Апофаназия грёз.

Поднимались к небесам осколки мерзлого снега, кружились в змеевидных потоках и крошкой оседали на чёрных пластах стальной дороги. Снежная пыль цвета серебра переливалась на изгибах рельефа, мерцала подобно полотну, шитому бисером. Мрачное небо грузно нависло над, изрезанным ледяными холмами, горизонтом, словно желало утопить землю во тьме. Пугающий, почти свистящий, шелест нёс с собой промерзший ветер, среди коего не услышать путнику звериного воя. Убаюкивающе потрескивал снег, мелодично позвякивал, словно ветер задувал под колокол, разнося по ледяным пустошам трескучий звон. Впереди еле-еле проглядывалась чёрная полоса, будто разбитая от упавшего снегом, дороги. Стучали о сталь колёса повозки, неторопливо ползущей против ветра, наполненного мелкими лезвиями снега, режущего кожаный панцирь кузова. На стальной жерди подле головы Франко, покачиваясь от движения, висел тусклый фонарь, догорающих углей в котором не хватало, чтобы осветить путь. Холод приглушал смрад могучего, заросшего жёсткой, волнистой шерстью, яка, глухо пыхтящего от натуги. Сквозь клочки бурой шкуры едва виднелись маленькие глазки животного, из влажного носа сочился пар, мгновенно замерзающий во льдах. Борода возницы Франко, как и шерсть яка обратились сосульками. Холод сковывал, безмолвная ночь пугала, снегопад царапал огрубевшую кожу, а счет времени терялся, лишь редкие угли придорожных факелов напоминали, что земли Шанталя ещё не покинуты. Не встречались глазу и патрули, ночь казалась слишком тихой, как предсмертные, веком растянувшиеся мгновения, для тех, кто поступился законом, для ждущих кару, грядущую из безмолвия. Дрожь усиливалась, от частого дыхания горели холодом лёгкие, засохшие от влаги губы покрылись кровавыми трещинами. Страх затуманивал рассудок и Франко трепетал, сжимался всем телом от каждого звука, мелодия ветра и треск гипнотизировали, казалось, возмездие явиться из снежной крошки, из тьмы неба, из острых вершин, что в каждом изломе рельефа таятся жадные до крови стражи. Повозка покачивалась и тряслась на заледеневшей дороге, позвякивали колеса о железно. В щели между железным кузовом и навесом с улицы проникал синеватый свет, коего едва хватало, чтобы обрисовать силуэты скрывающихся. Под полы забивался снег, таял от человеческого тепла, оседая на коже и волчьих шкурах плотной коркой инея. Кожаный навес, которой обтянуты балки, и сталь кузова сохранили остаточный запах трупного разложения, бьющий в нос ароматом гниения. Холодная духота, переплетающаяся с неестественным зимним теплом, покачивание повозки — склоняли ко сну. Стук колес, равномерное дыхание, доносящееся со всех сторон, своеобразный запах мокрой шерсти с частичками стали обволакивали смертоносным туманом, где в иллюзорном тепле рискуешь обледенеть и не очнуться. Как снежный пух на землю, на путников ложилась тяжелая усталость, без отдыха страдали их души и тела, гонимые судьбой по миру. — «Не засыпай, не засыпай». Пытался перебороть смертельное желание исчезнуть в грёзах Госсен, сквозь щель глядя на серебряную рябь, замутненную, расплывчатую. Веки слипались, тьма перед глазами словно плыла в бескрайнем океане, переливаясь белой рябью. Подсознание едва улавливало звуки вокруг, юношу словно уносило от всего живого, становилось всё тише и тише, пока безмолвие не окутало все, поглощая даже собственное дыхание, поток крови и биение сердца, оставив абсолютную пустоту. Исчезло тепло и холод отступил, в пространстве царила пустота, даже воздух растерял свои свойства, но грудь волшебника бесшумно поднималась и сознание как будто не оторвалось от реальности, он был и мёртвым, и живым, видел, но лишь непроглядный мрак, тугой и густой, но словно неосязаемый. Госсен брел по вязкому пространству, не ощущая, как перебирает ногами, покачивает руками, тело нес бесплотный поток. Распахнув очи во тьме юноша увидел, как горизонт осыпается серебряной крошкой и образуется под ногами пепельный настил, чуть мерцающий от собственного света. — Снег?.. — Собственный голос отражается в голове, волшебник вытягивает руку, дабы поймать мерзлый кристаллик ладонью. — Верно, мы ведь на северных землях… Теплый, — после паузы добавляет мальчик. Белая вспышка разверзлась в небесах, пролившись алмазным звездопадом, обнажая темно-синее полотно горизонта. В центре массивное тело, чьё чрево разрушается, опадая листьями пепла, словно плачет оно от нескончаемой боли, как будто пожирает его изнутри собственным могуществом. Мягкий златый свет играется на опадающих ворсинках, сгоревших уже от его жара. Свет живой, пульсирующий, он плывёт чрез звездопад, направляясь к земле, припорошенной пеплом, к мёртвой, сожженной земле. В ядре его — тонкая фигура, будто из белоснежно-золотых волокон сотканная, несущая блаженное тепло, то самое, кое открывает умершим дорогу в Рай и пепел обращает в бриллианты. Ладонь Госсена покрылась залой, она оседала всюду, напоминая о великом пожарище, выжегшем землю и мир, на месте коего остался лишь мрак без звёзд и луны, без вод и земли, растения и камни сгорели, серой пылью распавшись по ветру, не ощутимо несущим все вдаль. Ни жара пламени адского, ни холод вечных шантальских снегов не ощутимы на коже, безжизненный пепел их не несёт, он сух и бесплотен, не растает как снег, не обожжет, как звезда, напомнив мальчишке, что решена другими его судьба и мёртв он давно, пусть сердце и бьётся, а дыхание вздымает груди, и душевная боль, и борьба — веют смертью. Поднимая голову, Госсен надеется почувствовать холод опадающего снега на коже, он не может принять очередной кошмар. Боится, стоит, вновь зажмурив глаза, мечтая услышать тихое дыхание подле себя, уткнуться лбом в чужое плечо, молясь хоть о чем-то живом возле себя. Волшебник не слышит, как рушится небесное тело, как тяжёлые породы сгорают, обращаясь в изгарь. В вакуумной тьме куда страшнее, когда уверенности, что тело материально — нет, Госсен не понимает имеет ли плоть его тело или лишь разум иллюзию вещественности создаёт. — Кто-нибудь?.. — Тихонько зовет юноша, но озябший голос откликается эхом в голове. — Пожалуйста… Кто-нибудь?.. Пепел в руке вспыхивает огненным золотом и обжигающая боль пронзает ладонь, Госсен кричит, не зная, куда уходит звук, не ведая, куда тело движется. Разгорается небо и миллионы искр стремятся к хрупкому телу, пронзая его, испепеляя до мыса кожу. Бурлят и вспыхивают волдыри, обугливается плоть и закипает внутри кровь, лопаясь и вязкой жижей брызжа в стороны. Пламя не щадит лицо, изничтожая все на нём, обращая тонкий слой плоти в гарь, ошметки которой сползают по костям. Налившись кровью, лопнули глаза, слизью растекаясь навстречу языкам пламени, жадно сжигающих остатки человечины. Приплавляется к реберным костям крест, растекшись бесформенным слоем, но боль не уходит, даже когда сгорела вся плоть, когда лишь чёрные куски мышц и мяса едва налипают на потемневшие кости, источающие едкий пар от костяной жидкости. Зовёт на помощь, извиваясь в страшной агонии, Госсен, продолжая из раза в раз чувствовать, как заживо горит его тело, видеть, как золотое пламя пожирает плоть до самых костей. Кричит юноша безгубым ртом, в провале которого виднеются кроваво-бурые десны с обломками подгоревших зубов. Искры облепляют стальным коконом со всех сторон, вплавляются в тело тягучим металлом, нарастая и нарастая, подобно паразитам. И видит волшебник чёрными дырами лопнувших глаз, что прочный, пылающий заслон вплотную к нему прирос, заставляя бессмертное тело гореть. Дрожат, прогибаются во внутрь кости, пламя, обретшее гранитную плотность, наслаивается со всех сторон, словно вокруг Госсена образуется камень, а мальчик — ядро. Не закричать, сгорели гортань и лёгкие, скован искрами тлеющий язык и проникают они глубже, во внутрь, желая оставить лишь костяной покров с тонким слоем мяса, чтобы каждой своей клеткой жертва ощущала боль вечного пламени, тяжесть гранита, приросшего к плоти. Растерзано тело агонией, изорвано златыми искрами и только боль ощущает сознание, не способное умереть. И некуда блуждать душе, заточенной в каменно-телесной тюрьме, вечно горящей. Ни смерти, ни жизни, ни спасения — ни мольбы не может издать онемевший волшебник, ни кончиком пальца, ни волоском не может пошевелить он, всех тканей и связок лишённый. Все свободное пространство заполнялось прочным пламенем, структура которого гуще лавы, но прочнее гранита, оно вязко затекает везде, полностью сковывая пленника. Жгучая боль рассыпается по телу, её не ослабить криком, от нее не укрыться, не сжаться комочком для послабления, агонию чувствуешь полностью, каждым участком, кои жадно ласкает жар. Не рассыпаться в оковах обугленному телу, без плоти и крови, оно чувствует, как продолжает гореть, снова повторяя цикл: как сползает, покрываясь водянистыми волдырями, кожа, как лопаются они и пламя начинает пожирать мясо, вены суставы, кипящие изнутри, тлеющие снаружи и по костям стекает густыми струями суставная жидкость и лопнувшие, почерневшие лёгкие расползаются по грудной клетке — не пошевелиться, никак, прочны златые оковы. Госсен не мог понять, как прочны путы, жгущие его, во сколько слоёв обернулись вокруг его тела, стало ли пламя гигантским шаром, подобно звёздам. Время остановилось, сколько циклов сожжения прошло — юноша сбился считать. Его отравляла только боль, неотступная, постоянная. Ни звука извне, даже вечный мучитель пропал, оставив издёвки, наблюдая за страданиями извне. Мысли затмевает боль и даже подумать о чем-то не получается, не помолиться бессловно волшебнику о спасении, ведь горит он и лишь об агонии способен разум трубить. Дышал Госсен вязким пламенем, проходящие сквозь гортань и лёгкие, от которых ничего не осталось, поддаваясь инстинкту живого — юноша продолжал рефлекторно дышить, пытался моргнуть, зажмуриться, укрываясь от золотого блеска. Скован юноша в сердце ядра, кора и мантия небесного тела обступили его, не существует среди людей силы, способной разрушить космическую тюрьму. Вакуум вокруг, спасительный, прохладный, где может ужиться бестелесная душа, скитаясь от звёзд к звёздам по мрачным просторам света и тьмы, но покинуть клетку свою волшебник не в силах, ведь всё подавляла боль, она же лишала способности сопротивляться, мыслить, говорить, двигаться. — Не отторгай её, — пронесся сквозь эхо крика раздвоенный женский голос, величественный и мягкий. — Позволь ей стать частью тебя. Госсен с трудом разобрал слова, но суть их — загадка, даже прямой приказ истощенный разум не в силах воспринять, сосредоточенный на физической боли юноша не мог воспринимать ничего из окружения. Всё повторялось и вновь пузырится и сползает в гнилисто-влажного мяса кожа, а плоть жарится и липнет к костям, бурлит, сдавленный прочной магмой, человеческий бульон. Без устали прочные горящие породы сдавливали тело, обводя оковами контур, сжимали, чтобы расплющить огнём. — Не бойся её, — проникал в истерзанное сознание голос, он успокаивал, словно исцелял, подобно чудотворному маслу, что любую рану обратит в ничто. — Слейся с ней. Она поведёт тебя, придаст сил. Юноша не мог ответить, подать знак, что слышит, продолжая кричать, вернее пытать иллюзию того, что тело ещё способно на какие-либо действия. В действительности закованная в горелых костях душа только металась от истины, цепляясь за естественную человеческую боль и рефлекторные попытки вырваться. — Сотри грань между материей и душой. — Настаивала женщина, её величественный, певучий голос проникал все глубже в сознание. — Она слаба без тела — поглоти её. Подчини. Переродись. — Жалкий. — Ядовито усмехнулся мучитель, витающий где-то в пространстве, создавая суть кошмарных грёз. — Слабый телом, ничтожен душой. Как трусливый зверь ты молишься своему пленителю, просишь пощадить, полностью приняв выдуманный им грех, надеясь, что Бог заметит ошибку, признает, что страдает невинный? Глупец. Бог никогда не ошибается, а на человеческие муки смотреть ему блаженство. Пламя исчезло, разлетевшись пепельным дождём по сторонам, в спину ударила волна, отбросив остатки Госсена в туманно-пыльную пустоту. Юноша падал сквозь пепельную завесу, встречный поток мерзлыми плетьми хлестал по телу, до мяса рассекая восстановившиеся ткани, позади оставляя багровый поток. Настоящим стал крик, осушивший и разорвавший гортань, набился залой рот. Сквозь седую рябь Госсен смог разглядеть приближающуюся поверхность воды. Вернулась к телу способность двигаться и волшебник отяжелевшими руками хватался за пустоту, пытаясь остановить падение. Юношу накрыло ледяной водой, режущей молнией по телу пронеслась боль от удара, после коего мышцы сдавили плотными тисками. Лёгкие стремительно наполнились жидкостью, мясистые раны обожгла морская вода, приумножилась агония. Замутненным казался серебристый свет, струящийся с поверхности, сил добраться до которой у Госсена не осталось. Провожая последние лучи, где крылось спасение, долгожданное освобождение от боли, волшебник позволил водяным лезвиям, играющимся с его плотью, поглощать себя. Он не мог отбросить телесные оковы, воспрянув над мёртвым миром призрачной душой, боялся оставить те человеческие страдания, благодаря которым Госсен, думал, что жив, что и задумано плоти мясной до смерти болью питаться. Слабый мальчишка костлявой без надобности, поэтому волшебник, потерявший способность дышать, с разбухшими от воды лёгкими, не мог умереть. Сам океан вытолкнул безвольное тело на поверхность, обжигая тонкую кожу холодном, резал её промозглыми ветрами, чтобы боль ни на мгновение Госсена не оставляла, напоминая ему, как слаб человек, на веру принимающий страдания и не готовый идти и сражаться за самого себя, подобно псу, терпящему все пытки хозяина. Пластом лежал юноша на воде, чувствуя, как холодные, мелкие волны ударяют по щекам, слабо видя пепел, падающий с небес и ложащийся на поверхность свинцовым ковриком. Деревянными от мороза пальцами Госсен пытался обхватить воду, дёргал закостеневшими конечностями, дышал, выплевывая жидкость, застрявшую в лёгких, словно пытался напомнить себе, что тело его не разрушено, что плоть и кровь нужна для жизни. — Вставай. — Окликнул женский голос, находящийся совсем близко. Утомленный болью, разбитый и израненный, хоть тело и не обнажало кровавых следов и холодных ожогов с почерневшими кусками плоти, покрытыми коркой льда, Госсен с трудом перевернулся на живот. Приподняв голову, стараясь распахнуть заплывшие очи и разглядеть золотистый свет впереди, юноша обнаружил, как упирается ладонями о воду, словно та крепка и надежда, как земля. — Вставай, не бойся. — Мягче просил голос. С трудом Госсен смог встать на колени, обратить лик к свету показалось юноше испытанием, согнутая невидимыми оковами шея нехотя разгибалась. Конечности пробирала мелкая дрожь, словно юноша заново учился пользоваться своим телом, каждая попытка шелохнуться отдавалась острой болью в позвоночнике. Виски пульсировали от натуги, черепная коробка трещала по швам, а полость её заполнена чем-то вязким и тяжёлым и смола эта обжигающими потоками вот-вот хлынет из всех щелей. Пред Госсеном стояла женщина, излучающая бело-золотой свет, нежная кожа казалось соткана из шелка и по ней струилась атласное платье, лёгкие полы которого развивались по ветру. Летящий пепел не пачкал белоснежных одеяний, не оседал в кудрявых волосах цвета пшеницы, которые струились по шее до талии, в пряди тонкой проволокой вплетены розовато-золотые цветы. В больших глазах можно было утонуть, как в полях свежей травы, веки украшали густые реснички, как колоски ржи. Женщина улыбалась, протягивая мальчику аккуратную руку, на запястьях и пальцах сверкали украшения из розового золота с алмазными камнями. Ледяная вода заботливо ласкала босые ножки, не причиняя никакого вреда гладкой, слегка загорелой, коже. — Кто вы?.. — Озябшим, хриплым голоском вопросил Госсен. — Воплощение твоей магии. — Ответила женщина, не пряча улыбки, голос её звучал в голове. — Разве моя магия… — Замялся юноша, предпочитая смотреть на воду, а не на гостью сна. — Так прекрасна… Волшебник осёкся, сквозь пепел в отражении увидев зловещий оскал и мерцающие изумрудно-болотным, пропитанные злобой, глаза колдуна. Онемев от ужаса, Госсен попятился назад, тонкую шею оплели ледяные силки, затрудняя дыхание, конечности сцепили и приковали к водяной глади невидимые путы. — Чего ты боишься? — Ласково поинтересовалась женщина, её прекрасное лицо не искажала злоба, глаза — не таили мрак, а губы не расползлись в жестокой улыбке — Госсен не мог отыскать в ней и капли тьмы. — Чего ты боишься? — Переспросил властный, надменный голос. Тело содрогнулась от страха, внутри все оцепенело, когда юноша увидел, что отражение колдуна исходит не от женщины, а от него самого. Тяжёлыми шагами волшебник отходил назад, наблюдая, как демон-повелитель, ядовито усмехаясь, следует за ним. Рябь волн искажает красивое лицо, придавая его чертам ещё более жуткий облик. Отчаяние достигает пика, разум отказывает, оставляя место бессловной панике, Госсен трепещет в своей невидимой клетке, метает головой из стороны в стороны, наблюдая, как отражение следует за его взглядом, не позволяя укрыться от пытки. — Не бойся прошу. — Единомоментно просят женщина и колдун, протягивают руку, чтобы остановить мальчишку. — Нет… Нет… — Бьется в цепях волшебник. — Нет!.. Не подходи! Не трогай меня! — Почему? — Двоится голос: то нежный, то надменный и холодный. — Мы — части друг друга. — Синхронно проговаривают оба. — А ты — лишь одно из вместилищ нашей силы, так почему боишься нас? — Я не просил силы! — Отчаянно вспылил Госсен. — Не желал быть избранником для спасения человечества!.. — Жертвуя всем ты пытаешься спасти ближнего. — Мягко напомнила женщина. — Твоя душа чиста от грешных помыслов, достойна силы нашей плоть и кровь твоя. — Зачем?.. Зачем тогда пытать меня каждую ночь?! — Надрываясь, кричал юноша, а его щеки обжигали слёзы. — Болью порождена эта сила. — Продолжил колдун, став на поверхность против Госсена, поменявшись местами с женщиной, лицо его украшала та же улыбка, а в болотных глазах утонуло все человеческое. — От неё же она и чиста — это божественный закон. — Что ты знаешь… Что ты знаешь о боли, душегуб?! — О боли? — Насмешливо переспросил Ланселот, двинувшись навстречу. — Я веками чувствовал то, что ты чувствуешь жалких восемнадцать лет, лишь когда земля объята властью ночи. Думаешь, я буду снисходителен к сломавшемуся за столь краткий срок? — Юноша обхаживал истерзанную жертву. — Дам ли я поблажки мальчишке, кой награждён силой, которой Я создатель. Распоряжаться могуществом той, кто родила меня, чьи слезы, льющиеся тысячелетиями, достались грязному и слабому существу подобному тебе? — Забери её!.. — Госсен попытался отстраниться, но колдун сдавил рукой шею, подняв мальчика над океаном. — Забери, прошу… — Лунная магия не исчезнет, даже если твои кости сгниют, а плоть полностью сожрут черви. — Говорил Ланселот, криво ухмыляясь, блаженствуя от вида волшебника, чьё, еще живое, тело пожирают опарыши, черви, жуки, прогрызаясь под землистую кожу, оставляя на ней тысячи узких тоннелей, откуда просачивается горячая кровь. — Она продолжит жить, ежели ты решишься умерщвлять себя. Позабавь меня ещё, мальчик. — Колдун швырнул пленника в сторону и ледяная вода тут же приковала руку и ногу к поверхности, заставляя юношу барахтаться в неестественной позе. — Столь наивно трепещешь от ужаса, словно грешник перед Богом. Заслужил ли живым ты адские муки, за какой проступок ты продолжаешь вымаливать спасение и просишь Предателя о помощи? Ничтожный, слабый детёныш. — Юноша с силой пнул Госсена в грудную клетку, вывернув конечности, скованные льдом, и, поставив пятку на ребра, принялся вжимать трясущееся тельце в поверхность. — Как думаешь, кто столько лун слушал твои молитвы, как думаешь, кто заменил Всевышнего на божественном суде? — Не ведаю, — сквозь болезненный стон прохрипел волшебник. — Как думаешь Бог, обрекший любимую супругу и родного ребенка на вечное заточение в огненных недрах, скрытых под породами космического тела, вспоминает о тебе и как сильно волнует Его судьба ничтожеств, которые разбросаны по какой-то грешной и грязной земле? Твой Бог, — надменно улыбнулся Ланселот, склонившись к влажному от пота и слез мальчишескому личику, с коего неторопливо убирал наверх липкие пряди серебряных волос. — Беспощаднее меня. — Во что тогда верить покинутым и отчаявшимся?.. — Потерянно вопросил Госсен, тяжело дыша от отходящей боли. — Где искать духовного утешения?.. Скажи, как людям жить, зная, что тот, к кому обращены их молитвы и желания, кому они доверяют свою радость и слезы — предал их?.. — В иллюзию. — Холодно отрезал колдун, мягко пройдясь ладонью по чужой щеке. — А ты?.. — Я? — Ланселот, вскинув бровями, с лёгким оттенком удивления посмотрел на пленника, такого наивного и безвинного, готового за мимолетную нежность простить своего ночного мучителя. — Меня интересуют избранные Луной, до брошенного сброда и их судеб мне нет дела. Да и Богу не было. Госсен так ослабел, что более не мог бороться и ненавидеть, забыл, как ненавидел и корил себя за грехи и проявленную слабость в бою, принял каждый сонный проигрыш. На сопротивление не хватало истлевшей воли, властвовал в душе лишь страх, но кого опасаться, какого наказания ждать, если Бога больше нет с людьми, людьми, которые живут и сражаются за самих себя, сильнее ли они Бога — юноша слишком запутался, затравленный собственным ужасом и рамками, чтобы ответить на подобный вопрос. Сражение — есть жизнь, а ежели сил на борьбу не осталось — умер ли человек или лишь душа его, а бренное тело осталось скитаться по земле. В чем искать жизнь — в грехах, пороках, обратившись зверем с жалкими остатками разумного сознания — таково уготовано будущее для волшебника — он не ведал. Перестал Госсен понимать и себя, когда исчезла ненависть к колдуну, когда его мрак просочился в чистую душу, когда пытки приносили боль лишь телу, а разум лишился всех мыслей, когда только агония осталась из всего сущего в мире. — Принять её, — процитировал мальчик слова женщины. — Значит принять — боль, силу и… Тебя?.. — Наивно. — Хмыкнул Ланселот, поглаживая тонкую шею, периодически сдавливая её ради забавы, удобно расположившись на бёдрах жертвы. — Грёзы сотканы мной — истинны ли слова и иллюзии, реальна ли боль, убивает ли она тебя — решаешь ты. Я — созидатель, а последствия ощутимого и видимого целиком созданы тобой. Мне нравится любоваться тем, как ты добродушно раскинув ручки, принимаешь мучения самых отъявленных грешников на себя, а после — брызжешь ненавистью ко мне. Святая невинность, что бела после океана крови, что продолжает цвести в сердце сгоревших земель, где чёрный пепел и мёртвая пыль. — Юноша вдавливал пленника в поверхность океана, стремясь утопить в мрачных и ледяных водах. Госсен не противился, позволяя колдуну истязать себя, слабо кашлял, рефлекторно выгибаясь, когда мучитель крепче сжимал шею, вдавливая затылок в холодную поверхность. От недостатка кислорода кружилась голова, размякали мышцы, но волшебник не пытался сбросить с себя Ланселота, не пытался отбиться от его рук. Юноша сдался, без всякой надежды на то, что боль утихнет и кошмары перестанут тревожить всякий раз, когда властвует над небесам луна, он сдался потому, что, как бы не сопротивлялся, победить не сможет. Какая сила способна противостоять пришедшей с небес, какой человек сможет выстоять перед могуществом божественного создания, какая остаточная магия сравниться по мощи с первородной. Госсен утратил веру в то, что на земле есть подобная сила и человек, способный противостоять сущности, создавшей его. Борьба или покорность — какой бы путь волшебник не избрал — он приведёт к поражению, разрушит всё сущее на земле, растопчет до конца загнивающую жизнь. Юноша думал, что у обладает правом выбора, иллюзию которого создавала фантазия и всякое решение, приятное Госсеном — результат влияния навязанной веры и чужие убеждения, а не его собственные. Волшебник с рождения — пустой сосуд, кой наполнили чужой правдой, объяснив, что правда эта — Божья, и слепо мальчишка следовал за ней без всякого сомнения, боясь смертельной кары даже за мысль об отступлении со «святой тропы». Ни мыслей, ни магии своей у Госсена не было; он — безликая кукла в чужих руках, исполняющая все беспрекословно, покорная, тихая — какой хотят видеть суровые мужи своих жён. Наделённый волшебством врага, подчиняющийся приказам друга — юноша запутался, чьей воле ему подчиниться, чью истину принять и даже, лишившись всего для сражения, подсознательное он продолжал отторгать Ланселота, ведь так приказал командир. Пусть до самой смерти истязают тело и душу — Госсен отказался сопротивляться, предпочтя роль куклы, и пусть нити, кои дёргают все остальные, ведут его к долгожданному освобождению от уз плоти. — Ежели ты хоть на миг проявишь милосердие, попытаешься спасти этого ублюдка, Божьего Сына, плевать, кто он — я убью тебя собственными руками. — Холодный голос Хаябусы мальчик узнает из миллионов речей. Волшебник распахнул глаза, морская вода обожгла сетчатку, рябь приглушала отдаляющийся свет с поверхности, небо, в которое так верил юноша — отдалялось. Госсена поглощала бездна, стирая остатки мыслей, сознания, выжигая всё, что делало мальчика человеком, превращая его тело в сосуд лунной магии. Мутные обрывки утекающих воспоминаний виднелись в толще воды, они меркли по мере погружения, голоса товарищей, их лица сливались в одну блеклую массу, обрывки их слов, жесты, эмоции — потеряли смысл, словно смазанная картина, писанная ребёнком без всякой логики. — Я приказываю тебе стать сильнее. — Жёстко потребовал ассасин, чья фигура на миг появилась перед волшебником и почти сразу растворилась в тёмных водах. — Мне более не защитить вас в одиночку. — Госсен поежился, увидев бесстрастное лицо Хаябусы, черные глаза, пронизанные холодом и лишь сейчас, во тьме собственного подсознания юноша разглядеть безмерную усталость, отпечатанную на лике командира. — Твоё мнимое милосердие — следствие страха. — Отрезал командир, словно оживший фрагмент древней фрески, он строго посмотрел на мальчишку. — Трусость и слабость, кои ты не можешь обуздать в своей душе — погубят. А Госсен продолжал тонуть, пустым взглядом провожая фрагменты воспоминаний, они перестали иметь ценность, как и собственное тело, душа, разум — пусть океан смоет всё, пусть больше не будет существовать человека с именем Госсен, пусть он исчезнет. — Мне нравится твоя наивная доброта. — Клауд, улыбаясь, шёл на встречу свету, зазывая волшебника за собой. — У тебя удивительная магия, ты сам удивительный, но… Миром не всегда можно решить проблему и, даже против твоей милосердной природы, тебе придётся сражаться. Не сдавайся, Госсен, мир ещё не сгорел, а мы — ещё живы. Юноша хотел было ответить, но в открывшийся рот хлестнула вода, быстро заполняя лёгкие, вызывая в груди острую боль. Вяло волшебник протянул ручонку вперед, перебирая пальцами жидкую толщу, неосознанно пытаясь нащупать твёрдую опору — человеческий рефлекс, чтобы спастись. Но лекарь уходил дальше у свету, выгорало его лицо, почти не слышен звонкий голос и в конце концов воспоминание обратилось в грубо нарисованный силуэт. — Мне плевать от чего Божий Сынок потерял рассудок — он угрожает людям, для того, чтобы поднять оружие этого достаточно. — Поделился Грейнджер, чья фигура сидела подле Госсена, лицо исказила гримаса воинственного отчаяния. — Скольких я бы мог спасти от нечистых тварей, имей в теле хоть каплю магии! — Охотник оказался над мальчишкой, схватив последнего за грудки. — Моих сил, боевых умений и знаний не всегда хватает! Я не смею проклинать себя за слабость, ведь знаю, что поступаю правильно! И, ежели твой чёртов Бог, коему ты так верен, не в силах защитить людей от порождений Ада — я буду их защитником, я своими, человеческими силами, буду защитить тех, кто нуждается в этом и неважно, кого мне придётся убивать — монстра или другого человека; убийцу, насильника, разбойника! Отбрось поганое милосердие и всепрощение! Ежели ради мирского благополучия нужно убивать — убивай! Сражайся против сумасброда, ведь ты одарен для этого силой! Госсен попытался объясниться, обхватить товарища за мёртво-бледные руки, но фрагмент растворился и на воде осталось лишь черноватые разводы, как от жидкой краски, случайно брызнувшей на холст. Юноша слабо дергался, ладонями рассекая тугую пелену, кашлял, выпуская на свет последние пузырьки воздуха, он повиновался отголоскам совести или, скорее, чувству страха и стыда перед товарищами. — Хочешь сдохнуть — вперед, докажи мне, что ты безвольный слабак. — Леденящий душу голос Хаябусы прорезался в ушах, ассасин мрачно смотрел сверху на волшебника, пристыживая последнего взглядом. — Как ты можешь спасти кого-то, если не способен спасти даже самого себя. Во сне. — Твоя магия чужеродной природы… — Ласково прошептал Сесилеон, поблескивая во тьме рубиновыми глазами. — Но принадлежат она тебе одному — управляй ей. Ты волен выбрать свой путь. — Кто вы?.. — Вопросил Госсен, когда вода обратилась плотным, темным покровом, на котором тускнели лица союзников. — Почему вы говорите это мне?.. Куда я падаю?.. Точно, это ведь моё подсознание… Этого ли я желаю на самом деле — исчезнуть, позволив другому поглотить себя?.. — Мне не спасти вас… — Глухой голос ассасина во тьме уходил всё дальше, пока не обратился почти неслышным шёпотом. — Без твоей помощи… Без твоей силы мне не защитить остальных. — Командир?.. — Тихонько позвал волшебник, пробираясь сквозь вязкий мрак. — Командир Хаябуса… Помогите мне… Помогите! — Прорезался голос сильнее. — Нет! Нет! Я не хочу исчезнуть! Не хочу пропасть! Командир?! — Не бойся. — Мягкий женский голос обволок сознание, словно тёплое одеяло. — Ты не один. И ты исполнишь своё предназначение. Госсен подорвался с колючих шкур, хватаясь ртом за ледяной воздух, чувствуя как холод обжигает лёгкие, как приятно жжёт мороз щеки и нос, как бы говоря мальчишке: ты ещё жив. Во тьме северных ночей, скрытый от слабого цвета навесом из кожи, юноша разглядел внутри повозки родные силуэты; укутавшись шерстью, прижавшись друг к другу, путники крепко спали, изнеможенные походом. Снаружи Франко глухим басом напевал заунывную песню, лишь удручающую без того невеселую, медлительную поездку по заснеженным, стальным дорогам. Вокруг шелестел ветер, в маленькие щелки забивался колючий снег, тянулась со стороны седалища густо-рыжая полоска факельного света — жизнь, здесь, в оковах льда и камня, она не угасала, неторопливым потоком следуя к будущему. К щекам примерзли слёзы, влажные ресницы покрылись тонкой коркой инея, закостеневшими руками Госсен мял своё лицо, с остатками тепла, по-детски гладкое. Он был рабом, но всё же живым, он мог говорить, делиться и его слышали, с ним разделяли беды, его, как потерянного птенца, оберегали. Дышал юноша глубоко и часто, невзирая на холод, наслаждаясь сохраненной жизнью, тем, что до сих пор может дышать, двигаться, видеть мир своими глазами, а не через призму чужой кисти. — Что тревожит тебя? — Успокаивающе-бархатно вопросил Сесилеон, сверкнув кровавыми глазами. Волшебник слабо покачал головой, просыпаться в ужасе от кошмаров вдруг стало привычно, их сюжеты, боль и унижения перестали с той же необъятной силой разрушать хрупкий организм. Оплетенный со всех сторон тайнами, загадками миров, судьбами его спасителем и создателей — Госсен окончательно потерял свой единственно верный путь, вглядываясь в глубже в мирскую сущность, подобно ребенку, впервые познающему обыденные явления, юноша пытался найти новый ориентир, а отчаявшись, как тот же ребенок, бросал всякие попытки погружения в суть кошмаров и их связи с человеческой историей. Не хватало Госсену познаний, суждений и опыта, чтобы полностью проникнуть и понять раздвоенный его мир; телесный и духовный, последний вовсе не имел начала и конца, походя на представление безумного садиста, кое не имеет всякого смысла и существует лишь для медленного умерщвления одного зрителя. Юный, наивный ум не мог постичь всего, что предоставляло воображение существа, живущего тысячелетиями, наблюдающего со стороны за циклом людским. В своем замкнутом, скованным церковными законами и страхом, подсознании волшебник оградился от чужого, льющего в неокрепший рассудок картины страшнее адских мук, он не желал видеть в разрушениях и боли истину, какая охватила: небесный, подземный и человеческий мир, кои переплетены друг с другом и разрыв невидимых цепей, именуемых смертью, несёт катаклизм. — Моё волшебство подчиняется моей воле, — прошептал Госсен, смотря на очертания своей ладони. — Почему я не могу очистить сны от влияния Ланселота?.. Подчинить себе собственную душу? — Волшебство одной природы почти не различимо. При столкновении слабейший из носителей рискует утратить индивидуальность своей магии, может — чужую силу принять за свою, ведь родственная энергия вреда телу не причинит, если не возжелает того носитель. Вне физического пространства волшебство одной природы течет единым потоком и во снах ваша магия, вероятно, синхронизируется. В грёзах никто не скован телесным лимитом — победитель в битве определяется умениями и подготовкой, и, думаю, волей. Кто знает, но может статься, что в кошмарах вы равноправные обладатели энергии волшебного потока. Магия куда прочнее переплетена с человеческим организмом, чем ты себе представляешь, она важна для носителя также, как сердце или мозг. Ты сам ограничил себя ресурсом физического тела. Грёзы — поле неограниченных возможностей, а грёзы волшебника, кой больше остальных связан с бесплотной частью мира, пристанище для развития и изучения истинной мощи способностей. — И под силу тебе осуществить то, о чём столь блаженно сказываешь? — С долей скепсиса поинтересовался Хаябуса, чей беспокойный сон нарушило шевеление товарищей. — Когда-то было. — Трагично вздохнул вампир, прикрыв рубиновые глазки. — Девять столетий я провёл без сна. Физического. Что же, ассасины не проходят подобной тренировки? — Для иных целей. — Скупо молвил командир. — Не всякому колдовству подойдёт столь расплывчатый вид тренировки. — Сон, как способ умерщвления чувств и очистки разума?.. Отвратительная жестокость. — Не лучше бессмысленных рассуждений о морали. Ежели так великолепна эта тренировка через сны — обучи мальчишку. — Не в моих силах. Я наследовал магию своих предков, не аналогичной магии Госсена, которая отторгает меня. Единожды я проникал в сон избранного — более его естественная защита не пропустит меня, как и тебя. Чтобы осуществить подобное — носитель сначала должен уметь контролировать мир грёз и пустить чужеродную энергию по своей воле. — За девять столетий — и не пришло в голову решение данной дилеммы? — Издеваясь, поинтересовался Хаябуса. — Известно ли тебе об иммунитете? — Парировал Сесилеон, в то время как волшебник, начавший разговор тревожно следил за возрастающим напряжением между товарищами. — Иммунитете? — Медленнее обычного ассасин произнес новое слово, но, на удивление оппонента, чётко и с присущей голосу сталью. — Естественной способностью организма бороться с заразой. Существуют болезни, коими человек вряд ли заразиться дважды, потому что иммунитет вырабатывает защиту и распознает природу давней болезни. — Хочешь сказать, что магия обладает таким же свойством? — Оборвав вампира с лестной похвалой, присущей аристократу чертой, которая не угасла за века, Хаябуса продолжил. — Если волшебство подвластно воле, то почему её свойства меняются во сне, почему она начинает действовать и отторгать что-то независимо от носителя? Я — наёмник и глупо пытаться поразить меня познаниями, кои не способен ты доказать. — Эй, молодцы, — выдержанный хладнокровием спор прервал Франко, расслышавший сквозь ветер голоса путников. — До столицы не доедем, пока солнце свои лучи не явит. Поберечь бы вам сил, ночь тихая сегодня, ко сну располагает. Сам Бог укрывает нас от стражников, видать, действительно благими помыслами явились вы в Шанталь. — О себе беспокойся, старик, за твою жизнь мы не ручаемся. — Безжалостно отрезал Хаябуса вместо благодарности. Пришедший рассвет превратил долину в огненное море: рыжие лучи переливались по волнистыми скатом холмов, горные хребты тянулись к небу острыми языками пламени. На, мерцающем от солнца, снегу, синими полосами, уходили вдаль тени, разделяя долину словно надвое. Тянулась плавным склоном обрывистая береговая линия, за которой пряталось тёмное море, усеянное бело-огненными лепестками айсбергов. В безжизненном поле, сотканном из льда, снега и камня, одно напоминало о людях — обрывки дорожных пластин, скрытых под блестящей пудрой, редкие чугунные столбы с бурым от копоти угольными фонариком. У подножья горной цепи взросли медно-черные стены Шталя, широкие, литые сталью башни образовывали неприступный форт, соединились они высокой полосой стен с единственными, совершенно крошечными на фоне могущество человеческого творения, вратами. Вгрызался в каменистые породы фасад железного дворца, чуть закруглённый, как котелок, многослойный; этажи, украшенные башенками и мутными окнами с маленькими подоконниками, нарастали пирамидой. Возвышался над всем железным заслоном — центральный корпус, замыкающий пирамиду, со всех сторон балконный выступ с ребристыми, массивными колоннами, сквозь которые издалека виднелся происходящему рыжий свет, окружен скалистыми стенами, облицованными внутри металлом. На заснеженных склонах, как ворох улья, вокруг дворца виднелись чёрные провалы — внутри горы переплетались нити тюремных тоннелей с прорубленными наружу, зарешетчатыми дырами. Доходили норы до ближайших выступов, на ледяном пространстве которых, сквозь толщи снега проглядывались очертания квадратных камер, словно обрубленных от остального мира. Гасли на стенах и башнях ночные костры, слонялись, как муравьи, облаченные солдаты. Вся фортовая линия кишела стражами, бурыми пятнами, они бродили вокруг стен — десятками, почти сотнями, словно готовились к долгой осаде, выжидали врага даже с тыла страны. Заметив всякое существо или человека, стражи пристально провожали его туповатым взглядом, стараясь не поглядеть ни одного действа, и кое посчитают опасным — неуклюже срываются, продавливая колючий снег, и муравьиным скопом настигают несчастного. Не всякая тюрьма позволяла столь многочисленный и обмундированный надзор, а Шталь сковал в решетках собственных граждан. — Неужто празднество какое?.. — Забеспокоился Франко, первым узрев изобилие стражи, грубые, сухие руки по-детски затряслись и сердце молотом вбивалось в грудь. — Или чужеземцев принимают?.. Первым окинул зорким взглядом угодья Шталя Хаябуса, количеству солдат он не огорчился и не обрадовался, хладнокровно подсчитывая возможные жертвы, кого и как вырезать бесшумно, ежели сотни глаз обращены лишь на тебя. Стражи не оставляли без внимания и пуда земли, роясь везде: внутри башен, глядя из окон, на вершинах, прячась за скалами и тени, бродили по стенам и под ними, их грубый говор разносило ветром по сторонам. — Дурнеют стражи при чужеземцах. — Поделился старик, услышав позади тихое дыхание. — В каждом дикого зверя видят, а видят — и прирезать норовят. — Если всё так — повозку не пропустят, а товар — конфискуют. — Поделился Клауд, нервно оглядывая стены навеса и суетливо потирал ладонями. — Страшатся, что чужаки узрят, насколько пусты и бесплодны земли, которые и защищать некому. — Защищать от кого?.. — Тихонько поинтересовался Госсен. — Вообразите, — на испуганном вздохе принялся объясняться лекарь. — Что произойдёт, если империя вроде Най завладеет неисчерпаемым источником, руды, угля, гранита… Как взрастет относительно мира военная мощь изначально мощной империи?.. И дальше развитие пойдёт — по нраву правителя, и подумайте, что случится, окажись ресурсы для военного дела в руках Ланселота?.. Шанталь — со своей маленькой площадью редко заселены, её защита — климат и высота над уровнем моря. Местные живут в постоянном ожидании войны, они скрывают немощность своей армии и оборонных способностей за непрошибаемостью столичных стен. Единственный порт, построенный в проливе между скалами, защищён железным шлюзом, более никак не взойти извне на северные земли, только по отвесным утёсам — губительно для любой армии. Князь не стесняется в средствах, дабы запугать чужеземцев; выпячивает стражей, устраивает демонстрации сил к провинившимся… И корабли, со стальной облицовкой. На счастье князю, ни один флот в мире не способен на длительную морскую блокаду. Сей час. Никакая оборона не вечна — любую можно прорвать, как стены Шталя, горы, окружающие столицу, вечные льды в океане — и этот город можно захватить измором. — И мы прорвем оборону. — Хаябуса попытался скрыть сомнения в голосе, в бездне чёрных глаз мелькнуло отчаяние. — Иного не дано. Прорвать врата и шлюз — задача выполнимая, единственная трудность — вывести корабль из порта, куда не задувает ветер в условиях битвы. — Это безумие… — Мотнул головой Клауд, склонив голову, пытаясь скрыть ужас, одолевающий его с самого вступления на ледяные земли. — Хая… Металл стен обладает свойством, отторгающим магическое воздействие. Толщина почти метр чистой стали — прорваться через это?.. Юноша с трудом держался, чтобы не впасть в истерию, глядя на чёрные стены столицы ужас охватывал душу, тьма сгущалась в ней, напоминая о подавленных страхах. Лекарь клялся никогда более не ступать на земли Шанталя — брошенные Богом, скованные холодом и жестокостью, кровью и потом, страхом, с коим жил здесь народ, не видя света перемен. Здравомыслие пошло на попятную, разум Клауда окутало отчаяние, которое он не мог побороть, как и принять слова командира в качестве аксиомы, ему не хотелось верить, что кроме прорыва способа покинуть Шталь — нет. Одурманенный лекарь пытался найти слова, чтобы переубедить Хаябусу, остановить его от безрассудства, коему во власть пришлось отдаться ассасину, пробиваясь из западни. — Пойдем двумя группами, — с присущим бесстрастием и холодом, объяснял командир. — Первая: разведывательная, её задача будет осмотреть порт, стражу, их местоположение, количество, смену караула и прикроет отступление, вторая — достанет необходимые ресурсы, следом уничтожу врата и шлюз. Возражения? Вырвавшись из оцепенения Клауд хотел возразить — его сдавила мёртвая, гложущая тишина, никто, даже Госсен, не решался противиться приказу. Лекарь поджал губы, зажмурился, словно хотел забыть, где находится, вырваться из плена прошлого и представить одну из многих пережитых опасностей, из которых всегда удавалось вырваться, но сейчас юноша не мог покинуть клетку собственных страхов, зная, как безнадежна затея, что из ледяных пустошей нет выхода. Улицы, обнесенные снегом и железом, промерзлые насквозь, иссохшие люди, торопливо идущие по стальным листам, служащим дорогами — по-иному никак, замедлишься и холод скуёт в малых тисках. В Штале редки часы, когда солнце ласкает его своими лучами, в полуденный час светило восходит над бездушным градом, забирая тени, тянущиеся от гор, золотистые блики играют на ржаво-медных стенах округлых домов. Мелкие окна плотно законопачены пузырями животных, сквозь гнилисто-мутную плёнку не проглядеться, весь свет она поглощает. Над городом возвышается мрачный дворец, вросший в гранитные скалы, чьи пики упираются в ясное, почти белое, небо. Хмурые, в тяжёлых латах, с мечами наперевес, по улицам бродят стражи, сквозь забрала шлемов виднеются их маленькие, покрасневшие глаза. Голосов почти не слышно, лишь редкий шёпот и постоянный, тяжёлый звон стали, её скрежет и удары, тяжёлые, пронзающие — куют металл. Огненные блики множества кузнечных горнов и печей отражаются на снегу, чёрная копоть и дымка обволакивает безветренное пространство. Жители, с грубыми шкурами на плечах, одетые в меховые или кожаные жилеты, в прочных сапогах, перемотанных верёвками и тёмных портках, с грубыми бородами, копнами не менее грубых волос — кажутся одинаковыми. И женщины, крепкие, широкоплечие, в тех же грубых одеяниях, с волосами, покрытыми инеем, иссохшими лицами, мало отличаются от мужчин, реже встречаются дамы с юбками до пола — людям в Шантале не до красоты. Улицы не кишат проворной ребятней, не слышен их вечный смех и беготня, они, так же сурово, волоча на своих телах пуды одежды, идут, смешиваясь с общей безрадостной толпой. Раболепно каждый избегает переглянуться со стражником, которые, кажется заполонили всю столицу, большими группами они расхаживают по лицами, стоял по углам, вглядываясь в людей, словно те — предатели и враги, и любое движение может погубить местных. — Жуткий город… — Робко поделился Госсен, находясь в иллюзорном пространстве Сесилеона, он мог не опасаться разоблачения, как и избежал участи нести на своем теле латный доспех. — Не удивительно. — Вздохнул вампир, разглядывая шатроподобные дома, из выпуклых крыш которых торчали тонкие трубы. Из таких, наслаивающихся друг на друга, сооружений и состояли медные улицы Шталя, украшением коих был лишь снег и грубая резьба на фасадах. — Люди здесь на грани вымирания. Это жестокая страна, скрытая от мира железным заслоном и законы в ней не менее жуткие. — Вы знаете их?.. — Пойманного иноземца, — юноша сказывал бархатно-спокойно, указав волшебнику на склоны горных выступов, где чернели стены стальных иглу. — После пыток и допросов, обнажённого отправляют в карцеры — небольшие домики, стоящие на отвесах, продуваемых ветрами, в единственное окно залетает снег. Три дня заключённого держат скованного в холоде — раз в день, для удовольствия, разжигают очаг, расположенные близко к пленнику и, когда пламя сильно, то его языки обжигают израненное тело. Ежели несчастный на четвёртый день ещё жив, князь, дабы позабавиться, дает обезумевшему шанс покинуть Шталь, сразившись против сотни заключённых на арене, — Сесилеон перевёл руку на огромный балкон дворца, позволяя юноше разглядеть вершину закруглённых стен под ним. — Разумеется, истощенному, продрогшему пленнику такое не под силу, но ослабленным рассудком он соглашается на мнимую надежду, и, как итог, на глазах толпы, князя, его свиты — несчастного раздирают в клочья преступники, коих, вероятно и держат в тюрьмах для кровавого представления. Конечно, касается это не только чужестранцев: князья ради развлечения ловят и своих, жители знают об этом — и страшатся. Госсен остановился, оглядевшись по сторонам — воздух сквозил напряжением и человеческим страхом, местные действительно выглядели затравленными, как и полагается животным в железной клетке. Добросердечный мальчик ощутил боль, страдания окружающих трогали его слишком сильно, а волшебник, томясь в иллюзии, опять был обречён на бездействие. Скитаясь по миру, кой не так добр и сладок, Госсен сходил с ума, его убеждения рушились вместе с миром, он не ведал более, стоит ли спасать людей от гибели, новой войны за уничтожение. Сомнения порождали ещё больше боли. — Юный избранный? — Мягко позвал Сесилеон. — Почему?.. Я не понимаю… — Волшебник затряс головой, пытаясь избавиться от невидимых цепей, сжимающихся плотнее. — Убить, чтобы спасти — я могу это понять… Убить, чтобы защитить себя… Но убить… Ради зрелища? Пытать, морить, доводить до предсмертного состояния, чтобы подарить надежду и отобрать её — зачем? — Страданиями других подавить собственные. — Слова вампира звучали сухо и бездушно, словно тот не испытывал сострадания. — Когда наблюдаешь за смертью другого — не замечаешь приближения собственной. Живя в страхе каждый день — какую разрядку получает человек, ждущий, что стража явиться за ним, захватит, заточить, уничтожит, но когда наблюдаешь за тем, как жестокая участь пала на другого — чувствуешь облегчение. Бог-судья, как говорят князья, не заберёт в Ад невиновного, даже если на него натравить тысячу бойцов, ежели пленника разодрала сотня преступников — пленный сам преступник. Трактуй обычай так и он перестанет казаться варварством. — И подобный мир я должен спасти? — Не мне решать. — Сесилеон не дал мальчику нужного ответа. — Я лишь связующий наблюдатель. — Командира и остальных может ждать такая же участь. — Госсен прикусил губу, оглянувшись назад. — Если их поймают?! Что тогда?.. — Спасём. — Устало молвил вампир, подходя к крутой лестнице, ведущей к заливу, вдоль неё тянулись ребристой линией крыши домов, а впереди виднелось темно-синее море, на поверхности покачивались корабли. Полукруглой дугой сомкнулись в центре железные врата, вросшие в скалы, на зубчатых стенах бродили стражи, толстые, длинные цепи, идущие от башен на вратах, уходили куда-то под воду. — Или же, поверим в местных Богов. С железной пристани тянулись полосы причала, вдоль стояли маленькие, железные корабли, торчали из палубы кресты мачт. Лишь один трехмачтовый корабль выбивался из всех — огромный, деревянный, даже издали было заметно, как поблескивает золотая вышивка на туго связанных парусах, корпус и палуба окрашены в буро-алый, на носу выточена вылечивая женская фигура, держащая острый бушприт¹, словно меч. Высокий борт вмещал в себе три ряда тёмных, оконных провалов, предназначенных для стрельбы из пушек. Тёмные воды безмолвствовали, прибрежная линия покрыта коркой льда, острые выступы скал взгромоздились над углублением, непреодолимым казалось кольцо изнутри. Неизвестное судно из тёмного дерева, вычищенное до блеска, украшенное закругленной, элегантной резьбой разбавляло железный мрак, возвышалось над ним — от этого зрелища невольно накатывал страх. На площади близ причала ломаными линиями расположились ларьки, крытые навесом из шкур, некоторые, в дальних углах — положили на железные кубы с выломанной стороной. Лавки сгущались вокруг огромной чаши с решетчатыми стенами, черной от копоти, на дне остывали потухшие с ночи угли, вокруг на снегу образовался бурый настил сажи. Вечером на площади разжигали кострище, дневной свет редко гостил в низинах Шталя. Даже холод не сковывал едкий запах рыбы, коим поражена вся железная площадь, более всего, загущенная толпой. Множество разновидностей застывших морских обитателей лежало на стальных прилавках, железные настилы поблескивали от обилия рыбьего жира и ошметков чешуи. Все причалы кишели рыбаками, другие же: граждане, торговцы, даже стражи толпились вокруг иноземного корабля, разглядывали изящные узоры на карме, вглядывались через широкие окна, обшитые элегантной рамой, по углам расписанной лепестками роз, в капитанскую каюту. — Он здесь… — Госсену от диковинки стало дурно, с виду королевский корабль, вызывал лишь новый приступ отчаянного ужаса. — Колдун… Это конец… Нам не выбраться из города! Как и говорил Клауд, колдун прибыл, чтобы завладеть ресурсами Шанталя для войны, ему не нужна армия для захвата столицы! Командир и остальные… Что?.. Что нам делать?! — Для начала успокоиться. — Разумно возразил вампир. — Мы не знаем, чей корабль, но, можем прокинуть на него и спокойно уплыть без боя. — Это он! Я чувствую! — Хорошо. — Вздохнул Сесилеон. — Иди в порт и жди моего возвращения, я предупрежу Хаябусу. От тяжести лат подгибались колени, двигаться удавалось с трудом, от стали тело стремительно остывало. Доспехи давили на мышцы, железо впивалось сквозь ткань одежды в кожу, оставляя фиолетовые синяки, шлеп тяжёлым грузом лёг на голову, словно вбивая её в шею, неудобное забрало стесняло обзор. С весом лат на не подготовленном теле терялось чувство защищённости, Клауду с Грейнджером думалось, что их может сломить даже ветер. Огромные усилия приходилось прикладывать охотнику, чтобы сделать хотя бы пару покачивающихся шагов. Ужасный, негнущийся доспех словно камень, прижавший тело к земле. В пустоту между пластинами и одеждой проступал холодный воздух, сковывая затекающие мышцы. Само ношение тяжёлого обмундирования являлось пыткой и страшнее этого, кажется, разум Грейнджера ничего представить не мог, мысленно он возжелал ещё раз встретиться с Дариусом, недели таскаться с железным панцирем. — Дерьмо. — Гневно шипел охотник, пытаясь скоординировать свои движения. — Чтоб я сдох, чем надел это убийственное облачение вновь. Клауд оперся о подножье скалы, откуда спустилась группа Хаябусы, затаившись в пустом уголке, скрытом со всех сторон железными стенами домов, пристроенных вплотную друг к другу, тонкая, заледеневшая тропа между зданиями вела на более широкую улицу. Лекарь был готов рухнуть пластом на снег и ожидать смерти в мрачном переулке, чем найти в себе силы подняться с тяжёлой ношей, бесчисленное множество раз он проклял себя за то, что привёл товарищей на бывшую родину. — Хватит жаловаться. — Прошипел ассасин, внутренне взбешенный непрактичностью облачения, вес железа его не смущал, лишь то, что свободно двигаться в оковах физически невозможно. — Неужели нельзя было воспользоваться иллюзией вампиреныша и выкрасть необходимое без ношения этой дряни? — Возмутился Грейнджер. — Захватить корабль важнее, чем кража ресурсов. — Но ты же у нас мастер бесшумного захвата! — Ядовито подметил охотник, пытаясь передернуть плечами. — Почему Сесилеон и Госсен? — Чтобы ликвидировать стражу для начала нужно пробить латы и в один удар перерезать сонную артерию. Стражники ходят группами, а чтобы обезвредить одного в лучшем случае понадобиться два удара. Моя катана сделана из менее прочной стали, чем здешняя броня. — Сдержанно объяснил Хаябуса. — Доберёмся до склада и оружейной и закончим это мучение поскорее. — Тяжело дыша отозвался Клауд, с трудом удерживающийся на ногах. — Когда выйдем в город — молчите, говорить буду я. Чтобы не произошло — повторяйте в точности за мной. На выходе из переулка путников встретила пустая, заснеженная улица, едва-едва поблескивающая в лучах солнца, скрывающегося за горой. Пара часов от полудня и Шталь погружался в унылый голубовато-медный полумрак с огненными отблесками кузниц. Стены домов, земля, где размещались факела почернели, придавая городу ещё более жуткий вид. Здания, стоящие близко друг к другу затмевали улицы единой тенью, их выпуклые крыши скрывали от глаз зубцы городских стен, массивные скалы прятали гранитными телами небо. На широких, круглых площадях, где сходились улицы, в самом центре торчали острые зубцы решеток костровых чаш. Вдоль домов, образующих дугу размещались железные лавки и навесы с торговыми прилавками, товар на которых крайне скудный: замерзшее мясо, грубые звериные шкуры, да кожа. Трав, не говоря уже об овощах, фруктах, красивых шелках с расписными, вышитыми узорами и самодельных украшениях, почти не встречалось. Большая часть торговцев предоставляла рыбу, благо, вечный холод позволял хранить такие продукты месяцами. На придворцовой площади, возвышающейся над всем городом, открывался вид на множество чёрных куполов, рассеченных белыми изгибами дорог. Мерцали внизу огни горнов, клубился над домами серый дым, а портовые стены с высоты предгорья чудились крохотными, словно игрушечными. Центральная улица, идущая от самого дворца до залива, вмещала в себя три площади, каждая из которых вела к длинным лестницам, делящим город по уровням. Даже близ дворца Шталь не баловал красотой архитектуры: те же круглые домишки, больше по размеру, с бурыми шкурами на крыльце, отдельными столбами для факелов и навесами с прилавками для торговли. Пролеты между домов здесь шире, на снегу виднелись следы колёс, из подворотен слабо несло навозом. От площади к массивным вратам дворца, с вырезанной в стали волчьей головой, вела ещё одна лестница, от которой тянулись к широким горным выступам, пустые улицы. Слева, под самым балконом, располагались острые зубцы стен злосчастной арены, выкопанной прямо в скале, за ее стенами, в подземных катакомбах, таились тюремные помещения. Другие улицы вели к складкам, погребам и барака старших солдат, длинные, с множеством труб на крышах, здания которых взгромоздились на выступах, плотно прилегая к склонам. Клауд чувствовал, как пульсируют мышцы, подъём к придворцовой площади забрал жалкие крупицы сил, юноша был готов рухнуть на колени. От холода сводило всё тело, болезненно в кожу впивалась сталь, лекарь и представить не мог, насколько тяжко носить латное обмундирование ежедневно, а ведь мальчиков готовили к такому с малых лет. Заметив под балконом, откуда исходил густой огненный свет, острые зубцы стен, Клауд невольно ощутил прилив ужаса — он помнил, сколько крови впитала та ледяная земля, сколько боли и жестокости демонстрировалось под ненавистным дворцом. Площадь кишела стражей и народом, неторопливо гуляющим вдоль прилавков, по надуманным лицам читалось, что местные лишь оценивают товар соседей-конкурентов. У каждой улицы, у чаши, у входов в таверны и бани стояли солдаты, караулили подъёмы лестниц, их походка необычайно тверда и груз лат привычен их телам. Вход в одно из самых больших зданий на площади охраняла толпа солдат, что даже местные богачи старались обходить высокое крыльцо, накрытое медным козырьком, стороной. Из маленьких окон вдоль круглой стены тянулся на улицу приглушенный свет. Клауд не мог позволить товарищам отличаться хоть на долю от стражников, даже если мышцы ломило от натуги — нельзя было показывать это — только не здесь, где око жителей и охраны много острее, чем в остальном городе. Обилие стражи у таверны в очередной раз охватило лекаря волной леденящего страха. Идя впереди он стремился как можно быстрее пересечь площадь, избегая ненужных столкновений и пусть тело разорвёт в агонии, но заговорить с местным населением — страшнее всякой боли. Группа едва успела пройти центр, как солдаты у таверны расступились, массивная стальная дверь распахнулась и движение на площади замерло в миг. Казалось, даже воздух обрел плотность, промерз насквозь, покрывшись ледяной коркой, режущей лёгкие при каждом вздохе. Клауда словно оглушили тяжёлым молотом, в ушах звенело от стука собственного сердца, в висках пульсировала, а холод, сковывающий мышцы, обратился в обжигающий кипяток, заставляющий кожу вспыхнуть от жара. По неосторожности Грейнджер врезался в спину лекаря, не среагировав на резкую остановку последнего. — Что ты делаешь? — Глухо буркнул демоноборец зажимая нос рукой, отдача от столкновения буквально впечатала юношу новом в забрало. — На колени, быстро. — Как в бреду протараторил Клауд и рухнул на стальные пластины, то ли от ужаса, то ли от удара. Хаябуса склонился без всяких колебаний, чуть приподняв голову, он сквозь узкую щель осматривал площадь: каждый, кто находился на улице — пал на колени, склонив голову. Исподлобья он наблюдал, как с крыльца таверны вальяжно спускается крупный мужчина, за ним тащился плащ из белейшего меха, полы которого волок сгорбившийся старик. Густая бурая борода тянулась до самой груди, под ней блестел крупный амулет с тем же незавершенным серебристым кругом, перечеркнутым острой линией, что и у Клауда. Шапка из белого меха была больше головы. Взгляд мужчины надменно-туповатый, маленькими зелёными глазами он смотрел на площадь, словно на пустоту, словно его рассудок вообще не воспроизводил мыслительных процессов, щеки покрыты хмельным румянцем. По пьяни оступившись на последней ступеньки, тут же угодив в руки покорных стражников, бережно поднимающих тушу мужика, как младенца, последний, грубо выкрикнув что-то на неизвестном ассасину языке, размахнулся и рукой, со стальной пластинкой на запястье, ударил старика по лицу, несчастный бессловно рухнул. Услышав глухой всхрип, мужик выхватил из ножен тяжёлый меч, в один взмах отсекая голову старику, кровь тугой струёй брызнула в стороны, седая голова скатилась вниз по ступенькам, окропив снег в алый. Убийца брезгливо обтер меч о меховые одеяния старца, стряхнул кровь с сапог и, наслаждаясь страхом в воздухе и своей безграничной властью, продолжил движение. Стражи, местные могли лишь беспомощно отвести глаза, словно ничего не произошло, словно таков цикл жизни. — Уберите его! — Крикнул мужчина своей свите и трое солдат тут же поволокли бездыханное тело и голову подальше от площади. Как и остальные, Клауд с молчаливой яростью мог наблюдать за произволом, закрывать глаза на жестокость, будучи не в силах ей противостоять. Клокочущую дрожь скрыл доспех, под забралом загущалась кровь от прокушенной губы, внутри бушевала злость и обида, столько зим миновало, а юноша до сей поры ничего не мог поделать с законами Шталя. Лекарь винил себя за побег, за то, что не силах смотреть, как гибнет его страна, как упиваются властью его братья и поощряет это князь, предпочёл забыть жестокий ужас дома и удрать, как последний трус. Склонившись перед братом на коленях, пряча лик за стальным забралом — Клауд остался тем же трусом, способным на борьбу лишь в своих мыслях, являясь ничем не лучше своих родственников. Мужчина неторопливо приближался к путникам, так удачно упавших в центре площади, он пошатывался, а перепуганные солдаты только и могли волочить полы белого плаща. Бешено стучало сердце, лекарь хотел было сорваться с места, сразиться, убить — его сковал страх, страх потерять собственную жизнь, столько раз оказываясь на грани смерти, юноша все равно боялся её. Окажись на месте Клауда Госсен — бросился бы на защиту без колебаний, почему у вечно испуганного, такого нежного на вид мальчика всегда находилась безрассудная смелость, почему сам лекарь не может обрести её, чтобы избавить Шанталь хоть от одной мрази. К своему ужасу юноша увидел, как ребенок, ставший свидетелем отвратительной казни, не выдержав произвола кинул в мужчину плотный комок снега. Последний, почувствовал, как в плечо что-то ударило, рассвирепел, без того красное лицо, ещё больше налилось кровью, от ярости он пыхтел как боров, обернувшись в сторону обидчика. Несчастный мальчик в облезлой шубке гневно глядел на убийцу, дрожащими ручками лепя ещё один комок. — Как ты посмел?! — Кричал мужчина. — Мелкий скот! — Стражники рассыпались в сторону, когда из пьяный хозяин, как обезумевший начал размахивать мечом. — Я убью тебя! Убью! — Лучше уж умереть, чем жить под правлением такого гнилого человека! — Отчаянно закричал ребенок, став грудью вперед, по круглому личику струились слезы. Только Клауд смог понять, что говорил мальчишка, эти слова, крик отчаяния всей страны вызвали у лекаря приступ стыда. У него было положение, шанс изменить всё, но куда проще было сбежать, куда проще, чем бороться, и даже сейчас юноша не находил в себе силы подняться и противостоять. — Что ты сказал?! Сброд, не уважающий власть — не достоин жизни! — Мужчина рванулся к ребенку, твёрдо стоящему на одном месте. В глазах Клауда — мальчик стал отражением всем страны: маленькая, хилая, пытающаяся закричать от боли, но её тонкий голос начисто сметает железная рука правящей семьи. Лучшие подданные — подданные испуганные и безвольные — так говорил лекарю отец. — Мой князь, постойте! — В гробовой тишине крикнул юноша и площадь затаилась на вздохе, все взгляды исподлобья устремились в сторону смельчака, посмевшего заговорить в присутствии одного из княжеских сыновей. — Прошу, смилуйтесь! Мужчина остановился, криво повернулся в сторону Клауда, сквозь густую бороду показался оскал жёлтых зубов. — Что? — Пьяного он протянул. — Как смеешь ты, жалкий страж, вмешиваться в дела правосудия? — Мой князь, — ярость разрывала изнутри, дрожь надламывала голос, но лекарь умело выдерживал любезный тон. — Публичная казнь без суда — не правосудие, ежели оскорбил вас юнец, накажите его по закону, а закон Шанталя гласит: детей до шестнадцати лет смертельной казни не подвергать. — Считаешь, что знаешь законы лучше меня?! Не мешай, иначе участь этого поганца будет ждать и тебя! — Мужчина продолжил движение на ребенка, в чьих, заплывших от слёз, очах померк последний огонёк надежды: страж после такого вряд ли заступиться вновь. — Мой князь. — Клауд поднялся и пошёл следом за пьяным убийцей. — Проявите благоразумие. В Штале гости, — юноша блефовал, говоря о чужеземцах. — Что чужестранцы подумают о Шантале, ежели по столице поползут слухи о том, что первый сын Великого Князя — наследник престола — в хмелю убивает детей? — Ты… — процедил сквозь зубы мужчина. — Кто дал тебе право поучать меня?! Стой здесь! Я убью мальчишку, а потом и тебя! Не для того стражнику голова дана, чтобы языком чесать и трепаться о законах! Князь и его слово — единственный закон Шталя! — Оглянитесь вокруг, мой князь. — Почтенно-спокойно молвил Клауд, обводя рукой площадь, удивляя Хаябусу своей выдержкой. — Суровые холода Шанталя научили людей быть терпеливыми, но также, и сильными. На придворцовой площади обитает первая каста столицы и вы запугали их, а знаете, князь, что страх порождает ненависть и когда страх переродиться — страна падёт. — Эти слова… — С яростью шипел мужчина, сжимая рукоять меча, багровея от злости еще больше. — Где ты услышал их?! Где?! От ублюдка, да?! И где твой ублюдок-вольнодумец?! Сдох восемь зим назад! Как сдохнешь и ты! — Мужчина вознёс оружие над мальчиком, всё это время наблюдавшим за спором, бежать уже бессмысленно: первый княжеский сын обид не прощает. Клауд, понимая, что не успеет отбить удар старшего брата с надеждой обернулся на людей, покорно склонившихся, ожидая вмешательства. Едва ли он собрался закричать, сорвать с себя шлем, явив себя народу, наплевав на истинные цели, спасти ребенка. Ассасин опередил товарища, став между мальчиком и убийцей, с небывалой лёгкостью, Хаябуса выбил тяжёлый меч из рук врага, преградив путь. — Ч-что?!.. — Опешил князь, страж перед ним явился словно из тени, мужчина клялся всем богам, что близ него никого не было, да и Клауд стоял в нескольких аршинах² позади. — Ты ещё кто?! — Безжалостный блеск чёрных очей под забралом вызвал у мужчины приступ ужаса, все его гигантское тело дрожало подобно тонкой осине. Видя, что государева свита наступает со всех сторон, командир тяжёлым ударом ногой назад, выпнул мальчишку из стягивающегося кольца окружения. Грейнджер тоже не растерялся, бросившись на лекаря — выдавать себя слишком рано. Юноша грубо шепнул перепуганному товарищу. — Беги. Только ты знаешь этот город достаточно хорошо, чтобы помочь мне и Хаябусе. — Охотник слегка толкнул Клауда вперед и рванул следом, имитируя погоню. Из-под брони ассасина струились густые тени, латные пластины разлетелись в сторону, сбивая солдат с ног, прижимая их к земле. Избавившись от облачения, Хаябуса почувствовал облегчение: железо мешало ему двигаться свободно и молниеносно. — Схватить их! — В припадке выкрикнул князь, когда его шлема коснулось тонкое лезвие катаны, кровь из небольшой царапины окропила меховой ворот плаща. — Назад! — Скомандовал ассасин, хоть его приказа никто и не понял, но стражники застыли, как вкопанные, а за спиной слышалось кабанье пыхтение заложника. Безрассудство подчинённых доводило Хаябусу до белого каления, с виду хладнокровный и бесстрастный, юноша таил в себе гнев, нарастающий с каждой луной. Добродетель спутников слишком дорого обходилась командиру, ввязывающемуся в ненужные бои ради мимолётной справедливости, какая не изменит ни ситуацию, ни страну, ни людей. Отрекшись от эмоций, Хаябуса не чувствовал жалости к слабым, не стремился защищать невиновных, исполняя приказы своего императора, неважно, как жестока или милосердна их трактовка. Подумав об этом, юноша мысленно усмехнулся: Линг, став свидетелем подобной казни, вмешался бы без колебаний, но юный император имел власть и силу в отличии от путников. Заметив, что Клауд и Грейнджер отступили, а за ними погналась лишь малая часть стражи, ассасин хладнокровно заявил. — Вы не трогаете меня, я — пощажу вашего уродца-царька. Солдаты, не понимая международного языка, переглядывались между собой, то с ужасом бросали туповатые взгляды на хозяина. — Чужеземец! Как смеешь ты поднимать на меня свою палочку?! — Словно не сознавая положения, бушевал князь, ничуть не путаясь катаны, которая вправду много меньше солдатских мечей. — - Склонись перед первым князем Шталя и тогда, я клянусь честью, твоя смерть будет быстрой! — Во мне более чести, чем в тебе. — Хаябуса сильнее вжал лезвие в кожу, по миллиметру разрезая тонкую плоть, пачкая бороду и плащ кровью. — Прикажи им уйти, иначе уже твоя голова скатиться по лестнице на глазах толпы. — Ты не посмеешь убить меня, жалкий наёмник! От моей головы зависит твоя жизнь! За эту рану вся армия Шанталя будет охотиться за твоей головой — тебе не покинуть железных стен! Ты подохнешь! — Пусть так. — Ледяной, властный голос ассасина вызывал у мужчины дрожь, глядя в бездонную пропасть чёрных глаз — он не видел ничего человеческого. Юношу не пугала смерть, юноша не испытывал сомнений, прижимая катану к чужой шее — он убьёт. — Но без тебя Шталь станет намного чище. Миг боли и в глазах потемнело, мгновение и десятки голов пали с плеч и в небу вознесся багровый фонтан крови. Взмах меча и площадь содрогнулась от тяжёлой энергии, чёрное лезвие теней обезглавило солдат окружения, их головы, катались по земле, а грузные тела рухнули на колени, образуя вокруг Хаябусы лужу тёплой и вязкой крови. Перепуганные люди в панике бросились врассыпную, посреди площади в окружении трупов одиноко стоял ассасин, потрепанные чёрные одеяния повисли на тонком теле. Клауд в сопровождении охотника добрался до конца улицы, железные плиты здесь покрыты заледеневшей шерстью и навозом, в железных загонах топтались яки. С площади доносились испуганные крики, заглушаемые только звоном солдатской беготни и их грубым говором. Лекарь рванулся за загоны, подзывая за собой товарища, но последний перехватил убегающего, принимаясь стаскивать доспех. — Только ты можешь вытащить нас из тюрьмы, спасайся. — На удивление спокойно говорил Грейнджер. — Не знаю, что ты наговорил этому уроду, но я сам был готов ему глотку перерезать. — Продолжал демоноборец, отбрасывая пластины лат в стороны, периодически оглядываясь назад, прислушиваясь к шагам стражи. — Если так сложится, что нас не спасти — уплывайте. Иди. — Но… — Растеряв боевой дух, прошептал Клауд. — Иди! Скорее! Грейнджер сам толкнул лекаря за ограждение загона, через миг в переулок забежали разъяренные солдаты. Железной тучей они надвигались на охотника, едва удерживающего в руках тяжёлый, широкий меч с толстым лезвием. — Куда побежал вольнодумец?! Демоноборец совершенно не понимал речи, вздохнув, бросился на стражников, доспехи сковывали движения. Геройствовать Грейнджеру пришлось недолго, вознося меч над головой для удара, юноша потерял равновесие, рухнув назад под весом железа. К шее прижимались три лезвия и охотник покорно поднял руки. Один из солдат сорвал с предателя шлем и застыл в оцеплении — кожа бледнее снега, под глазами густые алые пятна, продолговатый шрам тянется от брови до скуловой кости, пересекая серый глаз. Седая прядь, выбивающаяся из угольно-черных волос прилипла ко лбу, алые губы сжаты в тонкую полоску, но более всего удивило стражников и выдало в демоноборце чужеземца — отсутствие бороды. — Он не из Шанталя… — Опасливо прошептал солдат. — Уверен, он наёмник, коих тайно провёз в столицу тот смазливый король Церима… — Ведём его к государю. — Скомандовал страж и грубо поднял юношу, толкая вперед. — Со вторым, думаю, уже разобрался первый князь. На придворцовой площади стражники лишились дара речи, всё пространство усеяно обезглавленными трупами, кровь тугими струями вытекает из-под лат, скапливается меж железных пластин дороги и капает со ступень. Белый мех княжеского плаща полностью окрашен багровым, его туловище лежит пластом вниз, а в стороне от него, среди десятки других, голова мужчины — лицо его искажено ужасом, чудилось, что его маленькие глазки словно выкатились из орбит и опухли. — Твой товарищ постарался?! — В гневе кричал стражник, ударив Грейнджера по лицу железной перчаткой. — Отвечай?! Рухнув на труп, размазывая по доспехам вязкую кровь, юноша сплюнул свою из рассеченной губы, криво ухмыльнувшись. Вид обезглавленного князя лег на сердце приятным бальзамом, по крайней мере, Хаябуса избавился от морального урода и сбежал, что дает путникам больше шансов на побег. Пыточной камеры, заключения в ледяной тюрьме Грейнджер не опасался: его порочная связь с демоном ещё сыграет свою роль в грядущем побеге, если юноша поймёт, что товарищи покинули страну. — Падаль… — Проскрипел солдат. — Ты подохнешь вместе со своим заказчиком! Скрываясь между домов цвета тёмной меди, Хаябуса рассчитал для себя единственный вариант событий: Клауда и демоноборца непременно поймают, по сему ассасин решил действовать на опережение. Черной тенью на склонах горы мелькал его силуэт, взбирающийся к подножью дворца, докучливый холод терзал тело. Молочная кожа от него покраснела, конечности цепенели во льду, гортань обжигал мороз, угольные волосы украсила седая корка льда. Юноше с нетерпением ждал покинуть мерзлые земли, кои внутренне начинал ненавидеть, слишком много сил забирали железно-ледяные пустоши. Оказавшись на длинном и широком крыльце перед центральными вратами, командир скрылся в тени одной из колонн, поддерживающих скалистый навес. Впереди виднелся железный стадион и зубчатые стены круглой арены, дно её усеяно костями, укрытыми снежной кромкой, ряды скамей пустовали. Невольно Хаябуса испытал отвращение, скорее переводя взгляд на безлюдный балкон, огненной пастью нависшим над стадионом. По крыльцу неторопливо бродили пары солдат, они стояли у входа во дворец, у начала дорог, ведущих на застроенные уступы. С высоты штальских стен хорошо просматривался дворец. Ассасин, укрывшись за оградой крыльца, отделяющий платформу от скалистого обрыва, прикрыл глаза: он был заметен отовсюду. Юноша мысленно обругал себя, что решил спасти подчинённых, а не вернуться в порт и, как и полагается наёмнику, получившему приказ, покинуть Шталь без обузы. Бесшумно продвигаясь по тени, Хаябуса приближался к балкону, скрываясь за колоннами, в углублениях стен, ему удавалось избежать стражи, кой становилось всё больше при дворце. Весть о смерти важной персоны взбудоражила город, стягивая к замку бронированную свору, на мгновенное убийство которых требовалось тратить излишне много сил. Ассасин затаился за полуколонной, прижимаясь к железной стене, рядом прошла крупная женщина с грубой меховой накидкой на спине, крепящейся к наплечникам в форме острых бивней, доспехи она не носила, её равно-грубые одеяния держались на веревках. Одной рукой женщина удерживала топор с изогнутыми двусторонним лезвием большее ее самой. Густая рыжая шевелюра покрывала половину головы, вторая — выбрита наголо, вдоль черепа, рассекая височную кость, до подбородка тянулся полумесяцем бурый шрам. Отойдя от Хаябусы на несколько шагов, женщина, словно учуяв чужое присутствие, взмахнула топором, раздрабливая железный выступ колонны, где прятался ассасин. Последний, взмыв вверх над острием, кожей ощущая колебания воздуха, швырнул в голову женщины кунай, явившийся из тени. Воительница ловко поймала оружие свободной рукой, тут же вырвав топор из стены, на месте коего осталась глубокая рана с трещинами вокруг. — Покажись! — Голос грубый, тяжёлый, почти мужской. В следующий миг двое солдат, стоящих позади женщины, упали замертво, из задней части шеи сквозь пробитый шлем сочилась кровь. Хаябуса, ниже соперницы на пол головы, сформировался из тени, молниеносным движением он взмахнул катаной. Оглушающий звон удара разлетелся по платформе, женщина не менее быстро развернулась и тяжёлым взмахом отбила миниатюрную катану, вздымая в воздух столп искр. — Ты вообще мужчина? — Язвительно вопросила воительница, оценив изящную фигуру вторженца и юное личико, наполовину скрытое под маской. Не отвечая, Хаябуса отпрянул назад, выставив катану вперед, вызывая у женщины очередной смешок: тонкое лезвие чуть длиннее руки не равнялось с ее гигантским топором. — Командир Хильда! — Со всех сторон стягивались солдаты. — Это вторженец, убивший первого князя! — Такой тощий… — Хильда продолжала с грубой похабностью оценивать телосложение врага, заговорив на знакомом ассасину языке. — Совсем мальчик и убил нашего князя… Подкараулил его пьяным, пока князь ссал в подворотне? Вполне похоже на твой крысиный стиль, наёмник. Покосившись назад на приближающихся солдат, юноша молнией оказался подле них, ловко орудуя тонким лезвием, Хаябуса легко перерубал нужные артерии на шее, проникая катаной в тонкую полость между шлемом и нагрудником. Составлять компанию болтливой воительнице в замыслы командира не входило, избавившись от стражи, он спешил к балкону. — Каков грубиян! — Насмешливо воскликнула Хильда, сорвав с накидки тяжёлый щит с зубчатой окантовкой, швырнула в убегающего, словно бумеранг. — Избегать сражения с дамой, ежели она того желает — совершенно невежливо! — И бросилась вдогонку. Уклоняясь от стрел арбалетчиков, Хаябуса слишком поздно среагировал на крутящийся в полёте щит, зазубрины коего действовали по принципу сюрикена. Быстрым взмахом ассасин разрубил оружие, два полукруга отлетели по флангам от него. Юноша двигался столь легко, что Хильде показалось, что наемник вовсе не прикладывает сил для атаки. Женщина опешила: Хаябуса смотрел на нее властно-равнодушно, хоть молочное лицо юноши не изуродовали шрамами — глаза выдавали в нём истинного убийцу. Сражения для Хильды, наделенной от природы невероятной физической силой, — способ развлечься, показать своё могущество перед другими, но ассасина — сражения — работа, он не разделяет врагов ни по полу, ни по возрасту, он убьёт и старца, и ребенка, и женщину, ежели ему прикажут. Отбив стрелу, Хаябуса появился возле воительницы, не способной уследить за скоростью наёмника, лезвие катаны, зловеще блеснувшее, приближалось к беззащитному горлу. Циничный, хладнокровный взгляд юнца, вынудил Хильду вздрогнуть, испытать недоступный страх. Она не успевала отклониться от стремительного выпада, но в последний момент командир отпрыгнул в назад, бросая в женщину несколько кунаев. Сверху прыгнула ещё одна женщина, оказавшись впереди Хильды, ловко отбила атаку ассасина когтистыми перчатками. Крепкое тело обтягивала кожаная туника, нервно заправленная в брюки; колени, локтевые кости и шею прикрывали стальные пластины, грубые светло-русые волосы торчали во все стороны, как львиная грива. На груди отливал серебром амулет с незавершенным перечеркнутым кругом — символ принадлежности к княжеской семьи. К запястьям крепились массивные железные перчатки с когтями, на костяшках пальцев торчали острые шипы кастета. — Княжна Маша! — Хильда тут же пала на колени, склонив голову перед женщиной. — Премного благодарна вам, великодушная госпожа. — Сколько раз тебе было велено не трепать языком во время битвы. — Грубо прорычала Маша, её глаза по-кошачьи подведены, все лицо казалось слишком звериным из-за нарисованных треугольников на щеках. — Мальчишка вполне мог убить тебя. На крыльцо стягивалось все больше и больше солдат, окружая Хаябусу, люди стягивались со всех сторон, появлялись из скал, словно вросли в гранит и теперь призваны заклинанием. Маша рывком бросилась на ассасина, размахивая руками, словно львица, почти не уступая противнику в скорости. Не отстала и Хильда, атакуя юношу тяжёлыми махами топора, когда княжна отклонялась назад, чтобы уклониться от атаки Хаябусы. Пространство для свободной битвы заполоняли стражи, сгущающиеся кольцом вокруг наёмника. Взмыв в воздух, ассасин сложил несколько печатей, его место заняли четыре тени, обрушившие на стражу дождь из игл. Со звоном отлетели от брони миниатюрные лезвия, лишь малая часть из них достигала плоти, однако с точностью пронзила нервные окончания, от чего стражи парализованные валились с ног, скуля от боли. Сам юноша очутился между Машей и воительницей, в поднятии, вознося катану, разрезая рукоять топора, оставил на груди последней продолговатую рану, густая кровь прыснула на молочное лицо, а сама Хильда, стиснув зубы, попятилась назад. На развороте отбив удар Маши, командир подпрыгнул в воздух, отбиваясь последними кунаями. Княжна, прикрывшись перчаткой, оскалилась, процедив. — Чудные у тебя фокусы. — Присев, как львица, готовящаяся к прыжку, оттолкнувшись от земли, женщина взмыла следом, оказавшись с врагом на одном уровне. — Ни один ты ими владеешь. Боковым зрением Хаябуса заметил, как Хильда бросает в него изголовье топора, в спереди в лобовую атакует княжна. Оставив женщин в растерянности ударят пустоту, юноша переместился на место одной из оставленных в воздухе теней. Едва ли он материализовался, как тяжелая стрела вонзилась в плечо, пробив мышцы и мясо почти до кости, поджав губы, ассасин, перекидывая катану в здоровую руку, добился от остальных стрел, а попавшую бесцеремонно вырвал из плоти. Вдоль руки к белым пальцам потянулась алая речушка крови, из-за повреждённых связок двигать конечностью стало болезненно-проблематично. Узрев, как слабеет враг, Маша маниакально облизнулась, готовясь к новому прыжку. Здоровой рукой, мизинцем удерживая рукоять оружия, Хаябуса безмолвно сложил очередную печать, лезвие катаны полностью почернело, из него струями исходила теневая дымка. Взмахнув, юноша атаковал противников внизу режущей тенью, густая, плотная субстанция рассекла надвое солдат, разбросав их окровавленные тела по платформе и уже настигала женщин. Взросла пред обреченными ледяная стена, принявшая на себя удар тени и рассыпалась искрящимся звездопадом снежинок. Хаябуса моментально переместился на землю, наблюдая, как на месте, где он атаковал из воздуха появились ледяные колья, едва ли не убившие ассасина. С балкона по снежной лестнице сходила элегантная девушка, русые волосы заплетены в тугой пучок. Девушка придерживала полы меховой юбки, выкрашенной в темно-синий, облегающие рукава, талию подол и воротник украшал гладкий мех, а платье расшито извилистой вышивкой из кожаных нитей. Свой символ принадлежности та скрывала под пышным воротом. — Аврора… — С ненавистью прошипела Маша, увидев младшую сестрицу. — Чёртова сука… Вышеназванная сделала вид, что не услышала, даже не глянув на старшую княжну и раненого командира Хильду. Её бесстрастный взгляд полностью отдан ассасину, коего она более не атаковала. — Сдайся, наёмник. — В меру строгим и холодным голосом попросила Аврора. Женственное лицо обрамляли два кудрявых локона, выбившихся из пучка, в голубых глазах промелькнул отголосок сожаления. — Если Боги Шанталя милостивы к тебе — непременно освободят из тюремных оков. — Убирайся, Аврора! — Грубо приказала Маша, сжимая кулаки. — Проклятая ведьма, это моя добыча! — Пожалуйста, наёмник. — Спустившись, девушка неторопливо направилась к врагу совершенно без оружия. — Госпожа Аврора, не подходите к нему! — Беспокойно кричала Хильда, зажимая кровоточащую рану. — Наемник силён и может навредить вам! — Всё хорошо, Хильда. — Аврора продолжала не обращать на слова сестры никакого внимания и спокойно шла навстречу врагу. — Нет нужны отнимать жизни солдат. Я знаю, даже сейчас ты способен убить мою сестрицу и командира, но есть я, наш государь, армия тяжеловооруженных стражей. Прошу, если в тебе осталась хоть капля милосердия — не лишай эту бедную страну её крови и силы. — Аврора! — Маша, растаптывая льдины оставшиеся под барьера, двинулась в сторону девушки, замахиваясь на нее кулаком. — Не вмешивайся! Безопасность страны тебя не касается! Девушка покорно остановилась, ожидая удара, но перед ней возник Хаябуса, с удивительной для раненого ловкостью отбил атаку. Бесстрастную маску на лице младшей княжны на миг исказила боль, благородный жест защиты со стороны врага тронул её сердце. Тенью улыбки, какие дарят принцессы своим рыцарям Аврора одарила юношу. — Я сдаюсь. — Холодно сообщил ассасин, бросив катану в сторону. — Урод! Купился на чары этой ведьмы?! Сражайся. — Женщина ударом с ноги хотела ударить врага по лицу. Хаябуса, исподлобья глядя на Машу, схватил женщину за ногу, голыми руками сжимая стальную пластину на сапоге. От давления пальцев сталь раздробилась, вонзившись в икру княжны и ладонь юноши, на снежный настил глухо упали несколько капель крови. — Чтобы убить тебя мне достаточно вонзить пальцы в твою грудь и вырвать сердце. — Голос Хаябусы свинцом осел в ушах — железный, властный, сквозящий безжалостным цинизмом. — Лучше благодари своих Богов, что я пощадил тебя. — И отбросил Машу подальше от себя, словно та — грязная тряпка. — Помогите Хильде и княжне Маше добраться в лазарет. — Молвила на родном языке Аврора подоспевшей страже. — Я сама отведу вторженца к государю. — Госпожа, вы сами видели… Мы не можем оставить вам наедине с убийцей… — Выполняйте. — Покачала головой девушка. — Этот человек не причинит мне вреда. Аврора указала юноше на ледяную лестницу, ведущую на балкон, уже густо заполнившейся стражей и придворными обитателями. Несмотря на раны и лёгкое одеяние Хаябуса твёрдо поднимался. Глядя в спину юноше, княжна невольно трепетала, мысленно пытаясь объяснить себе причину, почему враг столь легко сдался, на подобный расклад девушка рассчитывала меньше всего, но, не желая сражений, рискуя головой, пошла на переговоры. В любой момент она ожидала, что ассасин молниеносным выпадом пронзит её грудь, вырвав сердце. Аврора не сомневалась, что говоря так сестре — наёмник не шутил, и сейчас, став пленником, он казался полностью свободным, словно мог бежать в любой миг. Но Хаябуса шел молча, не оборачиваясь в сторону княжны, поворачивая зеркальные мысли: одно движение и девушка умрет, магия её не обладает той мощью, чтобы блокировать теневую атаку на близком расстоянии и с малой площадью сосредоточения энергии. Подсознательно юноша сознавал, что его безрассудный лекарь-беглец не желал бы, чтобы Аврора пала от руки командира. С пониманием причины поступка Клауда гнев в сознании ассасина рассеивался: ради благополучия императора и Най — Хаябуса сам бы рискнул всем ради спасения родного дома. — Скажи, — шёпотом позвала княжна, пока они не достигли балкона. — Почему ты сложил оружие? — Захотел. — Но… Ты защитил меня, почему? Я не совсем понимаю твоих поступков. — Если у Шанталя есть надежда на светлое будущее — это ты. — Отстраненно ответил ассасин. — Единственная надежда этой страны исчезла восемь зим назад. Женщина никогда не взойдёт на престол, скорее последний бедолага удостоится трона Шталя, чем женщина. — Аврора помрачнела, её голос пропитался недоверием. — И какое тебе дело до Шанталя? — Никакого. Но есть вещи, которые я должен исполнить, как человек. — Юноша в пол оборота глянул на княжну, позволяя ей разглядеть в пустоте своих глаз частичку понимания. — Твоя исчезнувшая надежда не хотела бы, чтобы эта страна утонула в крови. — Что?.. — Удивлённо вопросила Аврора. — Не мог же… — Подступившие со всех сторон служанки и стражники не позволили девушке договорить. Княжна, проталкиваясь через толпу, смогла лишь углядеть, как дюжина облаченных мужей грубо подхватывают Хаябусу, не забывая наградить вторженца тяжёлыми ударами, волокли его вглубь дворца. Служанки, подобно пиявкам, цеплялись за Аврору, их обеспокоенно-лживые голоса сплошной пеленой легли вокруг девушки, они нагло уводили её подальше от врага. Тяжёлые кандалы сковывали руки за спиной, грубыми толчками Хаябусу толкали по широким коридором, потолок которых уходил в темноту, к тронному зала. Тепло дворца расслабило истерзанное холодом тело, даже боль от ран, казалось притупилась. В сердце гигантского круглого зала, стены которого представляли собой дома, вырубленные прямо в скалах, источало огненный свет жерло огромного горна. В чугунном кольце бурлила лава, вышедшая из самой магмы, вдоль высоких оград жерла стояло множество кузнечных станков, горнов и печей, раскаленных лавой — в их чреве ковалась удивительной красоты обсидиановая сталь. На подставках переливались литые, тонкие мечи черно-фиолетовой стали, в центре лезвия виднелись змеевидная огранка, тяжеловесные рукояти украшали драгоценные камни. В зале стоял звон ударов молота о железо, огненные искры разлетались вокруг смуглых, мускулистых кузнецов, в прочных передниках и перчатках едва ли не на голое тело. В обители военного производства спокойно гуляли дамы, служанки, жители дворца, даже дети, обходя жерло, они скрывались в высоких коридорах, держащихся на серебристых, массивных полуколоннах. Каждый бросал на иноземца любопытный взгляд, кто-то бросал насмешки в сторону ассасина, а некоторые женщины дивились аккуратной, слишком нежной, внешности Хаябусы. Бледный и худой юноша, с гладкой кожей и колючей растительности на лице становился для девушек объектом весьма привлекательным, кто посмелее махали и строили глазки красивому наемнику. Для любительниц ухоженных мужчин сегодня случился настоящий праздник — Хаябуса стал вторым симпатичным пленником, проведённым по дворцовым коридорам. По тускло освещённой винтовой лестнице ассасина ввели в тронный зал. Стены с самого потолка до пола украшала плотная синяя ткань, с тонких окон внешней стены в зал струился дневной свет. От подъема до железного трона на высоком подъёме, с грубой резьбой и символом семьи позади, раскинулся блекло-синий ковёр. У ступень на коленях сидел скованный Грейнджер, к бледной шее присохла кровь. Над троне восседал огромный мужчина, его напряжённые мышцы, казалось, разорвут обсидиановый, переливающийся темно-фиолетовым, жилет, с выгравированным на груди эмблемой семьи, мощные латные сапоги с острым носом в несколько раз были больше человеческой головы. Суровое, морщинистое лицо искажал рыжий свет, вместо шлема голову украшала диадема, под носом густели пышные усы и острым лезвием тянулась вниз каштановая козлиная борода, прореженная сединой. Стражники силой заставили Хаябусу пасть на колени, надавливая в пару рук на спину. Боль от ран и синяков, полученных во время похода до тронного зала, не искажала бесстрастного выражения лица ассасина. Грейнджер, избитый не менее, тоже старался сохранять мужество, губы его побелели, но юноша не смел заикнуться о боли и тяжести лат, которые с него не сняли. — И кто же вы такие? — Прохрипел князь, дивясь, что иноземцы обладают выдержкой, как и местные мужи. Оба пленника хранили молчание. — Кто послал вас в Шталь? — Стараясь сохранять спокойствие, продолжил мужчина. — Кому же вы столь верны, раз молчите? — Едва ли выждав минуту, государь свирепо крикнул. — Приказываю отвечать! Охотник демонстративно плюнул мужчине под ноги, ухмыляясь своими рассеченными губами, за что получил тяжёлый удар лицом в пол, пачкая ковёр свежей кровью. Стражник грубо потянул Грейнджера за волосы, вытягивая шею назад, норовя надломить, заставляя юношу захлебываться собственной кровью. — Как вы посмели, жалкие паразиты, убить моего единственного сына?! — Убить? — Ядовито процедил Хаябуса, в сочетании с каменным лицом, голос звучал зловеще. — Как скот на убой, я зарезал твоего отпрыска. Скоту — скотская смерть, верно? Этого принципа ты придерживаешься, позволяя своим выродкам убивать детей и стариков? — Как смеешь ты, явившийся из-за моря, осуждать законы, писанные моим родом?! — Государь побагровел от злости, сорвавшись со своего седалища, бросился к наемнику для удара. Ни цепи, ни солдатские руки не удержали Хаябусу, незримым движением он оказался за спиной мужчины, накинув цепь своих кандалов на мускулистую шею, с силой сдавливая. Демоноборец воспарил от радости, когда командир совершил стремительную атаку, но приглядевшись, заметив свежие багровые следы на молочной ладони ассасина, юноша расстался с надеждой. — Что случится со Шталем, если я убью тебя прямо здесь? — Леденяще шептал ассасин, натягивая цепь, не обращая внимания на острую боль в раненой руке. — Государь! — В панике крикнули солдаты, схватившись за мечи, один из них взял в заложники Грейнджера, на что последний лишь печально ухмыльнулся. — Убери от него свои грязные лапы! — Как наивно, мальчишка. — Князь хрипло рассмеялся, схватив мощной рукой цепь, разорвал её, круговым ударом атакуя Хаябусу. Получив свободу, ассасин оттолкнулся от спинки трона, перекувырнувшись над головой правителя, опустился около стражника, держащего охотника и одними пальцами пробил насквозь шею врага. Смахнув кровь с руки, юноша обернулся на государя без всякого страха и удивления его титанической силе. — Так ты не просто наёмник… — Перебирая пальцами молвил мужчина, даже не глянув на павшего подчинённого, из чьей шеи обильно хлестала кровь и тот корчился в предсмертной судороге, хрипя и кашля от боли. — Настоящий ассасин Най. И какая выгода, у изнеженного благами императора, от моей смерти? — Чтобы прирезать выродка мне не требуется благословения императора. — Хаябуса продолжал издеваться. — Я просто захотел избавить мир от гнили, подобной твоей семейке. — Что ж, — государь повел плечами, громко хрустнули суставы. — Посмотрим, как сражаются императорские убийцы. Юноша ясно ощутил колебания воздуха от возрастающей силы, броня на теле мужчины причудливо переливалась, образуя вокруг почти невидимый барьер тяжёлой энергии. — В сторону, Грейнджер! — Скомандовал Хаябуса, когда князь оттолкнувшись от подножья, бросился на ассасина. От перчат на кулаках исходила та же энергия, образуя вокруг рук плотный сиренево-прозрачный сгусток, вибрирующий от неустойчивости. Из тени наемник извлёк чёрную катану, блокируя удар, тени, исходящие от лезвия заколебались и начали растворяться. В физической силе юноша значительно уступал, князь заставлял противника прогибаться от давления, а теневую защиту ослабевать. Режущим движением Хаябуса провел исчезающим оружием вдоль барьера, едва ли оцарапав перчаты и отскочил назад. Стоило оказаться на расстоянии и катана восстановила прежнюю форму, ассасин глянул на доспех врага, видимо, о этой стали, способной поглощать волшебство, упоминал Клауд. Как и предполагал сам юноша: диковинка севера не поглотит объем энергии, превышающий лимит отдачи, от этом свидетельствовал тонкий порез на броне. Доспех излучал неведомую энергию, заставляющую колебаться воздух, образовывая вокруг странное поле, разрушающее плотность волшебства противника, однако, чем мощнее энергия, тем слабее способность расщепления. — Ловкость достойна ассасина. — Высокомерно похвалил мужчина. — Ты ведь уже понял, что твои колдовские фокусы не помогут. — Ошибаешься. — Уверенно молвил Хаябуса, но израненное тело двигалось совсем иначе, потеря крови вызвала головокружение, лихорадочный жар расползался под кожей. — Сталь, способная поглотить магия — какая нелепая чушь. Не ведаю, из чего выкована твоя броня, но она вовсе не поглощает энергию, колебания поля вокруг стали лишь расталкивают частички магии, понижая упор благодаря увеличению площади поражения, из-за чего соединения между частицами теряют большую часть мощи. Но, — юноша понимал, что вскоре лишиться сознания. — Стоит мне материализовать катану, придав ей свойства настоящего оружия, только усиленного магией и твой доспех станет бесполезным. — Не стращай меня, — князь выглядел удивленным, видимо, не ведал о свойствах брони, но уверенно продолжил, не давая противнику заметить свои сомнения. — Тем, что не способен исполнить. Ассасин сознавал правоту противника: ранение повредило много соединительных тканей и почти парализовало руку, из-за постоянного напряжения тело потеряло слишком много крови. Пусть и получится сконцентрировать энергию нужной пробивающей мощи, но противостоять физической силе врага с одной рукой будет тяжко. Перед глазами расплывалось, острая боль разошлась по всему телу, укалывая мышцы, словно тупой иглой, Хаябуса чуть пошатнулся. Наблюдая за командиром, Грейнджер поджимал с досады губы: не будь на теле проклятых лат — он охотник сумел бы помочь в бою, кандалы не такая большая помеха, как железо в четыре пуда³ на теле. Юноша начал брыкаться, извиваясь, чтобы сбросить с себя груз; даже последний дурак заметит, как у ассасина безвольно повисла рука, по криво согнутыми пальцам текла густая кровь — демоноборец понимал, если падёт Хаябуса, то и у остальных нет шансов спастись. Ассасин из-за притупленных рефлексов и слабости слишком поздно сознал, что упустил момент атаки. Подобно переливающемуся в свете зари пушечному ядру, князь метнулся на врага, отводя мощную руку для замаха. Быстрым ударом теневого меча, юноша отпарировал атаку и мужчина впечатал кулак в пол, со скрипом прогибая сталь. Хаябуса отскочил назад и государь настиг его в прыжке, с титанической силой ударяя по катане, теневые частицы которой начали рассыпаться, разлетаясь вокруг поля мелкой пылью. Затормозив ногами о ковер, ассасин попытался восстановить равновесие, но противник толкал его назад своей массой. Юноша попытался изменить положение, повернув корпус вбок и направить удар противника вниз. — Не выйдет! — Свирепо гаркнул мужчина, резко отдергивая руку, ударил второй, не давая вторженцу времени на восстановление. Тень, исходящая от меча поглотила большую часть разрушительного урона, но князь отбросил Хаябусу далеко назад за счет многократного физического превосходства. Ассасин прокатился по полу до самого конца зала, с силой его впечатало позвоночником в стену. Кашлянув, юноша рухнул на четвереньки, упираясь на единственную здоровую руку, удар о сталь выбил из лёгких воздух. — Хаябуса! — Воскликнул Грейнджер, срываясь с места, как его тут же задавали стражники, рухнул сверху, заламывая затекшие руки, ударяя юношу везде, куда могли добраться. Сложив кулаки молотом над головой, князь предпринял атаку сверху, надеясь обрушить на высокомерного мальчишку всю мощь своего тела. Хаябуса перекатился в сторону, удар был такой силы, что весь зал содрогнулся, как от взрыва порванные части ковра упали в пробитую дыру, куски покореженного железа торчали, из полости уничтоженного пола, покрывшегося вокруг ломаными линиями трещин. Рывками ассасин отступил в противоположную половину зала, тело отказывалось двигаться с привычной скоростью, раненая рука висела с плеча, как тряпка. Багровые гематомы, рассыпанные по молочной коже, тоже начали вносить лепту в усилие общей напряжённой агонии. Призвав из тени несколько сюрикенов, управляемых невидимой леской, Хаябуса бросил их в государя. При столкновении оружия с барьером через нить юноша почувствовал те же колебания, что и в прямом бою, сюрикены потеряли чёткие очертания, теневая крошка образовывала их силуэт. Дернув за леску, чтобы перенаправить атаку, ассасин заметил, как в приближении два его сюрикена, вызывая сильные колебания, оттолкнулись от запыленной границы и разлетелись в противоположные стороны. Времени на обдумывание не было, мужчина поравнялся с Хаябусой, обрушивая на него титанический удар. Юноша взмыл в воздух, вражеский кулак впечатался в стену, оставив глубокую вмятину. Управляя нитями, ассасин направил два оттолкнувшихся сюрикена в спину врага: оружие попав в зону колеблющегося поля, одарил владельца сильной вибрацией, бесконтрольно впилось в рукава ладного жилета, однако закругленное лезвие вонзилось в кожу. Хаябуса удивился не меньше князя, последний в ярости кричал, напрягая все мышцы, попытался выдавить сюрикены из плеч, но оружие словно приросло к доспеху. Сознание начало отказывать, окружающее пространство окончательно поплыло, ассасину думалось, что его занесло в круговорот, движения собственного тела казались медлительно-плавными. Опустившись на пол, юноша более не мог стоять, его шатало в стороны, как лодку, угодившую в шторм. Хаябуса пытался удержать гаснущее сознание. Ключ к победе столь близко, что двумя следующими атаками ассасин бы убил мужчину, но организм предательски отказывал. Неважно, как сильно будет атаковать князь, когда слабость его брони уже поднята наёмником. — Хаябуса! Беги! Хая! — Пронзительный крик Грейнджера дошёл до измученного сознания дошёл слишком поздно. Вяло отпрыгивая назад, юноша а последний момент успел избежать прямого удара, но силовая отдача выбила из равновесия, подбросив неподъемное тело вверх. Оттолкнувшись от пола, князь настиг потерянного вторженца в воздухе, впечатывая кулак в рёбра. Хаябуса взмахом руки успел воссоздать впереди себя теневую завесу, мгновенно рассыпавшуюся от натиска противника. В следующий миг ассасин пластом рухнул на пол, ощущая острую боль в ребрах. — Хаябуса! — Отчаянно кричал охотник, буквально выползая из-под кучи солдат, прижимающих его к полу. — Только тронь его, урод! Я убью тебя! Убью! Не подходи! Хаябуса повернул голову в сторону юноши, коего принялись бить лицом о железный пол, но истекая кровью, с рассеченным до кости лбом, демоноборец продолжал кричать. — Не трогай его!.. — В последний раз приказал Грейнджер перед тем, как отключиться от боли и головокружения. Князь неспешно шагал к поверженному, ассасин слабо слышал, как мужчина хрустит костяшками пальцев, подготавливая для пленника последний удар. Ассасин перевернулся на живот, пытаясь приподняться на руке, в маску он кашлял вязкой слюной, рёбра болезненно ныли, ноги не гнулись, но командир отчаянно полз от врага, в попытке подняться, найти в себе резервы для продолжения битвы. Лихорадочный жар охватывал все тело, обжигал горло. — Вижу, безжалостного ассасина не обошёл страх смерти. — Надменно процедил государь, оттягивая момент удара, обхаживая противника. — Как низки людские инстинкты, не согласен? — Поверь, — Хаябуса поднялся, в пустоте чёрных глаз ни крупицы страха, цинично-надменное выражение не покидало лицо юноши даже под страхом гибели. — Для этой жалкой страны существует угроза куда опаснее меня. Перед ней ты обнажишь, как миленький, все свои низкие инстинкты. — Подохни, мальчишка! — Князь в ярости отбросил ассасин ногой. — Умри! Умри! — Рванулся за телом, перекатывающимся по полу от удара. — Кто дал тебе право вмешиваться в политику Шанталя?! Кто дал право убить моих подданных, моих детей?! Ты — единственный, достойный скотской казни! Проскользив по твёрдому полу, Хаябуса зажмурился от боли, новые синяки покрыли его тело, из раны сквозила кровь, оседая на стали. Упав боком у подножья лестницы, юноша бессильно наблюдал, как расплывчатый, массивный силуэт приближается к нему, вокруг него сгущалась тьма. — Прощайте, господин… — иссохшими губами шептал ассасин, когда окружающий мир полностью погрузился во мрак. — Я не смогу до конца исполнить ваш приказ… Мужчина вознес над бессознательным Хаябусой подошву латного сапога, блаженствуя от мысли, что раздробит вражескую голову на осколки, растопчет кости с кровью и мозгом по полу, наслаждаясь хлюпающим хрустом. Он мечтал наблюдать, как из носа начнёт вытекать вязкое мозговое вещество с кровавыми сосудиками, как вывалятся из глазниц чёрные очи, кои столь приятно будет раздавать и потрескается ряд ровных, белых зубов. — Так-так, — зал заполонил властно-бархатный голос. По лестнице элегантно взошёл Ланселот, спокойно перешагивая тело ассасина, подошёл к князю, хитро улыбаясь. — Устраивать самосуд в тронном зале. Как по-варварски. — Вы… — Прошипел недоверчиво мужчина, попятившись назад. — Что такое? — Юноша махнул полами красного плаща с окантовкой из белого меха, чтобы не испачкать в крови. — Устроив побоище в сердце дворца, вы надеялись, что гости не встревожиться? — Не мешайте, ваше Величество. — Фыркнул князь. — К правосудию Шанталя вы ещё не имеете отношения. — А мне казалось, что достаточно изучил Ваши законы. — Ланселот сверкнул зелёными глазами, огненные блики игрались на волнистых волосах, сам юноша, казалось, поглощал весь свет в помещении своим сиянием. — Не припомню в сборнике пункта о том, что Великий Государь без суда и следствия казнит пленников в тронном зале. — Не вмешивайтесь, я сказал. — Голос мужчины натянулся, от великолепия гостя веяло смрадом тьмы, настолько густым, что воздух стал липким и тяжёлым, гнилью оседая в лёгких. — Как же я могу допустить, чтобы человек, равный мне по титулу совершал произвол. — Ланселот покачал головой, его приторный голос отравлял сознание, сбивали с толку, пугал. — Слышал, ваш сын убит. Жаль. — Король совершенно не сочувствовал, скорее, издевался напоминая о смерти. — Неужели, вы хотите скрыть от народа казнь человека, так навредившего вашей семье? — Зачем вы пришли? Чего добиваетесь?! — Шталь остался без наследника. — Юноша улыбнулся шире. — Это делает мою персону еще более значимой для страны. — Видя, как князь багровеет от злости и бессилия, Ланселот продолжил, усмехаясь. — Кажется, вы упоминали, что Шанталь богат древними традициями… Княжна Аврора любезно рассказала мне об одной: Бог Войны дарует победу невиновному воину, даже если против него выступит сотня провинившихся. — Что вы хотите сказать?.. — Княжна упоминала, что её брат совершил много дурного и кара настигла его — явила воина из-за моря, покаравшего самодура. Чем убивать вторженца в железных стенах, скрывая правду от народа, выпустите его на арену против сотни заключённых. Пусть люди узрят убийцу первого князя, и пусть ваши Боги решают повинен наемник или же ваш сын заслужил смерти. — Три луны пленник должен провести в башне грешников. — Поправил мужчина. — Юноша достаточно истерзан и слаб, чтобы проиграть. — Серьёзно молвил Ланселот, давая понять, что истинная суть традиции ему кристально ясна. — К тому же, Государь, наёмник сразиться против двух сотен — вместо товарища. — Король кивком указал на Грейнджера. — Законы… — Законы? — Перебил юноша, надменно улыбнувшись. — Кажется, вы последний, кто чтит эти самые законы. Не стоит прикрываться ими сейчас. Объявите людям, что сегодня после захода солнца на арене состоится суд. Более не желая продолжать диалог, Ланселот, махнув плащом, развернулся и покинул зал, в полумраке винтовой лестницы его лицо исказила маниакальная ухмылка. Визит в Шанталь оказался лучше ожидаемого, встретить знакомые лица в самом сердце ледяной страны — приятный бонус, скрасившись изначальное представление о поездке. Юноша облизнул губы, представляя в каком ужасе пребывает его Госсен, наблюдая за жестокой страной, как же страдает и ломается его чистое сердечко. — Ваше Величество, — на спуске лестницы, сложив руки у груди, ожидала Аврора. — Что же сказал Вам батюшка? — Наёмник будет сражаться сегодня на закате. — Ланселот достал из внутреннего кармана короткого жакета граненый пузырёк, наполненный густой фиолетовой жидкостью и протянул девушке. — Ступайте в тюремную башню, миледи, обработайте раны наёмника. — Благодарю, Ваше Величество! — Аврора приподняв юбку, присела в голубом реверансе, опустив голову, чтобы король не увидел радостного облегчения на лице. Ланселот усмехнулся от столь нелепой скрытности и мягко спросил. — Почему же вы так страстно желаете спасти этого человека? Он всё-таки убил вашего родного брата. — Простите! — Аврора выпрямилась, стараясь вернуть лицу былую бесстрастность. — Если заставила подозревать себя в неверности вам… — Не стройте из себя дурочку, прошу. — Вздохнул юноша, порядком утомившись от светского шутовства, так не шедшего жителям Шталя. — Наш возможный союз исключительно политический, ни о какой верности, тем более, о любви речи не идёт. Восхищайтесь и любите, кого желаете. Девушка сжала кулаки, слова короля ударили по самолюбию сильнее мокрой плети, против воли на щеках вспыхнул румянец. Выпрямившись, ничего не отвечая, Аврора быстрым шагом ушла прочь, чувствуя отвращение к человеку, коего просила о помощи. Прежде княжна не видела, чтобы гости Шанталя смели себя вести также высокомерно, как Ланселот, он словно уже завладел снежными землями и разрешение их правителя королю не требуется. — Вы так жестоки. — В тени мелькнули рубиновые глаза, огонь факелов блеснул на янтарных пластинах брони. — От чего же? — Насмешливо поинтересовался Ланселот. — Я исполнил дамский каприз. — Княжна нищей страны выходит замуж за короля величайшей империи мира — разве не сказка? — Протянул Дариус, покачивая хвостом. — А вы портите её даме, фактически напрямую говоря, что она шлюха. Напыщенные и льстивые короли девушкам не нравятся, господин. — Я само обаяние. — Юноша развёл руками. — Ты нашёл нашего мальчика? — Оно и видно: запугали весь дворец. — Рассмеялся демон, о чем пожелал, стоило королю бросить на подчиненного тяжёлый взгляд, лживая улыбка прекрасно его дополняла. — Нет, не нашел. Кто-то очень постарался скрыть Госсена от чужих глаз. — Иди спасай своего ненаглядного из плена. — Холодно бросил Ланселот и исчез. Дариус недовольно шикнул в пустоту: никакие его личные развлечения от ока короля не скрывались, он упустил момент, когда повелитель прознал о связи с Грейнджером или же предвидел подобное. Тьма окутывала со всех сторон, под ногами хрустел иней и далёкое эхо его сводило с ума. Сдавливали тяжёлые стены, спертый ледяной воздух, пропитанный вековой пылью, оседал в лёгких, вызывая приступы кашля. На память Клауд пробирался по тайным дворцовым тоннелям, непроглядная чернота осела в глазах, безумно колотилось сердце и стук его казался громче шагов. Плечами юноша ударялся о скалистые стены, царапался о острые выступы, двигаясь вперёд на ощупь. Узкое пространство норовило сжаться ещё сильнее, расплющив лекаря меж стен, словно скалы желали запереть путника в своем чреве, обрекая на мучительную смерть во мраке. Клауд помнил каждую ступеньку, каждый камешек, углубление в проклятых тоннелей, темнота которых прежде не пугала. Ещё ребёнком лекарь досконально изучил лабиринты тайных ходов, бегал по ним из дворца в город, зная каждый закоулок, соединенный с цепью катакомб. Вернувшись в родные места, где скрывался от дворцового надзора, Клауд озяб от липкого ужаса, нахлынули болезненные воспоминания: сколько безмолвные скалы видели детских слёз, сколько часов провёл юноша во мраке, давясь от обиды. Лекарь всегда убегал: после поруганий отца, избиения старшим братом и Машей, порицаний матери — он бежал в тоннели, где тишина и холод становились единственной поддержкой. Клауд ненавидел дворец и страну за жестокость, ненавидел традиции и глупость правителей, но не пытался противостоять, молча наблюдая за гибелью народа, за которым спасался, убегая от своих обид, отвергая возможности, данные ему кровью. Утопая в ненависти, лекарь напрочь отмёл мысль хоть что-то изменить — он сбежал, мечтая забыть о прошлом, о вечных льдах, исчезнуть, будто никогда не существовало третьего княжеского сына. Каждый следующий шаг давался с большим трудом, Клауд боялся вернуться, вновь увидеть высокие железные стены, широкие тёмные коридоры, услышать грубый говор родной речи, среди которой непременно узнает голоса тех, кого юноша пообещал забыть навсегда. Сейчас только лекарь мог помочь своим товарищам, он помнил беспощадный приказ Хаябусы: пойманных — не дожидаться, за убитых — не мстить, покинуть страну с наступлением сумрака, даже если кто-то не вернётся. Бросить командира умирать в штальской тюрьме Клауд не имел морального права, единожды он уже бежал, лишив страну надежды на перемены и теперь должен лечь костьми, но спасти товарищей. Звонко ударив себя по щеке, юноша заставил себя идти твёрже, заставил дрожь исчезнуть. Ударяясь телом о скалы, Клауд, поджимая губы, захлебываясь от эмоций, бежал вперёд по тоннелю. Проносились отголоски воспоминаний, в голове звучали насмешливые голоса родственников, не скупясь, они осыпали юношу оскорблениями. Открыв глаза, лекарь увидел во мраке маленького себя, призрачный силуэт прошёл насквозь, стремительно убегая противоположную сторону, подальше от дворца. Клауд обернулся, наблюдая, как исчезает в темноте воспоминание. — Я всегда был трусом. — Шепнул юноша вслед маленькому себе. — Убегал, не желая противостоять проблемам. Все, что я мог — плакаться без того страдающим людям. Думал, овладев искусством целительства — помогу кому-то, излечу раны этой страны. Думал, обучение наукам поможет обрести решимость. Как и полагается трусу, получив крупицу знаний о мире, я сбежал. — Клауд до белизны сжал кулаки, впиваясь ногтями в кожу. — Хая, больше я не стану убегать, я вытащу тебя, где бы ты ни был. В абсолютной темноте юноша преодолел несколько поворотов, добравшись до крутой лестницы. Ступив на неё — пути назад не будет, единственный выход в глубине горного прохода, ведущего на выступ ледяной тюрьмы. Отбросив последние сомнения, лекарь начал подниматься, держась руками за грудь, в ладонь ударяло трепещущее сердце. Прильнув ухом к железной панели, Клауд ощутил, как в лихорадке то горит, то дрожит его тело, по спине струится холодный пот. Терпеливо юноша ожидал тяжёлых шагов, караул у камеры смертников менялся раз несколько часов, даже самые подготовленные стражи не могли долго выстоять под порывами ледяного ветра. Сомнения закрадывались в рассудок: у лекаря никогда не было силы брата, ловкости и скорости Маши, даже с простым стражником справиться будет проблематично. За стеной послышалось шевеление, на вздохе Клауд дёрнул за рычаг и промерзший механизм нехотя поддался, со скрипом перед лицом солдата отъехала настенная панель. Молнией из темноты возник лекарь, не давая стражнику опомниться, схватил последнего за голову, лицом ударив о дверной угол. Потерявшее координацию тело, юноша так быстро толкнул в проход, своим весом прижав к земле, так что из провала болтались только ноги стражника. Без колебаний Клауд обхватил голову мужчины, с хрустом ломающихся позвонков, под глухой стон, свернул противнику шею. Труп он заволок поглубже во тьму, сняв с тела латную перчатку, изъяв пустую тару — вода расплескалась во время нападения, вышел в полумрачный железный тоннель. Тряхнув головой, стараясь унять дрожь, Клауд с трудом нацепил перчатку на руку и продолжил движение. Страж у тюремной клетки лениво зевал, передергиваясь от порывов ветра. Заметив в лестничном провале руку, подзывающую его, мужчина бездумно пошёл к проходу скорее сдать караул. Стоило солдату приблизиться, как из темноты на него обрушился всей своей слабой мощью лекарь. Лишь за счет неожиданности юноше удалось одним движением повалить врага на землю, ударив лицом об основание железных ступенек. В истерике Клауд бил стражника лицом о сталь, разбрызгивая по снегу кровь. Это продолжалось, пока туша под юношей не затихла, забрало шлема изрешетило лицо, обратив в бесформенное поле месиво. Чуть не плача, получив ключ от камеры, лекарь метнулся к двери. Из мглы вырвала чья-то тёплая рука. С трудом приоткрыв сухие глаза, Хаябуса дернулся от ломящей боли во всем теле, скованные холодом мышцы нещадно ныли, кровавые надрывы и рана в плече словно пылали в огне, голова кружилась и раскалывалась. Ледяной ветер терзал обнаженный торс, усыпанный фиолетовыми синяками, украшенный взбухшими от пламени бурыми ожогами, нижние ребра неестественно выпирают под молочной кожей, подчёркивая без этого впалый живот. Ассасин почти не чувствовал раскинутых в стороны рук, только тяжесть цепей на запястьях, пальцы онемели и кончики начали синеть от обморожения. Рана на плече разбухла, кроваво-мясистый бугорок почернел и прирос к коже, сама же конечность полностью окроплена багровым. Заточили ассасина в крошечном карцере на одной из открытых вершин, ветер продувал клетку через решетчатые окна со всех сторон. Тяжёлые, мерзлые цепи крепились к потолку, их длины хватало лишь на то, чтобы удерживать пленника в одном положении, даже слегка меньше, поэтому казалось, что кости вот-вот выпадут из суставов. Перед Хаябусой, на уровне троса стоял железный чан, засыпанный догорающим углём, на котором кипятилась вода, впереди — распахнутая дверь. Обретя контроль над сознанием, ассасин узнал возле себя Клауда, который осторожными поглаживаниями пытался привести юношу в чувство. В горле саднило, Хаябусе пришлось собирать в полости рта остатки слюны и крови, чтобы заговорить. — Что ты здесь делаешь? — Хая… — Лицо юноши покраснело от слёз, ладонями он обхватил командира за холодные щеки. — Ты жив… Жив… Сейчас… Потерпи, родной… — Лекарь сбросил с себя одежду, принимаясь разрывать рубашку, словно не ощущал режущих потоков мерзлого ветра. — Я не смог добыть для тебя целебных трав, прости… Прости… — Следом он бросился освобождать любовника от цепей. — Я приказал уходить. — Не обращая внимания на свою агонию, на истерику Клауда, напомнил ассасин железным голосом, обессиленно рухнув в объятия спасителя. — Только не без тебя… — Обжигая пальцы в кипятке, юноша смочил кусок рубашки, принимаясь смывать загустевшую кровь. — Я спасу тебя, Хая… Я не сбегу… — Почему вы не ушли с Грейнджером?! — Хаябуса подался вперёд, затекшие руки пронзило острой болью. — Идиоты! Какие вы идиоты! — Голос сорвался на хрип, юноша принялся судорожно кашлять, на тонких стенках горла образовывался вкус стали. — Я собрал всю правительственную свору на себя не для того, чтобы смотреть, как вы двое угодили в плен! — Хая… — Клауд растерянно глянул на командира, сжимая в руках, пропитанную кровью, тряпку. — Есть вещи поважнее, чем жизнь какого-то ребенка, которого ты бросился спасать… — Шептал Хаябуса сквозь кашель. — Чего мне стоила… Ваша жажда единичной справедливости… — Прости… Прости… — Юноша продолжал промывать рану, боли от холода и горячей воды он не чувствовал, тело словно отказывалось реагировать на физическое воздействие, рассудком полностью завладел эмоциональный накал. — Я объяснюсь… Когда покинем это место… Клауд робко прильнул к сухим, окровавленным губам ассасина, осторожно целуя, проводя кончиком языка по мелким трещинкам. Лицо горело холодным пламенем от слёз, кои лекарь не мог сдержать. Иссеченный синяками и ожогами, весь в крови, Хаябуса, с обнаженным, совсем юным лицом, с угольными волосами, застывшие кончики которых украшал седой иней — казался Клауду божеством. Боль, слабость — ничто не могло сломить беспощадного взгляда, лекарь готов был утонуть в нём, раствориться в бездне чужих глаз. — Клауд, уходи. — Ответив на спонтанный поцелуй, вернув железное самообладание, потребовал командир. — У меня не осталось сил не то, что на бой, я с трудом способен находится в сознании. С улицы послышался шелест тихих шагов, Хаябуса напрягся всем телом, уводя любовника за спину, становясь лицом к двери, чтобы встретить врага. Ассасин до сих пор видел слишком расплывчато, увидев в проёме изящный силуэт, юноша хотел броситься в атаку, как истерзанное тело решило оказать и наемник рухнул на руки Клауда. Аврора застыла в оцепенении: человека, удерживающего Хаябусу, она узнает из тысячи; непослушно торчащие в стороны каштановые волосы, потерянно-озорливый взгляд, губы, кожа, окрепшее и возмужавшее, но столько знакомое тело — всё напомнило о прошлом. На глаза накатили слёзы, княжна, словно видя призрак, безмолвно разглядывала Клауда, позабыв об истинной цели визита. — Только крикни о помощи — я убью тебя. — Голос лекаря враждебный, чужой, он непременно узнал младшую сестру, но, как и всей семье, не питал к ней любви и доверия. — Т-ты… — Аврора едва не обронила пузырёк, данный королём. — Клауд… Брат… — Девушка, сгорая от радости и гнева, бросилась к юноше, отвесив ему звонкую пощёчину, на лице остался алый след аккуратной девичьей ладошки. — Как ты посмел?! Я восемь зим думала, что ты мёртв! Как ты!.. — Она прижалась к груди лекаря, пытаясь задушить последнего в объятиях. — Трус!.. Ублюдок! Как ты посмел оставить меня?! От внезапного напора Клауд чуть не рухнул, попятившись назад, стараясь удержать ассасина, явно не удивленного трогательной встречей, вытянул шею, чтобы не лишиться кислорода. — Урод! — Аврора била брата кулаками в грудь. — Ты… Как же я тебя ненавижу! Ты должен был возродить эту чертову страну! Ты — её надежда! — Меня с Шанталем более ничего не связывает. — Отстранённо ответил юноша. — Если не собираешься поднимать тревогу — отпусти и дай нам уйти. Девушка, сраженная подобной враждебностью, отступила назад, смахнув рукавом слёзы, она вернула холодное самообладание. — Уходи. — Отрезала княжна. — Я здесь, чтобы залечить раны наемника. Отец дал ему шанс на спасение. — Вы знакомы?.. — Удивился Клауд, от осознания этого его передернуло. — Думаешь, я шутил, говоря, что собрал на себя всю королевскую свору? — Хаябуса выпутался из объятий и, пошатнувшись, ударился о стену. — И проиграл. — Выпей. — Аврора протянула юноше пузырёк с сомнительным содержимым. — Мой будущий супруг добился «справедливого» суда. Вернее, казни. Я видела, на что ты способен, наемник, тебе под силу одолеть сотню заключённых. — Что?! — Воскликнул лекарь. — Ты с ума сошла, заставляя Хаябусу участвовать в этом отвратительном представлении?! — Отец бы убил твоего друга, не вмешайся мой супруг. — Спокойно объяснила девушка, а затем цинично бросила. — Дела Шанталя тебя не касаются. — Позволь, Аврора, кто твой суженный, раз смог переубедить этого твердолобого выродка? — Король Церима. Хаябуса кинул пронзительный взгляд на княжну, надеясь разглядеть ложь в её словах — печально-серьезное лицо говорило об обратном. Весь холод страны обрушился на Клауда, в ужасе он отшатнулся назад, судорожно мотая головой, пытаясь выбросить слова сестры из головы, оправдать их, посмеется, как над глупой шуткой. Аврора удивилась реакции молодых людей, бросая взгляды то на одного, то на другого, пытаясь понять, что ужасного она рассказала. — Т-ты шутишь, да?.. — Лекарь издал нервный смешок, обняв себя за плечи, чтобы угомонить дрожь. — Ты… Аврора, Ланселот же настоящее чудовище! Убийца, дьявол! — Ассасин кивнул в знак подтверждения. — Возможно, он не самый приятный человек, но обходителен, вежлив… — Девушка отвела взгляд, вспомнив недавние слова короля. — В любом случае, для Шанталя он блестящая партия, учитывая, что трон остался без наследника. — Обходителен, ага. — Фыркнул Клауд. — Особенно, когда во сне пытает мальчиков или натравливает на путников Короля Ада. — Что за глупости ты говоришь? — В шоке вопросила Аврора. — Он спас наемника и отдал лечебное снадобье… Каких мальчиков, какой Король Ада, Клауд?.. У тебя рассудок обморозился? — Твоя брат говорит правду. — Подтвердил командир. — Снадобье! — В припадке воскликнул юноша и вырвал пузырёк из рук Хаябусы, грубо вырвав деревянную пробку, начал принюхиваться. — Это… обычные травы… — Конечно, травы! — Возмутилась княжна. — Стал бы король Ланселот сначала спасать наёмника, а потом травить. Дай сюда! — Девушка вырвала злосчастный пузырёк, плеснув раствор на торс ассасина. — Стой! Стой! — В испуге крикнул Клауд, а потом кинулся к возлюбленному, наблюдая как тёмная густая жидкость впитывается в кожу: гематомы и ожоги начали рассасываться, боль утихала. — Видишь! Это зелье создали лучшие алхимики Церима! — Как себя чувствуешь?.. — Лекарь с долей зависти наблюдал за действием чудотворной жижи. — Разум не помутился? Голосов в голове нет? — Нет, ничего. — Хаябуса и сам поддался страху, когда его тело окропило вражеское варево, однако, когда последняя густая капля скрылась под кожей, от раны на плече осталась только кровавая корка. — Боль прошла. — Юноша сорвал кровавый сгусток, под которым даже шрама не осталось. — Не понимаю, какой прок Ланселоту спасать меня? — И зелье целебное дарить… — Дополнил Клауд. — Это ведь я предположил, что колдун, преследующий нас и король Церима — одно существо… Может, я ошибся? Имена же, — юноша нервно посмеивался, — бывает, совпадают… — Простите, господа, но может просвятите меня в то, чем вам не угодил Ланселот? — Возмущённо потребовала Аврора. — Начнём с того, что он пытался нас убить. — Пробубнил лекарь, почесывая затылок. — А закончим его божественным происхождением. — Добавил Хаябуса. — Вы держите меня за дуру?! — Девушка всплеснула руками. — Ладно, мой брат в детстве был фантазёром, но ты, — княжна грубо ткнула пальцем в грудь ассасина. — Показался мне благородным и честным человеком. — Наивное представление о наёмных убийцах. — Отмахнулся командир, семейный балаган начинал ему надоедать. — Если я одолею эту сотню заключённых — нам дадут спокойно покинуть страну? — По закону — да. Обождите, господа, я требую объяснений! — Прекрасно. Я приму бой. — Хаябуса проигнорировал девичье требование, организм полностью восстановился, теперь только холод мешал. — Слух о нашей поимке уже дошёл до Сесилеона, думаю, он уже отправился на выручку Грейнджеру. — С прежней властной сталью в голосе говорил юноша. — Укройся где-нибудь в районе и жди, пока я покончу с этим. — Ну нет, — наотрез отказалась Аврора. — Клауд, ты не покинешь стен дворца, пока не объяснишь мне, что происходит, зачем вы здесь и что связывает вас с моим женихом! Ты исчез на восемь зим… И возвратился, неся с собой настоящую бурю… Не революция, тогда что заставило тебя появиться в Штале — я хочу всё знать. — Хорошо, я расскажу тебе. — Вздохнул лекарь. — Но какой бы абсурд ты не услышала из моих уст — это не ложь. Ещё, как старшему брату, пообещай, что не станешь связывать свою судьбу с Ланселотом.