заканчивался, но волшебник продолжал поцелуй, упиваясь стальным привкусом крови, оттягивал золотистые кудри. Вырвавшись из предсмертного дурмана, Госсен обнаружил себя в объятиях мужчины, между их губами тянулась окровавленная нить слюны, оставшаяся живительным поцелуем. Мир рухнул. Ежели Бог и простит за грехи, то мальчик нет — он не простит себя, что добровольно отдался в лапы Дьявола, сам стал инициатором страсти, грязь от которой не смоет святой источник, не вытравят мольбы и прощения, теперь волшебник — заклейменный бесами изгой, не достойный жизни, о коей молил мгновенье назад. По щекам катились слёзы, с ужасом Госсен смотрел на чужие окровавленные губы, скривившиеся в блаженной ухмылке, болотные глаза азартно поблёскивали. Ланселот пальцем смахнул следы страсти с уголка рта мальчика, бьющегося в истерике, в воспаленных усталостью глазах одно желание — наказать себя, разрушить, уничтожить грешную плоть, разбить на осколки почерневшую душонку. Хотелось сорвать кожу, вырвать из тела, омытые черной смолой, внутренности, лишь бы очиститься от грязи, заполнившей все, разрушающей подсознание, волшебник грезил о уничтожении запятнанной плоти. За жалкую человеческую жизнь Госсен согрешил, последовал за врагом, покорно исполняя его волю, предав мир, который хотел спасти, дабы спастись самому, как последний трус. Юноша корил себя за низменные желания, животный страх умереть, но был не в силах изменить прошлое, как и сбросить себя грязь, разрастающуюся в груди гнойной опухолью, сочащейся желто-кровавой слизью. — Тебе нравится. — Заманчиво прошептал Ланселот, тонкими пальмами скользнув по шее, играясь с чувствительной кожей. — От мучений ты получаешь удовольствие, признай. Тело Госсена предательски дернулось, он рефлекторно свёл ноги, вытягивая шею под прикосновения чужих пальцев, кажущихся мягче шелков. Силой воли, чтобы сопротивляться чужой власти у волшебника обделили, сгорающий от стыда внутри, проклинающий себя остатками здравого рассудка, он тянулся к чужим рукам, а тело страстно желало отдаться тьме, позволить ей заполнить всё, заточив в адской клетке. Юноша хотел противиться, проклинал себя, от обиды сжимая кулаки, демонстрируя колдуну непокорные взгляды, вызывающие только насмешку. Рождённый подчиняться, как бы не пытался обмануть себя, до конца лун будет исполнителем чужой воли, противящейся собственным желаниям. — Не отрицай очевидного, — Ланселот поглаживал пальцем мягкие губы, слегка надавливая, смотря за побежденным. — Ты сдался еще при рождении, убегая от очевидного, знал, что никогда не одолеешь свой кошмар. — Не правда… — Оправдываясь, сказал Госсен, считая, что носит в себе все грехи мирские. — И ты не избранный, — ядовито улыбаясь, продолжал колдун, сжимая мальчика за челюсть, не позволяя ему прятать лицо, на котором отпечаталось сладострастное выражение вины. — Очередная жертва, струсившая прервать мучения смертью, сосуд, поглотивший по ошибке чужую силу. Насколько боишься встречи с Господом, что продолжаешь истязать себя, веруя в спасение мира. — Юноша склонился к самым губам, надменно прошептав. — Я заберу свою безгрешную душу, но чуть позже, когда ты преисполнишься страданиями, что сам придёшь вымаливать смерть. Ланселот поднял волшебника за горло, наблюдая за трепыханием тонкого тела, с лика не уходила блаженная улыбка, которую Госсен и запомнил прежде, чем оказаться в объятиях водяной толщи. Ледяная вода заполняла лёгкие, резала тонкие ткани будто лезвие, пробиралась в нос, вызывая тугую боль. Свет, колеблющийся силуэт колдуна остались на поверхности, нежась там, куда мальчику дорога на вечно закрыта. Откашлявшись, Клауд почувствовал под собой влажную и липкую субстанцию, отдающую солоноватым запахом рыбы, в отделении сияла луна. Громкий шелест воды, разбивающийся о гладкую поверхность, образуя белесую пену, заставили лекаря вздрогнуть, оглядываясь в испуге. Перед глазами водопад, растянувшийся вдоль горизонта, падающий вниз с океанской глади, ни конца, ни края безмерно льющимся в неизвестность, водам. Сам юноша находился на потрескавшейся, заросшей тиной, круглой платформе, омываемой со всех сторон, торчали несколько разрушенных колонн, каменные монолиты разъедали глубокие трещины, ребристая облицовка почти затупилась из заросла слоем темно-зеленых водорослей. По поверхности, где заканчивалась пена качались деревянные обломки корабля, полотна парусов, кусок раздробленной надвое мечты, упёрся верхушкой в колонну, обвалившуюся на платформу. Разум Клауда не волновали свидетельства о древней цивилизации, заброшенные посреди моря, юношу до белизны пугал гигантский водопад, который по законам природы не может существовать посреди бескрайнего моря. Словно океан покрывал гору невероятной высоты, лишь её пик образовывал земли, возвышающиеся над поверхностью, а путники по глупости своей рухнули за край света, туда, где уровень моря существенно разнился и всех вод мира не хватит, чтобы заполнить проклятую бездну на краю. Мировоззрение лекаря пошатнулась, крушение, состояние товарищей не волновали так, как водопад, дивящий своим великолепием и противоестественностью, объяснение который был не в силах отыскать. Юноша готов был уверовать в то, что находится на подступах к Аду, что погиб в буре и сейчас его потерянная душа блуждает по месту судилища. Тёплая кровь, стекающая по щекам и пришедшая после шока головная боль, заставили Клауда развеять сомнения, схватившись за рвущееся в груди сердце, он понял: жив. Черно-синее небо уходило за линию ската воды, которую лекарь едва мог разглядеть, звёзды и луна казались ещё дальше, словно путников забросило глубоко под землю, на десятки километров к самой магме. Вокруг раскинулись черные воды, уходящие за горизонт плавной линией, словно путники в действительности рухнули с горного пика, откуда струится вода. Утекали вдаль сломанные доски, ко дну шла провизия, напитавшаяся водой ткань парусов и собранные в Най травы, лекарские заметки, различные наброски, что Клауд делал бессонными ночами. Труды юной жизни забрала проклятая вода, корабль разбился о явления, места которым нет в природе, которые лекарь, имея представление о мореходстве, даже в самых жутких фантазиях, представить не мог. Юноша рухнул на колени, толстый нарост тины защитил от болезненного падения, мерзкий запах рыбы пропитывал одежду, даже стоять на склизких водорослях противно, но Клауд, держась за разбитую голову, пытался сохранить, убегающий в религию, рассудок, требовалось объяснить произошедшее хоть шаткой логикой, чтобы окончательно не обезуметь от чудес, захлестнувших жизнь юноши. — Матерь Божья, — хрипло донесся позади голос Грейнджера. — Выпавший за границу мира, больше света солнца не увидит, погибнет не оставив костей… Клауд не совсем понимал, цитирует ли его враг по суждениям церковную книгу или от удара головой заговорил, подобно поэту. Ошарашенный юноша тряхнул головой, познаний об окружающем мире не хватало, чтобы объяснить появление водопада посреди океана. — За еретиком увяжешься, он тебя к адским вратам приведёт, заманит в лапы дьявола безвольную душонку, сошедшую с пути Господне. — Продолжал охотник, глядя на водопад, как зачарованный. — Что? — Ты нас загубил, чёртов колдун! — Грейнджер хотел было схватить товарища за грудки, но тяжёлое обмундирование, промокший насквозь плотный плащ стесняли движение. — Нельзя доверять тем, кто не страшиться преданий о море и плывёт там, куда даже самый опытный капитан не отправит свой флот! — Чего?! — Разъяренно огрызнулся Клауд. — Да я морское дело изучать начал раньше, чем ходить! И, к твоему сведению, мой суеверный друг, на парусном корабле тяжело сойти с течения, образуемого водопадом! — О, великий магистр, тогда объясните мне, откуда водопад мог здесь взяться?! — Саркастично прошипел охотник, театрально разводя руками. — Не знаю!.. — Раздраженно прошипел юноша сквозь зубы. — Сам объясняй, ежели знаешь всё о божественном устройстве мира. — Мы выпали за край света. — Хорошо. — Хорошо? — Грейнджер удивлённо вскинул бровь, не ожидая, что оппонент столь легко согласится. — Я не могу найти иного объяснения… — Вздохнул лекарь, разочарованно пожимая плечами. — Поищу остальных. — Скомкано отозвался охотник, бросив на платформу тяжелый плащ, запасы пороха, размокшие ружья полетели в сторону, воздух, каменная поверхность слишком влажные, чтобы высушить боеприпасы. На поверхность вынырнул Хаябуса, грубо швырнув бессознательное тело Госсена на камни, сам ассасин оттянул мокрую маску, жадно дыша после долгих минут под водой. В изнеможенно юноша взобрался, пачкая бледную кожу зелёной кашицей вонючей тины и рухнул спиной на камни, прожигая напряженным взглядом безжизненную луну. — Хая! — Быстрее пули, Клауд подскочил к ассасину, принимаясь осматривать ослабленное тело. — Как ты себя чувствуешь? Болит где-нибудь? — Лекарь внимательно разглядывал пустые черные глаза, почти невидимые в серебряном свете. — Ежели окажется, что мы в очередном месте из кошмаров мальчишки — убью его. — С холодной яростью констатировал факт Хаябуса. — Плясать под дудку богорожденной твари мне осточертело. — Обойдемся без кровавых бойнь. Клауд ласково поглаживал мокрые, смольный волосы, с ужасом заметив, как кровь с его подбородка разбилась о белую кожу ассасина. О разбитой голове юноша думать забыл, осторожно прижав ладонь к взбухшему участку выше виска, обрабатывать раны нечем — настойки, травы, битны — всё забрала морская пучина. Звонкими пощечинами Грейнджер пытался вернуть волшебнику сознание, здравый рассудок медленно улетучивался, юноша уже был готов поверить, что Госсен — дьявольский посланник, мотающий путников по всем кругам Ада, существующим на земле. Охотник, убивая мелких тёмных тварей, выученный служению свету в стенах храма, знающий о существовании многих аспектов магии, задумывался об абсурдности происходящего, чувствовал, как людей ведут по бесовской дорожке к разрушению. Дариус, появившийся из самых глубин преисподние, куча тварей, с коими Грейнджер не сталкивался, вынуждали думать, что юноша теряет рассудок, что мир людской уже давно им не принадлежит и каждый день — игра в кукольном театре, раскинувшемся на весь мир, управляемым одним человеком. Кажется, все достигли предела возможностей и продолжать путешествие не способны, подсознательно понимая, с мощью Ланселота им не совладать, как бы они не пытались удерживать печать, разделяющую миры. Госсен приоткрыл глаза, зловещее лицо охотника почти моментально привело волшебника в чувство, подорвавшись, он с ужасом заметил проклятый водопад, с которого рухнул во сне. Руины, где он лежал, не отличались от места кошмарной пытки, старые, потрескавшиеся колонны, липкая от тины платформы и обломки мраморного ложе, превратившиеся в груду заросших камней. В ужасе, Госсен вцепился руками в пряди серебряных волос, истерично пытаясь вырвать их, ощущая вместо крови чёрную, грязную смолу, расплывающуюся по телу. Запятнанное тело хотелось уничтожить, вырвать из грудной клетки душу с сердцем и топтать их ногами, пока не остается багрового месива, пока не разлетятся в сторону грязные ошметки плоти. — Спокойно-спокойно. — Грейнджер крепко схватил мальчика за запястья, оттягивая их от головы, между пальцами крепко зажаты оказались пряди вырванных волос. — В тебя бес вселился что ли? Клауд, иди разберись со своим постоянным пациентом, у него припадок. Первым подошёл Хаябуса, грубо схватил волшебника за пончо, приподнимая дрожащее, ослабленное тело над землёй. — Что это за место?! — С пугающим холодом, вопросил ассасин, заставляя жертву задыхаться от страха мрачным, пропитанным гневом, взглядом. — Очередное творение Ланселота, да?! — Н-не… Я не знаю… — Виновато бормотал Госсен, даже не пытаясь сопротивляться, безвольно повиснув в чужих руках. — Н-не знаю… — Успокойся. — Бархатно проговорил Сесилеон, опустившись с небес, черные, оборванные на концах крылья, сложились в раздвоенный плащ. — Радуйтесь, что выжили после падения. — Верно. — Скрестив руки на груди, пробурчал Грейнджер. — Но подохнем через пару дней от жажды. — Может, ты объяснишь, куда мы попали? — Вопросил Клауд, оставшись из всех путников самым спокойным и рассудительным, неверие в Бога ясно отражалось на восприятии мира, интуитивно лекарь понимал, что корабль не мог выпасть за границу мира. — Трудно сказать. — Прикрыл глаза вампир, мысленно путешествия по бесконечному омуту воспоминаний. — Катаклизм восьмисотлунной давности мог вызвать сдвиг океанического дна, один монолит, наслоившись на другой, образовал резонанс уровня моря на определённом участке. — Подобное разве возможно? — Склонил голову на бок лекарь, пытаясь вообразить явление, присел, принимаясь пальцем выводить наброски на тине. — Я не учёный-естествоиспытатель. Поскольку края света не существует — единственное объяснение колоссальный сдвиг дна. То, где мы стоим — руины затонувшего города. Хотя, насколько мне известно, и как мы убедились, моря Восточного Най являются проклятыми, водопад может быть границей аномальной области и место, куда бы рухнули и есть истинный уровень моря. Сосредоточение магии вполне может вызвать искривление целостности мира. — Чёрт, — Клауд отмахнулся и яростно растоптал свои наброски с пометками. — Ты меня окончательно запутал… — Происхождение не имеет значения. — Бесстрастно Хаябуса развеял фантазии мечтателей. — Без провизии и корабля шансы на выживание ничтожны. Большая часть из нас протянет без яств, без питья — лишь ты. — Юноша указал на Сесилеона. — Сколько лун придется пройти до ближайшей земли? — Карта утонула. — Покачал головой охотник. — Три луны мы плыли в иллюзорном сне. И ещё день. — Лекарь судорожно вспоминал расположение островов на карте, мысленно прикидывал расстояние, затраченное на плавание время и скорость, конечно, понимая насколько неточные на карте данные. — В трех лунах к северу начинается цепь Шантальских островов. — Клауд поежился от мыслей о родине, вглядываясь в яркую звезду на небе, звезду, сияющую у севера. — Неясно, что лучше: помереть в море от жажды или в подземных казематах от лихорадки. — Сможем добраться за две? — Холодно вопросил Хаябуса у вампира. — Зависит от вашей скорости. — Не без доли манерности ответил Сесилеон, иного пути спасения нет: даже при огромном желании, юноша не смог бы нести четырёх человек по воздуху. — Госсен? Вышеназванный потеряно стоял на краю платформы, всматриваясь в ребристую поверхность океана: тугую, тёмную, куда ему хотелось ступить, лишь бы кончить жалкое существование. Подсознание диктовало истину: «я веду их к погибели, по моей вине невинные гибнут». Волшебник хотел уйти, броситься во тьму один, готовый погибнуть от жажды и голода на бескрайних просторах океана, лишь бы не видеть меркнущий блеск в глазах товарищей, бездонную усталость, чья пропасть разрасталась в груди. Куда бы Госсен не ступил, какой бы путь не избрал — смерть следует за ним, проклятие колдуна сковало его цепкими лапами, что затягивают в неизбежность и товарищей, не заслуживших пасть защищая того, кто не способен защитить остальной мир. Каждый из тех, кто стоит позади юноши — отдаст жизнь зря, а его душа, как сотни тысяч других останется плутать в океанической бездне, до окончания времени ожидая, когда Создатель отправит на небеса бесплотный дух. — Госсен. — Грейнджер с силой хлопнул мальчика по спине. — Ради всего святого, тебя в церкви батюшке не научил изображать волнение, когда исповедоваться приходит очередная доступная дева? Дальнейший маршрут твою душу не колышет? — Прости… — Волшебник выдавил слабую улыбку. — Я поступлю, как командир прикажет. — Не разочаровывай меня, — отстранённо обратился ассасин, когда стало очевидно, что альтернативного плана спасения не существует. — Скажи, что можешь ходить по воде. Госсен неуверенно ступил на поверхность, стараясь создать под ногами стабильную плоскость волшебной энергии, удерживающую тело на воде. Пара сбивчивых шагов, покачивающееся подобно волне тело, не способное удержаться в равновесии, заставили Хаябусу раздражённо поджать губы, драгоценные секундами юноша раздаривать беспощадному океану не желал. — Нести двоих сможешь? — Вновь поинтересовался он у Сесилеона. Вампир посмотрел на Грейнджера со снаряжением и плотным одеянием, чей вес превышает пуд, да и сам охотник удался ростом, а потом на хрупкого волшебника, мысленно оценивая свои физические способности. — Сомневаюсь. — Сесилеон скупо покачал головой. — Недостаточно идти на север, острова отклоняются от прямого курса, а посреди моря нет ориентиров. — Испуганно предупреждал Клауд. — Тем более днём проблемотично определить стороны света, если мы собьемся с собьемся с маршрута, по теням… Вы физически… — У нас нет иного выбора. — Властно, в один голос отрезали цепь рассуждений Хаябуса и вампир. — Устанете бежать… — Закончил лекарь себе под нос. — Заткнись и залезай. — Ассасин повернулся спиной, отводя руки назад и Клауд с блаженным удовольствием сел на чужую спину, обвив руками шею, ласкаясь носом о влажные волосы. — Не своди глаз с горизонта. — Прошу. — Обращаясь к Грейнджеру, улыбнувшись, сказал Сесилеон, раскинув руки. — А это обязательно?.. — Смутившись, охотник нервно принялся чесать затылок. — Нет. — Не убирая с лица властной улыбки, продолжил юноша. — Но я оставлю тебя здесь умирать. Взяв по пассажиру, убийца уверенно ступил на водяную поверхность, а Сесилеон, держа пунцового от стыда охотника, взмыл в небо, двигаясь диагонально водопаду. Госсен, замкнувшись в своих кошмарах, молча последовал за товарищами, двигаясь строго позади Хаябусы, что без промедлений использовал теневой перемещение, преодолевая за раз приличной расстояние. Чёрный силуэт появлялся на мгновение, тут же исчезая в ночной мгле, луна, освещая ребристую гладь, искоса глядела за отчаявшимися путниками, решившими бросить вызов морю, не имея ничего кроме собственной, начавшей истощаться плоти. Шлепки шагов, размеренное дыхание подхватывал ветер, унося все звуки вдаль, белые звёзды холодно смотрели на, движущуюся по чёрной воде, оставляя за собой круглые разводы мелких волн, группу. О чем думали люди, рискнув на отчаянный бросок по морю, что заставило их бежать, не оставляя темпа, затолкнуть усталость и потребности в самую глубь — бездушные луна и звезды не могли дать ответ. Вспыхивал их белый свет ярче прежнего на синем полотне, причудливые фигуры созвездий вспыхнули со своей мощью, осветив серебром чёрные, бескрайнее пространство, словно желали помочь потерянным путникам. Рябь дымчатых облаков, блуждающая по небу, окончательно рассеялась, открыв очам картину на бесконечные просторы космоса, что как холст чёрного бархата, расписан жемчугом, чьей блеск не затмит зловещая тьма. С момента ухода Грейнджера, во дворце Линга не утихали споры, по широким коридорам, комнатам, разделенным тонкими стенами, гулял недовольный шепот обитателей. Юный император абсолютно не прислушивался к голосу советников, мудрецов в своих покоях видеть не желал, следуя по тернистой дороге перемен. Века правители Най обетованных земель не покидали, тысячи вёрст плодородной земли, удобное географическое положение позволяли империи существовать независимо от остального мира. Пылающие земли, горы со всех сторон и проклятое побережье востока служили естественной защитой, кою ни одной армии не пересечь, но Линг не разделял сего мнения, мечтая вырваться из золотой клетки, и когда появилась причина — без колебаний ей воспользоваться, чтобы собственными глазами узреть Ланселота и западные земли. Возлюбленного вампира не было рядом, юноша вынашивал горькие думы и печали в своей душе, долгие часы проводя в пустых покоях или на балконе самой высокой башни, глядел на восток, где бескрайним одеялом опутывал землю густой, изумрудный лес. В далёких лье его любимый, лучший ассасин и мальчик, которому император доверил судьбу мира, юноша не знал, что с его товарищами, живы ли они, хватит ли им сил, чтобы преодолеть проклятие моря. Стесненный обстоятельствами, Линг не мог покинуть Най, его же подчиненные не спускали с него очей, часами проводили беседы: старейшины, монахи, совет тщетно убеждали юношу остаться, говорили о беде, рухнувшей на Най, когда явились чужеземцы, по вине которых разрушили деревню ассасинов и от их рук погиб больной отец Кагуры — въевшиеся в голову слова повторялись луны. Веское обстоятельство, не дававшее Лингу покинуть империю — смерть правителя Восточного Най, лишь женитьба давала ему повод отойти от государственных дел на время брачного месяца, но принуждать принцессу к свадьбе сразу после смерти отца — мерзко и неправильно. У закрытых дверей, разделенных расписанными розовым золотом полотном с ветвями сакуры, раздался приглушенный голос. Лепестки из драгоценных камней, золотистый шёлк, коим расшито дерево, чёрные силуэты гор, рисованных в отдалении приелись очам Линга, которому приходилось разглядывать полотно днями, чтобы избежать глупых наставлений старых консерваторов. — Господин, принцесса Кагура просит о вас свидании. — Раздался приглушённый голос в коридоре. — Пригласите сюда. Через несколько минут ассасин приоткрыл дверь, пропуская уставшую с дороги девушку, голубое кимоно, расшитое цветами, украшенное шелковыми лентами, слегка помялось. Из тугого пучка бледно-пшеничных волос выбивались прядки, большие кристально-голубые глаза чуть порозовели от пролитых слез. Ассасин закрыл дверь и исчез, а принцесса бросилась на колени, склонив голову к полу, взгляд Линга хоть и был мягким, но в глазах — только холод, никаких чувств к девушке он не питал. — Мой господин, простите, что потревожила ваш покой. — Покорно говорила Кагура, но её голос звучал с присущей её характеру строгостью. — Пожалуйста, встаньте, принцесса. — Нежно попросил император, больше всего он ненавидел, когда девушки падали ему в ноги, прятали прекрасные лица за пышными рукавами, сидя, уткнувшись в пол. Принцесса молча поднялась, низко сложив руки, всё ещё не поднимая головы, как бы демонстрируя разницу в классовом положении. Кагура понимала, что пришла обрекая себя на несчастье, на участь делить ложе с нелюбимым, всем видом показывая готовность стать хорошей женой, готовой исполнять волю господина. Бездействовать, зная, что Хаябуса сражается один на далёких берегах, принцесса не могла, слухи о желании Линга отправится в Церим достигли девушки и Кагура приняла единственное возможное решение, удовлетворяющее желание обоих — покинуть пределы Най, помочь тем, кто обязался защищать человеческий покой. Ради такой цели девушка готова была попрощаться с иллюзией свободы, сковать себя обязательствами политической собственности, лишённой права выбора, понимала, что сам император готов поступить так же ради помощи товарищам. Мимолётная встреча с любимым стоит тяжбы императорской жены. — Мой Господин, — решительно обратилась Кагура, какую бы покорность она не пыталась изобразить на лице — в глазах кристальная ясность всего происходящего у Най, принцесса понимала политические тонкости и своё положение. — Прошу простить меня за дерзость, ежели на то ваша воля, я приму наказание за сказанные слова. Я знаю, что вы желаете посетить Церим и понимаю, что сердце ваше не тянется к моему, пусть свадьба наша — единственный шанс для вас покинуть империю, то пусть священные узы брака скрепят нас. — Принцесса… — Линг печально вздохнул, прикрыв глаза; от своей участи оба спасались слишком долго. — Вы хорошо всё обдумали? Ответьте мне честно, Кагура, не как императору, а как другу вашего возлюбленного. — Да. — Твёрдо сказала девушка, подняв бездонные голубые очи, пронзительно смотря на правителя. — И прошу вас, мой Господин, не как принцесса, а как влюблённая дева, отдавшая сердце другому, возьмите меня в Церим, как ваш подарок в честь свадьбы. — Вы обременяете себя долгом. — Император по-прежнему говорил с оттенком заботы старшего брата, без всякой властной грубости и надменности, сквозь формальность демонстрируя человечность по отношению к Кагуре. — Чего на самом деле желает ваше сердце? — В последний раз увидеть Хаябусу живым, мой Господин. — Откровенно призналась принцесса. — Развеять тени сомнений, трепещущих мою душу многие луны. — Благодарю за откровенность. Позволите ответить тем же, принцесса. Цель моего визита хоть и политического характера, я не могу гарантировать безопасность себе и сопровождающим, не говоря уже о вас, Най не может одновременно потерять всех правителей. Я не имею права рисковать вашей жизнью. — Голос Линга звучал непоколебимо. — Тогда, — принцесса, охваченная внезапным отчаянием, рухнула на колени. — Я буду умолять вас, мой Господин, взять меня с собой, взывать к вашему великодушию, просить, как не просила никогда исполнить единственное и последнее желание вашей невесты. — Я не могу, принцесса. — Император опустился рядом, взяв тоненькие ручки Кагуры в свои. — Я понимаю твоё желание и чувства, волнения и тревоги, но не могу развеять их, мне неизвестно, что ждёт в Цериме: гильотина или роскошный пир. Как бы я не был благодарен вам за стремление помочь, оплатить тем же я не могу; не имею права погрузить страну в междоусобные войны за власть, ежели мне суждено погибнуть за пределами империи, отпустить вас одну в чужие земли — я не имею права, как и потерять вас. — Молю, господин. — Содрогнувшемся от поступающих слез голосом, продолжала девушка, стыдясь своих наглых просьб, стыдясь, что император столь нежен и мягок с безутешной принцессой. — Тьма сгущается над миром, Най больше не может оставаться безучастной, верная погибель ждёт Хаябусу, я чувствую, сильнейшие сей земли должны объединиться. Мой Господин, позвольте хоть попробовать спасти… — Простите, принцесса, — перебил Линг, не могу. Кроме вас больше некому будет защищать Най. Мне очень жаль, мне нечем отблагодарить вас за жертву кроме того, что оставлю вас свободной ещё на время. — Я не откажусь от своего решения, Господин. — Кагура ощущала тепло чужих рук, оно не могло утешить душу, лишь дарило невыносимую боль, ведь оно, как и слова императора — пустое. — Пусть брак послужит на благо вам и вашему путешествию. Скажите Хаябусе, что я молюсь за него всякий день, когда последний луч солнца прячется за горизонт. — Сняла с шеи янтарный кулон, в огненном море коего застыл, словно живой, розовый бутон сакуры. — Дабы Хаябуса всегда помнил, что на родине его ждут и помнят. — Я сделаю всё, чтобы Хаябуса услышал эти слова с ваших уст. — Понимающие кивнул Линг, нежно улыбнувшись, он помог дрожащей девушке подняться, провожая из своих покоев. — Обдумайте всё, принцесса, я буду ждать окончательного решения до заката. — Благодарю вас за доброту, мой Господин. — Кагура поклонилась, отказавшись от сопровождения, отправилась по коридорам дворца, прижимая руки к груди, стараясь сдержать рвущиеся чувства. Тёплый воздух пьянил сладким ароматом вишни, звонкий щебет птиц казался похоронным звоном, а лучи солнца — языками обжигающего пламени. В след за принцессой, идущей по открытому коридору, где открывался вид на цветущий, зелёный сад, расписанный яркими бутонами цветов, тянулись розовые лепестки опадающей сакуры. Ведомые ветром, маленькие конфетти, кружись над дощатым полом, собирались в спасительный ком вокруг Кагуры, пытаясь утешить раненое сердце. Журчание ручейка, текущего в искусственном пруду, выложенного из гальки, петляющего по заданным дорожкам, звонкие удары бамбукового содзу² о камень, заставляли душу сжиматься — во дворце даже вода лишена свободы, что говорить о наследниках престола, связанных оковами с империей с рождения до кончины. Девушка остановилась поглядеть, как переворачивается бамбуковая палочка, наполнившись водой, как мелкие капли звездной пылью блеснут в золотом свете и исчезнут. Деревья, кусты, и они росли по заданному плану, излишки, портящие ландшафт безжалостно обрезали, отцветающие бутоны отрывали для поддержания искусственной красоты. Кагура видела, как её жизнь вместе с пышным садом превращается в искусственное существование, где нет права на собственные желания, нет свободы, только игра в счастливую императрицу, коей суждено подарить Най наследников и быть покорной и верной супругу, где алчные глаза советников и гуляющие с ветром сплетни о жизни новобрачной четы. Розовый листопад больше не тешил душу, глядя на вишню, принцесса более не могла найти покой, тревожилась о судьбе ассасина и словах, неосторожно брошенных Лингу в припадке отчаяния. От собственной уверенности, правильного расчёта ситуации, с которым Кагура отправилась в ноги императора не осталось следов: принцесса колебалась, а сможет ли она исполнить роль покорной жены, сможет ли выносить под грудью ребенка от нелюбимого. Глобальные проблемы, как подобает хорошей императрицы, девушка попыталась оставить решать мужчина, хоть потаенно желала стать их счастью, своими руками повлиять на ход истории, ведь обладала силой, недоступной многим. Дорога привела к гладко выточенной лестнице, объятой со всех сторон пышными ивами, на красных арках покачивались бумажные фонари с гербом. По ступеням ластились тонкие листья, вздрагивающие от дуновений ветра, шелестели кроны деревьев, заглушая птичий писк. У верхнего основания, в сплошной тени, одиноко стоял мрачный склеп, возведённый из толстых брёвен, выкрашенный в сине-красных тонах, с карниза черепичной, слегка углубленной вниз, крыши свисали темные флажки. Кагура не заметила, как пришла к усыпальнице императорской семьи, это место отпечаталось в далёких воспоминаниях, когда девушке было незнакомо понятие смерть и они с отцом отправили прах матери в последний путь. Душа подсказывала, что увидев прах матери, преодолев страхи сломаться от эмоций, принцесса обретёт покой и получит ответы на терзающие подсознание вопросы. Осторожно приоткрыв створки двойных дверей, Кагура погрузилась в темноту, массивные стены, сложенные из нескольких слоем брёвен, скрыли все звуки. Золотистые лучи просачивались сквозь квадратные окошки под самой крышей, падая на каменные таблицы на извилистых алтарях, позади расписанных пейзажами и фигурами урн, чёрные портреты покойников, рисованные на холщовой ткани. Девушка увидела рисунок матери: изящная, с большими глазами, в роскошном кимоно с толстым поясом и длинными лентами позади, расписанное невидимыми цветами, краски поблекли, но принцессе казалось, что правительница по-прежнему сияет красотой. В воспоминаниях Кагуры мелькало лишь тонкое, болезненное лицо, лишь бирюзовые глаза цвета моря с любовью смотрели на непонимающее дитя. Принцесса знала, что мать погибла через пару лун после родов, болезнь захватила тело женщины после родов, но та боролась, мечтая увидеть дочь цветущей и красивой, но беспристрастная смерть получила отмеченную душу. — Надеюсь, вы счастливы с отцом на небесах, — неловко начала Кагура, оглядываясь по сторонам, растеряв все слова. — Я сказала господину Лингу, что мне мил другой, папа разгневался бы, узнав об этом. — Девушка засмеялась, а вместе со звоном из глаз полились долгожданные слёзы. — Иногда я говорю такие глупости… Но… Но наш господин хороший человек, любая мечтает о таком муже, нет, не потому что он император и хорош собой, господин Линг… Он не обидит женщину, не унизит ради своей прихоти и к сердцу своему не подпустит, не поделится думами и тревогами на душе, господин убережёт женщину от своих проблем. Это ведь правильно, да, когда мужчина закрывает от женщины своё сердце, но позволяет ей открыть своё? — Принцесса рухнула на колени, пряча лицо за тонкими руками. — Я не знаю… Не знаю, как поступить правильно, ежели сердце чувствует, кто избранник, то почему любовь бывает невзаимной? Почему, если браки заключают два человека, сплетенные нитью судьбы, что свяжется в союз, то я выхожу замуж в политических целях? Почему, если он — мой единственный избранник, по кому я страдаю луну за луной — имеет чёрное сердце, плененное во льда? Ежели Всевышний каждого научил любить, то почему пропустил именно его? О, мама… Любила ли ты отца? Прошу, дай мне ответ и я пойму, сомнения оставят мою душу. — О чем горе, дитя? Кагура вздрогнула, подорвавшись с колен, услышав старушечий голос подле себя. Старая женщина с пучком седых волос, облаченная в ветхое, выцветшее от времени, кимоно, с метелкой стояла в дверях. За многие годы она впервые увидела гостью в мрачном месте, которое поддерживала в чистоте луну за луной, неустанно поднимаясь по высокой лестнице каждый день, не смотря на возраст. — Не люб тебе суженный? — Добродушно вопросила бабушка, казалось, не замечая того, что перед ней будущая императрица с остекленевшими от горя и ужаса большими глазами. — По глазам вижу: не люб. — Что? Нет, вовсе нет… — Растерянно отозвалась принцесса, смотря на старушку с облегчением, между ними словно не было границы классового положения. — Поведай старухе свою историю. Покойники, знаешь ли, всегда молчат. — Глаза её искрились любопытством, старая женщина редко заговаривала с кем-то, рассудок её слегка помутился. — Прошу, дитя, развей бабушкино любопытство за кружечкой чая. Я знаю, как порой несчастны юные красавицы. — Моя судьба не столь трагична… — Пыталась оправдаться девушка, но доброе сердце сжалилось на одинокой старухой и Кагура последовала за ней. От основания лестницы, когда принцесса помогла бабушке спуститься, тянулась сквозь ивовые ветки, склонившие вниз длинные, серебристые листья, тянулась каменная тропка. На поляне, рябящей от золотистых лучей, просачивающихся сквозь кроны, стоял, чуть накренившись, обветшавший минка³. Подмостки, на которых стоял, почти полностью погрузились под землю, гниющие доски на крыльце почернели и прохудились, плетеная из сена, высокая крыша колыхалась на ветру, в гниющих связках виднелись дыры. Одинокое окно, грубо вырезанное в стене, закрывали обрывки старого холста. Тёмная, просыревшая комната, убранство очей не баловало: низкий стол с одной продавленной подушкой, вторая с другого конца — почти не тронута, глиняная, покрытая трещинами, посуда, стоящая на деревянном подносе, что лежал на табуретке, в углу, на сене — заправленный тонким одеялом, футон. Над углублением в середине комнаты, где располагался очаг, висел начищенный до блеска котелок, лёгкий дым исходил от углей и сажи, чернота которой затмила, выложенное камнями в несколько рядом кольцо, уходящее под пол. У старухи редко бывали гости, но дом всё равно выглядел опрятно, на стенах висели старые полотна с пейзажами дворца и единственный портрет юноши — над футоном. Обе сняли у порога туфли и старуха приглашающим жестоко указала на подушку, а сама принялась суетливо метаться, словно позабыв, каково это — принимать гостей. Тёплый, рыжий свет наполнил комнату, потрескивали лучинки и белая глина, висящего над огнём, чайника, сама бабушка приготовила кружки, наполненные мелко покрошенной, сушеной травой, источающей сладковато-лиственный аромат. — Надеюсь, я не разочаровала тебя столь скудным убранством? — С искренним чувством стыда и вины, вопросила женщина, усевшись напротив. — Прости, дитя, что не могу накормить, у меня редко бывают гости. — Нет, что вы. — Кагура в смущении улыбнулась. — Дом пропитан любовью к нему его хозяйкой. Вы поддерживаете уют и чистоту, пусть даже другие её не увидят, но это прекрасно. — Женщине важно дарить кому-то любовь: мужу, своей обители, детям, ты так не считаешь? — Вкрадчиво поинтересовалась старушка, безгубо улыбаясь. — Наверное вы правы… — Неуверенно кивнула принцесса, самая сильная боль приносила ей лишь муки и переживания. — Что гложет тебя, дитя? — Женщина поднялась, принимаясь разливать по глиняным кружкам кипяток. — О ком твои страдания? Супруг не мил тебе? — О, нет, мой супруг хороший человек. — Кагура попыталась улыбнуться, встревоженно перебирая складки кимоно. — Наш союз пока ещё не скреплён браком, но… — девушка замялась. — Он достойный, великий человек, любая будет счастлива с ним. Вы так много знаете о любви, пожалуйста, расскажите в чем секрет? — Нет никакого секрета, дитя. — Старушка отхлебнула ароматный напиток, цветочный запах, успокаивающий нервы, разлетелся по комнате. — Любовь найдётся в умиротворении и согласии, когда чист дом и сыты домочадцы, любовь раскрывается в простых вещах. Бережёт тебя суженый? — Бережёт… — Кагура потянулась отведать чай, её голос пропитан сомнениями. — Прими это и в сердце твоём воцариться мир. Или не люб он тебе? Принцесса печально покачала головой, закрыв глаза, словно пытаясь утаить свои истинные думы, но женщина лишь понимающе улыбнулась. — Лекарство найдётся. — Заманчиво проговорила старушка. — Жила красавица, не знал люд глаз краше и печальнее её, волосы белее горных снегов, сердце хладнее северных ветров. Горделива и прекрасна госпожа, но человеческое счастье чуждо ей, разбивая сердца безнадёжно влюблённых, пришедших с самых дальних земель Най, лишь поглядеть и завоевать ледяное сердце, жила она, питаясь осколками мужей, коих ждали долгие ухаживания за ней и отказ. Однажды пришёл Господин, отказа не потерпевший и забрал красавицу. Ни одной улыбки не подарила Господину, на свадьбе была молчалива, так и запомнил её народ: печальной принцессой, она словно статуя в дорогих шелках бродила по роскошным садам, не в силах найти покой. Её сердце тосковало по девичьей свободе, по дням, когда мужчины лежали у её ног, прося улыбки. Зловещий недуг сразил её, кто знает за грехи или печаль захватила её облик. На худом теле осталась лишь бледная, тонкая кожа и острые кости, кашель одолел её, звонкий голос превратился в старушечий хрип, а волосы, мягкие, белоснежные пряди подобны стали косматым патлам ведьмы. Беременна она была, не утихала народная молва о Дьяволе в чреве принцессы, что вытягивает, забирает юную жизнь. Лишь чадо удостоилась её улыбки, говорят, она даже истощенное, мёртвое лицо делала неописуемо прекрасным, ведь сколько счастье было в улыбке, когда красавица смотрела на ребенка, её глаза вновь ожили, горели ярче небес. О, как красавица любила своё дитя, но недуг не отступал, лишь мысли, прикосновения к ребенку держали её душу на земле, подпитывали гниющее тело, ведь, очень желала красавица видеть бескрайнее счастье в очах ребенка, коего она любила больше всего света. — Я никогда не слышала этой легенды… — Очнувшись, словно от дивного сна, произнесла Кагура, подсознательно чувствуя близость с девушкой из рассказа старушки, первая ей чудилась родной душой. — Неудивительно дитя, — загадочно улыбнувшись, женщина поставила пустую кружку на столик, в то время, как чай принцессы остыл, лишь лёгкий запах цветов ещё напоминал о напитке. — Господин после смерти жены, запретил о ней говорить и даже запретил хоронить в семейной усыпальнице, страшась, что дочь вырастит столь же холодной и печальной, страшился, что так она и погибнет юной, оставив своего ребенка без матери, а мужа — с пустым сердцем. — Но откуда вы знаете?.. И почему — рассказали мне?.. — Для прекрасной госпожи я была и служанкой, и учителем. Слухи о её красоте действительно обошли весь Най и старейшины Алой Тени запретили красавице становится ассасином, боялись, её красота навлечет чужаков на деревню, и та решила покинуть родной дом, вести обычную жизнь, но ледяное сердце истинного ассасина, не обученного чувствовать, мужчинам не покорялось. — Так значит, ассасины не умеют любить?.. — Обречённо спросила принцесса, прижав тонкие руки к груди, внутри которой сердце словно резали клинками. — И вы… Тоже из клана Алой Тени?.. — Кагура стыдливо отвела взгляд, ведь по вине Ханзо, коего она пригрела после изгнания, сгорела деревня и каждый в ней погиб от лап демона: сотни стариков и беззащитных детей. — Каждый умеет любить, даже убийца. — Многозначительно сказала старушка, пронзительно смотря девушке глаза, где с каждой секундой печаль разливалась сильнее. — Мы отказываемся от чувств, но не лишаемся их. Отказалась и прекрасная госпожа, но лишь её душе ведомо, любила ли она мужчину или же — только дочь. — Деревня Алой Тени… — Пыталась выдавить Кагура жестокую правду, боясь расстроить хозяйку, но и безмолвстовать, утаивать истину — тоже не могла. — Мне всё известно, дитя. — Грустно вздохнув, ответила женщина, давно научившись стойко переносить горе. — А вот о твоей судьбе — ничего. — Судьба моя мало отличается от вашей истории. Мне не мил достойный муж, сердце навечно отдано другому, грешно мне жаловаться, ведь каждая женщина мечтает о благородном и заботливом супруге, но мы оба не любы друг другу и свадьба наша — обязанность перед… — Кагура осеклась, чуть не выдав своё положение в порыве исповеди. — Как, добрая госпожа, как мне его полюбить? Он уважает меня и бережёт, бережёт так, словно я совершенно слаба, говоря о ценности жизни моей, когда сам готов сложить свою на дальних землях. — Таковы мужчины, дитя, их сердцу спокойнее, когда благоверная дома цела и невредима. Они берегут нас от смерти, рискуя жизнями и слёзы женские лишь ослабляют их решимость. Не пытайся понять его сердце, у дочерей есть матери, у сыновей — отцы, они дадут ту мудрость, что поможет молодым любить друг друга. — Старушка склонила голову на бок. — А кто он, тот другой? — Он… — Принцесса заметно покраснела, спрятав щеки за рукавом кимоно. — Тот, кому не позволено любить. Человек, чьи руки в крови, верен и предан он лишь императору. Как и девушку из истории — моё сердце согреет любовь к ребенку. Кагура посмотрела в окно, деревья и кусты горели пламенем заката, длинные тени сгущались над столицей, утихала природа, готовясь ко встречи со мглой. На душе почти воцарился покой, слова женщины, её рассказ напомнил о матери, принцессе казалось, будто с ней она провела беседу, словно мать, её душа, сошла с небес, направить чадо по тяжёлому и верному пути, дав перед дорогой напутствие, что будет освещать тернистые заросли и не даст потеряться в своих метаниях. Несомненно, хоть Линг и не полюбит девушку, но сделает всё, что подарить душевный покой, защитит от опасностей и мир, и её. Император единственный, кто искренне желал сохранить Кагуре свободу, зная, что подобное невозможно, что их союз — неизбежность, до самого конца юноша пытался подарить невесте последние крупицы счастливой жизни. Рыжие лучи согревали спину, солнце склонялось к западу, обрамляя густой лес рыжим пламенем, застывшее лицо обдавал прохладный ветер — свидетель ночи. Линг искал покоя под крышей дворцовой башни, выйдя на балкон, откуда часто наблюдал за кронами деревьев, в сторону града его взор никогда не обращался, лишь тёмный, безмолвный лес, чьё величие затмевало горизонт, дарил юноше успокоение. Сейчас, глубоко на востоке, за городами, лесами — возлюбленный, близкий друг и надежда человечества, где они, что с ними — император не знал, но продолжал вглядываться в сизое небо, блеклую фигуру встающей луны, надеясь узреть в них ответ, утолить, терзающее сознание, беспокойство. Думал он о предстоящей поездке в Церим, мечтал оказаться в хладных объятиях любовника-мертвеца, услышать бесстрастный глас Хаябусы, который расскажет всё без утайки, и даже предвестия катастрофы Линг бы принял спокойно из уст ассасина. Сомнений, что мир летит в адскую бездну у императора не осталось, он сам приложил к краху руку, слепо доверившись пророчеству мудрецов, догадываясь, кто именно приложил руку к созданию легенд о забытом столетии, кто именно просчитал судьбу мира на века вперед и сейчас лично ведёт фигуры к смерти. Линг верил, что найдёт ответ при личной встрече с Ланселотом, что увидев загадочного короля, поймёт хоть крупицу его зловещей сущности и сможет, сможет хоть на дюйм испортить вражеский план, изменить судьбу, если не мира, то своей страны. И пусть все древние традиции будут преданы, и пусть народ обрушит гнев на императора, что испугался войн, но главное люди, подданные; мужья, дети, жены, старики — будут живы, пламя дьявола не утащит их души в Ад. Линг знал, что естественные преграды Най, в виде непроходимых морей востока, гор с острыми пиками и вечными снегами, Пылающих Земель, где властвует беззаконие и голод — больше империю не защитят, ассасины не выдержат натиска Церимских армий и тёмных тварей, объединившихся под одним знаменем. Ни бой, ни войну — Лингу не выиграть и он готов заключить союз хоть с Богом, хоть с Сатаной, чтобы уберечь от гибели невинные души, даже если самому придётся гореть в ярости толпы и гневе близких, навечно оставшись трусливым предателем. — Господин, вы желали меня видеть. — На башню поднялся мастер Чу. — Да. — Юноша обернулся, стараясь скрыть на лице тревогу и усталость. — Когда я покинул дворец — не спускай глаз со старых крыс из совета. — Вы всё же решились отправиться в Церим? — Чу всегда с восхищением смотрел на юного императора, уважал его смелость и стремление к новому, неизведанному, что дано узреть лишь ассасинам, разбросанным по миру. — Это необходимо. Агрессивная политика Церештайн беспокоит меня, — неутешительно признался Линг. — Не долго, как и Най может быть втянута в войну с коалицией порабощенных государств. Я должен лично встретиться с возможным врагом и сделать всё, чтобы защитить наши земли от разорения. Веками в Най не существовало армии и единственная защита нам — политический союз, однако, старые выродки давно позабыли своё предназначение, продолжая набивать карманы. Их знания непригодны в нынешнем мировом порядке, кой веками игнорировали мои предшественники, слепо слушая заповеди древних устоев. И золото имеет свойство тускнеть. — Вот как. — Ассасин понимающе кивнул, пусть и мало сознавал слов императора. — Мудрое решение, мой Господин, вы знаете, что на меня всегда можно рассчитывать. Ни одно действие, даже самое сокровенное и глубоко личное, не скроется от моих глаз. — Прекрасно. — Линг благодарно улыбнулся. — Есть ещё кое-что: берегите принцессу, не дайте старикам добраться до нее. Тебе не хуже меня известного, как старые лицедеи умеют пользоваться женским милосердием. — Если действия совета покажутся мне опасными? Будут строить козни против вас? — Убей их. — Без колебаний ответил юноша. — И каждого, кто в заговоре с ними против развития Най. Предашь в крайнем случае принцессе мой приказ: собрать каждого, кому она верит, как себе, и реорганизовать совет. — Я вас не подведу, мой Господин. — Чу сел на колени, склонив голову почти касаясь лбом пола. — Я защищу Най и ваше честное имя. — Спасибо, другой мой. Мастер исчез и Линг выдохнул, глядя на последние лучики, прячущегося за крышами городских домой, солнца, срок свободы неумолимо подходил к концу, подсознательно он понимал: Кагура решения не изменит, во что бы это ни стало, девушка сделает всё ради спасения возлюбленного. Император желал растянуть тревожные минуты одиночества с самим собой, не хотел, чтобы чужие очи могли различить беспокойство в его глазах, смутную печаль и тоску о неосуществимых мечтах. Пыткой для обоих будет грядущая свадьба, два несчастных человека свяжут себя прочными цепями, коих не разбить тяжёлым молотом, ключа от замка которых не выкует ни один кузнец. Жить ряди государства — они избрали такой путь, наплевав на эгоистичные желание, на понимание того, что будущие поколения могут разрушить все то, что создавалось ценой страданий двух людей, отдавших сердца народу, наплевавших на своё личное счастье. — Мой Господин. — Отвлёк от дум нежный голос Кагуры, явившейся на балкон, позади неё кружилось несколько розовых лепестков. — Принцесса, — Линг мягко улыбнулся. — Что вы решили? — Я стану вам верной и любящей женой. — В голубых глазах только решительность, голос звучал твёрдо, девушка более не сомневалась. — Я поддержу вас в любом начинании, мой Господин, до самой смерти. — Я отвечу на вашу любовь тем же, принцесса, обещаю беречь вас и защищать. Император прикрылся формальностью, подсознательно он ненавидел каждое брошенное слово, хоть лжи в них и не было. Как и остальных, юноша бы защищал принцессу, не требуя любви взамен, не сковывая её супружескими узами, что так отвратительны Лингу. Заставить себя полюбить император не мог, видел, как Кагура пытается полюбить его, он был не в силах ответить тем же, лишь уважением и защитой. Сама мысль о близости, коей не избежать, отвратительна юноше, он не желал так поступать с принцессой, не хотел забирать её честь, вынуждая вынашивать наследника. — Идите, принцесса, — Линг пропустил девушку вперед к лестнице. — Вам следует отдохнуть. Кагура поколебалась, жгучее любопытство изводило душу, она пыталась удержаться от навязчивых вопросов, ответа на которые вряд ли получит. — Что-то не так? — Насколько сильна угроза, нависшая над миром? Император ожидал подобного вопроса, с мягким ходом он смотрел на девушку, подавив от её глаз все внутренние тревоги, улыбнувшись, как последний лжец, произнёс. — Я сделаю всё, чтобы угроза не потревожила ваш спокойный сон. Других слов принцесса не ждала, печально вздохнув, она последовала по лестнице, оставалось лишь гадать, какие нити плетут правители разных стран и сколь масштабна окажется катастрофа, ежели её не остановить. Верить и молиться, как и любая другая женщина, Кагура больше ничего не могла, дабы помочь миру и товарищам, здесь, в спокойствии благоухающих земель, девушке оставалось коротать луны, ожидая мрачного будущего. Сидящие на мягких подушках у длинного стола, старики из совета выглядели удовлетворённо, с их морщинистых лиц почти исчезла гримаса озлобленной тревоги. Юный император наконец-то повзрослел и решил заключить долгожданный брак с принцессой, оставил бездумные попытки покинуть пределы страны, прислушался к верным традициям предков, что испокон веков не выезжали за пределы Най. — О, великий Господин, — залепетал кто-то, — мы так рады, что вы решили остепениться. Брак — мудрое решение. Сам Линг предпочитал рассматривать бревенчатые перекладины под потолком, расчерчивать взглядом скат крыши с внутренней стороны, свои пальцы, переливающиеся в золотых лучах, струящихся из окна с видом на про лесок, восходящего солнца, юноша занимал себя чем угодно, лишь бы не слушать лживые причитания. Шелест ветра, кваканье лягушек у пруда, утихающее стрекотание кузнечиков — император даже на звуки природы обращал больше внимания, чем на радость совета, их активные поздравления со свадьбой, ненужную похвалу за мудрость. — Завтра на рассвете я отправлюсь в Церим. — Холодно объявил Линг, наконец-то отвлекаясь от разглядываний куста. — Что?! — Старики едва не подскочили со своих мест, в испуге, недоумении переглядываясь. — Н-но… Господин, вы ведь знаете, что издревле императоры не покидали Най. Ежели вас волнуют чужие земли — отправьте туда нашего посла… — Неуверенно произнёс кто-то, каждому известно великая терпимость императора, но гнев его; безжалостный, холодный — страшнее войн. Остальные из совета согласно закивали, с опаской глядя на безразличное, словно окаменевшее, лицо Линга. — Как же… Как же вы, Господин, жену оставите сразу после свадьбы… А что народ скажет, что подумает? — Народ волен думать о чем хочет, злые языки найдут грязь и в самых чистых намерениях. — Отстранённо ответил юноша, вновь вернувшись к наблюдению за кустом и насекомыми, кружащими над белыми цветами. — А принцесса… Что же она подумает о вашей внезапной отлучке? — Да, да, принцесса? — Подхватили другие старцы. — Принцессе по душе моё решение. — Отрезал Линг. — И оно — окончательное. Ежели завтра не будет готов корабль — казню каждого виновника задержки. — Юноша прикрыл глаза, выдержав давящую паузу. — Лично. Противится словам императора более не стал никто, по грубому месту, совет покинул свои места, не решаясь нарушить гробовую тишину зала своим возмутительным шёпотом. Линг свинцовым взглядом провожал плотные тушки стариков, туго затягивающих пояса, чтобы скрыть, набухшие от сладкой жизни, животы, подсознательно он предчувствовал: любой ценой совет попытается обуздать мальчишку, вышедшего из-под контроля. Старики в отсутствие тяжёлой руки правителя, попытаются сделать всё, чтобы вызвать народный гнев и непонимание, пошатнуть непоколебимый авторитет и закрепиться на своих кормящих местах. Сбросив с плеч громоздкие одеяния, расшитые цветами из драгоценных камней, полностью скрывающие тонкую фигуру, Линг остался в простой рубахе, перемотанной поясом, высоких кожаных сапогах, в которые заправлены льняные штаны, юноша ощутил облегчение. Плотные кимоно, накидки, ластящиеся по полу, сияющие вышивкой из золотых нитей, куда вплетались и камни, стесняли императору. Показная роскошь раздражала с детства, если формальность в общении и понимание безграничной власти Линг принимать научился, то показную демонстрацию состояния — нет. Одежду красивой пошить можно и без дорогих камней и золотых щелков. Вид обычного гражданина не портил прекрасной, почти нежной, внешности юноши, меч в подобном облике чувствовался легко, напоминая императору о силе. Так он и отправился к тренировочному залу ничто не очищает мысли так, как битва, напряжение, боль от ударов, от коих Линга старательно пытаются оградить. Заменяющий мастера Чу, Баксий — крепкий, с могучим телом и бронзовой кожей, ассасин, проводил утренние тренировки, мужчина сперва не признал просто одетого императора. — Эй ты, как ты оказался во дворце? — Бедняга Баксий, увидев на лбу подвеску с сиреневым ромбом, был готов себя распять на месте за столь грубое обращение. — Господин, простите мою глупость, господин! Ассасины застыли в недоумении, не сводя глаз со смеющегося Линга, что даже тени обиды не держал на ошибку наставника, юноша словно светился от счастья, казался столь живым, настоящим, человеком, как и другие. — Чем могу помочь, мой Господин? — Баксий хотел расшибить лоб об пол, совсем не понимания, что нашло на императора, явившегося в странном виде. — Позволишь принять участие в вашей тренировке? — Спросил юноша, продолжая улыбаться. — Д-да, конечно-конечно, Господин! — Мужчина услужливо отошёл в сторону, грозно смотря на подопечных. — Так! Покажите Господину всю вашу силу и навыки! Линг подошёл к стене, взяв боккэн⁴, перекрутил деревянное оружие в руке, оценивая как удобно его использовать в бою. Со смутным сомнением ассасины наблюдали за императором, мало кто хотел становится его противником даже на тренировке, убийцы со стальными сердцами, обученные сражать наповал, подсознательно боялись навредить правителю. Баксий задумчиво почесал затылок: требовалось выбрать, кто именно станет партнёром Линга в тренировочном бою, он прекрасно понимал, что никто из учеников не станет демонстрировать полный потенциал на Господине, опасаясь гнева. — Правила простые: если я вас задеваю орудием — вы выходите, если вы меня, то я проиграл. — Сказал юноша, ловко перекручивая пальцами деревянную рукоять, словно та не имела веса. — Нападайте. Первой, без колебаний, из строя выскочила Ван-Ван, казалось, девушка совершенно не страшится правительского гнева и его возможной обиды за проигрыш. Из наручного оружия она встретила тонкой леской с деревянным грузиком на конце, потянув, ассасин обмотала боккэн Линга, резко дёрнув на себя. Подобно кошке, Ван-Ван взмыла вверх, удерживая в нитях чужое окружение, кинула несколько деревянных кунаев, император, не прикладывая усилий, свободно взмахнул мечом, отбив всё одновременно, резко меняя траекторию взмаха, он отбросил девушку, парящую в воздухе, к стене. Ассасин отцепила леску, бесшумно оттолкнувшись от преграды, исчезла появившись пред императором, где успевая только парировать сильный удар, отбросивший её в противоположный конец зала. Следом за смелой Ван-Ван в бой бросились и другие, осыпая Линга градом ударов с разной дистанции, однако юноша, продолжая скользить на одном месте, уклонялся и отбивал каждый. Зоркий взор убийц не мог уследить за скоростью перемещения, порой чудилось, что император отбивается одномоментно с нескольких сторон, успевая при этом наносить собственные атаки. Ведь в куча стремительно редела, поверженные ассасины, бросив оружие на пол, отходили в сторону. Ван-Ван, раззадоренная неудачей, подорвалась с пола, перемещаясь без единого звука, стремительно, то появляясь, то исчезая, закидывала юношу деревянными кунаями и сюрикенами. Казалось, что её оружие летит отовсюду, девушка слыла неуловимым мастером воздушного боя, атакуя врагов с воздуха дождём орудий. Два боккэна в руках Линга казались восьмью, стремительные удары, исходящие отовсюду словно не были помехой, император даже успевал задевать тех, кто атакует с расстояния, его движений уловить не могли. Ван-Ван — уловила. Проводя очередную серию атак, ассасин ощутила колебания воздуха, в последний момент успевая укрыться острием на пусковом устройстве лески от удара сверху, не выдержав силы юноши, рухнула на пол, мгновенно откатившись в сторону, где её напряжённой шеей почувствовала кончик боккэна. — Молодец. — На миг она увидела Линга, его лицо украшала улыбка. Девушка с прыжком поднялась, смущенная до красноты, надула губы и отошла в сторону, наблюдая за боев с долей обиды. Большая часть товарищей ожидала завершения странного поединка, некоторые не успели нанести удар, как тупой наконечник меча казался их. И вскоре остался лишь один наёмник; высокий, крепкий юноша с черными усами и бородкой на старый манер, волосами, собранными в пучок, всё ещё продолжал битву, чередуя лук и меч. Ли Сун Син до судорог раздражал Ван-Ван, он всегда был лучше девушки: отменно стрелял, не уступал в ловкости, хорош и в ближнем бою, и сейчас Ли — опять демонстрировал своё превосходство. Перед тем, как исчезнуть, ассасин выстрелил в Линга деревянными стрелами, готовясь парировать атаку с ближнего радиуса. С большим трудом ему удавалось отбивать атаки Линга, отскакивать для произведения встречала и тут же схлестываться в бою. В движениях императора лишь лёгкость, словно не напрягаясь, он танцевал с оружием в руках, казалось, нет его силе и скорости предела. Стрела Ли Сун Сина, убедившись о невидимую преграду, отлетела в сторону, более ассасин не мог узреть движений соперника, через мгновение боккэн ассасина разлетелся надвое, а горло украшал наконечник чужого меча. — Благодарю за поединок, Господин! — Юноша склонился перед Лингом, коего уважал безмерно и честью для него было схлестнуть мечи с самим императором. Ван-Ван передернуло от этих слов, Ли — эталон чести и правильности страшно раздражал, от его басистого, звонкого голоса девушке дурнело, но больше всего отвращения она испытывала, глядя на гадкие усишки. Как же ассасина корежило от вида проклятых усов, от вежливости, невозмутимости Ли Сун Сина, коего Ван-Ван считала знатным двуличным болтуном. — Поднимайся. — Доброжелательно попросил Линг, подавая руку. — Ты хорошо сражался. Как твое имя? — Ли Сун Син, Господин! — Ты ведь окажешь мне честь, сопровождая в Церим? — Д-да!.. — Растерявшись, Ли резко выпрямился, совершенно не ожидая подобной просьбы от самого императора. — Конечно, Господин, большая честь для сопровождать и защищать вас! Я не пожалею сил, оберегая вас на тяжёлом пути. — Опять он… — Прошипела сквозь зубы Ван-Ван, едва удержавшись, чтобы не фыркнуть от разочарования. — А как твоё имя? — Юноша обратился к девушке, что, словно ослышавшись, начала мотать головой в разные стороны. — Моё? — Ассасин удивлённо похлопала глазами, покраснев от понимания, что император спрашивает именно её. — Ван-Ван, мой Господин… — Присоединишься к нашему путешествию? — Да! С большой радостью! — Не удержавшись, девушка подпрыгнула, не забывая победно посмотреть на главного соперника, и демонстративно почесать область под носом, словно она вытирает ненавистные усишки. — То есть, для меня большая честь защищать вас, Господин! — Прекратить! Прекратить! — Гневно приказал Баксий, пытаясь усмирить эмоциональный порыв ученицы. — Возьмите себя в руки, юная леди! — Простите… Ван-Ван поникла, печально опустив голову, но душа трепетала от восторга, сопровождать красавца-императора в дальние земли, своими глазами лицезреть его могущество, возможно, даже удастся встретить именитого Хаябусу. Многие девушки-ассасины безвозвратно отдали сердца роковому командиру, пустота в чёрных глазах, холод в душе и отстранённость — манили юных девушек, каждая мечтала осветить мрак чужого подсознания. Ван-Ван исключением не стала, влюбилась в легендарное нефритовое дитя, близкого товарища самого императора, грезя о счастливой жизни с безжалостным убийцей. Сердечную праздность портило лишь одно: усатый Ли Сун Син, наблюдать за которым уже тоскливо и скучно, а выполнять с ним одно здание — тронуться рассудком от духоты, коей ассасин пыжил.⁵ Ежели Ван-Ван пытала к сопернику ненависть, то Ли буквально не замечал ни девушки, ни её отношения к нему. Юноша словно соткан из Чу и Хаябусы, яркие черты которых отпечатались в характере ассасина: потрясающее хладнокровие, превосходит которое непомерное чувство долго и справедливости, коим славился мастер Чу, почти единственный из Алой Тени, кто предпочитал честный бой диверсии. Озарение пронзило Ван-Ван: не так давно она видела, как император гулял по лесу, где находился колдунский дом, с того вечера с чужеземцем девушка мало, что помнила. Отличная возможность узнать правителя поближе — мысленно решила ассасин. К закату дворец и улицы украсили, все бумажные фонари заменили на белые, огромные полотна с гербами двух семей украшали стены замка, столица в предвкушении ожидала долгожданной свадьбы правителя. Горели яркие, словно маленькие солнца, огни, освещая все непривычно золотисто-белым сиянием, гогот толпы, музыка, танцы, организованные в городе, не умолкали. Запыхавшиеся, все носились по коридорам замка, стараясь успеть закончить подготовку в срок, внезапное объявление Линга застало врасплох дворцовых обитателей. Каждый уголок тщательно отмывали, стены украшали белыми лентами, в каждом коридоре, комнате расставили большие вазы с пышными цветами, бутоны которых напоминали облака. Весь день дворцовые служанки кружились над Кагурой, без умолку поздравляли, говоря, какое счастье разделить судьбу с прекрасным, и внешне, и внутренне, мужем. Хрупкое тело принцессы безжалостно пленили в тяжёлых многослойных одеждах, туго повязывали пояс кимоно, создавая сзади объёмный бант, чьи ленты уходили в пол. Кропотали над макияжем, пряча нежную кожу за слоем белой краски, губы и щеки девушки пылали ярко-алым, глаза обрамляли объёмные черные стрелки, переходящие к щекам лепестками сакуры. Туго заплели белоснежные волосы в пучок, который украшали золотые спицы, с висящими на цепочке нефритами, лицо сокрыли плотной вуалью, почти лишив девушку видимости. В толще шелков, с плотной тряпкой на лице, Кагура чувствовала, что рухнет под тяжестью собственного наряда, трудно было дышать, ребра туго затянули, а бант, украшенный ещё и россыпью нефрита в золотой кайме, тянул хрупкое тело к земле. Никакие тренировки не выматывали так, как день, проведённый в роли манекена, над коим кружат десятки щебечущих птиц, принцесса слышала голос служанок, словно звон в ушах, они словно счастливы много больше самой невесты. — Госпожа, вы прекрасны… — Женщины отступили, дав Кагуре подойти к зеркалу. В отражении стояло безликое, белоснежное привидение, девушка видела лишь тряпки, натянутые на фарфоровую статую, лишь пуговицы голубых глаз казались живыми. Ежели труп нарядить, закрасить его разлагающееся лицо, черные губы обратить алыми — никто не заметит, что невеста мертва, никто не отличит мёртвого от живого в столь громоздком, фальшивом одеянии. — Император будет в восторге от вашей красоты! — Волнуетесь, принцесса, раз столь молчаливы? — Боюсь испортить ваши труды лишним разговором. — Кагура не солгала; действительно боялась, что её мраморный облик треснет и рассыплется, обнажив нагое тело. — Вы столь долго работали на сим великолепием… — Лучшей благодарности, чем ваше счастье для нас нет. Свадьба всегда волнительно, принцесса, в этот день любая девушка желает выглядеть прекрасно, словно богиня из древних легенд. — Вы правы. — Девушка сдержанно улыбнулась: перед Хаябусой она бы мечтала оказаться в свадебном наряде. После утреннего боя, Линг почти не замечал церемониальных хлопот, бездвижно сидел, погрузившись в раздумья, пока над его одеянием колдовали другие. Под ухом доносились наставления мудреца, кой объясняет молодым о важности брачных уз, о долге супругов перед друг другом, императору истины и божий гнев за неверность известен давно, по сему все слова он пропускал. — Господин, ваше решение обдуманное? — Словно искренне вопросил мудрец, подразумевая под своими словами простое: вы любите принцессу? — Да. — Юноша поднялся, направляясь к деревянному манекену, где ждал часа брачный головной убор. — Вы закончили? — Господин, вы ещё не назначили нового главу Восточного Най. — Напомнил советник. — Формально, после выхода принцессы замуж, её земли приходят в ваше владение. — Я знаю. — Отмахнулся Линг. — Принцесса вольная выбирать на пост человека достойного из числа тех, кому она доверяет. Это моё распоряжение, — дополнил император, слыша, как старик вновь пытается что-то добавить, потенциально прикидывая, кого из своего окружения можно будет выдвинуть на пост главы восточных земель. — Вы закончили? — Да, Господин. — Ядовито отозвался советник. — И всё же подумайте над предложенным кандидатами. — Ступайте. — Не оборачиваясь, приказал юноша, натягивая на голову высокий алый цилиндр, скрепленный изнутри проволочным каркасом, лицо скрыла чёрная вуаль до самого подбородка. Линг самостоятельно закрепил золотые пуговицы на длинной, расшитой тонкими нитками, рубахе, массивная, чёрная накидка легла на плечи, распушившись на полу шелковым полукругом. Багровый наряд словно стирали в крови, расшили золотом убитых, а на чёрных элементах: поясе, накидке и плотных, обвивающих лентой ступню, ботинках отпечаталась сама смерть — юноша ощутил, как взвалил на свои плечи все грехи, формально становясь беспощадным воином, берегущим честь своей суженой. — Молитесь, друзья, чтобы безумный мальчишка ничего не выкинул на церемонии. — В большом зале шептались советники, искоса наблюдая за прибывающими гостями. — Ох, и пусть его разума достигнет мудрость предков… — Самодур, а не император… — С трепетом говорил старейший из всех. — Я его дедушку ещё мальчонкой знал, вот бы нашему Господину хоть крупицу его мудрости. Совет не догадывался, что за ними беспрерывно следит зоркий глаз Чу и других ассасинов, пришедших на свадьбу, от их слуха не ушло ни слова. — Вот что, друзья, — старик понизил голос, по-разбойничьи озираясь. — Обратимся за мудростью к древним Богам Най, попросим их помощи… В храме, сегодня в полночь. — Остальные согласно закивали. Доложено обо всем Лингу было немедленно, подобному раскладу он не удивился, совет готов был пойти на всё, чтобы удержать правителя в его роскошной клетке, где красота должна затмить прогнивший воздух тюрьмы. Явился юноша в полумрачный зал: вдоль стен в чугунных тарах трещал огонь: белые ленты, фонари обездвижено висели под потолком, длинный П-образный стол растянулся почти на всё помещение, ткань красно-белых подушек скрылась за одеждами пришедших. Заднюю стену украшали гербовые полотна, два места в центре стола для новобрачных пустовали, аромат свечей, яств и пития заполнил зал; блестела посуда, на гладких, верных палочках сверкали рыжие отблески пламени. За колоннами, тенью скрывались ассасины, тайно от чужих глаз берегли покой, слушали и запоминали, верно служа императору невидимыми очами и ушами. Увидев высокую фигуру, уверенно ступающую в по залу, каждый поднялся, не в силах пошевелиться, император казался жутким в своем великолепии, чернь кровь и золота смешались в нём — цвета, как говорят, истинного воина, не страшащегося убивать и быть убитым, несущего богатство в супружеский дом. Линг молчаливо прошёл, усевшись на колени спиной к семейному гербу, поднял широкую чашу, принесенную слугой в маске, жест под голос мудреца, повторили остальные, и поставил на сторону Кагуры. Когда речь мудреца затихла, появилась сама принцесса, сзади две женщины придерживали полы её накидки, белоснежная фигура, укутанная в шёлк, вызвала немое восхищение, даже с вуалью на лице девушка казалась самым прекрасным и чистым цветком, запятнать который — тяжёлый грех. Все, включая императора, встали, приветствуя невесту, плавно идущую к своему месту. — Какая красивая… Про себя сказала Ван-Ван, прячась немой тенью, её сердце вдруг обожгло, острая зависть пронзила душу: к ней ли на тайное свидание ходил Линг в тот вечер? Ассасин сама бы мечтала делить ложе с императором, сидеть подле него в белых одеяниях, ощущать восхищенные взгляды гостей, слышать поздравления. Ван-Ван не сознавала, что влюбляется в каждого красивого юношу, коего встречает и каждый раз ревностно девушка поглядывала на их жен, как сейчас смотрела на Кагуру. Сев рядом с Лингом, принцесса приняла чашу, слыша позади себя старушечий голос с наставлениями, гости вслед за девушкой подняли чаши, опустив их лишь тогда, когда сама Кагура поставила тару на сторону супруга. Тонкие ручки заметно дрожали, принцесса едва ли не проронила вино на стол, её сердце не могло справиться с тревогой, как бы Кагура не пыталась убедить себя, что все тяжбы нужно возложить на плечи императора — ничего не получилось, девушке смертельно хотелось понять, разделить с мужем каждое переживание и помочь не заботой и домоводством, а силой, данной принцессе небесами. Позади новобрачных встали мудрецы — мужчина и женщина, принимаясь по очереди зачитывать традиционные клятвы, обязанности супругов перед друг другом, людьми и небесами. В полной тишине приходилось слушать заунывные речи, слишком походившие на свод правил, перечисляющихся по пунктам для мужа и жены. Гости с предвкушением глядели на правителей, лишь гадая, какие эмоции отражаются на лице, скрытом вуалью, в эти моменты перед свадьбой, молодые бесстрастно, наедине с собой, чтобы ни один глаз не увидел лиц, должны были обдумать своё решение в последний раз. Речь окончилась и слуги одномоментно отбросили вуали с лиц, на коих не выражалось никаких эмоций, двое людей, знакомых долгие луны, смотрели друг на другу, словно на уважаемых чужаков. И капли любви не было в глазах, сомкнутые губы не отражали даже тени счастливой улыбки, оба лгали: себе, людям, Богу. Без слов Кагура поднесла к своим губам чашу, испив крепкого вина, на белой глине отпечаталась алая краска, Линг повторил за ней следом, свои сосуды они подняли вверх, объявляя народу, что испив вин друг друга, супруги создали союз. Когда чаша императорской четы оказалась на столе — отпили и гости, приняв выбор молодых. Небо рассек грохот салюта, тысячи разноцветных искр вспыхнули на синем полотне, оповещая горожан — свадьба состоялась. Глядя на горящие во тьме фигуры, озаряющее небосклон звездопадом, люди устремились к подножью дворца, поздравить императора. Шествие сопровождалось песнями, танцами и раздирающим грохотом фейерверка, вспыхивающего цветастым блеском, затихающего на мгновение для нового залпа, новой красоты. Линг подал принцессе руке, явственно ощутив девичью дрожь, застывшие в глазах слезы, которые заменили опадающие лепестки сакуры. — Всё будет хорошо. — Прошептал император, когда они прошли к дверям из зала, чтобы показаться народу. — Не тревожьтесь за него и Най. Кагура словно онемела, болезнь, как и красавицу из истории, проникала в её тело, ослабляла, безжалостно терзая сердце, что в мгновение стало более хрупким, чем фарфор. Молча шла, чувствуя ладонью тепло совершенно чужой, сильной руки, сколько принцесса не пыталась себя убедить — Линга ей не полюбить. Никогда. Грохот аплодисментов, застывшие в небесах искрящиеся гербы кланов, что растворились, уступая длань новым звёздам, Кагура не слышала, не видела и восторженные знаки людей, их, слившиеся в единый гул, поздравления. Рефлекторно махала толпе рукой, натянув формальную улыбку, хотя сама девушка держалась на грани истерического обморока, ругала себя, что выходит замуж вовсе не за тирана и урода, и смеет жаловаться на судьбу, но поток печали в душе — остановить не могла. Когда фейерверк кончился, речь Линга смутно отпечаталась в памяти, но говорил юноша больше не о счастье свадьбы, а о благополучии народа, процветании, уходя от торжества глубоко в политику, в труды и обязанности, лишь бы не видеть печаль принцессы, лишь бы не чувствовать вины перед той, чью свободу пришлось отнять. Объявив ночь гуляний, чета поклонилась толпе и император спешно увёл Кагуру в коридоры замка. — Принцесса, я обязательно выслушаю все ваши тревоги, — успокаивал Линг, удерживая в своих руках чужие, жутко дрожащие. — Но сейчас нам нужно исполнить долг перед нашими гостями. В зале играла музыка, гости наслаждались едой и приглушенно разговорами, ожидая возвращения императора, немногие догадывались — каждое их слово достигает ассасинов, коих Линг сделал своим единовластным разведывательным легионом. Ван-Ван ослушалась: поддавшись ревности, наблюдала лишь за невестой, гадая, кто же скрывается за краской. — Традиционный танец новобрачных! — Провозгласил советник, когда вернулась пара. Плененная горем, Кагура двигалась бессознательно, тело с детства запомнило каждое движение традиционного танца, из луны в луну придворные леди обучали принцессу идеальному исполнению. Вытянув руки, супруги словно пытались коснуться друг друга, повиновавшись барабанной дроби, лязгу других инструментов, прокружившись, взмахивая накидками, стали спина к спине. Разошлись плавными, движениями, следуя за музыкой, ускорялись, взмахивая широкими рукавами, на миг замирая неподвижными фигурами, чтобы продолжить отдаляться, и сделав пируэт навстречу, волнистыми движениями, приближались друг к другу. Сухие, идеально исполненные движения демонстрировали оба, ни в шагах, ни в жестах эмоции не проявлялись, лица танцоров цепеняще-спокойные, те словно повторяли и тысячный раз зациклившиеся движения. Замерли под утихающую музыку, Кагура — прогнувшись в спине, а Линг, нависнув над её телом, перекрестили руки, скрывая за широкими рукавами лица от наблюдателей, чьи очи не должны видеть поцелуй под звуки аплодисментов, хладный и быстрый. Император мимолётно коснулся губ девушки, словно целовал сестру или мать, бесцветный поцелуй в знак уважения традициям. Вернувшись на место, Кагура прикрывала рот кончиками пальцем, губы юноши показались ей мягким, даже в самых сокровенных мыслях она и представить не могла, как нежно способен Линг целовать любимую, как ласков он будет к ней. Первый поцелуй принцессы не имел вкуса, отпечатался в девичьей памяти огромной обидой: она не любима, и грех ей жаловаться, ведь сама Кагура призналась мужу, что любит другого, а он о своих истинных чувствах — не обмолвился. Император внешне выглядел невозмутимо, но что скрывалось за блеском аметистовых глаз — девушка не в силах понять. Вести увлекательные беседы, обсуждать насущные вопросы с доверенным лицом не представлялось возможным, посему юноша с чашей в руках, наблюдал за увеселительными представлениями: ассасины в алых кимоно, под цвет свадебного наряда, исполняли традиционный танец убийц. Сквозь музыку, топот шагов и возгласы танцоров, Линг прислушивался к разговорам, наблюдал за поведением окружающих и нервозность членов совета от глаз не ускользнула. Посыпались тост за тостом, многочисленные поздравления, когда формальная часть окончилась, алкоголь и яства расслабили гостей, те потянулись к императору за беседой. Атмосфера торжества взяла своё: громкий смех, пьяные возгласы и танцы, обыденные споры гостей под неутихающую музыку и выступления, на которые гости переставали обращать внимание, отдавшись пиру. Старцы из совета, ссылаясь на усталость и возраст, разошлись при первых признаках шумихи. Слуги не успевали подавать вино, менять разбитую в гневе посуду и сломанные в кулаках палочки, незримо ассасины уносили пьяные туши в их покои, с городских улиц тоже доносились обыденные для праздника звуки. За спиной Линга возник Чу, сообщив о надвигающейся полуночи, получив кроткий кивок, исчез. — Идёмте, принцесса. — Юноша подал Кагуре руку, уводя скучающую девушку в своих покои. Комнату освещали серебристые лучи, струящиеся из окна на широкий татами, на поверхности низкого столика одинокая свеча и пустой лист бумаги. Линг быстро принялся снимать с себя мешающий балахон, глядя на меч, который на время свадьбы пришлось оставить. На обнажающуюся принцессу, понявшую спешку по-своему, юноша внимания не обращал. — Господин, позвольте помочь… — Томно произнесла Кагура. От вида соскользнувшего с тонких плеч кимоно, император оторопел, наблюдая в лунном свете картину обнаженного девичьего тела, думы вытеснили из головы все мысли о первой брачной ночи. Принцесса неторопливо приближалась, крайне удивившись, когда Линг протянул ей свою накидку, отвернувшись к окну. От каждой женщины, Кагура слышала, как важно удовлетворять мужа в постели, однако, поведение императора больно ранило по самолюбию и вызвало вопросы: почему, кому он столь верен, что отказывается. — Пожалуйста, простите меня. — Глядя на луну, пытался объясниться Линг. — Мне придётся оставить вас одну. — Что?.. — С изумлением принцесса глядела на мужа, разрываясь от противоречивых чувств. — Куда вы, Господин?.. Ночь… — Я должен кое с чем разобраться. Подумайте над тем, кого желаете назначить главой восточных земель. — Почему вы уходите?.. — Обо всем позже, принцесса. — Убедившись, что девушка прикрылась, Линг повернулся, быстро забрав меч. — Мне пора. Не успела Кагура возразить, как юноша исчез, оставив девушку в униженной растерянности, рухнув на колени, она закрыла лицо, чёрной тканью размазывая краску. Теперь она понимала, каково быть женой: ничего не спрашивай, не возражай, сиди дома и не тревожься, император ей никогда не откроется, всегда будет идти своей дорогой где-то в отделении, почти скрывшись за туманной пеленой, а принцессе остается быть лишь немой тенью. Старики, держа в трясущихся руках поддоны со свечами, поднявшись по высокой лестнице, добрались до дверей храма. Их приветствовало безмолвное строение с алыми стенами и крышей, орнамент и шпиль которой украшен блёклой позолотой, фигурчатые узоры, образующие лабиринты в форме угловатого четырёхлистника, удерживали плотные ставни с прорезями. Привычную тишину ночей разбавлял зловещий ветер, шелестела, словно дьявольским шепотом, листва, во тьме, за деревьями слышался голос ночных птиц, взволнованно стрекотали потревоженные цикады. В тревоги, старики распахнули двери храма, в лицо ударил поток спертого воздуха с оттенком пыли и благовоний, потерявших былой аромат. Колыхающееся пламя свечей почти погасло, старцы поспешили внутрь, опасаясь свидетелей их ночного похода. В тусклом свете огня, лица и формы статуй приобретали демонический отблеск, искры словно заставляли каменные очи злобно гореть, скользили под потолком длинные тени, кружащие, переплетающиеся, как лапы мрака, тянущиеся к глоткам жертв. В центре зала старики расставили свечи по кругу, их длинные тени бестелесными колоннами упирались во мглу сводчатого потолка, со стен на них глазели потревоженные полотна, небольшие лица Богов, кольцом выточенные на стыке крыши и стен. В самый центр зала, они бережно положили пергамент опустившись на колени для молитвы. Под тяжёлый шёпот меркло пламя свечей, мгла пробиралась по залу скользящими движениями, порой ласкала холодными поглаживаниями сухую, сморщенную кожу. Голоса перешивались с песней ночи, старцам отголосок собственного шепота казался гласом божьим, неразборчивым, праведным, где старики судорожно пытались прочесть истину. — Итак, — твёрдый голос Линга, раздавшийся громом в приглушенной тишине, едва не лишил жизни заговорщикам. — И какие силы на этот раз вы пытаетесь призвать, дабы разрушить мой визит в Церим? — Господин! Господин! — Залепетали встревоженные старики, уткнувшись лицами в пол. — Мы лишь молились за ваше благоразумие! Просили Богов дать вам мудрости! Император почти поверил, что совет действительно молился, призвать настоящую адскую тварь у них не хватит духу. От яркого света фиолетовой вспышки, наивная вера разрушилась, не дожидаясь появления гостя, юноша обнажил меч, пронзив плотную субстанцию тёмной энергии. В ужасе, старики бросились по углам, скомкавшись от страха. — Больно же! — Раздался возмущённый голос Дариуса, его тело материализовалось, демон воинственно поднял хвост с острым наконечником. — Чтоб я ещё раз пришёл на дрянные молитвы! — Ты… — Линг плотнее прижимал лезвие меча к шее визитёра, наблюдая, как из раны вместе с паром вытекает фиолетовая кровь. — Сученыш, первая встреча тебя не научила, что земли Най для тебя под запретом. И какую сделку с тобой заключили старые уроды? — Сделку? — Дариус непонимающе огляделся по сторонам, не сдержав смешка от вида перепуганных людей, а затем — на свадебную шапку императора. — Женились? Поздравляю. Юноша вскинул бровь, демон словно и не угрожал, словно сам появился из-за нелепого совпадения, услышав обреченные молитвы. Дариус даже поднял руки и опустил хвост в знак миролюбивых намерений, от подобных мыслей Линга передернуло, твари мрака хитры и не выдадут своих намерений без лжи. — Как удачно, что вы здесь. — Вдруг начал демонёнок беззаботным, почти человеческим голосом. — Повелитель получил ваше письмо с намерением посетить Церим, ему очень любопытно побеседовать с вами, в конце концов, вы — сильнейший человек на всем свете, — Дариус изобразил руками шар. — А сделки никакой нет. По дороге к вам, я услышал молитвы и решил: будет забавно напугать группу фанатиков. — Демон осмотрел оцепеневших в ужасе стариков. — Надеюсь, я никого не убил, кто же знал, что это будет группа старикашек?! — Что за ересь ты несёшь? — Леденяще спросил юноша, совершенно не понимания поведения ночного гостя, в нём словно говорил бунтующий подросток. — Не хочу испытать ваш гнев на себе. — Кожей, сквозь кристальные чешуйки брови, Дариус ощущал главенствующую в подсознании императора ярость. — Раз вы женились, то где супруга? — Полюбопытствовал демонёнок. — Надеюсь, твой повелитель не расстроится, если я привезу ему твое четвертованное туловище? — Мрачно, без доли шутки, вопросил Линг, скользнув мечом вверх по шее, срезая тонкую кожу. — Я пока не могу умереть. — Дариус, сжав в кулаке лезвие, отвёл его от своего горла, не меняясь в лице от жгучей боли. — Дважды. Мой повелитель предложил доставить вас в Церим сей час. — Вынужден отказать. — Вздохнув, император отряхнул меч от грязной крови, сложив оружие в ножны. — Любому правителю нужны сопровождающие, провизия, деньги и подарок человеку, коего собрался посетить впервые. Неловко напрягать тебя тащить стольких людей и груз через недра Ада. — О, и правда. — Согласно кивнул демон. — Господин! — В истерике вскричал один из стариков. — Вы погубите Най! Это демон, чёртов демон! Линг холодно посмотрел на беззащитных старцев, их дырявые рты тайну зловещей угрозы хранить не станут. Почувствовав внутреннее намерение императора, Дариус рассмеялся, великие и благородные мальчики умеют быть крайне жестокими. — Мне сделать грязную работу? — Ухмыляясь, вопросил демон, пронзительно глядя в аметистовые глаза. — Пощадите, о великий Господин, пощадите! — Несчастный бросились в ноге, умоляя со слезами в мутных глазах. — Мы и словом не обмолвимся! Клянёмся молчать, прошу, пощадите! Оба синхронно покачали головами, картина безнадёжной мольбы хорошо известна и императорам, и воинам, сотни раз они слышали одни и те же лживые речи трусов, и капли правды не крылось за обещаниями. На мгновение человек и демон ощутили душевную солидарность. — Умоляем, Господин! Пожалуйста, пожалейте наши семьи! — Каждый раз одно и тоже. — Устало протянул Дариуса, обротив очи к потолку. — Не могу с тобой спорить. — Отозвался Линг. — В моё отсутствие вы всей империи растреплите о истинной цели визита, о тьме, сгустившейся над миром. — Поверь, я чую, как они планируют поднять народ к бунту из-за обезумевшего императора, продавшего душу Дьяволу ради бессмертной власти. — Объяснил демон, явственно читающий самые гнусные человеческие желания. — Нет… О, нет, Господин! Мы бы не предали вас! Мы верно служили и вашему отцу, и вам, Господин! Не верьте, не верьте адскому отродью! — Мне не нужно слушать демона, чтобы понимать ваши крысиные души, лицезреть корыстные помыслы, вам не с руки, когда правитель выбивается из-под контроля традиций и вы сделаете всё, чтобы сохранить свои места, нагретые для потомков, даже на государственную измену. Раз так хотите жить: я отрежу ваши языки, чтобы вы не смогли говорить, пальцы рук и ног, чтобы больше никогда не прикасались перу, глаза, чтобы в них повитухи смогли разглядеть образ демона. — Хладнокровно, слегка удивив Дариуса, вынес приговор император. — Или убью вас быстро. — Прошу… Прошу, не надо, Господин… — Они твои. — Наслушавшись лживой мольбы, Линг сам вынес вердикт. — Быстро, как я и обещал. — А вы занимательная личность. Демон взмахом хвоста пронзил самому болтливому горло насквозь, густая кровь брызнула на стороны, почти не различимая во мраке. Тощее тело, сочащееся кровью под сдавленный крик остальных стариков, безвольно болталось над землёй, а пока демонёнок беззаботно говорил, с лёгкой улыбкой на лице. — Не ожидал, что вы способны отдать столь жестокий приказ врагу. Как вещь, отшвырнув труп в стену, Дариус лезвием на хвосте отсёк несколько голов, что покатились с ужасом в очах к ногам убийцы, оставляя бурую полосу. Брызги крови, упавшие на лицо, демон брезгливо стряхнул, продолжая жестокую казнь. — Мой прежний король не смог бы. — Невзначай бросил Дариус, продолжая закалывать стариков одного за другим, пока пол полностью не покрыла липкая лужа, а рухнувшие пластом тела сформировали горку, катающиеся головы, демонёнок отталкивал от тебя ногами. — Он восемьсот лет назад жил, ты его не знаешь. Острие Дариус вонзил в глотку последнего, с силой проталкивая лезвие глубже с хлюпающими звуками, из всех щелей на лице хлестала кровь, череп, мимика искривилась до уродства, вырвал хвост демон лишь увидев кончик окровавленного лезвия на седой макушке. По седым прядям густыми полосами стекала бурая кровь с ошметками сосудов, сам старец рухнул лиц искореженным, побагровевшим лицом, смешиваясь с общей массой свежих трупов, дополняя старушечий аромат, пропитавший весь храм, стальным привкусом. — Смотрели до конца, чтобы я в тайне не заключил с этих прахом сделку? — Линг поражал демонёнка беспристрастным спокойствием, в святыне своей родины император наблюдал жестокое убийство. — Ты догадливый. — Холодно ответил юноша. — Честь исполнить казнь для такого искушенного зрителя — ценнее всякой сделки. Ваша хладнокровная жестокость не уступает даже самой злобной адской твари. — Дариус улыбнулся, махнув рукой. — Позволите отклоняться? — Не пугай больше стариков. — Напутствовал Линг, исчезнув во тьме. Укол острой боли, сводившей желудок электрическими разрядами, долгие дни, заставил Госсена пробудиться от холодного затмения, остатки магии защитили носителя от смерти. Ледяные камни впивались в кости, выпирающие из-под тонкого слоя болезненно-розовой кожи, безжизненное лицо хлестал порывистый ветер. О скалистый берег разбивались озлобленные волны, белая пена и брызги, словно туман опоясывали пустой остров. Ряды тощих, низких кустарников простирались вглубь острова, огромные валуны, искажающие безжизненному, с белесым налётом от соли и снега, обросли пушистым, грязно-зеленым мхом. Бледное небо почти сливалось с холодным, белым солнцем, безбрежный атлас снежно-голубого цвета расстилался над мрачной, каменистой равниной в серо-зеленых тонах с леденистыми прорезями. Подле юноши горел костёр, жалостливо трещал тлеющий хвост, заунывный ветер уносил прочь бесцветный аромат, отваренного в солёной воде, мяса. В каменном сосуде, повиснувшим над огнём, кипел пустой бульон. Клауд и Грейнджер крепко спали прямо на голых ветвях, укрытые свежими курами, внутреннюю часть которых с остатками плоти, терзал ветер, рядом с пустыми чашами из камней, ассасин, закрыв глаза, сидел лицом к огню, едва ли способный уловить реальность. Волшебник почувствовал тянущую боль во всем теле, оцепеневшие от долго напряжения мышцы, отказывались двигаться, от непомерной усталости кружилась голова, в горлу подступала едкая тошнота. Онемевшие конечности отказывались подчиняться, Госсен оказался не в силах оторвать головы от жёсткой подушке в виде камней и веток казалось, из организма выкачали жизненную энергию до капли. Горло саднило от жажды, тонкое стенки гортани словно покрылись глубокими, кровоточащими разрывами, вздох, глоток приносил острую боль. — Очнулся? — Бархатный голос Сесилеона почудился призрачным, отдаленным от реальности. Вампир оторвался от разделывания шкур убитых животных, по бледной коже стекала бурая кровь, воротник элегантной рубашки, аккуратные руки истинного аристократа, беззастенчиво запятнаны. — Твой друг сказал, что после голодания нужно выпить бульон на жире, иначе у тебя внутренности разорвёт. — Воды… — Прохрипел Госсен. — Прости, я и забыл сколько человеку нужно для жизни. — Юноша зачерпнув из углубления в земле растаявший снег, поднес ко рту мальчика грубую, каменную чашку. Волшебник с жадностью поглощал целительную жидкость, не в силах насытиться, забыв о болезненно скручивающимся желудке, продолжал пить ледяную воду, режущую горло и зубы. Тело подрагивало в окровавленных руках Сесилеона, придерживающего мальчика, отдалённо напоминающего каторжного узников, за голову, чтобы не захлебнулся. — Тише-тише, — Пытался осадить вампир, пачкая кровью серебристые пряди. — Все живы?.. — Да. — Кивнул Сесилеон. — Тебе повезло, ты отрубился посреди моря и уберег себя от ожидания питья и пищи. Сейчас. — Юноша поднялся, зачерпнув бульона, вновь принимаясь поить мальчика горячей, густой жижей с солоноватым привкусом, пачкая всё животной кровью. Госсен сжался от обжигающей агонии, внутренности словно обожгло раскаленное лезвие, продрогшее до костей тело содрогалось в конвульсиях. Тошнота, пульсирующая в висках боль лишь усиливалась, волшебник обездолено рухнул, обратно на острые ветви, стараясь угомонить, кружащий перед глазами туман. — Спи. — Сесилеон бросил на тело юношу дурно пахнущее, освежеванное, покрывало, не заботясь о бурых пятнах на грубой шерсти. — А вы?.. — Мне сон, пища и тепло без надобности. Я буду оберегать вас до восстановления. Чувствую, нам придется совершить еще один переход по морю.