Ты моя ошибка

Когда Ахмед проснулся, в покоях было еще темно. Не особо осознавая, что делает, омега хотел было сесть, но не смог сделать этого, потому что кто-то крепко обнимал его сейчас за шею, доверчиво положив голову ему на плечо. Тихое спокойное дыхание, обнаженное горячее тело под боком, каштановые длинные волосы на подушке переплелись с его собственными… «Что?! — юноша нахмурился непонимающе, но память быстро вернулась к не нему, расставляя все по своим местам. — Махфируз… Этой ночью мы были близки. И как я только дошел до такого?! Аллах всемогущий! Надо прогнать ее скорее! Только вот, что это изменит?! — усомнился Ахмед в собственных же мыслях. — Да и разве она виновата? Я сам захотел того, что между нами было, я знал, на что иду! Однако это ничего не меняет. Я допустил ошибку, которая может мне дорогого стоить…» Словно почувствовав его сомнения, девушка открыла глаза. — Ты опасный свидетель моего греха. — начал Ахмед без предисловий. — Назови хоть одну достойную причину для меня, чтобы не убивать тебя! — Таких причин нет, Повелитель. — отозвалась Махфируз дрожащим от страха голосом. — Это хорошо! — после нескольких секунд молчания кивнул омега одобрительно и легким движением пальцев стер дорожку слез с чужой щеки. — Раз ты осознаешь это, значит ты достаточно умна, чтобы понимать, что ждет тебя, если ты проболтаешься кому-нибудь о том, что произошло. Поклянись, что будешь молчать, а иначе — юноша едва ощутимым целомудренным поцелуем коснулся ее губ и продолжил таким непринужденным тоном, словно говорил о погоде или стихах, — я собственными руками сверну тебе шею. Ты хорошо меня поняла? — Д-да! — воскликнула служанка взволнованно. — Я клянусь! Жизнью своей клянусь! — Вот и прекрасно! Да не дрожи ты так! — Ахмед подтянул одеяло выше, укрывая шелком обнаженные плечи своей любовницы. — Тебе нет смысла меня бояться, если только ты не нарушишь своей клятвы! А так я вовсе не злюсь на тебя! Скорее напротив… На несколько минут в комнате повисла неловкая гнетущая тишина. — Повелитель, — спросила Махфируз наконец немного хриплым от недавних слез печальным голосом, — мне уйти? — Нет! Утром уйдешь, после завтрака! — остановил почему-то ее Ахмед, хотя пару мгновений назад сам собирался отдать именно такой приказ. Махфируз, не сдержавшись, улыбнулась облегченно и, помешкав мгновение в стремлении откинуть в сторону недавний испуг, поцеловала юношу в уголок губ. — Что-то не так, Господин?! Вас что-то беспокоит? — девушка встревоженно нахмурила тонкие брови, так и не получив никакой ответной реакции. — Я вспомнил последний свой разговор с Валиде. Она была очень недовольна мной. Боюсь представить, как бы она отреагировала, если бы узнала еще и о нашей с тобой связи. — ответил Ахмед почему-то честно, не утруждая себя придумыванием отговорок. — Она ваша мать, она любит вас и обязательно сменит однажды гнев на милость. — Твоя мать тоже была такой? — юноша приподнялся на локтях и повернул голову в сторону собеседницы. — Я ее не помню. Ни ее, ни кого-то ещё из своей семьи. — Как это?! Махфируз пожала печально плечами. — Я была совсем маленькой, когда меня забрали из дома. Воспоминания со временем стерлись. — Это тяжело, наверное, по сути не знать, кто ты и откуда, где жила раньше, каким богам молилась… — Ахмед тяжело вздохнул и прикрыл задумчиво глаза. — А любовь у тебя в жизни была? Ты была влюблена в кого-нибудь?! — спросил он внезапно. Девушка нахмурилась сначала растерянно, но потом отозвалась тихо: — Да. В жену Паши, в доме которого меня воспитывали. Осуждаете меня за это? — Я не в том положении сейчас, чтобы судить кого-то. Не пристало грешнику судить грешницу! — омега коротко усмехнулся, откидываясь головой обратно на подушку, и замер, сверля взглядом узорный потолок. — А вы влюблены в того мужчину, чье имя шептали на пике наслаждения этой ночью, верно? Вы очень его любите! — Почему это ты так решила? — Ахмед напряженно свел брови к переносице. — Иначе в вашей постели лежала бы сейчас не я, а он. Но этого не произошло, потому вы слишком цените этого человека, чтобы так им рисковать. — Возможно. — кивнул юноша задумчиво и, откинув в сторону одеяло, всё-таки поднялся с кровати. Махфируз проследила тяжелым жадным взглядом его почти по девичьи изящную обнаженную фигуру залитую лунным светом и не смогла сдержать вздоха сожаления, когда омега закутался в шелковый халат и не сказав больше ничего, даже не обернувшись, вышел на балкон. Обвязав себя простыней на манер платья, девушка вышла следом за ним. На улице было по утреннему свежо, даже скорее холодно, потому что обнаженные плечи тут же пробил озноб, Ахмеду же холод, видимо, никак не мешал, или он только делал вид, что это так, потому что этой ночью Махфируз заснула позже и яснее ясного ощущала, погружаясь в дремоту, как тощее чужое тело в ее объятиях мелко вздрагивает порой в ознобе. — Я не уверен, что правильно поступил, приняв решение о свадьбе Дервиша с Фахрие. — видимо этой ночью Султан решил быть откровенным до конца. — Дервиш… — омега витиевато и неожиданно грязно выругался, чем привел свою собеседницу в шок. — Ох уж этот Дервиш…я…он… — юноша замялся, подбирая слова. — Проблема в том, что иногда у меня возникает ощущение, словно мы с ним… — мускулы на точеном, в полумраке кажущемся хищным и каким-то даже нечеловеческим лице напряглись до предела, из-за чего теперь он стал похож не то на статую, не то на мертвеца, — словно мы были близки. Я предлагал ему себя однажды, мы целовались не раз, но я не знаю, заходили ли мы дальше. Он так смотрит на меня порой, что я начинаю сомневаться в своей невинности. Он словно что-то скрывает от меня, что-то, чего я не помню, а я очень много чего не помню! — не сумев сдержать волнения, Ахмед схватился за голову. — Иногда я не могу вспомнить целые месяцы, если не годы своей жизни, словно их никогда и не было, а иногда мне кажется, что половину моих воспоминаний и вовсе придумал я сам, или же они просто принадлежат кому-то другому. Ночами я просыпаюсь порой и не могу понять: кто я, где, почему, мне кажется, словно я давно уже умер, много лет назад. Точнее не так… — юноша поморщился напряженно, — мне кажется, что я уже жил на земле: под другим именем, с другим лицом, в другой стране. Я вспоминаю собственную смерть и осознаю, что то, что сейчас я жив — это неправильно, это неестественно, так не должно быть, просто не должно! — от волнения Ахмед повысил резко голос и в досаде стукнул кулаком по каменным перилам. — Я не люблю Искендера. — заявил он друг без капли сомнения в голосе. — Я любил его раньше, очень давно, в той жизни, которая оборвалась уже. Я всегда знал это, но забыл, а теперь, когда мы встретились, вспомнил наконец. Я любил его, мы были вместе, поэтому нас с первой встречи так тянет друг к другу, поэтому чувства к нему кажутся мне такими естественными, а его прикосновения будоражат не сердце, заставляя влюбляться еще сильнее, еще сильнее желать близости с ним, они будоражат память, пробуждают воспоминания, которых никогда не было. — в этот раз молчание затянулось очень надолго. Они просто стояли плечом к плечу на балконе, переплетя руки, и не знали, что же им делать со всем этим дальше. — В комнате холодно, трещит камин, за окнами метель, ветер воет в пустых коридорах, громко и очень жутко… — заговорил внезапно Ахмед, прикрыв глаза. — Я слышу, как плачет ребенок, знаю, что он мой, и мне нужно подняться с постели, осторожно и бесшумно, так, чтобы не разбудить мужа, и утешить его. Мне это снится очень часто, и я действительно просыпаюсь, поднимаюсь с кровати и иду куда-то, а потом понимаю, что не знаю, куда и зачем иду, потому что нет никакого ребенка, нет никакого мужа, даже холодов таких, как там во сне, грубых каменных стен вокруг и звериных шкур на полу здесь нет. Ничего… Это страшно, страшно смотреть на людей, которые были рядом с тобой едва ли не с рождения и, пусть и хоть на мгновение, не узнавать их, не узнавать собственную комнату, одежду, что ношу каждый день, еду, что ем, собственное лицо в зеркале и собственный голос… — Ахмед прервался, нервным движением тонких пальцев заправляя за ухо прядь волос. — Второй сон хуже… Мне больно, я знаю, что ранен, что умираю, вокруг огонь, все в огне и крови, чьи-то мертвые тела в доспехах рядом, кто-то лежит головой у меня на коленях, я не вижу его лица, но знаю, что люблю его, он мертв, совсем недавно умер, даже тело еще не успело остыть, я глажу его по голове, по слипшимися от крови волосам, и это ощущение… кровь на моих руках такая горячая, она течет по пальцам, медленно, щекотно, слишком живо, слишком реально! Слишком! Я люблю Искендера и одновременно не люблю, точнее любит его другой я, тот, что давно уже умер, а настоящий я любит Дервиша, любит, но не может быть вместе с ним, потому что сердце у меня одно, душа одна, и она уже отдана другому, хочу я того, или нет. Что на счет Искендера, я…я… — Ахмед усмехнулся истерично и затряс отрицательно головой, — я ненавижу его, ненавижу, потому что он тоже любит не меня, он влюблен в призрак из прошлой жизни. Думаю он и сам понимает, что чувства между нами — наваждение, ложь, отражение в зеркале, сон, который растает под утро и забудется, но когда мы рядом не получается думать ни о чем, чувства берут верх над разумом, и с каждым днем мы действительно начинаем влюбляться друг в друга. Это все неправильно, прошлые мы мертвы, и я не хочу ничего вспоминать, я хочу жить только тем, что у меня есть здесь и сейчас, а не воспоминаниями, хочу чтобы первый поцелуй был действительно первым, чтобы проснуться вместе впервые было странно и непривычно, а не так… Не так! Иногда я жалею, что не убил его сразу, не прекратил все это в самом начале. — закончил Ахмед с тяжелым вздохом. Взгляд его в этот момент был таким пустым и тоскливым, что ни на мгновение Махфируз не усомнилась в том, что все, что она услышала — истинная правда. — Я никому еще и никогда раньше не рассказывал об этом, потому что все это даже звучит глупо! — юноша покачал головой и печально улыбнулся. — Может быть те, кто считают меня безумцем, правы. Хотя бы потому, что уже утром я сделаю вид, что этого разговора и этой ночи между нами никогда не было… — Я вас безумцем не считаю. — отозвалась Махфируз тихо. Это было так странно, но сейчас, впервые за последние несколько лет, жизнь во дворце, мечты о том, чтобы стать наложницей, стремление к близости, продиктованное не любовью и даже не похотью, а простым желанием получить выгоду, всё это впервые показалось ей неправильным, ненастоящим, пустым, бессмысленным, глупым и даже отвратительным, словно она всё это время спала и только сейчас наконец пробудилась. — Я не считаю вас безумцем, потому что поступлю точно так же. — закончила девушка тихо. Ахмед повернулся, окинул ее долгим задумчивым взглядом, а потом улыбнулся впервые действительно искренне и кивнул едва заметно. — Спасибо… ***** «Может не стоит? Может нужно остановиться, пока не поздно?!» — вертелись в голове Фахрие тяжелые назойливые мысли, пока она быстрыми шагами шла по коридору в сторону султанских покоев. Этим утром ей удалось таки, подкупив стражников, пробраться в темницу и встретиться наконец с Шахином, о чем сейчас она в какой-то степени даже жалела, потому что ради своего спасения Ханзаде предложил ей, убеждая вполне весомыми доводами, отравить Падишаха. Фахрие конечно Ахмеда, мягко говоря, недолюбливала, особенно после последнего их разговора, но вот в том, желает ли она ему смерти, Госпожа была не совсем уверена. Впрочем, отступать было уже поздно, служанка с серебряным подносом, на котором красовался в изящной вазочке отравленный лукум, шла послушно позади нее, не подозревая даже, что скоро станет невольной соучастницей убийства, а до покоев Падишаха оставались какие-то пару шагов. «Аллах прости мне мои прегрешения!» — подумала Госпожа и велела слуге дрогнувшим всё-таки от волнения голосом: — Доложи Повелителю, что я прошу аудиенции. Передай, что я пришла извиниться. По правде говоря, ей было очень страшно, и в глубине души девушка даже надеялась, что Султан откажется ее принять, но судьба судила иначе. Обнаружился Падишах на террасе. Он сидел на кушетке за столом и внимательно изучал какие-то важные бумаги. Выглядел Ахмед привычно мрачным, словно грозовая туча, его лицо, которое могло бы быть по детски мягким и нежно прелестным, из-за клеймом застывшего на нем угрюмого выражения выглядело вместо этого намного старше своих лет, так, что порой сложно было определить на вид его возраст, потому что колебался он где-то между четырнадцатью и тридцатью годами. Сейчас, как никогда, Ахмед был похож на своего отца, ее старшего брата, даже при том, что человеку в здравом уме очень тяжело будет обнаружить сходство между двухметровым мускулистым альфой и тощим мальчишкой омегой. — Повелитель, — начала Фахрие робко, за несколько минут молчаливого пребывания в комнате так и не дождавшись того, что племянник хотя бы посмотрит в ее сторону, — раньше я никогда не любила и потому даже предположить не могла, что любовь так коварна. Она околдовала меня, оплела словно паутина, подобно тяжелой болезни помутила мой разум. Но сейчас болезнь наконец прошла, я осознала свою ошибку и молю вас о прощении! Простите меня за все те мерзкие слова, что я вам сказала! Я сгораю от стыда, не могу спать ночами! Я сильно обидела вас и заслужила ваш гнев. — Султанша покорно склонила голову. — Госпожа, — Ахмед наконец повернулся в ее сторону, — мой приговор останется прежним! — Я очень хотела бы, чтобы вы его изменили, — голос Фахрие дрогнул, — но сейчас, когда наваждение отступило, главное мое желание — это чтобы вы простили мне мой грех! О большем я вас просить не смею! Я своими грубыми словами обидела вас. — Султанша виновато потупила взгляд. — Мне правда очень жаль! Юноша тяжело вздохнул. — Раз уж ты раскаялась, — протянул он недоверчиво, — и осознала свою вину, я дарую тебе прощение. — Благодарю, Повелитель! Если позволите… — девушка махнула рукой, и в покои вошла служанка с подносом. — Миндальный лукум. — омега улыбнулся. — В детстве вы угощали меня им очень часто. — Вижу, с тех пор вы все также неравнодушны к сладкому. — отозвалась Фахрие нервно. Ахмед потянулся уже к лакомству, но вдруг, Хаджи Ага, все это время присутствовавший рядом, остановил его на полпути к тарелке. — Не торопитесь, Повелитель! Чешнигир Ага! В покои вошел дегустатор и, испробовав еду, дал добро. Фахрие облегченно выдохнула. Она то знала, что яд этот будет действовать медленно и сразу не проявит себя никак, но все равно очень боялась, что ее уличат в попытке отравить Падишаха. — Детство прошло. — заговорила она тихо. Больше пути назад не было. Что свершилось, того было уже не изменить. — И вы уже не мой племянник, вы теперь мой Падишах… А это все тот же сладкий лукум. «Я сделала это ради любви. Все это ради любви! Жизнь в обмен на жизнь!» — Повелитель, — доложил внезапно слуга, — к вам Шехзаде Мустафа. — Пусть войдет! — Братик! — кинулся мальчик обниматься, едва перешагнув порог комнаты. — Я так соскучился за тобой! — Мой бельчонок, — Ахмед подхватил малыша на руки, усаживая к себе на колени, — посмотри-ка, что у меня есть…миндальный лукум. Угощайся! — в обществе брата молодой Падишах сразу преобразился, выражение лица его из напряженного и хмурого стало мгновенно ласковым и по женски мягким. — Стойте, Шехзаде! Что же вы наделали?! — воскликнула испуганно Фахрие, когда Мустафа съел первый кусочек лакомства и потянулся за вторым. — Не ешьте! Вам ведь нельзя миндаль! У вас будет болеть живот! — Но ведь я его очень люблю! — протянул мальчик расстроенно, отправляя в рот ещё одну сладость, а потом еще одну, и посмотрел на Ахмеда, ожидая, что же он скажет. — Не надо больше есть, вам хватит! — продолжала упорствовать Султанша, чувствуя на себе непонимаюший взгляд племянника. — В прошлый раз, когда вы переели его, вам было плохо. Вас тошнило! — Да, братик, раз такое дело, то лучше больше не кушай! — кивнул наконец Ахмед. — Ну не расстраивайся! — мягко потрепал он малыша по голове, тонкими пальцами ероша забавные густые кудряшки. — Если хочешь, я завтра возьму тебя в зверинец, посмотреть на маленьких гепардов. Котята как раз уже открыли глаза, они прелестные, вот увидишь! Глаза у них черные, совсем как жемчужины в моих сережках, шерсть мягкая, словно пух, и пищат они тонко тонко, как цыплята. — Ух ты! — мальчик восхищенно захлопал в ладоши. — Я очень хочу пойти! Очень хочу! Хочу! Хочу! Хочу! — Я и не сомневался! — Ахмед тихо рассмеялся. — Вот погоди немного, подрастешь, и я лично буду обучать тебя сначала верховой езде, а потом и охоте: соколиной и с гепардами. — Скорее бы подрасти! — Ишь какой торопыга! — хмыкнул омега весело. — Гляди, подрастешь и придется много времени проводить за учебой и тренировками, и я тебя катать на шее уже не смогу! — Зато я стану сильным и смогу тебя защищать, чтобы никто тебя не обижал, и ты больше никогда не плакал! — ответил малыш неожиданно серьезно. — Я ведь научусь драться мечом и стрелять из лука также здорово, как ты? — Запомни, Мустафа, ты будешь сильнее меня! Ты будешь лучше меня во всем! — Ахмед крепко прижал брата к себе. — И ты будешь счастлив, я все сделаю ради этого! Пожертвую ради этого всем, и даже собой, если понадобится! Ты слышишь? Мальчик кивнул и широко улыбнулся. Он был еще слишком мал, чтобы понять, как бесценны сказанные ему только что слова. «И никогда он не сможет этого понять, потому что умрет теперь по моей вине! Что же я наделала?!» — осознала Фахрие с ужасом. — Повелитель, — поклонилась она, — если вы позволите, я пойду. — Иди конечно. Чуть ли не бегом Султанша добралась до своих покоев, и, едва за ней закрылась дверь, обессиленно упала на постель, горько рыдая от страха и осознания того, что теперь уже ничего нельзя исправить.