Ты моя ошибка

После двух недель тепла погода внезапно испортилась. Вот уже несколько дней подряд землю заливало дождями, а холодный соленый ветер отчаянно выл в трубах и гнул стволы старых деревьев в саду. В такую дрянную погоду люди прятались обычно в своих домах, мирно беседуя с домочадцами под веселый треск поленьев в очаге, и только одинокий путник на огромном вороном коне несся сейчас, под покровом ночной тьмы и дождевой завесы, куда-то вдаль, прочь из города, туда, где за подлеском навис над бушующим морем косой обрыв. Приблизившись к самому краю, всадник резко остановился. Жеребец громко заржал и встал на дыбы. Казалось, он был совершенно дикий, ведь даже седла и узды на нем не наблюдалось, однако когда наездник легко ударил его по крупу коленями, конь всхрапнул и послушно замер на месте. Несколько минут черный зверь и его хозяин стояли абсолютно неподвижно, словно каменная статуя. Увидь кто-нибудь их сейчас, подумал бы, что это сама смерть явилась на землю и бродит теперь по миру, выбирая, где бы устроить свою кровавую жатву. Даже когда очередной особо яростный порыв ветра сорвал с головы всадника капюшон и в воздух змеиным черным кублом взвились длинные волосы, а всполох молнии осветил на долю секунды бледное худое лицо странника, мокрое от дождя и искаженное печатью тяжёлых раздумий, так вот даже тогда в этом зрелище осталось что-то потустороннее-жуткое. «Чего ты от меня хочешь?! — мысленно повторил Ахмед один и тот же вопрос уже в сотый раз. — Почему ты не слышишь моих молитв?! За что ты так караешь меня? За какие грехи?!» — юноша поморщился раздраженно и вернул тяжелый, промокший насквозь от дождя капюшон на голову. Сегодня вечером он в шутку учил Мустафу бою на мечах, они бегали по покоям, беспечно смеясь, а наигравшись вдоволь, сели у камина пить шербет со сладостями. Все было хорошо, но вдруг, повиснув у него на шее и широко улыбаясь, младший братик, его маленький бельчонок, сказал мечтательно: — Когда я вырасту, я хочу стать таким как ты! — Никогда больше так не говори! — отрезал тогда Ахмед строго. — Я плохой человек, Мустафа! Тебе следует найти себе другой пример для подражания! «Плохой ли я? — думал юноша сейчас. — В самом ли деле плохой, или просто я уже и сам начал верить чужим сплетням?» — омега нахмурился и, зажмурив глаза, попытался вспомнить всю свою жизнь, начиная с самого детства. Первым делом услужливая память перенесла его в день восшествия на престол Султана Мехмеда, в тот самый момент, когда он — совсем еще крошка, дрожа от ужаса, наблюдал из окна башни справедливости за похоронной процессией. Шехзаде уже знал, что рядом с ним стоит сейчас его будущий убийца, и когда Махмуд обнял его тогда, клянясь, что не станет следовать ни примеру отца, ни бесчеловечным законам, Ахмеду показалось, что крепкие объятия душат его, словно удавка. Очередной виток памяти отбросил омегу на час назад, когда, следуя по приказу Султана в башню, он проходил мимо опустевшего гарема и увидел рыдающих безумно женщин. Совсем молодые и в летах они завывали отчаянно, словно дикие звери, расцарапывали себе ногтями лица и рвали волосы на голове. Ему хотелось к ним подойти и сказать что-то в утешение, но стоило только мальчику приблизиться, как проклятия и полные ненависти взгляды полетели, словно стрелы, в его сторону. Он — сын их злейшего врага, того человека, что забрал жизни их детей, жизни их возлюбленных, они ненавидели его уже лишь потому, что он, в отличие от их сыновей и мужей, был живым. Несколько часов спустя, этих женщин, кричащих и вырывающихся, связали по рукам и ногам, их зашили живьём в мешки и сбросили в Босфор, а с самим Ахмедом через два дня впервые случился истерический припадок, один из тех, что навеки поставили на нем в глазах окружающих клеймо безумия и одержимости. Был ли он виноват в том, что болен? Был ли он тогда плохим? Он — этот напуганный маленький мальчик, что прятался от всего мира в пыли и темноте за диваном, где дрожа и размазывая по щекам слезы, отчаянно и по детски наивно просил Всевышнего о помощи и покровительстве, тогда еще веря, что молитвы его будут услышаны. «Плохой ли я?» — спросил Ахмед сам себя и, не найдя ответа, вновь погрузился в пучины памяти. Один год сменял другой в бесконечном круговороте событий. Какие-то из них он помнил едва ли не подневно, а каких-то словно и не было никогда. Дни, недели, месяцы, пролетали вереницей в его голове и в них, словно в пожелтевшей от старости книге, Ахмед пытался изо всех сил найти наконец ответ на свой вопрос. «Плохой ли я человек? — спрашивал он снова и снова. — Был ли я плохим, когда глаза мои, казалось, ослепли от бесконечных слез, будучи не в состоянии больше смотреть на чужие мучения и смерти, а уши оглохли от душераздирающих воплей терзаемых палачами жертв. Был ли я плохим, когда в отчаянии приказывал Дервишу убить служанку, когда кричал, что хочу увидеть, как она умирает, но на самом деле в этот момент хотел умереть сам, умереть, чтобы боль и ненависть внутри меня никогда не вырвались наружу, как маленький уголёк, что выпадает случайно из камина, а после сжигает весь дом вместе со всеми живущими в нем людьми. Был ли я плохим, когда, стоя на коленях на полу, на глазах у толпы, что смеялась надо мной и проклинала, плакал безутешно от страха окончательно превратиться однажды в то чудовище, что впервые захватило тогда контроль над моим разумом?! А может я был ребенком, всего лишь несчастным ребенком, который за свои ничтожно малые двенадцать лет жизни повидал столько жестокости, сколько успевает не каждый древний старик.» Море внизу с гневным рокотом билось о скалы. Черное, словно кипящая смола, оно изрыгало клубы белой пены и вышвыривало на пустынный берег чьи-то пожелтевшие кости, гнилые обломки лодок и сети водорослей, но одинокому всаднику, застывшему на краю обрыва, словно горгулья на крыше готического собора, не было до этого ровным счетом никакого дела. Он был слишком увлечен своими мыслями. — Виноват ли я в том, что жесток? — спросил Ахмед у ветра и острых скал. — Можно ли считать меня плохим человеком лишь потому, что никто так и не научил меня любить? И действительно, был ли он плохим лишь из-за того, что «добрые», «хорошие» люди изуродовали его душу своими презрительными насмешками и оскорблениями. Была ли его вина в том, что даже когда он был совсем уж маленьким, еще во времена правления Султана Мурада — его деда, другие дети: двоюродные братья и сестры, а так же самые младшие из братьев отца, наученные родителями, никогда не принимали его играть в свою компанию, прогоняли, дергали за волосы, пользуясь его беспомощностью, а те что постарше и позлее так и вовсе кидались камнями. Был ли он плохим, когда перестал доверять людям, потому что никогда не видел ничего от них кроме зла? Ошибся ли он, когда ненависть между ним и окружающими стала взаимной? Кто знает… Ледяной дождь продолжал хлестать нещадно, и даже конь уже порядком замерз и переступал нетерпеливо с ноги на ногу, но хозяин его по прежнему был неподвижен и безмолвен. Буря вокруг и в сравнение не шла с тобой бурей, что сейчас творилась в его душе. «Моя мать, слабая и беззащитная, никогда не замечавшая того, что творится со мной, погруженная лишь в свои печали, мать, что разрывала мне сердце, жалуясь раз за разом на то, как бьет ее отец, как унижает Халиме и насмехается Сафие Султан… В тот день, когда она сидела растрепанная и заплаканная на кровати, закрывая ладонью алый след от пощечины, оставленный новой фавориткой Падишаха…был ли я в тот день плохим, когда отомстил этой женщине за нее, когда безжалостно подписал ей приговор, запалив свечей платье. Был ли я плохим, когда, слушая ее истошные крики, не испытывал угрызений совести? Или же я был плохим, когда надел впервые подаренные мне, в издевку, отцом серьги той, которую я по сути дела убил, словно крича всем вокруг: — Это я! Я убийца!» Время вновь зашелестело страницами годов, пока не остановилось наконец на событиях последнего месяца. День, когда казнили Махмуда. Он чувствовал себя тогда таким до невозможности беспомощным, слабым и жалким, словно не было никаких многочасовых тренировок, которыми изнурял его Дервиш много лет, не было постоянных избиений со стороны отца, и ночей проведенных в подземной тюрьме, где нет ни единого окна, даже решетки на дверях, только четыре каменные стены, покрытые паутиной и плесенью, холодный земляной пол, писк крыс где-то в темноте и спертый густой воздух, от которого сдавливает болью грудь… Словно все это, все через что он прошел, все, что закалило его характер, как огонь закаляет сталь, было лишь сном, а теперь он оказался вдруг в самом начале пути, превратившись в один миг в беспомощного ребенка. Первое осознанное убийство, разве он совершил его из жестокости, а не потому, что испугался, когда чужая рука сжалась у него на горле? А после… после Ахмед и сам не понимал, что делал и говорил. Иногда в сознании его возникали просветы, подобно украдкой вырвавшемуся из-за туч солнечному лучу, но большую часть времени омега чувствовал себя маленьким ребенком, которого окружили толпой другие дети и издеваются теперь над ним, смеются, толкают, запугивают, иногда и бьют, а взрослые стоят в стороне и не вмешиваются, лишь смотрят с молчаливым одобрением, и ему ничего не остаётся кроме как любой ценой попытаться дать обидчикам отпор, словно загнанный в угол дикий зверек, самому от отчаяния напасть первым. И Ахмед так и делал, что тогда, в далеком детстве, что сейчас. Пусть считают жестоким, пусть бояться, пусть осуждают, но никогда и никто больше не сделает ему больно и не останется после безнаказанным, так он сам себе поклялся, когда стал Падишахом. Только вот не было теперь рядом с ним старшего брата, который дрался до разбитых кулаков против всей толпы, защищая его вместе с Яхьей — младшим сыном Сафие Султан, единственным, кроме Махмуда, кто был к нему добр. Теперь Ахмед был один против всего мира и даже покровительство Дервиша больше не внушало ему чувства безопасности. «Зато у меня есть Мустафа, Настя и Искендер… — мелькнула внезапно в голове юноши короткая мысль. — Они любят меня, а значит есть за что, наверное.» — Искендер! Точно! — воскликнул Ахмед, выйдя наконец из оцепенения. — Мне нужно срочно увидеть его сейчас! В следующий момент, лёгким движением пальцев юноша дёрнул коня за гриву, давая ему команду повернуться. Обрадованный тем, что больше ему не придется неподвижно стоять на месте и мёрзнуть, зверь ударил о землю копытом, и, всхрапнув, рванулся вскачь. Не прошло и пяти минут, как они были уже в лесу. Тонкая ветка хлестнула Ахмеда по лицу, оставив на ней кровящую царапину, но омега этого даже не заметил. ***** Этой ночью Искендеру вновь не спалось. Неприкаянной тенью он слонялся по длинным коридорам террасы и пытался привести свои мысли в порядок. Однако, когда ворота внезапно распахнулись, и на двор корпуса въехал всадник на огромном вороном коне, альфа наконец понял, чего именно он, сам того не зная, ждал с нетерпением столько времени. — Аллах всемогущий! Повелитель! — засуетились окружившие Султана кольцом Аги. — Что с вами?! Почему вы здесь?! Что случилось?! Ахмед что-то коротко ответил им и, приказав позаботиться о лошади, почти бегом поднялся вверх по ступенькам. Искендер даже опомниться не успел, как чужая ледяная ладонь сжала его тисками за руку, а уже в следующий момент хлопнула дверь, и они остались в пустой полутемной комнате одни. — Повелитель! Господи боже! — выдохнул альфа потрясено и даже испуганно. — Что с вами случилось?! Вы целы?! — Ты любишь меня?! — спросил Ахмед вдруг с беспощадной прямотой в голосе и отчаянием в глазах. — Ты любишь меня?! Да или нет? Скажи точно! — Люблю! — выпалил Искендер, словно боясь, что если сейчас он промедлит хоть секунду, то произойдет что-то ужасное и непоправимое. — Но почему ты любишь меня? Разве меня есть за что любить?! Разве я заслуживаю этого?! Разве есть во мне хоть капля чего-то хорошего, хоть капля света?! В голосе Ахмеда было столько боли, что Искендер не выдержал и, притянув омегу к себе, поцеловал его со всей нежностью, на какую только был способен. Тяжелый мокрый плащ упал на пол. Однако одежда под ним оказалась ничуть не суше, и когда омега прижался к нему крепче, Искендеру показалось на мгновение, что он обнимает ледяную статую. Но разве может у безжизненной статуи так бешено колотится сердце? Разве может лед так трепетать под его руками? Разве будет от ледяного дыхания разливаться по телу жар? Ахмед выглядел пугающе бледным, его трясло, мокрые волосы прилипли к спине и шее, но зато выражение лица его разгладилось, стало наконец спокойным, даже скорее умиротворенным, а губы так и вовсе тронула легкая улыбка. Искендер не выдержал соблазна и поцеловал его вновь. Внезапно, дверь за спиной протяжно скрипнула, заставив обоих вздрогнуть невольно. «Аллах всемогущий, если кто-нибудь сейчас увидит нас, это будет конец всему!» — мелькнула в голове альфы тревожная мысль. Однако Ахмед, в отличие от него, в панику впадать не стал и, быстро сообразив что же делать, обмяк в чужих объятиях как раз за мгновение до того, как в комнату вошел Зульфикар. — Что происходит?! — воскликнул командир янычар пораженно. — Почему вы здесь, Повелитель?! — Вечером я выехал на прогулку, но не успел вернуться во дворец до начала бури и заблудился в лесу. Так что в корпусе я оказался случайно. Я замерз очень, — ответил Ахмед тихо, все еще опираясь обессиленно на чужие мускулистые плечи, — а здесь так тепло, что мне даже сделалось дурно. Я зашел в комнату, чтобы никто не видел меня в момент слабости, хотел немного прийти в себя, но чуть не упал прямо в дверях. Слава Аллаху, Искендер оказался рядом и помог мне. Зульфикар прищурился недоверчиво, однако жалкий вид Ахмеда и лежащий на полу плащ, от которого уже успела натечь немаленькая лужа, убедили его в правдивости сказанного. — Я бы хотел немного передохнуть в корпусе, а где-то через час отправится в путь. — Ни в коем случае!!! — отрезал Ага бескомпромиссно. — Мы никак не можем отпустить вас добираться по такому ливню во дворец! — Но во дворце поднимется шум, если утром меня не обнаружат в моих покоях. Я никого не предупредил о своем отъезде, поэтому матушка и Дервиш наверняка будут очень волноваться! «И правда… — подумал Ахмед, едва заметно краснея от стыда, — я ведь не подумал даже об этом! А вдруг со мной действительно случилось бы что-то плохое! Порой всё-таки я веду себя очень эгоистично!» — Мы пошлем гонца с письмом. Он передаст во дворец весть о том, что некие обстоятельства вынудили вас явиться в корпус в столь поздний час. Вы вели беседу с осведомителем, главным условием которого было то, чтобы при вас не было сопровождающих и разговор прошел без свидетелей. — протянул Зульфикар задумчиво. — Думаю, если вы скажете, что были на прогулке, то Паше и Валиде Султан такой ответ не очень-то понравится! — Спасибо! — Ахмед коротко кивнул. — Не благодарите, Повелитель! — Ага смущенно опустил голову. — Вам нужно скорее переодеться в сухое, поесть, выпить лекарства, чтобы завтра у вас не начался жар, и лечь спать. — И все равно спасибо, Зульфикар Ага! — Ахмед мягко улыбнулся. — Ты очень добр ко мне! Я этого не забуду. Могу я еще кое о чем попросить тебя? — Кто я такой, чтобы вы просили меня о чем-то?! Я всего лишь ваш верный раб, вы можете мне приказать что угодно! — Пусть Искендер останется при мне этой ночью! Мне нужна охрана, да и без помощи я не дойду до своей комнаты. Зульфикар нахмурился растерянно, поняв, что его только что очень ловко обвели вокруг пальца, но возразить ему было нечего, поэтому он лишь коротко кивнул и выдавил тихо: — Как вы пожелаете, Повелитель.