Ты моя ошибка

В охотничьем домике было тихо и пусто. Ни единой живой души, кроме двух влюбленных, мирно дремлющих в своей постели, и трёх проверенных временем стражников на этаже для прислуги, которым хорошо доплачивали за то, чтобы они молчали о том, чем их Господин занимается обычно вместо, или после охоты. Ни навязчивых слуг, так и норовящих нарушить господский покой, ни острых осуждающих взглядов в спину, ни нудных бесед с Пашами, ничего, кроме любимого рядом и чувства свободы и покоя. Прекрасно! Ахмед с огромным удовольствием провел бы так всю свою оставшуюся жизнь, однако новый день давно уже вступил в свои права, и солнечные лучи, пробивающиеся сквозь едва задернутые впопыхах занавесями окна, режа глаза и щекоча лицо и выглядывающие из-под одеяла плечи и шею, вынудили всё-таки юного Падишаха вынырнуть из сладкой пелены снов, кокона теплого одеяла и не менее теплых чужих объятий. Неохотно Ахмед поднялся с кровати и, одевшись, подошел к зеркалу. Гладкая поверхность послушно отразила стройную, довольно-таки высокую для омеги фигуру, облаченную в широкую длинную рубашку из тончайшего белого шелка. Солнце, пробивающееся сквозь щель между плохо зашторенными занавесями, светило юноше прямо в спину, словно стирая своими лучами и без того полупрозрачную ткань и совсем не оставляя простора для воображения, в полной мере демонстрируя красоту молодого, соблазнительного тела. Султана можно было назвать хрупким, даже, возможно, болезненно худым, но при этом, несмотря на свой весьма юный возраст, он был развит не по годам. Фигура его отличалась особым изяществом, плавностью изгибов, идеальной осанкой, тонкой талией, гармоничностью пропорций и полным отсутствием трогательной подростковой угловатости. Это было совершенное тело воина: гибкое, словно у хищной дикой кошки, сильное, тренированное, с перетекающими плавно во время движений выраженными мышцами, скрытыми под бледной, усыпанной кое где родинками, бархатистой мягкой кожей. Настя говорила порой, что он похож на своих верных гепардов: грациозный, утонченный и хрупкий на вид, а на деле же опасный хищник, с лёгкостью способный догнать и растерзать добычу куда как более крупную, чем он сам. Он красив… Раньше его нечасто баловали комплементами, но заметно похорошев за прошедший год, Ахмед теперь слышал это утверждение уже столько раз, что давно сбился со счета и не мог вспомнить лиц и половины из тех, кто выражал ему свое восхищение. Сам Падишах к таким комплиментам относился с легкой долей недоверия, потому как не видел в своей внешности ничего особо потрясающего, хотя, даже при свойственной ему манере дотошно искать в себе недостатки, отрицать того, что он в самом деле привлекателен, юноша не мог, в глубине души ругая себя за столь нескромные мысли. Ахмед покрутился еще немного перед зеркалом и, взяв с туалетного столика гребень, принялся расчесывать длинные, отливающие холодным блеском каштановые волосы, роскошными мягкими волнами стекающие до самой поясницы. Во дворце за него их в последнее время расчёсывала обычно Настя. Это занятие она ревностно не желала уступать никому, потому что знала — Ахмед не любит, когда кто-то чужой прикасается к его волосам, и если он позволял кому-то заплетать себя — это значило, что человеку этому он доверяет. Впрочем, делом причесывание Султана было сложным. Очень густые, длинные и ко всему прочему вьющиеся, расчесать его волосы было очень нелегко, к тому же усугублял положение и сам Ахмед, который в делах, косающихся прихорашивания внешности, будь то плетение прически, или же пошив нового кафтана, был до абсурдного нетерпелив. Он ерзал обычно капризно на стуле, мотал головой и недовольно шипел что-то вроде: — Осторожнее! Всё-таки не кобыле гриву чешешь! — А ты не дергайся! — отзывалась Настя в такие моменты возмущенно. — Уж лучше бы кобыле, она спокойно стоит, а не вертится все время! Да и вообще, легко думаешь расчесать твои кудри? У гребня постоянно зубья ломаются! — Так ты не деревянный гребень возьми, а медный! — заводил в ответ Падишах старую, как мир, песню, на что Настя для убедительности топала обычно ногой и заявляла возмущённо: — Ну уж нет! Твоим волосам любая красавица позавидует, они же как шелк мягкие, гладкие, блестящие, а если за ними не ухаживать как следует, то будут они у тебя, как у Фахрие Султан! Три волосины и те завитые! — Зато ей не приходится расчесывать их целую вечность, а потом еще столько же заплетать! — возражал Ахмед упрямо, но после этих слов обычно сидел потом тихо и терпел, лишь изредка выдавая свое недовольство раздраженным фырканьем. В этот раз волосы, на ночь предусмотрительно собранные в свободную простую косу, поддались легко. Ахмед даже увлекся процессом, довольно мурлыча себе под нос какую-то незамысловатую мелодию, и прервался лишь тогда, когда краем глаза заметил в зеркале фигуру сидящего на краю кровати внимательно наблюдающего за ним мужчины. Поняв, что его поймали, и дальше незаметно подглядывать за любимым не удастся, Искендер поднялся с постели и замер посередине комнаты, в нескольких шагах от своего омеги, разглядывая его, теперь уже не скрываясь, полным восхищения взглядом. Ахмед широко улыбнулся, открывая ряд жемчужно белых зубов, крупных и по звериному острых. Впрочем, несмотря на свой весьма угрожающий вид в отдельности, в сочетании с контрастно грубо-мягкими чертами лица, пухлыми яркими губами, милыми родинками-веснушками и огромными янтарно-кофейными глазами, обрамленными густыми пышными ресницами, данная особенность не смотрелась как что-то уродливо-дикое, инородное и жуткое, как обычно отзывались о ней беты, а напротив, придавала внешности юного Падишаха особый соблазнительный шарм. — Как же вы прекрасны! — прошептал Искендер, всё-таки приблизившись наконец, и, отведя в сторону волосы, поцеловал любимого в чуть наклоненную доверчиво шею. — Нам скоро уезжать! Нужно собираться… — возразил Ахмед и, вырвавшись, прошел в глубь комнаты к кровати и уже взялся было за висящие рядом на стуле штаны, однако чужие руки мгновенно почти остановили его мягко, но настойчиво, потянули за собой обратно в не успевшую ещё остыть постель, и омега повиновался. Сейчас, как и всегда в моменты их уединения, он был не Султаном, обремененным государственными делами, и даже не привычным Ахмедом — коварным интриганом и холодным циником, а всего лишь простым юношей, познающим, со свойственной молодости пылкостью, радости и горести первой любви. Искендер об этом прекрасно знал и спешил насладиться недолгими оставшимися минутами свободы от правил, запретов и титулов, когда оба они были не Падишахом и его воином, а альфой и омегой, безнадежно влюблёнными друг в друга. Подобрав полы доходящей длинной до середины голени рубахи, Ахмед, подчиняясь направляющим его движениям сильных крепких рук, опустился к любовнику на колени, обвивая его нежно изящными тонкими руками за шею, и мягко поцеловав в щеку, замер, доверчиво ожидая дальнейших его действий. Долго ждать не пришлось. Покрывая быстрыми жаркими поцелуями запрокинутую беспомощно шею, Искендер между тем бесстыдно запустил руку под полы чужой рубашки и, добравшись до самого сокровенного, мягко и мучительно медленно принялся за нехитрые, но действенные ласки. Хотелось большего, но брать себя Ахмед не позволял, каждый раз заводя старую песню о том, что до свадьбы не будет ничего, и что хотя однажды он и совершил ошибку, но больше этого не повторится. С одной стороны альфа полностью понимал беспокойство любимого и был согласен с тем, что им следует вести себя осторожнее, но с другой, постоянные отказы и необходимость прерываться на полпути злили его, тем более, что ему, как и практически любому более менее образованному альфе, было известно, что понести омеги могут лишь в определенные дни месяца, а в остальное время вероятность забеременеть настолько мала, что можно было бы и рискнуть. Ахмед же рисковать не хотел. Искендер злился и отыгрывался за это, ласками доводя любовника до исступления, вынуждая его хныкать истерично и просить большего. В ту ночь, когда Ахмед отдался ему в первый и пока что единственный раз, оба они, будучи неопытными детьми в любовных делах, отчаянно робели. Тогда начал все Ахмед, спросив тихо и взволнованно, дрожа от нетерпения и страха и краснея от смущения: — Ну чего же ты тянешь? Боишься меня? Боишься ко мне прикоснуться? Я ведь не чудовище, чтобы меня бояться! Я живой человек из плоти и крови! — а после, не желая ждать долго, или же просто боясь передумать, мягко сжал в своей руке чужую ладонь и провел ей, едва касаясь, по своему обнаженному телу, от шеи и к низу живота, а после опять вверх, но теперь уже не прямо, а волной, задевая дразнящим жестом затвердевшие от прохлады в комнате и возбуждения соски, и убрал руку, позволяя любовнику дальше действовать уже на свое усмотрение, и лишь велел напоследок: — Не бойся! Искендер повиновался. Забывая дышать от волнения, с больным обожанием в глазах он продолжил робко и в то же время нетерпеливо изучать уже обеими руками тело перед собой, словно слепой, жадно пытаясь уловить кончиками пальцев каждый его изгиб. Омега шумно вздохнул и прикрыл глаза, пытаясь так справиться с накрывшей его волной незнакомых ощущений и чувств, но спрятаться от себя не получилось. Немного подавшись вперед, юноша вскользь прошелся губами по щеке альфы и прошептал: — Это все твое! Я уже отдал тебе свое сердце, отдал душу, а теперь буду принадлежать тебе и телом. После этих слов, Искендер увидел любимого в ту ночь совсем другим человеком, хрупким, нежным и покорным. С тех пор так у них и повелось. Начинал первым ласкаться, словно ручная кошка, всегда Ахмед, как бы давая любовнику разрешение действовать, а потом полностью отдавался на волю чужих жадных рук и губ, признавая власть Искендера над собой, как власть альфы над омегой. Вот и сейчас, молодой янычар, пользуясь этой его покорностью, мучил любимого лесками, дразня и заставляя сгорать от нетерпения, до тех пор, пока тот, зажмурившись и прикусив до крови губу, не обмяк в его объятиях, со стоном уронив обессиленно голову на чужое сильное плечо. Такие игры, конечно, и самого альфу терзали не меньше, ведь в штанах ему стало уже, по понятным причинам, почти до боли тесно, но оно стоило того! Определённо стоило! Осторожно, словно нечто бесконечно хрупкое, Искендер, поддерживая под лопатки, опустил любимого спиной на подушки, укладывая его неестественно прямо, как больного или покойника, и, присев рядом с ним, подцепил край вновь спрятавшей под своим подолом длинные стройные ножки рубашки и медленно потянул ее вверх. Преодолев половину пути, он по очереди поцеловал оба острых порозовевших колена, а после, бесцеремонно раздвинув стыдливо сведенные бедра, прикусил ревниво нежную кожу на внутренней стороне бедра рядом с чужим засосом, тут же, впрочем, в виде извинений, зацеловав укус, и наконец рывком задрал надоедливую рубашку вверх, до самых ребер. Юноша шумно вздохнул и прикрыл глаза. Каждый раз в подобные моменты его разрывали противоречия. Он боялся того, что Искендер не сдержиться, не сможет вовремя остановиться, и одновременно желал этого со страшной силой. Сущность омеги в нем, перебивая голос разума, умоляла о том, чтобы хозяин тела сдался наконец воле инстинктов, позволил овладеть собой, подчинить себя, заклеймить меткой — знаком принадлежности своему альфе. — Повелитель, — почувствовав чужое смятение, прошептал Искендер, успокаивающе поглаживая омегу по срутавшимся волосам, — вы в любой момент можете приказать мне остановиться, и я тотчас остановлюсь и, если вы этого пожелаете, немедля покину ваши покои! А если же вы не против, — альфа предвкушающе зажмурился, — то позвольте мне подарить вам удовольствие! Молчаливый кивок в данной ситуации Искендер расценил как весьма благосклонную реакцию и, больше не медля ни секунды, пока Ахмед еще не передумал, принялся покрывать его запрокиную доверчиво шею горячими поцелуями. — Вам хорошо? — спросил он, опускаясь с поцелуями ниже, задрал рубашку ещё выше, сжал, слегка покручивая, левый сосок пальцами, а правый обхватил губами, то щекоча языком, то прикусывая и чуть посасывая. Ахмед что-то неразборчиво, но явно одобрительно простонал и прогнулся в спине, инстинктивно подаваясь бедрами вперед и призывно разводя в сторону длинные стройные ноги. Искендер чуть усмехнулся, щекотно проходясь ладонью по напряженному плоскому животу, наклонившись, поцеловал по очереди трогательно выпирающие костяшки таза, и отстранился, напоследок обдав низ жив жарким дыханием. В ответ на это омега зажмурился, невольно комкая напряжёнными пальцами одеяло, голова его слегка закружилась, а худое тело пробило дрожью страха и сладостного предвкушения. — Тш-шш… расслабьтесь! — Искендер нежно поцеловал любимого в висок и, вместе со сбившейся шелковой простыней, на которой он сейчас лежал, рывком подтащил его к краю кровати, после чего сам опустился рядом с постелью на колени и, сильнее согнув чужие ноги, еще шире развел их бесцеремонно в сторону, — Не бойтесь! Бояться нечего! — прошептал он хрипло. — Я вам не сделаю ничего плохого! — Не надо! — попросил Ахмед, нервно хмурясь и отводя взгляд. — Нельзя! Ты не остановишься вовремя! Я ведь уже объяснял столько раз, почему нам нельзя… — Тш! — перебил его альфа. — Я помню о правилах! Я не собираюсь делать ничего запретного! — Что тогда.? — начал было юноша, но так и не договорил, догадавшись, что любовник намеревается делать дальше, тем более что в следующий момент альфа хмыкнул многозначительно и опустился ещё ниже, так, что теперь лицо его было где-то на уровне… Омега прикрыл глаза и отвернулся, чувствуя, как щеки его становятся пунцовыми от стыда. Но просто так лежать ему не дали. От ощущения чужого горячего шершавого языка внутри собственного тела, по коже табуном прошлись мурашки, а сам Ахмед, рвано и влажно всхлипнув, запрокинул голову, одной рукой судорожно цепляясь за сильное плечо любовника, а другой давя на затылок, настойчиво требуя не отстраняться и продолжить такие странные, но несомненно приятные, хоть и слишком уж пошлые ласки. — Только попробуй остановиться сейчас, и, клянусь, я убью тебя! — простонал он, закатывая глаза от удовольствия. — Я тебя ненавижу! Обожаю! Что же ты делаешь со мной?! По понятным причинам Искендер ничего не ответил.