Апофаназия грёз.

Умиротворяющая качка способствовала сну, снежный фронт остался позади и черная гладь океана разлеглась до ночного горизонта. Рябил в отражении воды новорождённый полумесяц, лёгкая пенка исходила от шелестящих волн, спокойный ветер гнал судно в темноту, усеянную звёздами. Тихая ночь окутала пустое пространство, безмолвие казалось столь пугающим, столь запретным, словно из него вскорь явится беда, но корабль немо рассекал океан. Серебристая дымка полумесяца глядела сквозь стекло, чья поверхность переливалась белым на полотне чёрных вод. Лучи игрались на стенах, скользили рваными линиями по мебели, образуя в каюте призму темно-синего полумрака со зловещими тенями в углах. Шелест волн за окном, лёгкая качка склоняли ко сну, всё вокруг в блеклом свете серебра чудилось столь фальшивым и расплывчатым. Тьма бесшумно окутывала, в черной пелене скрылись все звуки, а пространство казалось необъятным и пустым. Тело сливалось с мглой, обращалось частью его и при каждом движении чудилось, что всё пространство содрогается. Хаябуса бывал в мрачном краю, знал, что телом и сознанием един с абсолютной тенью, ставшей для него целым миром, существующим вне людских глаз. Всё чаще ассасин являлся в мир теней и с каждым разом более и более страшился мглы, словно таится в тяжёлой пустоте нечто неведанное юноше. Лишаясь физической оболочки, обращаясь в тень во тьме, накапливая силу, Хаябуса с каждым явлением все яснее чувствовал чужое присутствие. Нечто словно всегда было частью мглистого края, но ассасин до сего не мог сквозь тени ощутить иное существо. В ночь переродившейся луны юноша, услышал дыхание обитателя теней — плотное, как тьма, ни тёплое, ни холодное, казалось, оно и создаёт весь мрак. Подошву сапог обволокла тёплая и вязкая жидкость, хлюпающая и шелестящая мелкими волнами от шагов. Хаябуса чувствовал, как увязает в смолянистом омуте глубже, жидкость впитывается в ткань брюк, липнет к коже. На дне скользило и лопалось от ходьбы нечто мясисто-склизкое, словно ассасин идет по гнилью, липнущему к ступням, цепляющемуся и оплетающему щиколотку, как болотная трава. Думалось юноше, что идёт он по тухлым отбросам и испражнениями, какими наполнены сточные канавы западных городов. Тень поглощала запахи, сквозь черноту не разглядеть и поверхности омута, все звуки чудились уходяще-приглушенными, эхо не было в бескрайней мгле. Слабо Хаябуса слышал шелест падающей воды, чувствовал, как в ноги бьются отголоски волн. Месиво становилось всё плотнее, с каждым вздохом усиливался во рту привкус стали — ассасин сознал, что шагает по кровавому озеру, наполненному трупами, а то, что цеплялось за тело на дне — ошметки внутренних органов. Юноша не ужаснулся и не удивился, зная, что край теней пропитан кровью убитых, ведь каждый труп сохранил в теле отголосок силы командира. — Явись. — Приказал Хаябуса, когда чужое присутствие стало почти осязаемым. Наступило затишье, тени словно стали плотнее, принимаясь обвивать тело ассасина льняными лентами. Абсолютное безмолвие, казалось, что и процессы в организме прекратились, и тело обратилось сплошной тенью, остался лишь разум, отчаянной пытающийся воссоздать иллюзию физической оболочки. Мгла впитывалась под кожу, обращая плоть в тень, уничтожая всякие ощущения, юношу поглощало в непроглядный вакуум, где, казалось, исчезнет даже сознание. Хаябуса выхватил катану почти бесплотной рукой и сделал взмах, рассекающий тень. — Явись, я сказал! — С абсолютной непоколебимостью приказал юноша. Мглистый край содрогнула тяжелая волна, кровь и ошметки трупов взмыли вверх, разлетаясь в стороны, бились друг о друга багровые волны. Лишь на миг ассасин смог разглядеть впереди себя, меркнувший нефритовым светом, гигантский чешуйчатый силуэт, лишь раз командир столкнулся с нефритово-желтыми глазами с острым зрачком. Перед тем, как мгла вновь начала уклоняться, Хаябуса оттолкнулся от поверхности кровавого озера и молниеносными рывками направился к существу. Мига ассасину достаточно, чтобы полностью изучить окружающее пространство, чернота не искажала восприятие, тьма не лишала ориентира, для юноши тень подобна свету. Замахиваясь, Хаябуса надеялся рассечь нефритовую чешую, сквозь темноту он видел тонкую линию очертания, он знал, куда бьёт и, что не промахнется. Лезвие уперлось в ничто, остановилось в плотном сгустке теней, образующим пространство, сила растворилась, ассасин словно застыл в моменте, лишённый возможности почувствовать хоть что-нибудь, его плоть слилась со мглой. — От материи исходит тень, рассекая материю — рассекаешь и её тень, значит, рассекая тень можно рассечь и материю. — Говорил Хаябуса, складывая печати. — Разрез пространства. Мрак, обволакивающий ассасина со всех сторон, разрубило напополам, невидимый поток энергии, выпущенный из лезвия катаны, обдал просторы ветром. Плотность теней рассеялась, вернулся звук падающей воды и его отголоски разбегались вокруг, слышался шелест кровавых волн позади. Под собой юноша в тусклом свете нефритовых огней разглядел часть платформы, стоящей посреди багрового озера, наполненного останками. Гладкий пол цвета светлой бирюзы украшали позолоченные кольца с спиралевидной резьбой внутри, образующих одну угловато-закрученную линию. У нефритовой лестницы, идущий под кровавые воды стояли две широкие чаши, в коих пылал зеленоватый огонь. В слабом свете виднелись алые водопады, льющиеся из тени в озеро, образуя ребристые волны. — Покажись. — Требовал юноша, опустившись на платформу; огни в чашах вспыхнули в новой силой, нефритовые языки вздымались высоко в тень, по дуге зажглись огни и других чашах, образуя границу огромного круга. На противоположной стороне Хаябуса увидел самого себя, на бледной коже, словно мраморной, отражались отблески бирюзы, а из глаз сочились нефритовые испарения. Тьма над платформой вспыхнула, лёгкая зеленоватая дымка ложилась приятным светом, в самом центре, скованный в гранитно-золотом круге, виднелся нефритовый драконоподобный змей; чешуйки ярко мерцали, длинное тело с четвёркой когтистых лап свернуто спиралью, в границу кольца упираются расправленные, зубчатые крылья. — Сражаться против самого себя. — Скучающе молвил юноша, легко отбивая выпад своей копии, явившейся пред лицом. — Слишком утомительно. Скользнув вниз всем телом, ведя лезвием вдоль катаны копии, ассасин с лёгкостью разрезал её напополам и не обернувшись на искры пламени, направился к центру платформы. — Я уже видел твой истинный лик. — Холодно продолжал Хаябуса, прокручивая рукоять катаны между пальцев. — Покажись, нефритовый дракон. Из чёрных спиралей, формирующих узоры в золотых кольцах на полу, появились безликие человеческие фигуры, сотканные тенями. Юноша шикнул себе под нос, прочно обхватив рукоять, он взмахнул катаной вокруг своей оси, потоком бесцветной энергии рассекая тени в пыль. Ударная волна от атаки заставила багровые воды бушевать, алые брызги падали на платформу, качалась и билась густая кровь сама о себя, ошметки плоти от столкновений мерзко хлюпали. Упрямые попытки задержать и скрыться раздражали Хаябусу, казались ему лишёнными смысла, ведь битву против внутренних кошмаров ассасин выиграл много лун назад. Пересекая линию следующего кольца, ближайшего от центра, юноша заметил, как в расписанных чашах взбушевалось пламя, чьи языки нефритовыми змеями устремились вверх. Сформировавшись в остроконечные хлысты, огненные змеи устремились к Хаябусе. Рассеченный надвое взмахом катаны хлыст не исчез, а полетел вперёд по дуговой линии, чтобы обогнуть тело ассасина и пронзить острием спину. Перекрутившись вокруг себя, юноша отбил нападку, взмыв в воздух, уклоняясь от других змеев изящно выгибаясь и извиваясь, подобно падающему листу на ветру. Отбиваясь от пламени, уходя всё выше во тьму, Хаябуса не сразу заметил, как лезвие покрылось белыми наростами твёрдой плесени, нефритовый огонь выжигал тень, коей создано оружие. Из десятка чаш вздымались хлысты и каждый полз к центру, выжигая тень, образуя в воздухе белую пыль, сплетающуюся в единую паучью сеть. Наблюдая за воздействием пламени на лезвии, ассасин перестал дышать, понимая, что его тело заплесневеет изнутри, ежели он вдохнет странную пыль. Без раздумий он бросил катану острием в одну из чаш, шипя, искрясь, пламя задрожало, колеблясь из сторону в сторону, как от боли и, когда посудина треснула, взрыв нефритово-белой энергии заполнил всё ярким сиянием, раскидывал сплошной волной огненные искры. Сплетаясь в единое нефритовое лезвие все хлысты пламени устремились к Хаябусе, парящему в воздухе, выжигая каждую тень на пути. Окруженный выжигающей силой со всех сторон, ассасин не испытывал страха, он видел, как каменеет воздух вокруг, как сгорают его тени. Собственная глупость вызвала утомленный вздох, сформировав из теней клинок, юноша сложил несколько печатей и взмахнул катаной вниз. Бестелесная волна режущей энергии рассекла в пустоту тень, образованную от сгустка нефритового пламени, следом разлетевшегося в бирюзовую пыль, ластящуюся над платформой, подобно снегопаду в солнечный день. В потоке искр Хаябуса опустился вниз, разрушенная броском чаша восстановилась, огонь же продолжал смиренно гореть, освещая пространство приятной бирюзой. — Хватит. — Мрачно процедил ассасин, выставив лезвие вперед себя. — Покажись мне. Юноша почувствовал, что тьма вокруг начала движение, кровь в омуте колыхалась, как от шторма, куски, обрывки тел и внутренностей вздымались на поверхность, их уносили волны. Колебались огни в чашах, тьма начинала сгущаться, словно вокруг Хаябусы затягивалась спираль. Ассасин достиг злосчастного центра платформы, оказавшись на выточенном изображении нефритового дракона, свет от чешуек болезненно врезался в глаза. Из глубин мглы донесся хриплый рык, юноша услышал слабый треск искр и в отдалении вспыхнуло бирюзовое сияние. Тугая струя пламени всей мощью обрушилась на командира, дошедшего до центра алтаря, из золотого круга до небес вознеслись прочные нефритовые решётки, образовав клетку. — Не трать моё время, чёртов дракон. — Дуговым ударом ноги, Хаябуса раздробил прочные штыри и, оттолкнувшись, взмыл над потоком пламени. — Явись! — Стальным тоном приказал командир, источая чёрную энергию прямо из тела и её же обрушил на огненный поток, полностью поглотив. Два янтарных глаза почти в человеческий рост распахнулись, вокруг них отливала золотом нефритовая чешуя, свет очей лишь слегка освещал гигантскую пасть дракона. Тяжёлое дыхание содрогало воздух, заставляло кровавые водопады и поверхность озера колыхаться, а ошметки плоти с мерзким звуком биться об основание платформы. Ни грозные глаза, ни дыхание, отливающее каменным холодом, ни величина божественного создания — не вызвали у Хаябусы эмоций, словно он знал, что настанет день встречи. — Какое бесстрашное дитя. — Тяжёлый, хриплый голос исходил отовсюду, от него сильнее бушевали воды. — И умения твои достойны похвалы. — Ежели явился сообщить мне мудрость веков — говори. — Приказал Хаябуса дракону, словно мифическое существо должно подчиняться человеческой воле. — На пустые беседы я не трачу время даже в краю теней. — Наглец. — Острые зрачки сузились в тонкую линию. — Так обращаться к существу, одарившему тебя нефритовым дыханием; даже ассасины должны быть смиренны пред своими святыми. — Быть смиренным перед тем, кого я ни о чем не просил — чушь. — Отрезал юноша, воинственно выставляя катану впереди себя. — Силой не наделяют тех, кто будет покорно танцевать под твою мелодию и преклонять колени. Дракон, великан, дьявол, Бог — мне плевать, одарить силой и обучить использовать её — разные вещи, не будь у меня волшебной силы, я обладал бы теми же навыками, коими владею сейчас. Ты не более, чем древняя реликвия, запечатанная глубоко в горах Най. — командир смело приближался к дракону. — Мир пришёл в движение и, чтобы не пасть в бездну вместе с ним — тебе пришлось высвободить силу через человека. — Ты и прав, и ошибаешься. — Прохрипел дракон. — Люди и их потенциал уникален, не обладая мощными телами и железной кожей, они наделены невероятным даром к развитию. Хрупким и маленьким, дитя, ты контролируешь край теней, как своё тело. Тем люди и опасны. — Для кого? — Для Бога. До божественной эры люди создали множество чудес и те были не продуктом волшебства, а творением разума. До божественной эры люди, драконы, великаны и всё твари, живущие в просторах мглы на небесных телах были равны, до пришествия одного существа, одаренного невиданной силой и великим умом. И однажды рассудок его помутился от сознания собственного могущества… Он страшился всякого, кто обладает магией, особенно, людей, ведь сам был из их рода. Он подчинял и подчинял миры, забирал их силу, разорял и устроил настоящий геноцид, и когда род человеческий оказался на грани истребления, когда ангелы войны, опьяненные могуществом Бога, на машинах, созданных людьми, рассекали по мира и истребляли. Мифические твари, не желающие преклонятся пред новым повелителем, собрали оставшихся людей и отправились в каменно-горящий поток, где на огромном небесном теле и основали ваш нынешний мир. Луна — дева Божья помогла нам сбежать и оберегала поток от палачей мужа. То произошло задолго до забытого столетия, за тысячи лет магия померкла, а люди, запуганные геноцидом, сказывали о Боге новым поколением, так родились ваши религии, через столетия и мифические существа обратились в божества, а люди — слабели. Ежели безумие постигнет и наследника Бога, то всему живому, всем оставшимся мирам, тем звёздам, что ты видишь в ночи, придёт конец. Храмы, возведенные божественным наследником, и мы, древние создания, сковали себя печатью, защищающую мир, ныне существующий вне тёмного пространства, этот мир плывёт по пустым коридорам, кои соединяют каждый уголок бескрайнего пространства, но коридоры те недосягаемы даже Богу. Но печать слабеет, а каменисто-горящий поток давно рассеялся, три мира, известные, как Ад, Рай и Мир, хранящие текущий баланс тёмного пространства сейчас отделены от нашего небесного тела, запечатанного в четвёртом измерении. В войне забытого столетия, легионы демонический и божественный вторглись в людской дом. И начавшееся движение мира значит, что Божий сын либо обезумел, либо готов сразить отца. — Очень интересно. — По отстраненному тону Хаябусы можно было понять обратное. — Значит, как бы я не поступил — войны не избежать. — Глубоко вздохнул, обратив взор ко тьме вверху. — И дело вовсе не избранном, как говорят, а в том, что властолюбивый самодур устроил геноцид тысячелетия назад и сейчас мы должны проливать кровь, копаться в легендах, чтобы не допустить истребления. Чудно. — В твоем голосе нет страха, дитя. Ты не боишься ни Бога, ни тварей мифических, даже смерти дыхание не заставляет тебя дрожать. — Кажется, дракон был поражён хладнокровием юноши, он внимательно глядел в черные глаза, видя лишь глубокую усталость, словно ассасин пережил тысячи жизней, словно текущая не стоила ничего. — Война — есть война, меняется масштаб и количество жертв. Сражаться против Бога или против человека — не важно, ежели мне уготована смерть то лишь потому, что я не был достаточно силён и подготовлен. Скажи, нефритовый дракон, обладаю ли я хоть частью силы, что и люди в твоём сказании? — Наёмники добожественной эры восхищались бы твоими навыками, юноша. — Одобрительно прохрипел дракон и обдал теневой край печальным дыханием. — Но ты не вообразишь и в кошмарах, каким могуществом обладает Бог; силы тысячи миров напитывает его. — Покоренные силой не обладают. Хаябуса распахнул очи, сквозь стекло пробивалась розоватая дымка зари, каюта, где он уснул погружена в нежный полумрак. За окном шелестели и бились о корму спокойные волны, тихий ветерок зябко стучал по раме. Сбоку хрипло и тяжело сопел Клауд, а сам юноша обнаружил, что задремал около плеча своего товарища на краю кровати, свесив ноги. Тело неприятно покалывало, одеревеневшие мышцы неохотно поддавались на движения хозяина, ассасин чувствовал слабость; мрачный сон не полностью восстановил физическую оболочку. Зарывшись пальцами в свои волосы, Хаябуса оттянул их назад, молочная кожа, казалось, лишилась остатков цвета, сам ассасин выглядел утомлённым и совершенно растерянным. Хладнокровие не помогало подавить волнение в подсознании. Кончики напряжённых пальцев мелко тряслись, медленное и тяжёлое дыхание наполнило каюту — таков ли страх командира перед неизвестностью. Юношу не беспокоили представления о чести, морали и философским думам он никогда не предавался, с одинаковой беспощадностью командир отдавал приказы об устранении как и противников, так и союзников, их судьбы и причины совершенных поступков Хаябусу не интересовали, ежели случалось так, что союзники мешали исполнению приказа. Возглавляя отряды, ассасин никогда не испытывал трудностей в принятии решения, не считаясь с человечностью, он всегда исполнял поставленную задачу, находясь в подчинении юноша поступал ровно также. Даже императорского приказа Хаябуса не страшился ослушаться, если считал необходимым. Пребывание в крае теней оставило в подсознании тяжёлый осадок, с коем ассасин, используя всю свою волю, не мог совладать. Несколько минут командир сидел сгорбившись, пальцами сжимая смолянистые волосы; сказание дракона не покидало мыслей, юноша вновь и вновь проговаривал легенду, укрепляя внутренние сомнения. Хаябуса не представлял, как поступить ему сейчас, что делать и против кого сражаться, за время путешествия он потерял путь, кой вёл его столько лун. Мир и его история, враги, окружающие человечество и сами люди, что желают истребить друг друга — ассасин потерялся в этом многогранном кубе войн, задавшись вопросом: стоит ли спасать то, что изничтожает само себя и, возможно ли спасти это с текущим раскладом сил. Ежели юноша, познав часть истории, оказался в ступоре, как истина отразиться на товарищах, смогут ли они продолжать борьбу, зная, что война выходит далеко за пределы человеческого рода. Командир, не способный отдать приказ — более не может возглавлять отряд, Хаябуса прекрасно сознавал расклад, но не ведал, к кому обратиться за ответами на свои вопросы, не представлял, кто из ныне живущих в состоянии возглавить армию для войны против Бога. Поддавшись страху ассасин не найдет решение проблемы, хоть жуткие мысли терзали рассудок — нельзя позволять им захватить подсознание и обратить наёмника в жертву. Вернув частичку самообладания, юноша поднялся и покинул каюту, на палубе прохладный ветер тут же ударил в лицо, свежий морской воздух наполнил лёгкие, словно природа сама жаждала вдохнуть жизнь и потерянного командира. Окрашивали палубу золотом лучи восходящего солнца, длинные тени от мачт тянулись по всему кораблю и уходили вдаль розоватой поверхности океана. Скрывался вместе с ночной тьмой за горизонтом полумесяц. Шепот волн, шелест парусов и свист ветра смешивались в единую успокаивающую мелодию, столь нужную для истерзанного рассудка. На верхней палубе, расположенной в носу корабля, упираясь о гладкие деревянные борта локтями, стоял, наблюдая за океаном, Госсен, сложив руки в молитве. Ветер трепал густые серебряные волосы, розовая кожа в лучах зари приобретала ещё более нежный оттенок. Несмотря на пережитые трудности, непомерную усталость от битв и лишений, волшебник выглядел даже счастливым. — Зная о предательстве Бога, кому ты молишься? — Хаябуса бесшумно поднялся на верхнюю палубу, в ледяном голосе проскальзывали нотки раздражения. — Не знаю. — Честно ответил Госсен и робко улыбнулся, глядя на ребристую поверхность моря. — Наверное, слабым людям вроде меня не обойтись без молитв. Пусть Бог поступил подло, но, знаете, без веры я чувствую в душе какую-то пустоту… До сего я не представлял Бога, как нечто из плоти, как живое существо… И Бог непостижим человеческому уму, он везде: в морях, воздухе, цветах, песках, он живёт в человеческих душах, и когда я молюсь, мне кажется, что я делюсь сокровенным, что благодарю за то, что прожил день и, каким бы Бога ни изображали люди, он существует где-то с нами и вне… — Мальчик с виной в очах глянул на командира. — Если Бог подобен человеку и наделён могуществом, то… Наблюдая за миром — не удивительно, что он лишился рассудка, все обращаются к Богу, все творят грехи, раскаиваются и продолжают грешить… А Бог, ему ведь никто не поможет, никто истину не укажет… Искренность, с коей сказывал волшебник вызвала у ассасина непонимание: глупое всепрощение, мягкотелость — раздражали, Хаябуса не видел в подобном взгляде на мир ничего, кроме слабости, презираемую больше любых грехов. Госсен выглядел печальным, словно страдал за всех тех людей, что попадались на пути, словно пытался уместить и утешить в своем хрупком теле горе всего мира. Он улыбался и улыбка была пропитана нежностью и теплом, впалые щеки украшал румянец, от столь невинно-милого зрелища командир на миг застыл, изучая лицо товарища, полностью лишенное обиды и злобы. Ассасину думалось, что явись к нему ангел, определённо был бы похож на волшебника; человек не может быть столь нежным и душа его не может быть так чиста. Как узрев столько крови, познав на себе жестокость людскую, Госсен сохранил в себе столько доброго и светлого, что походил на спасительный лучик света. — Командир?.. — Позвал мальчик, испугавшись пристального взгляда Хаябусы, словно тот мысленно разделывал волшебника на части за очередное проявление слабости. — Что? — Ассасин, очарованный невинным видом подчинённого, ответил не сразу. — Я правда слаб. — Опустив голову, молвил Госсен, густая чёлка, трепещущая на ветру, скрыла блестящие печалью нефритовые глаза. — У меня нет силы духа, подобной вашей. Я просто… Просто не могу без веры. Когда я жил в Штанграде и помогал людям, то думал, что поступаю правильно, беседуя с ними, отдавая деньги, работая в их домах, я полагал, что могу изменить что-то, могу исправить разбойника или блудницу разговором, что давая монету голодающему вору, говоря ему о ремесленниках, нуждающихся в подмастерьях, то отучу такого человека воровать. — Юноша сжал трясущиеся ручки в кулак, стараясь спрятать покрасневшее лицо под волосами. — Я не могу принять мир жестоким, не могу смириться с тем, что люди убивают других, что целыми толпами надругиваются над девочками, что крадут последнее у стариков. Командир, — голос волшебника надломился. — Даже зная, как люди грешны и жестоки, я не могу отвернуться от них, пытаюсь их понять, у меня не хватает мужества оборвать чужую жизнь. Командир… — мальчик бросился на Хаябусу, уткнувшись носом оборванную рубаху кимоно, пропитанную кровью, вцепился пальцами в спину товарища, царапая сквозь ткань лопатки. — Мне так больно… Простите меня… Простите… Я желаю уберечь людей, спасти их от кары… Забытое столетие повториться, я чувствую и от войны человечеству не уйти, но это ведь неправильно, жестоко и ужасно… Если бы я только мог сделать мир немного добрее, немного честнее, положил бы конец беспричинному кровопролитию, жестокости, с коей люди истребляют других, то был бы счастлив. Простите… Вам, верно, мерзко слушать столь жалкие речи из моих уст… — Перестань плакать. — Ассасин потерянно ответил на внезапные объятия, разместив одну рукой на талии, а второй приподнял Госсена за подбородок, от влаги слез на лице остались размытые бурые пятна. — Мне не понять твоих страданий, но ты не сделал ничего дурного. Госсен, я сознавал, что на войне тебе не место, как и то, что ты не готов узреть вещи, кои я наблюдаю многие луны и мне будет тяжело принять твою безвозмездную любовь ко всему живому. Посмотри на меня. — Просил Хаябуса, когда мальчик пытался спрятать глаза. — Посмотри на человека, который убивает без колебаний, который убивал и младенцев и стариков, убивал сотни людей, ничего не зная о их судьбах, убивал по приказу и по собственной воле. Ответь, Госсен, достоин ли я спасения? Должен ли существовать мир, где есть ремесло наёмников, где для ублажения толпы истязают других, где жен забивают до смерти за громкий голос? — Я… — Волшебник попытался улыбнуться, растерянно смотря в пропасть чёрных глаз. — Я верю, что хороших людей больше, нежели плохих… И вы не плохой человек, вы совершали ужасные вещи, верно, причинили другим людям много боли… Но, ведь была причина, я знаю, без неё вы бы не лишили жизни другого. Пусть мне больно наблюдать за смертью, за тем, как вы утопаете в чужой крови, мне больно видеть страх и отчаяние в очах каждого, кого вы убили… Защищая нас. В Штале вы сделали кровью то, чего я не мог добиться словом, вы не закрыли глаза на несчастья этой страны… Командир, я восхищаюсь вами, пока вы творите историю и меняете жизни людей, я могу лишь молиться о том, что настанет день, когда слово будет сильнее меча. — Когда слово будет сильнее меча — мир, может, и станет лучше. — Словно зачарованный, Хаябуса всматривался в нежное лицо, в мальчика, воплотившее в себе столько света, что неминуемо привлекал наемника, живущего кровью и тенью. — Бремя чужих страданий, которые ты пытаешься нести — не принесёт тебе ничего, не сделает тебя сильнее. Избрав роль мученика — ты не остановишь войну, страдая по доброй воле — мир и людей ты не поменяешь. — Знаю. — Госсен горько улыбнулся, его руки безжизненно скользнули по спине ассасина вниз. — Ежели я встречу Бога, то готов страдать за каждого человека, за каждое живое в мире, чтобы избежать войны. Народ, невинный в грехах других, не должен страдать наравне с грешниками… — Госсен… — Юноша хотел бы пощадить чувства и веру волшебника, но и лгать столь искреннему созданию, ассасин посчитал бесчестным. — Бог желает уничтожить людей не потому, что они должны расплатиться за грехи, а потому, что сам грешен, потому что им движет жажда разрушений и геноцид всего живого. — И как не страдать за судьбы обреченных?.. — Вопросил мальчик почти шёпотом. — Как не испытывать боль за обитателей покинутого мира?.. Командир… Как вы можете быть таким сильным, сознавая, что надежды нет?.. Продолжаете борьбу, окружённый врагами, коих победить — не хватит сил?.. — Я рождён наёмником и погибать мне в битве. — Ледяной голос, непоколебимый взгляд заставили волшебника поежиться. — Как ты и говорил: я убиваю, защищая вас. Пусть придётся сражаться против Бога или против Дьявола — я сделаю это. Сдашься ты и покорно примешь судьбу или же будешь бороться — исход не изменится, Бог явится со своей армией. Я и сам желаю, чтобы слово в грядущей войне оказалось сильнее меча, но обучен я лишь убивать. — Не правда! — Госсен тряхнул головой и внезапно для себя молвил. — Рядом с вами спокойно, а так не может быть рядом с убийцей… Вы говорите жестокие вещи, но именно они меняют сознание людей… Просто вы… вы удивительный человек… — Щеки налились румянцем, но юноша не мог удержать поток невинных откровений. — Обучите меня принимать тьму этого мира, людские грехи, я… Я хочу защищать всех не только жалким лепетом, не только страдать от грязи, льющейся из человечества, но и бороться, и карать за неё… Командир… Хаябуса, я… — Хватит. — Отрезал наемник и отстранился, сделав шаг назад, слова мальчишки неимоверно привлекали; глаза, губы, растрепанные волосы, розовая кожа, тонкие пальчики — всё казалось Хаябусе чем-то недосягаемым, но и доступным одновременно. — Не говори о вещах, которые не понимаешь. Пред ассасином словно явилось живое воплощение чистой любви, наивная вера, страдание за чужих — юноша не понимал подобного, но зачарованный дивился этому. Как в гниющем мире человек, подобный Госсену может выжить и не лишиться рассудка, как после стольких поражений, после встречи с истинной и тьмой, обитающей среди люда, волшебник хранил душевную чистоту. Почему не отказался от веры, ведая о предательстве Бога, почему желает спасти Ланселота, коего постигнет безумие, и, победив Бога сейчас, через века таким же людям придётся побеждать Божьего сына, наследовавшего отцовскую любовь к власти. Волшебник, казалось, не испытывал ненависти и злобы, пытаясь понять и принять каждую тварь мира, будь то демон, то человек, даже колдуна, несущего еженощную боль юноша готов простить. Хаябуса чувствовал желание погрузиться в чертоги светлой мальчишеской души, познать, как слаб либо силён Госсен, решивший безвозмездно страдать за целый мир. Недосягаем разуму убийцы странный мальчик-избранный, чья любовь, дарующая лишь боль, не имеет границ. Слушая, наблюдая за подчинённым, ассасин догадывался, как сам Госсен тоскует по любви, как страшится одиночества и терзается своего предназначения, страдая из-за мучений товарищей, а не собственных. Чистой и безгрешной любви Хаябуса подарить не мог, он выжег сие чувство и никогда не сталкивался с ним, но глядя на потерянного мальчика от чего-то возжелал. Искренняя вина, искренняя жертвенность и верность, чистота, которую не запятнать, и ассасин хотел её испортить, искупать волшебника в крови, пока он не захлебнется, очернить душу грехом палача, но — боялся. Беспощадный и непоколебимый убийца вдруг испугался сломать хрупкого мальчишку, вдруг возжелал уберечь его нежность от мира. — Да, я не в силах понять ваше сердце полностью!.. — Испугавшись резкости командира, Госсен приобнял себя за плечи. — Но я прошу, пожалуйста, я хочу обучиться защищать… Обладание магией… Зачем оно мне, ежели я не могу никого спасти?! Не могу сразить тех, кто пытается убить моих товарищей?! Вы не всегда сможете находится рядом… Поэтому, я должен… — Пожалуйста, замолчи. — Напряженно проговорил Хаябуса, не силах более смотреть на гримасу вины и мольбы, украшающую нежное личико. — Госсен, — юноша пытался вернуть голосу стальную холодность. — Научить убивать возможно в настоящем бою, как бы я тебя не готовил, чтобы не сказал — лишая другого жизни никогда не знаешь, что произойдёт с рассудком: одичаешь ли ты, очерствеешь или отдашься вечному раскаянию — я не предскажу. Вернее всего, ты лишишься разума, тебе будет настолько больно и мерзко, что ты возненавидишь и себя, и меня. Настанет день, когда тебе придётся сделать выбор: пощадить или казнить — и сделаешь его сам. — Тогда, — волшебник решительно подошёл вплотную к юноше. — Избавьте меня он чувств, избавьте от мук за чужие судьбы, сделайте со мной нечто настолько ужасное, что душа моя сгорит!.. Пожалуйста, я… Я мне так больно, командир… Мне так страшно, так обидно… Всё то, во что я искренне верил — уничтожено, жестокий мир, люди, даже Бог — я люблю их, хочу оберегать, но… Война никогда не сделает никого добрее, война принесёт только агонию… Пусть так, но, ежели мечом придется выступать против Бога — я хочу быть готов к тому, чтобы убить, к тому, чтобы мои страдания не помешали, не затмили разум и сознание того, что Бог — должен понести наказание за предательство своего творения. В горле пересохло, настойчивость волшебника, внезапно обрушившаяся на ассасина, заставила последнего потерять остатки чудом восстановленного хладнокровия. В тяжёлые дни, в моменты боя Хаябуса мысленно желал изничтожить и тело, и душу миролюбивого подчиненного, мешающего исполнять поставленную задачу, но в час мира наёмник хотел насладиться им. Подвергать Госсена бессмысленным пыткам — ассасин считал не нужным, упоение чужой агонией удовольствия не приносило. Сознавал Хаябуса, что выжечь эмоции из некоторых людей невозможно, особенно из перешедших порог взросления, волшебник со всей нежностью попросту не избавиться от неё и душевная боль его лишь усилится. Мальчик смотрел на ассасина с мольбой в лазурных глазах, блестящих от слез, пухлые губы слегка поджаты, а по щекам рассыпалась кромка румянца цвета зари. В лице искренняя мольба о помощи, без всякой подоплёки, Госсен не пытался лукавить, даже представить не мог, что способен сделать с ним командир после подобной просьбы. Волшебник готовился принять град болезненных ударов, представлял, как рассекут лезвием катаны кожи до костей, заставляя испиться собственной кровью, как польется поток оскорблений. Когда Хаябуса грубо поднял мальчишку за подбородок, заставляя последнего зажмуриться, сам ассасин разглядывал испуганное личико, сомкнутые в полоску губы и, зачарованный, оцепенел в нерешительности. — Откажись от своих глупостей. — Леденяще прошептал командир, подушечкой большого пальца придавливая нижнюю губу. — Н-нет… — Госсен отчаянно затряс головой, напрягаясь всем хрупким телом. — Я вытерплю всё… Вздохнув, Хаябуса стянул с подбородка маску. Вместо хлесткого удара мальчик почувствовал, как его рот накрыл горячий поцелуй. Волшебник от неожиданности распахнул очи, рефлекторно отшатнувшись назад и оказался крепко вжат в деревянную перегородку борта. Ассасин вцепился пальцами в мягкие серебряные волосы, болезненно оттягивая назад, до крови кусал доступные губы, проникая языком глубже в рот. До синяков вжимая Госсена поясницей в доску, командир грубо раздвинул поджатые ноги своей, бедром надавливая на чужое естество. Слизав с распухших губ кровь, Хаябуса томно вздохнул в открытый рот подчинённого, вовлекая его в глубокий поцелуй, в котором скользил языком вдоль дёсен мальчика, зубами сжимал язык. Наигравшись с губами, переходя к шее сплошной дорожкой болезненных укусов, чувствуя, как волшебник дрожащими ручками цепляется за крепкие плечи, как прогибается в спине, ассасин понял: если продолжит — потеряет контроль над собой. Юноша резко отстранился, стараясь выровнять дыхание и восстановить стальной холод рассудка, в то время, как Госсен едва ли не осел на колени, стыдливо прикрывая изорванные губы ладонью. Прохладный утренний ветер не помогал изгнать наваждение из подсознания Хаябусы, ему чудилось, что в миг он поддался дьявольскому шепоту. Трудно ассасину было удержать порыв, чтобы вновь не наброситься на мальчишку. — Извини. — Стараясь придать голосу свинца, выдавил юноша. — Я не хочу беспричинно истязать тебя. Потрясение сменилось ноющим жаром внутри, тело волшебника сводило от истомы и он не находил объяснения странному состоянию. Сердце с силой ударило о грудную клетку, по лицу ползли алые языки румянца. Госсен измученно смотрел на командира, не зная, что сказать, как объяснить реакцию своего тела и мыслей, кои забрал внезапный поцелуй. Боясь окончательно потерять самообладание, не дожидаясь пока взбаламученный мальчик вернёт ясность мыслей, Хаябуса поспешил спуститься с верхней палубы. От остаточных ощущений и воспоминаний покалывало в паху, ассасин тщетно пытался отделаться от навязчивого возбуждения. Утомленное путешествием тело, рассудок, ясность коего сильно помутилась, требовали разрядки — по-иному юноша не мог оправдать почти полную потерю контроля над собой. Хаябуса, казалось, позабыл, что тело его — человеческое и эмоций он отнюдь не лишён. — К-командир… — Мягко, почти простонав, позвал Госсен, заставив ассасина оцепенеть. — Не проси меня губить твою душу. — Механически отозвался юноша, пытаясь изгнать всякие мысли из подсознания. — Иди спать. Мальчик торопливо сбежал с лестницы, норовясь развернуть Хаябусу лицом к себе и настоять на своем. Услышав тихие шаги, чувствуя как предательски пылает тело изнутри и здравомыслия оставались последние крупицы, ассасин, не разворачиваясь, властно приказал. — Спать. Немедленно. — Молвил он леденяще-натянуто. — И-извините… Простите… — Пролепетал Госсен, опустив голову, лицо приняло цвет розового неба, настолько сильно кровь припала к щекам от смущения. Волшебник, стараясь не смотреть на командира, рванулся в трюм. Стыд и обида терзали душу, от поцелуя горело внутри — это вызывало у мальчика отвращение к самому себе и бренной плоти, нуждающийся в ласке. Куда исчезла сила воли, ежели Госсен обладал ей когда-нибудь, объяснить он не мог, не сознавал, почему так покорен, словно жена влиятельного господина. Из-за лунной магии наследовал он столь девичий характер или предназначение сформировало в нём проклятое всепрощение и почему собственные терзания не сломали волшебника до сего дня. Спустившись по тёмной лестнице в трюм, запыленный, полный бочек, свернутых в клубок канатов, старых тряпок и мелкого хлама, кой едва освещали тонкие лучи, пробивающиеся сквозь узкие щели, мальчик забрёл в угол. Во мраке он устроился на верёвках, окружённый мелкими сундучками, а от чужих глаз его скрывали ящики. Госсен счёл себя недостойным даже грязных гамаков, висящих между деревянными подпорками в центральном проходе. Излишне сильно хотел мальчик истязать себя, наказывать, посему предпочел твёрдые канаты ложе обычных матросов, думалось ему, что страдая за себя, за всех, телом, душой — волшебник поймёт для чего рождён и роль его в мире перестанет быть столь расплывчатой. Госсен прикрыл глаза, не сознавая спит он или нет; спиной он чувствовал, как тугие канаты и мелкие дощечки болезненно впиваются в кожу, ощущал, как в горле рябит от пыли и прогнившего воздуха и чувствовал каждое движение, но рассудок находился в ином пространстве. В черной пелене замкнутых век витали смутные образы, в отдалении собиралось в единый пейзаж белое пятно, приобретающее нежные краски. К ногам накатило нечто тёплое, гладкое словно бархат, текучее как вода, лёгкое, словно облако. Госсену подумалось, что в трюме протечка, распахнув очи, он зажмурился от златого света, ударившего в лицо. Юноша стоял посреди углубления, светло-сиреневые воды доходили до щиколотки, на дне — прямоугольные плиты кремового цвета. То был бассейн, построенный посреди плиточной дороги, идущей плавными изгибами по ватной поверхности. Облачный город — подумалось мальчику. Вдоль дороги росли мелкие, ветвистые деревья с розовыми стволами и золотистой листвой, переливающейся от белого света. Всё пространство окутывала белизна, слегка ребристая, с выступами и углублениями, словно странное место действительно находилось внутри облака. Позади стояла одинокие золотые врата, с завивающимися в стебли решётками с крупными розами, завершающими каждое ответвление от основного стебля, завершающегося в центре дверей массивными троецветием, выросшие из плотного пуха. Сердце Госсена затрепетало от волнения, Рай — тот самый, что описывают священный книги — открылся пред очами смертного. Интуитивно мальчик сложил руки в молитве, душу переполняло чувство восхищения, восторга, волшебник едва ли не падал на колени, ожидая явления всевышнего. Чудилось, что кошмары окончены и наконец за муки жалкая душонка, охваченная благоговейным трепетом, будет вознаграждена. Воды в бассейне заколебались, по плитам пронеслась едва ощутимая вибрация множества шагов. На тропе, уходящей вниз горизонта, показались золотые, длинные наконечники копий. Задрожали и зашелестели от испуга деревья, слабые волны бились о бортики — армия в золотых доспехах приближалась. Шли по трое в ряду, золотая человеческая реки стремительно увеличивалась, словно дорога сама несла неизвестных, полностью закованных в златые латы, одинаковые фигуры, выкованные в кузне, без отличий, крепкие и мускулистые. Впереди войск в припрыжку бежала девочка в фиолетовом платье с широкой, накрахмаленной юбке до колен, рыжие кудри с бантом подскакивали в такт движениями, качались широкие рукава блузы, перетянутой корсетом. В однотонном стуке металла о камень, звонкие удары каблуков девочки растворились, а она сама — воплощение благородной леди, выделялась на фоне солдат. Она потирала ладонями, приближаясь к вратам, улыбка, казавшаяся издали нежной превращалась в гнусную ухмылку, не по-детски маленькая леди хитро прищуривалась. Госсен услышал подле себя всплеск воды, словно кто-то кинул плоский камень, что оттолкнувшись от поверхности, полетел дальше. Обернувшись, волшебник разглядел волны, рассыпающиеся кольцами. Ледяной холодок закрался в душу, ощутимый физически, он вызвал дрожь по всему телу и липкий пот — недоброе назревало. С трудом вернув голову в прежнее положение, Госсен столкнулся с тонкой фигурой: золотые кудри до плеч слабо покачивались, кожаная ткань, обшитая золотом и сиреневым бархатом, облепила, начинающее формироваться, тело мальчика. С одного плеча за спину падал косой плащ, соединенный с голубым шарфом в тон, в туфли на низком каблуке с белым платком на язычке, затекла вода. На ремне висела шпага, наконечник коей упирался в плиты, сам мальчик крепко держал изящную рукоять. — Ну здравствуй, братик-предатель, — звонко поздоровалась девочка, гнусно хихикая, пряча пухлые губки за маленькой ручонкой. — Мелкая, завистливая дрянь! — Даже в гневе голос имел властно-бархатные нотки — Госсен сразу узнал своего мучителя. — Наша мать!.. Как ты посмела?! — Наш идеальный, невозмутимый Ланселот, будущий повелитель миров — пропитался состраданием к низшему отродью. — Дразнила девочка, став против брата на краю бортика бассейна. — Как печально-благородно! Высший стал другом сброду! Разве достойны вы с матерью того, чтобы ступать по чистой и святой земле? Покайся и отец простит тебя. — С вызовом бросила девочка, надменно вскинув голову. — На колени, братик, умоляй меня о прощении. — Идиотка. — Ланселот незримым глазу движением вынул шпагу и взмахнув: резкий поток воздуха едва не сшиб нахалку с ног, а левый ряд златых солдат рассекло напополам по вертикали ровной линией, разрубленные доспехи разлетелись в стороны, а следом брызнула сплошная струя крови, пропитывая белый город багровым, между упавшими телами в кровавом ручье валились и помятые, лопнувшие внутренности, из-под обрывков кожи торчали реберные кости. — Чтобы победить меня требуется много больше, чем твоя личная гвардия. — Леди Гвиневра, прикажете схватить предателя? — Невозмутимо вопросил солдат, стоящий у девочки за спиной. — Убить! Убить его! — В ярости заорала Гнивевра. — Отсеките с плеч эту идеальную голову! Кровопролитие всегда болезненно воспринималось Госсеном, он прикрыл лицо руками, в сознании мутилось, во рту отчётливо чувствовался вкус стали. Волшебник хотел вмешаться, но тело сковали прочные корни деревьев, неожиданно вырвались, пробив плиты, опутывая тугими кольцами конечности. Горло заполнила вода из бассейна, коей юноша отплевывался, пытаясь закричать, остановить бойню, участники коей не видели связанного свидетеля. По стыкам между монолитами тонкими струйками текла в бассейн кровь, обращая сиреневые воды тёмно-багровым. Белый платочек на туфельках мальчика жадно впитывал кровь, ей же окрасился и кончик опущенной шпаги. — О высших и низших, — Ланселот вернул голосу стальные нотки, говорил надменно, в миг перестав ощущать к сестре какие-либо чувства — она лишь враг, к крему он неторопливо приближался. — Имеют права рассуждать лишь те, кто имеют силу и власть делить мир, способны победить каждого обитателя его. На что способна ты? Подчиняться и потакать, виться змеёй, лгать и клеветать на других, надеясь угодить отцу. — Заткнись! — Кричала в гневе Гвиневра, оскорбленная словами брата. — Ты такой же слабый ребенок, ты — ничего не можешь! Что, с горсткой магического зверья и матерью, плаксивой слабачкой, задумали идти наперекор отцу?! Ежели в тебе капля его силы — не значит, что ты хоть когда-нибудь достигнешь подобного могущества! Никогда! Никогда! Слабосердечным никогда не постигнуть величия волшебства! — Где мама? — Не обращая внимания на истерику, вопросил мальчик. — Отвечай. — Сдохла! — Ядовито воскликнула она, сжимая тонкие кулачки, багровея от завистливой ярости. — И ты сдохнешь, если сейчас же не падешь на колени! Убить его! Бело-алое пространство заполонили золотые молнии, гвардия Гвиневры взмыла в воздух, обрушиваясь на Ланселота дождём комет. Госсен напрягал все силы, чтобы разорвать путы, наблюдая как мерцающий золотой поток обрушивается на мальчика волной. Наконечники копий сияли белым золотом, казалось, от подобной массовой атаки невозможно уклониться, убежать и тем более — пытаться отразить. Девочка ликовала, видя, как золотое торнадо вертится вокруг ненавистного брата: сильного, прекрасного, любимого и матерью, и отцом. Многие года она искала способ подставить Ланселота и родную маму, делала всё, чтобы хоть раз отец сказал, что она лучшая, что она достойна семьи, в коей родилась. Почему не обделенный ничем, боготворимый всеми, мальчик ещё смеет быть недовольным, смеет нарушать порядки, когда на Гвиневру обрушивается отцовский гнев за любую провинность. Из человеческого капкана хлынули брызги крови, алым дождём разлетаясь в стороны, пачкая всё вокруг: попали ошметки человеческого мяса и срезанной кожи на белую рубаху девочки, пропитывая ткань, окропили её бурое лицо и стекали по гладкой коже к воротничку. Золотой шторм редел, изрубленные тела воинов раскидывало по сторонам, к кровавому дождю присоединился и трупный: рассеченные на куски, обезглавленные расчлененные гвардейцы, оставляя за собой пшенично-багровую линию, падили в объятия белой материи, ударялись о плиты, врезались и висли на решетках врат. Воины отпрянули в стороны, образовав широкое кольцо, в центре коего невозмутимо стоял Ланселот, стряхивая с тонкого лезвия остатки плоти, под его ногами валялись обломки доспех, срезанные человеческие конечности с обрубками костей, торчащими из тканей. По щиколотку мальчик стоял в крови, шарф и плащ насквозь пропитались алым, как и золотая вышивка жилете, рубаха под ней, блестяще-черной с подтеками осталась кожаная часть одеяний. Рука, в которой Ланселот держал шпагу окропилась в густо-багровый, с рукояти и кончиков пальцев глухо скатывалась чужая кровь. Окружение в несколько рядов мальчика не впечатлило, но Гвиневру вогнало в ужас: испуганная она пятилась назад; невозможно, не может быть такой пропасти в способностях, они ведь двойняшки, почему талант достался лишь одному. Как человек, жалеющий изгнанный и истребляемый сброд, способен убивать столь хладнокровно, без колебаний поднимает руку на тех, кто защищал его от грязи иных миров и положит жизнь ради блага сына Повелителя. Мерзкий, неблагодарный, забравший всё, к чему стремилась Гвиневра — почему до сих пор жив, почему достоин прощения. — Ненавижу! — Крикнула девочка. — Я ненавижу тебя, брат! Ты отнял у меня всё! — И что? — Надменно поинтересовался Ланселот. — Ты забрал силу, всеобщую любовь! Отец считает тебя величайшим своим творением! Сколько бы я не обучалась, какой бы сильной не стала — отец всегда смотрит на тебя! Верни мою силу — она не должна была достаться жалостливому слабаку, как ты и мать! Никто не равен, и мы не равны низшим! Гвардейцы, с дороги! Я убью предателя сама! Воины расступились, встав прямо на трупах товарищей ровными рядами, золотая броня запятнана кровью, она в стыки стекает к коже, прилипая к ней. Воинственно девочка зашагала навстречу брату, безмятежно разглядывающего последствия побоища, чужая ярость не тревожила, скованного тьмой, сердца. — Я не пощажу тебя. — Властно предупредил Ланселот. — Хорошая сестра — мёртвая сестра. Ты выдала маму этому самодуру-тирану и умрёшь. Гвиневра взмыла вверх, вокруг девичьих ручонок формировалась плотная фиолетовая сфера, её огненно-золотое ядро бешено пульсировало внутри. От мощного волшебства воздух колебался, плескалась кровь, дребезжали о землю латы и останки людей, деревья трусливо погнулись, склонив листву к земле. В два прыжка девочка оказалась перед братом, кой без движения стоял, словно скучал. Сфера, созданная Гвиневрой, много больше её собой, небесным телом она скрыла в тени мальчика, кровавые воды неистово бушевали. Убрав шпагу в ножны, Ланселот голой ладонью коснулся плотной субстанции, кончики пальцев слегка дрожали от пульсации, но сферу он удерживал без видимых усилий. Золотой свет заполонил всё, он исходил он луча, созданного мальчиком, настолько мощного, что даже облачный край начал растворяться, белый потолок покрылся паутиной синих трещин, а сфера, пробитая насквозь бесшумно рассыпалась. Второй рукой Ланселот коснулся солнечного сплетения сестры, даже не заметившей молниеносных движений, лишь ощутив под грудью тёплую ладонь, сознала, что её ждет. Мальчишка мстительно игрался; при ударе, отбросившем Гвиневру лететь сотню метров над трупами, Ланселот не использовал всю силу. Омывшись в крови, жадно впитывающейся в одежду, липнущую к коже и волосами, застилающей глаза, девочка с трудом поднялась на ноги, держась за грудь и глухо кашляя от тугой боли по всему телу. От смерти её спас барьер, сформировавшийся магией непроизвольно, чтобы защитить носителя. Ланселот очутился напротив сестры, лёгким взмахом ноги ударил последнюю под подбородок, подбрасывая к потолку. Оказался сзади и, перекрутившись в воздухе, пнул тыльной стороной пятки в поясницу, ускоряя полёт с огромной высоты. Гвиневра не успевала хрипнуть, воздух от второго удара покинул лёгкие, спину пронзила острая боль, на мгновенье парализовавшая тело. За миг до столкновения девочка успела создать волшебством воздушную подушку, на кою и рухнула, задыхаясь от нехватки воздуха, болезненно скуля от боли и обиды, брат магии не использовал, нагло демонстрируя пропасть между ними. Гвардейцы без приказа атаковали Ланселота, золотистые кометы хаотично, петля в воздухе ударялись о мальчика и тут же падали; без колебаний юный наследник разрывал волшебством их головы, обломки шлема, мешаясь с ошметками мозгов, косточками, хрящами, обрывками лица и кровью брызнули на остатки облачной материи. Гвиневра с трудом поднялась, держась руками за ребра и обнаружила, что осталась без защиты. В груди клокотала ярость, ненависть травила рассудок, а навязчивый вопрос: «почему?» не покидал мыслей. Он лучше, он сильнее, он умнее, он — мужчина, наследник, забравший силу, коей должны обладать с рождения оба, и девочка искренне считала, что ещё в младенчестве Ланселот украл её волшебство. — Почему?! — Взревела Гвиневра из последних сил бросаясь на брата, опустившегося на землю. — Сама говорила, — мальчик пошёл навстречу. — Равных не существует. — Он достал шпагу, рассекая лезвием воздух. — Неважно, младенец нищей женщины или ребёнок самого великого короля, в момент рождения дети одинаково беспомощны и обстоятельства тогда определяют, кому жить, кому — умереть. Живые не равны не от природы, а от окружающих обстоятельств, личности, собственных возможностей и законов. Геноцид и неравенство — разные категории мироустройства. — Тогда почему отец любит больше тебя?! Мы ведь равны по положению, нас родила одна женщина! Почему?! — Расстояние между ними сокращалось, по крови и трупам дети шли на встречу исходу. — Отец никого не любит. — С леденящим спокойствием утверждал Ланселот. — Он любит силу и разрушение, власть и тиранию, но не нас с тобой. Я унаследовал силу лишь потому, что у меня хватит мужества и силы воли выступить против отца. — Лжец! — Кричала Гвиневра, а её руках и вокруг нее формировались множество плотных сфер, крутящихся вокруг заклинательницы. — Тому, кого любят никогда не понять, каково быть изгоем в собственной семье, каково наблюдать, как страдает безутешно слабая мать, а родного брата одаривают вниманием, обучают и хвалят! — Человек, уничтожающий небесные тела — на любовь не способен! Мальчик исчез, на месте где он шёл остались только круги кровавых волн. Ветер встрепенул рыжие кудри, поднял отяжелевшую юбку и девочка ощутила ледяной холод по всему телу, коснулась живота, собирая ладонями свежую кровь. За спиной щелкнула шпага, убранная в ножны, в голове Гвиневры звучал истошный вскрик, но не её собственный. — Нет… Раздался нежный шёпот и на руки девочки упало лёгкое тельце, белое платье тут же приобрело алый оттенок, из глубокой раны, идущей от пупка до плеч диагональю, хлестала горячая кровь. — Одетта… — В ужасе произнесла Гвиневра, увидев бледное и заплаканное лицо подруги. — Зачем?.. — Мой господин… — Звала она Ланселота, протягивая в пустоту тонкую ручку в белых перчатках. — Нет… Мальчик не обернулся, его властный взгляд устремился в сторону плененного Госсена, лишенного дара речи, на последнего он смотрел с привычной ухмылкой, словно кровавая бойня в сладость Божьему сыну. — Не надо смертей… — Шептала Одетта, из голубых глаз лились слезы. — Пока вы сражаетесь и поливаете кровь — агония миров не закончится… Не надо… Господин… — Не желаешь видеть, как я убиваю? — Вопросил Ланселот, медленно поворачиваясь, бесшумно обнажая шпагу. — Я подарю тебе такую возможность. Мальчик хладнокровно вонзил лезвие в сердце сестры, проталкивая острие насквозь вниз, чтобы пронзить ещё и надоедливую подругу. Два девичьих тела в крови, обнимая друг друга, со слезами на глазах, пали к остальным трупам. — Мама любила тебя. — Бросил Ланселот, сухо глядя на трупы девочек, на тонкие ручки, пышные и красивые платья, изуродованные кровью и тела, покрытые ранами и синяками. — Верно, она простила бы тебя за предательства, но я, сестрица, не слабосердечный. Он смахнул кровь со шпаги, но в ножны убирать не спешил. В не по-детски ледяном взгляде нельзя разглядеть, о чём мальчик думает, лишь в болотных глазах сверкал огонёк наступающего безумия. Ланселот сознавал, что бой не окончен и сведен он с врагом слишком рано, и победы ему не видать. Болезненное ощущение беспомощности и одиночества нарастало в груди, помощь не явится и мальчик брошен один на один с судьбой. Ланселот сознавал, что слишком рано, что обречен, ежели останется у златых врат и скрыться ему негде. В последний раз он кидает взгляд на трупы, словно желая сохранить в памяти окаменевшие лица, и разворачивается к Госсену. Тот пленён, прочные стебли оплели конечности, острые шипы впиваются в кожу и пошевелиться невозможно. Беспомощно волшебник глядит на юного убийцу, а боль нарастает, тело горит изнутри, кожа и мышцы поражены острой агонией. И череду смертей не прервать. Ланселот смотрит на пленника своих кошмаров, но взгляд его устремлен сквозь юношу в белую даль, где густой ватой парят облака. На лице проступает изломанная ухмылка, мальчик словно чувствует приближение неизбежного, всей кожей ощущает на себе влияние возросшей силы в воздухе. Липкий страх рассасывается по телу, затуманивает разум, колеблет мысли: избрать иной путь ещё возможно; разрушить мир ради выживания. Ланселот крепче сжимает рукоять: милосердие или тирания — вот-вот настанет время выбора, кой уже не изменить; завершить деяния отца или исполнить завет матери; спасти или уничтожить. Две противоположности сжались до размера неокрепшей детской души, ломали то, что ещё не успело взрасти и найти иной, собственный путь. Ланселоту объяснили, что от его выбора зависят судьбы миров, но никто не поведал как труден будет избранный путь, сколько слёз и крови прольется, а разум будет сломлен. Порожденный хаосом и гармонией, он не мог найти себе места, метался между крайностями, заточенными в единой сущности. Обладание собственным сознанием затрудняло установление баланса в душе. Мальчика сильнее захлестывало безумие, губы дрожали, сам он беспорядочно смотрел по сторонам, не ведая, что хочет разглядеть в разорванных облачных стенах и багровым брызгам, стекающим в алое озеро под ногами. Словно облака могли донести истину, мертвецы успокоить трепещущее сознание, что ветви деревьев укутают в объятиях, а шипастые лозы защитят от всех врагов. Лишь тишина в ответ, та, что является со смертью. Госсен ощутил, как вздрогнула земля, расплескалась застывающая кровь. Вспышка белого света озарила пространство, стёрло все тени, испепелила трупы и иссушила кровь, оставив лишь багрово-черную пыль, растворяющуюся в белизне. Ланселот, стоящий впереди почти исчез из виду, остались лишь штрихованные очертания тонкого силуэта. Глаза волшебника пронзила острая боль, словно их выжгли, как и его собственное тело лишилось физической оболочки. Воздух стал неимоверно тяжёлый, плотный, налитый частицами света, кой может излучать только Бог. Лозы обратились в пыль, Госсен, не выдерживая колоссального давления, пал на колени лицом вниз, зажмурился — сил распахнуть очи не было. Взмах шпаги и свет почти рассеялся, впереди, окруженный пеленой золотисто-белого сияния, стоял гигант, ни его лица, ни тела не разглядеть. Ланселота окружала отличная пустошь, только златые врата и мраморная дорога без единой пылинки разбавляли однотонный вид. Сам мальчик стоял, расправив плечи, то, что свалило Госсена с ног, вжав в землю, на Ланселота не подействовало, его орудие сияло. До конца он не мог скрыть страх в глазах, не мог унять сердце, стук коего звенел в ушах, подобно церковному колоколу. Он отразил удар, но бой не выиграть, не сейчас, не ребенком, лишившимся времени на подготовку. Грудь сдавило, дыхание получалось неровным и тяжёлым, внутренности скрутило до боли — неумолимый страх, побороть который никто не поможет. Умереть — обречь мир, обречь мать, и всё вспыхнет белым огнём разрушения, лишь обломки небесных тел останутся витать по тёмному полотна материи, столь же безжизненные и холодные. Ланселот не достиг предела, кой достаточно преодолеть для победы, у него едва ли хватало сил подавлять эмоции и ровно стоять, держа шпагу впереди себя. Рядом нет матери, которая подскажет и убережёт, лишь проклятый свет жила коего — абсолютная тьма. — Достойное хладнокровие. — Всеобъемлющий, властный голос донесся из света и звон его стоял в ушах. — Но не против слабой стражи и твоей недоношенной сестры. Ланселот молчал, с ненавистью глядя на свет, до мозолей на коже он сжимал рукоять. — Сложи оружие, сын, и я с достоинством награжу тебя. — Потребовал твёрдый голос. — Не взирая на родственные связи ты избавился от слабого звена — я уважаю это. — Я поднял меч на Гвиневру, думаешь, побоюсь поднять на тебя? — Язвительно вопросил мальчик, стараясь скрыть ужас, терзающий сознание. — А стоило бы, сын. — Высокомерно предупредил гигант. — Поверь, я единственный, кого ты должен страшиться и уважать. Не будь дураком, Ланселот, ежели не уберешь шпагу — я без колебаний убью тебя здесь. — Где мама? — Голос сквозил неприязнью к отцу. Последний громогласно рассмеялся, что по воздуху пронеслась мощная вибрация, но лишь слегка качнула отрастающие кудри Ланселота. — Где она?! Отвечай! — А что ты сможешь для нее сделать, сын? — Саркастично поинтересовался голос. — Думаешь, у тебя хватит умений спасти предательницу? Думаешь, что ты способен хоть кого-то защитить? Высокомерная букашка забыла перед кем стоит, кому принадлежит и кому обязана жизнью? — Только матери. — Ланселот подавился в себе волнение, сердце и дыхание успокоились. — Я не признаю себя сыном тирана и убийцы, я сам стану таким, ежели это поможет уберечь всех от твоего гнёта. Можешь убить меня сейчас, но, клянусь, я воскресну из пепла и обращусь твоим кошмаром, и тысячи тысяч миров не спасут тебя от моего возмездия. Надежды матери, мои стремления до скончания времён будет жить в душах. — Жаль. У тебя были все задатки, дабы стать моим приспешником, но ты избрал утопию, о которой грезит твоя мать. Мальчик прижал подушечку большого пальца к основанию лезвия шпаги и сделал надрез, алая струйка покатилась к острию. Оружие заискрило приятным золотисто-белым, знакомым Госсену в сражении. Вокруг Ланселота формировалась невидимая сфера светлой магии, кажущаяся самому волшебнику тёплой и знакомой. Верно то — первоисточник силы колдуна, исказившийся и пропитавшийся тьмой за время. Магический артефакт, вобравший кровь владельца меняется вместе с ним, и изначально даже самая чистая магия обрастает гнилью и тьмой, ежели та наполняет сердце обладателя. — Подчинись, разрушитель миров. — Прошептал Ланселот, возводя шпагу параллельно лицу, отблеск от нее отражался в глазах. В миг мальчик оказался над столпом гигантского света, его было почти не разглядеть, белые и золотые блики заполнили всё пространство, казалось, в воздухе можно увидеть отдельные их частицы. Ланселот взмахом сверху вниз рассек столп. Взрыв света, белое золото струями растекалось вокруг, заплывая даже сквозь веки глаз, ослепляя Госсена, покорно сидящего в стороне, но чуствующего всю боль от магического давления. Два полумесяца клином разошлись по обеим сторонам от гиганта, разрезали ровной линией облака, обличая бескрайний чёрный мрак материи мироздания. Обжигающе-острая боль в ребрах, Ланселот ощутил, как треснули и раскололись кости, как ткань сгорела, а металлические чешуйки на жилете вплавились в кожу, на которой зиял ожог. По всей площади корпуса кожа опалена, сползает и рвётся мясистыми клочьями, по уцелевшим сосудам скользит кровь, тлеет мясо и мышцы. От удара мальчика отбросило к вратам, Госсен слышал, как рядом с ним кто-то упал, но не могу открыть глаз, лишь ощущал запах горелой плоти и слышал тихие стоны. Боль нарастала волнами, расплывалась по всему телу, внутри все горело, словно тысячи клинков пронзили торс и вращались под кожей, наматывая плоть и внутренности на зазубренное лезвие, дабы потом рывком вырвать добычу. Кашляя кровью сквозь стоны, стоя на одном колене, опираясь на свободную руку, Ланселот поднимался. В глазах всё расплывалось, дышать было невыносимо, кажется, кость пронзила лёгкая и мальчик захлебывался в крови. — Сгори. — Гигант объявил приговор. Свет начал приобретать форму, из стола вылезло огромное копье с золотым, расширяющимся от наконечника лезвием, пылающим ярким огнём. Шатаясь, Ланселот встал, ноги вели его в стороны, едва ли он мог удержать шпагу на уровне корпуса. Молнией орудие понеслось на ребенка, делающего последний парирующий замах. Госсен почувствовал приятный холодок, серебряные искры подобно снегопада валились сверху, очищая тяжёлый воздух, оберегая от испепеляющего света. Волшебник обернулся и увидел впереди Ланселота прекрасную женщину: златые кудри слегка колыхались, струилось по изящному телу свободное белое платье без рукавов, шелковистая ткань расписана серебряной вышивкой, образующей извилистые узоры. На округлый лоб падал прозрачный камень, цепочка от которого вплетена в волосы, тонкие руки от локтя до пальцев украшены браслетами с такими же кристаллами в изящной оправе. Сама женщина была босиком, на щиколотке поблескивали браслеты с алмазами. От нее исходил лунный свет, вытянутой рукой она поглощала копье, пока не обратила его в искрящуюся пыль. — Я не позволю лишить жизни нашего сына. — Женщина говорила строго, но голос у нее был мягкий и бархатный, этот подтон сохранился и у Ланселота. — Ты?! — Голос рассвирепел. — Как ты?!.. — Не забывайте, кто я такая. — Отозвалась она, не оборачиваясь к столпу. — Как вы способны разрушать, так я — созидать. Женщина подхватила сына, лёгким движением проходясь по ожогу, серебряная пыль впитывалась в тело, восстанавливала кожу и мясо. Ланселот находился на грани сознания, расплывчато он видел прекрасное лицо матери: большие голубые глаза, тонкий нос и ровные, розовые губы, плотно сомкнутые. Его руки безвольно упали, ноги подкосились. — Уходи, мама… — Прошептал мальчик: он проиграл, но последним долгом перед смертью он хотел защитить мать, дать ей время, хоть пару секунд. — Я защищу… Тебя… — Долг каждой матери — оберегать своё дитя. — Женщина ласково гладила сына по волосам. — Каким бы взрослым и сильным ты не стал — материнская любовь всегда будет служить тебе защитой. Плотная полоса разрушающего света приближалась, сметая собой и аллею, и облака. За спиной женщины появилась серебряная стена, куда с разрывающим грохотом ударил свет, но лунную магию было не сломить. Открылись извилистые, с розовыми цветами, створки врат, заструилась спиралью вниз золотая лестница. Выйдя за пределы, женщина охватила Ланселота за руку, помогая поднять шпагу и плавным, изящным взмахом разрезала врата напополам. — Будь ты проклята, Луна! — Громогласный и озлобленный голос, казалось, достиг каждого края небес. Ланселот вошёл в тёмное помещение тронного зала, лёгкая рябь лунного света струилась из тонких окон под самым потолком. Едва ли во тьме ночи виднелся багровый ковёр, ведущий к постаменту трона, на резных колоннах ползли зловещие тени, обнажая все углы. Глухое эхо шагов расплывалось по залу, от лёгкого ветра, доносящего с улицы полотна на стенах и шторы жутко шелестели, словно здесь находился склеп с шепчущими мертвецами. Следом вошёл Дариус и двери со скрипом закрылись, глухо грохнув деревянными створками напоследок. Король внезапно вздрогнул, нечто неприятно кольнуло в груди, в лёгких отдавало тяжестью, словно воздух на миг обратился расплавленным свинцом. — Что такое, господин? — Поинтересовался демон, играючи мотая хвостом. — Испугался? — Вдруг вспомнил, что у меня когда-то была семья. — Сухо и бесстрастно отозвался Ланселот, словно говорил о чем-то незначительном. — Семья… — Задумался Дариус, но тут же тряхнул головой, не желая копаться в своих человеческих воспоминаниях. — У меня, наверное, тоже была семья. — Красивая луна сегодня. — Все также незначительно, прослушав слова подчиненного, бросил колдун. — Тебе виднее. Я всё же не ценитель прекрасного. — Демон вскинул бровью на странное поведения короля. — После неудавшейся свадьбы тебя на любовь потянуло? — Молчание в ответ раздражало. — Не думаешь, что пора рассказать о своих планах? — Знаешь, как появился мир? — Ласковым голосом вопросил Ланселот. — С божьей помощью? — Дариус развел руками и вздохнул. — Откуда мне знать. — Никто уже не знает, каким мир был до Бога. — Тогда зачем спрашиваешь, раз сам не ведаешь? — Фыркнул демон. — Вообразил себя умалишенным настоятелем церкви? Объясни уже, чего добиваешься на самом деле. — Спрашиваю себя, готов ли я покинуть пристанище. Смогу ли я без Неё? — Юноша провел пальцами по изогнутой рукояти шпаги. — Достиг ли Он предела и какой должен преодолеть я? Впрочем, — голос короля стал надменно-ледяным. — Демону необязательно знать против кого сражаться. Природа миров меняется вне воли обитателей. — Как ты можешь быть уверен, что я буду сражаться за тебя, если даже не уверен победишь ли сам? — От недовольства Дариус скрестил руки на груди, когтями постукивая по янтарный пластинам на локтях. — Тот, против кого мы выступим — перебежчиков уничтожает. — С привычным высокомерным спокойствием ответил Ланселот. — Надеюсь, господин, война — не ваша личная месть давнему обидчику. — Назовём это возмездием разрушенных миров. Однажды человек посчитал, что всё должно подчиниться ему одному и забрал у природы способность к разрушению, однако, природа одарила своего обитателя с самым чистым сердцем способностью созидать. Гармония и Хаос — они стали хранителем баланса всех миров, они никогда не должны быть вступать в союз по закону вечности. Как Хаос способен лишь разрушать, так Гармония не может развязать войну. Вместо уничтоженных миров рождались новые. — Король замолк, раздумывая стоит ли поведать истину подчинённому. — Амбиции неукротимы. Обманом один человек подчинил себе Гармонию и все живые существа были обречены, Он проглотил свет тысяч звёзд — пламя, что дарует жизнь и испепеляет её. Цикл живого существа конечен, тогда Он обратился светом и лишился тела, кое можно уничтожить, в огне Он заточил свою душу и разум. То было после того, как появился я. Моя мать — хранительница гармонии — не могла противостоять отцу, ведь уничтожить разрушителя может лишь разрушитель, превзошедший по силе своего противника. Моя мать создала этот мир из небесного тела, где тысячелетиями укрывала спасённых существ, она запечатала его в коридорах материи мироздания и стала безмолвной наблюдательницей. Но один человек не способен уместить в своем сознании и хаос, и гармонию, а для открытия печати нужно оба компонента. Произошедшее девять веков назад — первая попытка окончательно уничтожить нас с матерью. Сотню лет она сдерживала разрушительный свет, тогда и сформировался облик мира, кой ты зришь сейчас. — Взяв небольшую паузу на вздох, Ланселот продолжил. — Коридоры из тьмы в гуще материи стали и гибелью, и спасением, во мраке, который не способен развеять даже свет разрушения, ничто живое не выживет. И лишь благодаря лунной печати этот мир ещё не рассыпался, но у любого волшебства свой срок, ежели не открыть печать — все обратится в ничто, станет всепоглощающим мраком. Время покоя истекает, как только небесное тело покинет коридор — люди и другие существа столкнуться с гневом человека, именующего себя Богом. — Юноша достал шпагу и рассек лезвием воздух, за ним следовала золотистая тень. — Отец тщеславен, он не ведал о могуществе древних артефактов. Мой клинок носит имя Разрушитель Миров и способен разрубить все, кроме первородной материи, даже свет не страшен этому оружию. Тайно моя мать создала лунные камни, обладающие мощнейшими защитными свойствами из возможных, даже в глубине первородной материи сила камней оберегает нас. — Ох, — Дариус почесал затылок, подобного и подробного откровения он не ждал. — Оказывается моя роль Повелителя Преисподни довольно скромная. — Демон к сочувствию не склонен, и не понимал он уместно ли оно сейчас, посему шутил. — Моя дыра на фоне твоих сказаний кажется райской. — Ланселот на шутовской выпад подчиненного зловеще молчал. — Демоны — не лучшие слушатели, сам знаешь. Или есть причина, по который ты рассказал обо всём? — Я не гарантирую, что меня не охватит безумие, как захватило разум отца. Ежели подобное произойдёт, я должен быть уверен, что ты останешься на моей стороне. — Король ухмыльнулся. — После победы становится жертвой мироздания я не хочу. — Я тебя не понимаю. Убить Бога ради спасения миров, но не занять почётный престол. Хаос, гармония, великий баланс, судьба и прочее — разве эти ниши не должны заполнится твоими усилиями? Разве не ты должен стать новым повелителем? — Лишь я могу убить Бога, но занимать его место не в моих текущих интересах. — Революции всегда плохо заканчивались. — Молвил Дариус. — Когда я был человеком — убил тысячи бунтовщиков. Толпа без контроля уничтожит себя быстрее любого тирана. Ради власти люди грызут друг другу глотки, а ты, освободив их от самого безумного тирана всех времён, бросишь озлобленную и перепуганную толпу без управления? Такая война не имеет смысла. — Знаю. — Безжалостно отрезал Ланселот. — Я никогда не говорил, что стану героем-освободителем, несущим гармонию и процветание. Есть среди людей те, кто справится с правлением без моего участия, я лишь расчищу путь для них. Я слишком устал. — Взмахнув тяжёлым плащом, юноша покинул тронный зал, оставив Дариуса в смятении. Госсен подорвался с хлама, на котором спал, тело словно пронзила молния, не взирая на боль затекших мышц и образовавшиеся на коже синяки, волшебник, как ошалевший, рванул к выходу из трюма. Порыв ледяного ветра, заставший мальчика на палубе, пощечиной хлестанул по лицу, но взбаламученный разум не вернул. За кормой темно, стояла безоблачная ночь, луна и звезды ярко сияли на небосводе. Чёрную поверхность океана пронзали ребристые волны, с глухим шелестом бьющие по кораблю. Ни острова, ни айсберга вокруг, только мрачная пустота, казалось, в ней не существует никакой жизни. Опираясь локтями на борт корабельного носа, стоял Сесилеон, глядя в небо. Ветер трепал угольные волосы и изящный фрак и тонкий плащ, напоминающий оборванные крылья, фарфоровую кожу освещал лунный свет, казалось, что она блестит серебром. Погруженный в свои думы вампир даже не обернулся на вылетевшего Госсена. Волшебник метнулся к палубе, впился ногтями в гладкую доску, вскинув молитвенный взгляд на луну. Он и сам не заметил Сесилеона, разум полностью захватили мысли об увиденном кошмаре. Госсен приоткрыл рот, словно собирался крикнуть что-то небесному телу, парящему в дюжине миль над ним. Надеялся, что замерзшая сфера горных пород ответит на все вопросы, развеет сомнения и благодать настанет в душе. — Скажи мне… — дрожащим голосом волшебник обратился к пустоте. — Что? — Механически уточнил вампир, услышав растерянного мальчика. — Что?.. — Госсен резко обернулся в сторону и, увидев товарища, отпрянул, тряхнув головой. Сознание постепенно успокаивалась. — Нет, я просто… Мысли вслух. Я проспал весь день?.. — Мы ещё не покинули северные воды. Здесь рано темнеет. — Объяснил Сесилеон. — Забудь пока о своих снах, кажется, твоему другу стало хуже. — Клауд?! — Перепугано воскликнул волшебник и бросился в капитанскую каюту, прижав сложенные руки к сердцу. Вампир проводил мальчика сочувствующим взглядом и вздохнул, вновь обернувшись в сторону океана. Внутреннее волнение нарастало, он сознавал, что грядёт вскоре нечто страшное, много страшнее Ланселота и его замыслов, весь мир пришёл в движение, словно преобразовывался к переменам.