Ты моя ошибка

После никяха начался прием подарков от гостей. Новобрачных усадили на специально подготовленное для них место, и теперь, все присутствующие на празднике люди подходили к ним, желали кто чего, побольше детей, богатства, любви, счастья, и вручали свои дары. Если же среди них были драгоценные украшения, то их сразу же надевали на невесту. Обычно это никак не стесняло и просто подчеркивало богатство и статус новобрачной, но не сейчас, украшений было слишком много, золото давило на шею, тяжелый головной убор натирал и сжимал виски, руки, сплошь покрытые браслетами и кольцами, с каждым часом становилось все труднее и трудней поднимать. Когда же ему наконец позволили встать, Ахмеду показалось, словно на нем доспехи. Под грудой золотых украшений уже почти не видно стало самого свадебного наряда, из-за чего создавалось впечатление, что невеста с головы до ног обряжена в золото. Идти во всем этом сверкающем великолепии получалось ужасно медленно, аккуратными маленькими шагами. Толпа же была в восторге, гости что-то радостно кричали, а воины били рукоятями ятаганов по щитам, создавая грохот и гул. От всего этого голова у Ахмеда страшно разболелась, и когда наконец за ним закрылись двери, и слуги споро принялись освобождать его из золотого плена, тут же раскладывая украшения по сундукам, а самого омегу обмахивая веером, протирая холодным полотенцем ему лицо и шею, давая попить и чуть ли не насильно заставляя съесть нарезанные дольками свежие фрукты и немного хлеба, потому как за весь праздник он так и не притронулся к еде, юноша вздохнул наконец свободно и даже испытал к ним что-то вроде благодарности, хотя знал, что они делают все это не из заботы о нем, а просто потому что им приказали. Торжество и не думало затихать. По традиции оно должно было длиться теперь ещё не меньше пары недель. Таких пышных празднеств не было уже давно, и народ веселился как в последний день жизни, восхваляя щедрость Падишаха и желая ему счастья в браке. Для большинства — простых людей, тех, кто далек был от дворцовых интриг и об отношениях Падишаха с янычаром не знал ничего, свадьба Дервиша Паши и Султана Ахмеда казалась очередной волшебной историей двух влюбленных, которые смогли воссоединиться, несмотря на все преграды, вставшие на пути их великой любви. Да и вместе высокий, крепкий собой Дервиш с холодным взглядом и грубыми чертами смуглого мужественного лица, и хрупкий, бледный, словно мраморная статуя Ахмед, совсем ещё юный, с кажущимся сейчас, из-за растерянного выражения, по детски невинным лицом, смотрелись так гармонично, что просто невозможно было представить даже, что ни о какой любви между ними нет и речи, и более того — один из них в данный момент раздумывает над убийством второго. Пока весь дворец погружен был в веселье, мрачный, словно грозовая туча, Ахмед под руку со своим новоявленным супругом следовал в свои покои для исполнения супружеского долга. После того, как они наконец оказались в нужной комнате, одних их все равно оставили не сразу. Ещё несколько минут слуги сновали суетливо из угла в угол, зажигая лампады, свечи и курильницы с благовониями. Ахмеда их беготня раздражала. Единственное, за что он был слугам благодарен, это за то, что они принесли новобрачным ужин и вино, а это значило, что пока что в его плане все складывалось верно. Наполняя вином чужой кубок и незаметно подливая в него яд из маленького стеклянного пузырька, зажатого ловко между пальцами, Ахмед из последних сил сдерживал себя, стараясь сохранить внешнюю невозмутимость. Было ли ему жаль убивать Дервиша? Несомненно было! Ещё как! Юный Падишах прекрасно осознавал, что сейчас, когда гнев и обида завладели всем его существом, он сделает это легко, но вот после, вместе с осознанием содеянного, придут боль потери и муки раскаяния такие страшные, что он будет захлебываться в иступленных рыданиях, рвать на себе волосы и проклинать Искендера, ради которого пошел на убийство самого близкого ему человека. Или уже не самого? Впрочем, все это было уже неважно, потому что Ахмед принял решение и отступать не собирался. Тем более что расставания с Искендером не вышло, тот всё-таки передумал в последний момент и остался в Стамбуле, в письме объяснив это тем, что не переживет разлуки. Дервиша Ахмеду было жаль безмерно, но омега понимал, что вдовство сейчас сделает его по настоящему свободным, откроет перед ним все пути. Овдовев, он легко сможет надавить на Пашей, шантажируя их своей мнимой беременностью, и тогда они вынуждены будут вновь выдать его скоропостижно замуж, только теперь уже за того человека, которого выберет он сам. Конечно же это будет, увы, не Искендер, а один ушлый старый Паша из совета, с которым они вели переговоры по этому вопросу ещё до того, как Дервиш сделал свой ход, но в любом случае Ахмеду такой лживый брак был выгоден, ведь за ним крылось его счастье, исполнение самой сокровенной мечты, а потому юноша готов был идти до конца, как бы больно и страшно ему не было. Наивный Ахмед, он так занят был своей местью, что и не заметил, как в какой-то момент Дервиш ловко подсыпал ему что-то в кубок. Нет, Паша не увидел того, как новоявленный супруг подливает ему в вино яд, и вовсе не намерен был отравить коварного мальчишку в отместку, просто альфа не очень-то хотел, чтобы в первую их брачную ночь Ахмед кричал и вырывался из упрямства, он не хотел его насиловать, а потому просто подсыпал в кубок порошок из нужных трав. Теперь им обоим осталось только дождаться момента, когда вино обожжет терпкой сладостью чужое горло. Ахмед поднес кубок к губам, осушил его в несколько глотков, взглядом предлагая супругу присоединиться, но в последний момент не выдержал, и, в тот миг, когда Дервиш потянулся к своему кубку, коленом качнул резко столик, из-за чего кубок упал, и ядовитая жидкость растеклась по белоснежной скатерти. — Я что-то совсем пьян… — протянул юноша, пряча глаза и очень боясь, что Дервиш догадается об истинных его намерениях. Впрочем, опасения были напрасны, и лихорадочно алый стыдливый румянец на щеках, который альфа принял за пьяный румянец, убедили Дервиша в правоте его слов. Довольно скоро Ахмеда повело. Он стал медленно покачиваться всем телом, словно выпил не меньше бутылки вина, а не один кубок, взгляд его затуманился, а руки и ноги налились вдруг свинцовой тяжестью. Дервиш встал из-за стола и за руку потянул осторожно супруга вверх, намереваясь помочь тому подняться, но омега только простонал что-то протестующе и, качнувшись вперед, завалился обессиленно на бок в ворох мелких подушек и, сжавшись в комочек, так и остался лежать, не просто не пытаясь подняться, но даже и не шевелясь. Дервиша такое поведение воспитанника немного обеспокоило, однако он быстро решил, что скорее всего просто действие трав оказалось сильнее, чем предполагалось, и успокоился. Подняв противно безвольного, словно тряпичная кукла, Ахмеда на руки, Паша донес его до кровати и, немного небрежно скинув спиной в пышное облако перины, принялся довольно грубо от нетерпения срывать с него роскошный свадебный наряд, еще больше раздражаясь от того, сколько слоев одежды нацепили слуги на хрупкое юношеское тело, отдавая дань традициям и одновременно пытаясь таким образом хоть немного скрыть пугающую болезненную худобу невесты. — Нет! Не надо! — беспомощно залепетал, иначе и не скажешь, Ахмед дрожащим едва слышным голоском, впервые за последние несколько минут подав хоть какие-то признаки сознательности. — Прошу, не надо! Пожалуйста! Умоляю! Дервиш, не делай этого! Осталось расстегнуть всего пару застежек чтобы снять длинный безрукавный халат из плотного алого сукна, за которым шла рубашка из тончайшей органзы, которая уже в свою очередь, слава всем богам, больше открывала, чем закрывала, потому что это действие, призванное по идее распалить в новобрачных страсть, настолько вывело Дервиша из себя своей затяжностью, что он уже едва сдерживался от соблазна просто порезать эти надоедливые тряпки кинжалом, как вдруг в случайном мимолетном взгляде он столкнулся с чужим взглядом… Ахмед выглядел таким невыносимо несчастным и напуганным, что альфа не удержался и успокаивающе, словно ребенка, погладил новоявленного супруга по голове. Дервиш смотрел на него пристально, печально, и видел отчётливо, как рушится сейчас в глазах омеги весь его мир. Единственный человек, к которому раньше Ахмед мог обратиться за помощью, защитой и утешением, теперь сам стал тем, в защите от кого юноша нуждался. Нахмурившись, альфа отвёл раздраженно взгляд и ещё быстрее и грубее продолжил избавлять мальчишку от одежды, стараясь не обращать внимания на то, что омега все еще продолжает умолять оставить его в покое, захлебываясь теперь в приступе горьких, по детски беспомощных рыданий. Дервиш пытался убедить себя в том, что несносный мальчишка просто притворяется, стараясь его разжалобить, и продолжал, несмотря ни на что, свое дело, не останавливаясь и даже не поднимая взгляда на чужое лицо до тех пор, пока омега не остался наконец перед ним беспомощно обнаженным. И в этот момент, когда совесть достаточно глубоко запустила свои острые когти в сердце Паши, и Дервиш был уже на грани того, чтобы отказаться от своей мести за отверженные чувства и не совершать того, чего, как он осознавал прекрасно, Ахмед никогда ему не простит, молодой Султан допустил роковую ошибку. Он извернулся ужом и из последних сил ударил кулаком с множеством перстней на пальцах супруга в лицо, до крови разбивая ему скулу. Ограничься Ахмед пощечиной, Дервиш может и простил бы ему это, но сейчас злость затмила ему разум, и дальше он и сам уже не отдавал себе отчёт в том, что творит. Ахмед даже пискнуть ничего не успел в свое оправдание, а его уже схватили грубо за волосы, перевернули бесцеремонно на живот и уткнули лицом в подушку, заломав над головой руки, и не говоря при этом ни слова. Омега протестующе замычал, понимая, что с ним собираются сделать, и принялся отчаянно вырываться, насколько в его состояние это было возможно, пытаясь как-нибудь ударить мужа по больнее, но все было тщетно. Перевес сил в этот раз был явно не на его стороне. ***** То, что случилось между ними этой ночью, невозможно было сравнить ни с чем, разве что с адом. Об удовольствии от процесса даже думать было смешно, потому что произошло все по животному жестко, грязно, больно, и не принесло долгожданного удовлетворения, ни морального, ни физического, даже самому зачинщику всего этого ужаса, что уж говорить о жертве… Ахмед чувствовал себя отвратительно. От пережитого унижения, предшествовавшего случившемуся страха, и сопровождавшей весь процесс боли, его словно выворачивало наизнанку. При любом неосторожном движении тело ныло, а рот невольно кривился в спазматической гримасе, и юноша всерьез опасался, что при таком раскладе дел утром он может и не встать с кровати. Дервиш же тоже был явно не в лучшем расположение духа. Едва придя в себя, и бросив на омегу мимолетный взгляд, оценивая степень нанесенных повреждений, он скривился с досадой, болезненным, полным ужаса от содеянного взглядом глядя на безвольно лежащее рядом в какой-то нелепо-неестественной позе сломанной игрушки тело, густо усыпанное синяками, ссадинами и укусами. Не выдержав, Дервиш отвернулся и, поднявшись с кровати, тут же принялся торопливо одеваться. Спустя несколько мгновений он уже стоял у двери. — Стой! — внезапно окликнул его Ахмед сорванным от крика хриплым голосом. Мужчина повернулся. Юноша, морщась от боли, приподнялся на локтях и растянул губы в некоем подобии ухмылки. Больше всего сейчас хотелось отомстить, сделать что-нибудь, что причинило бы объекту ненависти хотя бы малую часть той боли, что он сам испытывал, словно от этого ему могло стать легче. И речь шла даже не о телесных повреждениях, в конце концов бывало и похуже, больно было на душе и хотелось ответить обидчику такой же болью. — Зря я тебя все-таки не убил! — альфа вздрогнул, а омега усмехнулся еще сильнее, злорадствуя тому, что с первого раза ударил врага в уязвимое место. — То, что было между нами сегодня, ничего не изменит! — продолжил он. — Ты мой муж, в постели ты главный, здесь у меня власти нет, признаю. Но…можешь бить меня, насиловать, оскорблять, как тебе вздумается, однако помни: я в любой момент могу найти достойный повод для того, чтобы овдоветь! Если однажды настанет день, когда я усомнюсь в твоей полезности, когда найду тебе достойную замену, я тебя казню, ни секунды не сомневаясь! Собственноручно! И еще, чтобы ты не делал, насильно все равно мил не будешь! Я никогда не полюблю тебя! Я тебя ненавижу! Ненавижу, слышишь?! Ты разрушил все, что между нами было! Альфа даже не стал дослушивать, резко отвернулся и вышел, громко хлопнув дверью. Месть принесла облегчение только в первые пару минут, а после вновь, внезапно, стало тошно и даже хуже прежнего. Не то чтобы он сожалел о сказанном, ведь отчасти все действительно было так, но на душе все равно скреблись кошки. И судя по всему, размером эти «кошки» не уступали льву, как минимум. Кривясь и сдерживая болезненные стоны, омега с трудом поднялся на ноги, закутался в халат и, прихрамывая, направился в пристроенную к покоям купальню. Теплая вода с добавлением каких-то трав и эфирных масел помогла немного расслабиться, хоть и не полностью, но все же унимая боль в разбитом теле и снимая напряжение. Однако такое состояние слишком уж располагало к разного рода размышлениям, а думать о произошедшем Ахмеду сейчас хотелось меньше всего. Зажмурившись и сделав глубокий вздох, омега с головой погрузился в воду, подметив невольно, что Настя всегда пугается, когда видит его лежащим так на дне купальни лицом вверх, словно утопленник. — Интересно, — мелькнула в голове саркастично-горькая мысль — насколько глупо будет в самом деле умереть, утопившись в собственной ванне?! Но вот терпеть больше не осталось сил, и тело, движимое инстинктом самосохранения, всё-таки взяло контроль над разумом. Впрочем, мысли о самоубийстве от этого никуда не делись, наоборот они становились с каждым мгновением все более явными и навязчивыми, и не уходили, как бы усердно не старался Ахмед их от себя гнать. Еще где-то через полчаса, когда лежать в уже остывшей воде надоело, юноша покинул купальню и, хромая, добрался до кровати. Кое-как натянув ночную одежду, Ахмед забрался под одеяло, не обращая внимания на то, что оно перепачкано кровью и семенем, укрылся им с головой и замер, свернувшись в клубок. Внутри получившегося кокона было тепло, даже скорее​ душно, однако омегу трясло, словно от сильного холода. Хотелось​ неизвестно чего. То ли кричать, срывая голос, громить все вокруг, давая выход бессильной злобе, сжигающей изнутри, мстить всем и каждому, или же закатить истерику, обвинять, выяснять отношения, требовать каких-то ответов на вопрос «за что с ним обошлись так и почему?!», или просто позволить себе выплакать вместе со слезами всю ту горечь, что скопилась на сердце. Ахмед не знал, чего именно он хочет, но очевидно было одно, что-то надо было сделать, потому что на то, чтобы и дальше сдерживать в себе весь этот водоворот противоречивых чувств, сил у него уже не осталось никаких. ***** С того момента, как Дервиш его покинул, прошло, судя по тому, что откуда-то издали ветер донес сквозь открытую дверь на балкон крик третьих петухов*, уже несколько часов. Занимался рассвет, а сон же все никак не шел, не давая возможности забыться, отбросить хотя бы на время в сторону дурные тяжелые мысли. В груди, казалось, образовалась огромная трещина, черная дыра, холодный вакуум, который опустошал, пожирал изнутри, с каждым часом, каждой минутой, каждой секундой, затягивая все сильнее, словно болото. Чернота крепко связала по рукам и ногам, опутала, подобно паутине, встала комом в горле, не давая вырваться ни слову, мешая дышать, затуманивая разум, подчиняя своей воле, лишая сил к сопротивлению. Даже одеяло, в которое всегда было так приятно кутаться прохладными ночами, сейчас​ словно душило. Наконец, все ощущения и чувства накалились до предела. Больше невозможно было терпеть. Ахмед рывком откинул плотную ткань в сторону, и, взяв в руки лежащие на столике около кровати четки, принялся твердить молитву, в последней безуспешной попытке успокоится. — ….Ибо кто отдает, тот получает. Кто прощает, тому прощается. Кто забывает о себе ради других, себя находит. Кто умирает, тот воскресает для жизни вечной… — но в этот раз слова молитвы, прочитанной когда-то из любопытства в одной из книг неверных и запавшей неожиданно в душу, ни облегчения ни покоя не приносили. Тяжелые каменные бусины тихо щелкали, перебираемые ловкими тонкими пальцами. Внезапно вспомнилось, как совсем еще в раннем детстве, когда ему было всего лишь шесть лет, он случайно порвал эти самые четки, взяв поиграть, а Дервиш тогда починил их и спас его от гнева отца. Воспоминание больно резануло по сердцу. — Проклятие! — тонкая шелковая нить порвалась от грубого рывка, а бусины с грохотом разлетелись по полу. Ахмед резко поднялся с кровати и, преодолев в несколько стремительных шагов половину комнаты, упал на колени перед стоящим в углу сундуком. В следующий миг оттуда без сожаления полетели какие-то книги, украшения, безделушки, привезенные из чужих стран, пара кинжалов, и еще множество других вещей, которые он когда-то счел привлекательными и имеющими для него какую-то ценность. И вот, наконец-то, омега нашел то, что столь усердно искал. Сжимая до боли свою находку в кулаке, Ахмед вернулся в кровать. Теперь оставалось только решиться… ***** *POV Ахмеда* Я сейчас в своих покоях совсем один, не надолго, к сожалению. Совсем уже скоро сюда придет человек, которого меньше всего мне хочется видеть, после того, как он поступил со мной. Чувствую себя загнанным в клетку зверем, мне так же страшно сейчас, и мысли мои так же мечутся судорожно между желанием броситься бежать и желанием напасть самому и защищаться, так долго, насколько хватит сил. Моих сил, например, вполне достаточно будет для того, чтобы всадить новоявленному супругу кинжал в сердце, или даже снести ему саблей голову, проблема лишь в том, что у меня не поднимется рука сделать это. Хуже всего то, что я все ещё люблю его, но и ненавижу тоже. Как он мог так поступить со мной?! Как?! Чем я заслужил это?! Всевышний, как же я устал! Голова гудит, боль фейерверками взрывается где-то под черепной коробкой, живот крутит спазмами тошноты, все тело словно превратилось в один сплошной сгусток боли. Внезапный звук приближающихся стремительно шагов невольно заставляет меня вздрогнуть, напрячься, сжаться в маленький комочек, но, слава Аллаху, это не ОН! Однако шаги почему-то никак не желают затихать, и только потом до меня доходит осознание того, что это всего лишь бешеный стук моего сердца. Оно так сильно колотиться, что перед глазами у меня темнеет и даже дышать становится трудно, хотя, возможно, всё это лишь потому, что с того самого момента, когда остался один, я плачу и все никак не могу успокоиться. Вскоре вновь слышатся шаги и вновь не те, но зато благодаря им я ловлю себя на том, что тяну время, в глубине души сопротивляясь задуманному. Однако больше тянуть нельзя, ОН придет уже очень скоро, я это чувствую, и тогда все будет кончено. С тяжелым рваным вздохом сажусь на постели, стягиваю с пальца один из громоздких перстней. Кольцо династии — вещица вообщем-то в сущности своей довольно мерзкая, но порой необходимая. Верный друг и помощник для гордецов и трусов, теперь и для меня. Кто же я, гордец или трус? Возможно всё это вместе, но скорее всего я просто очередной безумец, решивший расстаться с жизнью из-за любви. Дотягиваюсь неуклюже до стоящего на столике рядом с кроватью графина с водой, наливаю воду в бокал и спешно высыпаю туда яд, медлить мне никак нельзя, и так уже осталось слишком мало времени! Руки у меня трясутся, поэтому едва не проливаю содержимое кубка, пока подношу его к пересохшим губам. В какое-то мгновение мне очень хочется отказаться от своей пагубной затеи, но я запрещаю себе сомневаться. Я заслужил смерть! Я должен был убить Дервиша, чтобы хоть немного смыть с себя этот позор, а я не смог и не смогу! Я ненавижу нас обоих! И его и себя, и даже не знаю, кого больше! Меня от самого себя тошнит, настолько жалким я себя чувствую! Я ничтожество! Полное ничтожество! А ничтожества не имеют права на жизнь! Злость на себя придает сил, и пока здравый смысл в моем сознании не одержал ещё победу над чувствами, я в несколько жадных глотков осушаю бокал. Вот теперь все кончено, пути назад нет, от осознания этого мне хочется смеяться и рыдать одновременно. Первые пару минут ничего не меняется, и я чувствую лишь горький привкус яда на губах, но потом боль тугим узлом начинает скручиваться где-то в глубине живота и вдруг взрывается фейерверком, оглушая, словно удар обухом по голове. Больше думать ни о чем особо не получается, боль затмевает собой все, я не осознаю даже того, как встаю зачем-то с кровати и делаю пару шагов в сторону двери, но так и не дойдя до нее, падаю на колени, сгибаюсь, упираясь руками в пол, и рыдаю. А уже в следующий момент меня рвет выпитой только что водой, желчью и немного кровью. Спазмы сотрясают пустой желудок, сжимают тисками горло, но тошнить мне нечем, я не ел почти ничего, не считая пары долек фруктов, уже вторые сутки. Что-то точно идет не по плану, так быть не должно! Я не понимаю, в чем дело! Я ничего уже не понимаю! Как же это раздражает меня! Ну почему я даже отравиться не могу по человечески?! Как же больно! Аллах великий, да помогите же мне хоть кто-нибудь! Ради всего святого прекратите это, прекратите мои мучения! Умоляю! Проявите милосердие! Добейте! Но умолять бесполезно, никто мне не сможет помочь, потому что на самом деле я не зову на помощь, а молчу, упрямо прикусив до крови губу, чтобы не выдать себя криком, а ещё потому, что я запер на засов дверь. Ту самую дверь, которая содрогается теперь под чьими-то яростными ударами. Это ОН, я это точно знаю, я чувствую это, и я не хочу видеть его больше, чем не хочу умереть, а потому, шатаясь, поднимаюсь с трудом на ноги, тыльной стороной ладони вытираю тонкую струйку крови, стекающую из уголка губ, и начинаю медленно отступать вглубь комнаты, пока ноги у меня не подкашиваются и я не падаю на пол, больно ударяясь затылком и локтями, но это сейчас совсем не важно. Мне вдруг становится легче наконец, боль сначала отходит куда-то на второй план, а потом и вовсе отступает. Я не чувствую ее, я не чувствую теперь даже своего тела, становится невыносимо легко, словно в глубоком сне, когда мне снится, что я птица, которая вольно парит под облаками. Через силу я даже улыбаюсь безумно этим своим глупым мыслям, слышу где-то на задворках сознания, как с грохотом открывается наконец дверь моей клетки. Свобода. Пришло время расправить крылья. Я закрываю глаза…