Ты моя ошибка

Стоило только Ахмеду прийти в себя, как его накрыло волной боли такой сокрушительной, что он не выдержал и завыл тихо, заскулил жалко, как побитая собака, жмурясь и кусая до крови губу. Ломило все тело, но в животе боль стояла просто невыносимая. Тупая, режущая, незатихающая ни на мгновение. Привыкнув к ней настолько, чтобы хотя бы можно было пошевелиться, юноша выругался грязно и, поднявшись с трудом с кровати, с громким пронзительным вскриком упал без сил на колени рядом, не пройдя и пары шагов. Послышался торопливый топот башмаков, чьи-то причитания, которых, из-за звона в ушах, расслышать Ахмеду не удалось, а затем его попытались поднять, в ответ на что омега принялся вырываться, бормоча раздраженно: — Оставьте! Отпустите! Не смейте ко мне прикасаться! — в сгорбленном положение с поджатыми к груди коленями, боль терпеть было легче, а выпрямиться сейчас — значило обречь себя на боль еще большую. — Повелитель, вам нужно вернуться в свою постель! Вам нельзя сейчас вставать! — теперь уже Ахмед сумел различить голос и с лёгкостью определил, что принадлежит он главному лекарю. — Убирайтесь все! — процедил молодой Падишах сквозь зубы. — Оставьте меня одного! Его не послушали. Кто-то сильный без лишних слов приподнял его рывком, запрокинул ему голову и, разжал насильно челюсть, после чего глотку обожгло тошнотворной горечью какого-то отвара. Потом его действительно оставили ненадолго в покое. Боль притупилась, стала слабеть постепенно, Ахмед закрыл обессиленно глаза и не заметил, как опять провалился в беспамятство. Когда юноша пришел в себя в следующий раз, боли почти не осталось. На смену ей пришла противная ломота и слабость, впрочем, теперь уже вполне терпимая. Перед глазами маячила неподалеку сгорбленная под бременем лет спина лекаря, готовящего из расставленных на столе порошков и жидкостей какое-то снадобье. — Что произошло? — спросил хрипло Ахмед. — Слава Аллаху, вы очнулись, Повелитель! — воскликнул радостно Юсуф Ага, но сам Падишах его радости по поводу своего исцеления не разделял. — Я выпил яд, много, почему он не убил меня? Неужели помощь подоспела так быстро?! — спросил он, жестом велев принявшемуся было хлопотать над ним, проверяя, спал ли жар, лекарю отстраниться. Старик замер, тяжело дыша и качая неодобрительно головой, а потом ответил наконец, с трудом подбирая слова: — Мы прибежали в ваши покои, едва Дервиш Паша велел нам явиться, мы спешили, как только могли, однако… — мужчина осекся, нервно отводя взгляд. — Однако мы бы все равно не успели вас спасти, если бы из-за вашей беременности у вас не открылась вовремя рвота. Большая часть яда вышла с ней, а остальную принял на себя ваш ребенок. — Что? — переспросил Ахмед тихо и как-то слишком спокойно. Видно было по выражению его лица, что он просто не понял даже, что именно услышал сейчас. Постепенно в глазах его стала проступать осознанность, и вскоре юноша выдавил глухо: — Какой ребенок? О каком ещё ребенке ты говоришь?! — повысил он голос. — У меня нет никакого ребенка! — Теперь нет. — ответил лекарь коротко, пряча наполнившиеся влагой подслеповатые глаза. — Но был. Месяца в три-четыре сроком. Яд убил его. Плод был уже довольно крупный, нам пришлось спровоцировать выкидыш, чтобы избежать гниения. — Ложь! Это невозможно! — обрубил Ахмед холодно. Лицо его застыло безжизненной маской. — Я не верю! Не было у меня никакого ребенка! — продолжил он тусклым тихим голосом, — Не было! — кивнул юноша утвердительно и откинулся обессиленно головой на подушку. По щекам его, вопреки словам, текли медленно и равнодушно слезы… ***** — Говоришь, все думают, что моя болезнь обострилась, и что только тебе, кроме Дервиша, известна правда о яде и о моем ребенке? — Ахмед вздохнул шумно, рвано, и продолжил уже тверже: — Ты никому и никогда об этом не расскажешь! Ясно тебе?! Хоть слово, — юноша приподнялся с трудом на постели и, вцепившись в воротник чужого халата, притянул собеседника к себе, угрожающе щурясь, — и я не вспомню твоих прежних заслуг! Если, не приведи Аллах, кто-то узнает об этом, даже моя мать, я тебя казню! — Я вас знаю с рождения, я сам скорее умру, чем предам вас! — отозвался, хмурясь, Юсуф Ага. — Жаль, вы этого не понимаете! — Самый близкий человек так обошёлся со мной, — обрубил Ахмед строго, — я даже матери родной теперь верить не могу! — Дервиш Паша, — продолжил лекарь после затянувшегося молчания, протянув Падишаху пиалу с только что изготовленным снадобьем, — я считаю, заслуживает смерти! Он ужасно с вами обошёлся! Он виновен и как человек, потому что так жестоко поступил со своей омегой, и как Паша, ведь посмел навредить Султану! Его нельзя прощать! — Я не спрашивал твоего мнения! — перебил его Ахмед холодно. — Дервиш — мой супруг! Я сам решу, как с ним поступить! Мне не нужны ничьи советы! Уходи! И вели явиться ко мне Зульфикару Аге! И ещё, сейчас утро, а ты к полудню должен поставить меня на ноги! Старик лекарь распахнул в удивление прищуренные обычно подслеповатые глаза и замотал отрицательно головой. — Нет, Повелитель! — заявил он твердо. — Это невозможно! — Я же уже встал с постели сегодня, значит возможно! — возразил раздраженно Ахмед и уже собирался подняться со своего ложа, чтобы доказать правоту своих слов, но Юсуф Ага оказался быстрее и, надавив на плечи, уложил больного обратно на постель. — Повелитель, — запричитал он по стариковски жалобно, — вам нельзя сейчас напрягаться! Вам нужно полежать хоть неделю! Вы потеряли ребенка, вы выпили яд, у вас сильные боли в животе. Сейчас травами их удалось погасить, но они скоро вернуться! Лучше вы застанете их в постели, чем на ногах! — Я сам решаю, что для меня лучше! — вспылил Ахмед, которому надоело пререкаться. — Я — Падишах! Я приказываю, а ты должен беспрекословно повиноваться! Мне нет дела до того, как ты это сделаешь, но к полудню я должен быть на Совете! Это понятно? Юсуф Ага нахмурился недовольно, но всё-таки процедил тихо в ответ: — Да, Повелитель. На Совете Дивана Ахмед появился как ни в чем не бывало, разрушив все слухи о том, что находится едва ли не при смерти. Конечно, от опиума у него кружилась голова, но боль, всё-таки ощутимая, даже после стольких лекарств, помогала сконцентрироваться на происходящем вокруг, не давая расслабиться ни на мгновение. Спасибо ещё Юсуфу Аге, что даже в момент, когда Султан вполне мог умереть, он сохранил холодный рассудок и позаботился в общей суматохе и о его разбитом лице, так что сейчас на нем не осталось даже синяков, ничего, кроме болезненной желтизны и черных кругов под глазами, что свидетельствовало бы о том, что между новобрачными произошла ссора, и на Падишаха осмелились поднять руку. Одним Советом, несмотря на предупреждения и слёзные увещевания лекарей, Ахмед не ограничился. Чтобы окончательно уже пресечь расползшиеся змеями по городу за те два дня, что Султан провел в лазарете, слухи о своей тяжелой болезни, юноша появился на главной городской площади перед народом. Держался он поразительно стойко, ни разу даже мимолётная тень терзающей его боли, притом не столько телесной, сколько душевной, не исказила расслабленных черт острого бледного лица. Все видели, что состояние его болезненное, однако Ахмед общался дружелюбно с людьми, окружившими его толпой, совсем не опасаясь того, что сейчас кто-то из них, оказавшись врагом, может напасть на него, улыбался, раздавал беднякам золото, выслушивал просьбы своих подданных и велел слугам записывать жалобы и просьбы людей, чтобы позже попытаться найти решения беспокоящим горожан проблемам. Окунувшись с головой в заботы о своем народе, ему всегда легче было справляться с собственным горем. Ещё одним утешением было для Ахмеда общение с братом, поэтому, едва вернувшись во дворец, он позвал Мустафу к себе и провел с ним весь вечер. Брата молодой Султан вообще баловал отчаянно, словно собственного ребенка, задаривая игрушками, угощая лучшими сладостями, и спуская с рук любые шалости. Все то хорошее, чего не было в детстве у него, Ахмед реализовывал в брате. Сейчас же, потеряв ребенка, опекать Мустафу он взялся с удвоенным рвением. Однако прятаться вечно в заботах о брате и подданных было нельзя, вопрос с Дервишем, каким бы неприятным он ни был, требовал решения, и, не желая затягивать с этим, Ахмед к ночи велел супругу явиться в свои покои. — Я позвал тебя не для того, чтобы выслушивать твои оправдания, или наоборот обвинения! — не дал Падишах сказать ему и слова, когда они остались наедине. — Я принял решение о твоей участи, и ты здесь, чтобы услышать мою волю! Дервиш кивнул молча, даже не поднимая на Султана глаз. — Тому, что ты сделал, нет прощения! — отчеканил Ахмед холодно. — Ты перешёл все границы дозволенного, ты разрушил ту связь, что между нами была, ты уничтожил НАС! Тринадцать лет, тринадцать, мы шли по жизни рука об руку, — что удивительно, в голосе юноши не было сейчас ни злости, ни укора, только равнодушие и усталая обречённость, с какой лекарь, умыв руки, объявляет родным о смерти их близкого, — и все эти тринадцать лет для меня не было человека ближе тебя! И посмотри, к чему мы пришли! Я хотел убить тебя той ночью. Я собирался отравить тебя, но не смог. Не смог убить тебя, моей ненависти оказалось недостаточно для этого! Я не смог причинить тебе боль, а ты мне смог! — Ахмед усмехнулся горько и покачал головой. — Твоей ненависти хватило, чтобы уничтожить НАС, уничтожить меня. — легкая дрожь проскользнула в мягком тихом голосе. — Ты знал, как никто, — омега прикусил нервно губу, собираясь с духом, чтобы продолжить, — как я, подвергшись домогательствам со стороны родного отца, боялся надругательства над собой. Ты знал, что участь быть изнасилованным пугала меня больше смерти! Ты знал, — не сдержавшись, повысил Ахмед голос, — что я бы предпочел, чтобы ты убил меня, раз уж так ревнуешь, чем надругался, словно я ничего и никогда не значил для тебя, словно мы не были долгие годы самыми близкими людьми друг другу! Я ведь молил тебя о милосердии! Неужели твое сердце настолько окаменело, что не дрогнуло ни на мгновение?! Не отвечай! — Ахмед жестом велел супругу молчать. — Чего бы ты не сказал сейчас, я не хочу слышать! Я не для этого позвал тебя! Тебе нет прощения! И я даже не могу придумать казни столь жестокой, что могла бы утолить мою жажду мести! Мне не хватает опыта и воображения, чтобы придумать наказание равноценное твоему преступлению! — с губ юноши сорвался короткий истеричный смешок. — Понимаешь, — переспросил он, — мне не хватает, мне, человеку на своём веку повидавшему жестокости столько, что впору потерять рассудок! Как человек, я бы расправился с тобой. Однако я — Султан! В первую очередь я должен думать о государстве! — Ахмед поднялся, поморщившись едва заметно от боли, с кресла и, приблизившись неспешным шагом, замер рядом с супругом, глядя ему прямо в глаза. — Я пересмотрел сегодня, перед тем, как принять решение, все отчеты, все бумаги, где хранятся сведения о твоих делах на должности второго Визиря, а затем и Великого Визиря, и передо мной возникло противоречие. Как человеку, я теперь желаю тебе смерти долгой и мучительной, но как Визирь этого государства, ты принес ему много пользы. И потому, будучи в первую очередь Султаном, а потом уже человеком, я сохраню тебе жизнь, но и не оставлю без наказания! — Дервиш отвел вновь взгляд и Ахмед, хмурясь раздраженно, сжал грубо рукой чужой подбородок, не позволяя собеседнику отвернуться. — В глаза мне смотри! — прошипел он взбешенно. — Найди в себе мужество хотя бы для этого! Я не казню тебя, даже не сниму с должности, однако… — сделал омега многозначительную паузу. — Однако без наказания ты не останешься! Ты будешь мне супругом, но вместо почета и уважения, будешь окружён позором! Я буду изменять тебе, не скрываясь, в любое время дня и ночи! Даже если убьешь Искендера, это не поможет! Я найду себе другого любовника, а может и не одного, и любовниц, и рожу ребенка от кого угодно, хоть от Шахина Герая, но не от тебя! И ты будешь знать обо всем этом, видеть это каждый день, тебе будут пальцем показывать в спину и плевать вслед, и хоть убей меня потом, тебя это не спасет от позора! А я позора не боюсь! Ты уже обесчестил меня, и больше, чем ты, никто уже и ничем унизить меня сильнее не способен! — закончил Ахмед тихо, сверкая зло своими огромными глазами. — А теперь Я унижу тебя, и ты ничего не сможешь сделать! — юноша скривил брезгливо губы и, наградив супруга без предупреждений внезапной хлесткой пощечиной, бросил высокомерно: — Ничтожество! Жалкое ничтожество! Глаза Дервиша, до того момента, как Ахмед в красках принялся расписывать суть своего наказания, виновато опущенные, теперь потемнели от злости, он замахнулся было, намереваясь отплатить обидчику той же монетой, но Падишах перехватил его за руку и выдавил медленно дрожащим от ярости голосом: — Прибереги свою злость и силу для тренировок, там можешь сражаться со мной, как тебе угодно, но как на свою омегу, как на своего супруга, ты больше никогда не посмеешь поднять на меня руку! А иначе ты этой руки лишишься в тот же миг! Я — Султан, а ты — всего лишь мой раб! Знай свое место! — закончил Ахмед почти криком, а уже в следующее мгновение согнулся резко, прижимая к животу ладонь, от приступа острой боли. — Вам дурно?! Позвать лекарей? — забыв обо всем, воскликнул мужчина обеспокоенно и сделал шаг вперед, собираясь приблизиться к супругу, но тот ему не позволил. Юноша предупреждающе выставив перед собой руку и прошипел разозленно: — Я мучаюсь по твоей вине сейчас! Ты сделал это со мной! Ты — причина моих страданий! И после этого у тебя ещё хватает наглости предлагать мне помощь? Не смей меня трогать! Только попробуй и я ударю тебя! Убирайся! — морщась от боли, Ахмед выпрямился и толкнул с силой собеседника в плечо. — Убирайся вон с глаз моих! Справлюсь и без тебя! Что сейчас справлюсь, что впредь! — добавил он после недолгой паузы. Дервиш кивнул послушно и вышел из комнаты. Дождавшись, пока щелкнет дверной засов, и стихнут чужие шаги, Ахмед осел обессиленно на пол и, уткнувшись лбом в поджатые к груди колени, заплакал, обещая мысленно, что это последний раз, когда он позволяет себе быть слабым.