Ты моя ошибка

— Что там?! — Замок вот вот падет. Нам не победить. Бери дочь и убегай! У мужчины в крови лицо, в крови руки, кровь на одежде и доспехах, в глазах тоска и страх. Он подходит стремительными широкими шагами и крепко крепко, даже почти грубо, прижимает к себе, нежно до боли гладит по мокрой от слез щеке, перебирает ласково пальцами густые кудри цвета вороньего крыла, а потом целует, и столько всего в этом поцелуе, что нет ни капли сомнений, что все это в последний раз. — Я не хочу прощаться с тобой!!! Не хочу, слышишь?! Я не брошу тебя! Я владею мечом не хуже тебя! Я останусь и буду сражаться вместе со всеми! Ты не можешь приказать мне уйти! Не можешь! — собственный отчаянный хриплый крик звенит в ушах, слезы душат. Хуже, больнее всего от того, что уйти придется, потому что разум давно уже все решил, но упрямое сердце не хочет смириться с его решением. — Ты все равно не послушаешь, так что я не стану тебе приказывать! — улыбается он нежно и печально. — Разве есть смысл приказывать ветру, приказывать буре, приказывать птице, что вольно парит в небе?.. Я не приказываю, а прошу тебя… — Нет. — Ты знаешь, где тайный ход… — Нет. — Бери дочь… — Нет! — И уходи… — Нет! — Спаси себя и ее… — Нет! — И тогда ты спасешь и меня. — Нет!!! Нет!!! Нет!!! — тело содрогается в отчаянных рыданиях. — Нет, пожалуйста!!! Без тебя я не смогу жить! — Сможешь! Ты сильный! Ты справишься! Я люблю тебя!!! Час пробил. Решение принято. На слабость больше нет времени, нет времени на слезы, проклятия и молитвы. — Возвращайся живым, воин! Ты клялся, что мы вместе будем до самой смерти! Выполни свою клятву! — слишком сухие строгие слова для такого момента, и прощальный поцелуй короткий, горький, потому что иначе нельзя, иначе уйти не получится, не получится уже оторваться и проститься навсегда, раз позволив себе слабость. Оборачиваться тоже нельзя. Только бежать без оглядки прочь. Темнота узких коридоров камнем давит на плечи, вокруг никого, они все бьются там за стенами, тишина в катакомбах стоит такая, что эхо легких быстрых шагов и шелест плаща, кажется, оглушают, словно гром, как и собственный едва слышный шепот, который твердит без остановки «спаси», «защити», «сохрани ему жизнь». Дверь долго не поддается, открывается с протяжным жалобным скрипом. Но что это?! Звук шагов, бряцание лат и мечей, крики на чужом языке… Бежать поздно, замок пал, и битва идет уже и здесь. В гуще дерущихся мелькает алым знаменем знакомый плащ, тот самый, что вышивал сам длинными зимними вечерами, усердно вплетая в узоры слова молитв. В общем хаосе битвы глаза замечают вражеский меч занесенный над головой того, кто дороже всех сокровищ мира, до удара осталось мгновение. Из глотки рвется отчаянный истеричный крик — чужое имя, которое уже в следующий миг стирается из памяти, словно и не было никогда названо. Любимый, тот кому отданы давно душа и сердце, слышит, успевает уклониться, но радость не длится долго. Теперь кричит уже он, но все звуки пропали вдруг куда-то, и кажется, что чужой рот просто беззвучно открывается. Ноги подкашиваются, перехватывает дыхание, глаза смотрят непонимающе на красное от крови лезвие длинного кинжала, что торчит острием из груди, на мертвого ребенка на руках, на мертвые тела защитников крепости вокруг. Все словно в тумане, знакомый голос зовет откуда-то издалека, во взгляде любимых глаз напротив отчаяние и боль такая невыносимая, что даже собственная боль от раны кажется ничтожной. — Прости! — влажные от крови губы едва размыкаются, выпуская на волю еле слышный шепот. — Прости, любимый! Он отвечает что-то, но в следующий момент вскрикивает коротко и сам валиться на землю. Слетает с его головы шлем, из разрубленной вражеским мечом спины льется кровь. Сам враг стоит рядом еще несколько мгновений, смотрит глаза в глаза странным, неправильно тоскливым взглядом и уходит. Чужое тело тяжелое, особенно когда сам умираешь, но откуда-то берутся силы приподнять его, уложить головой себе на колени. Одна рука гладит бездумно мокрые от крови короткие волосы, другая крепко прижимает к груди свёрток с мертвым ребенком. Вокруг бушует огонь, подбирается жадно все ближе и ближе, больше некуда да и незачем бежать, участь одна — стать пеплом. ***** С истошным нечеловеческим криком боли Ахмед распахнул глаза. Опять этот сон, опять этот проклятый сон… Только вот жар огня, который каждый раз сжигал его в кошмарах дотла, огня, который еще мгновение назад «целовал» кожу, превращая ее в угли, почему-то не исчез никуда, не растаял бесследно с остатками сна, он до сих пор мучил свою жертву. В дверь постучали, кто-то что-то спрашивал громко, но омега не мог различить ни слова, тело налилось свинцовой тяжестью, в ушах звенело, и каждый новый вдох давался с трудом. Потратив почти все имеющиеся силы, Ахмед поднялся с кровати. Сейчас омега даже не мог окончательно понять, что с ним, горит он в адском пламени, или замерзает в адском же холоде, и знал точно лишь то, что ему нужно выйти на балкон, прочь из комнаты, потому что здесь ему совсем нечем дышать. Шатаясь, юноша сделал несколько неуверенных шагов, а потом рухнул без чувств на пол, за мгновение до того, как стража, так и не дождавшись ответа, открыла дверь. ***** — Где ты был, Дервиш, где?! — накинулась с обвинениями Хандан Султан, стоило только мужчине перешагнуть порог. — Я доверила тебе своего сына, своего ЕДИНСТВЕННОГО сына, а ты не смог его сберечь! Где ты был, пока подлые предатели травили моего мальчика?! Где?! — лицо Госпожи исказилось от боли, а на глазах вновь выступили слезы, которые она вытерла быстро и без того уже мокрым платком. Хандан конечно злилась на сына, обижалась на него, осуждала, но все это стало в одно мгновение таким ничтожным, стоило только ей увидеть осунувшееся, словно у покойника, лицо больного, лихорадочный алый румянец на его серых впалых щеках, безвольно вытянутые вдоль тела руки, лежащие поверх одеяла. Худший из ее кошмаров воплотился в жизнь, и хотя Ахмеду не в первый раз уже было вступать в битву со смертью, но материнское чутье подсказывало беспощадно, что в этот раз все намного серьезнее. Альфа перевел взгляд на постель, туда, где лежал сейчас неподвижно со всех сторон окруженный лекарями смертельно бледный Ахмед. Лицо его помрачнело, а на лбу пролегли морщины. — Как это произошло?! — Ночью ему внезапно стало плохо, стражники услышали в покоях какой-то шум, а когда вошли, мой сын уже лежал на полу без сознания. — женщина судорожно вздохнула и до боли и красных отметин на ладонях сжала руки в кулаки. Некоторое время она стояла, повернув голову в сторону постели сына, молчаливая и неподвижная, словно обращенная богом в камень жена Лота*, и когда заговорила наконец, голос ее прозвучал так хрипло и надрывно, будто принадлежал не цветущей молодой женщине, едва перешагнувшей порог тридцатилетия, а древней старухе. — Он так до сих пор и не пришел в себя. Я звала его, умоляла проснуться, но он словно не слышит ничего, никак не реагирует, только стонет иногда тихо тихо и так жалобно, что у меня сердце кровью обливается. У него сильный жар. Врачи говорят, состояние очень тяжелое… А эти — Валиде презрительно кивнула в сторону Султанш, стоящих во главе с Сафие Султан в другом конце комнаты, — уже слетелись к нему, стервятницы! Только и ждут того, когда мой мальчик, мой Ахмед умрет! — глаза Хандан блеснули такой жгучей ненавистью, что Паша даже вздрогнул невольно. — Ты Велик и справедлив, Аллах! — прошипела она гневно. — Услышь же меня, сделай так, чтобы​ небо рухнуло этим изменницам на головы! Пусть они страдают, так же сильно, как страдаю сейчас я! — Беда! Большая беда! — влетел внезапно с криком в покои Бюль Бюль. — Чешнигир Ага скончался! Все его тело покрыто язвами, знайте же, нашего Падишаха никто не травил… Это оспа! Черная оспа! Валиде Султан пронзительно вскрикнула и метнулась было раненой птицей к сыну, но Дервиш вовремя среагировал и, подхватив Госпожу под локоть, вывел ее прочь из опустевших в мгновение ока покоев. — Всем, кто контактировал с больным, немедленно отправиться в хамам! Одежду сжечь! — принялся раздавать распоряжения Паша, когда все присутствующие покинули помещение. Он то ли быстрее всех пришел в себя, сумев перебороть шок от страшного известия, то ли наоборот — просто еще не до конца осознал весь ужас положения. — Хаджи Ага, Бюль Бюль, всех слуг и Госпожей должны как можно скорее осмотреть лекари! При малейшем подозрении на оспу сразу же отправлять в карантин! И еще, — альфа нахмурился, — никто за пределами дворца не должен узнать, что наш Повелитель болен! Никто! — Если, не приведи Аллах, люди все же узнают, — лицо Сафие Султан побледнело от напряжения, — разгорится такой пожар, что никому уже будет не под силу его остановить! — Если Ахмед умрет, то пусть хоть весь мир в этом пожаре сгорит! — отозвалась тихо Хандан и, отвернувшись, быстро зашагала прочь, а вслед за ней и Халиме, не пытающаяся даже скрыть исказившей тонкие губы злорадной улыбки — Не спускай с нее глаз! Она все сделает для того, чтобы больше из этих покоев наш внук никогда не вышел живым! — шепнула Сафие, приблизившись к Дервишу. — А разве подобный исход событий не в ваших же интересах, Госпожа?! — огрызнулся мужчина устало. Султанша в ответ только хмыкнула снисходительно и удалилась прочь, величаво шелестя подолом пышного платья.