Ты моя ошибка

Это не было примирением как таковым, скорее даже наоборот — новым этапом их извращённой борьбы друг с другом, но в какой-то момент Ахмед, пьяный и не только, так как в последнее время, мучаясь все никак не проходящими болями, пристрастился к опиумным настойкам, позвал ночью законного супруга в свои покои. — Подойди! — велел он строго, лежа в кровати и даже голову не удосужившись повернуть в сторону вошедшего в комнату. Дервиш встревоженно нахмурился. Конечно, на тренировочном корте порой они сражались друг с другом на смерть, приводя всех окружающих в тихий ужас, но, выплеснув ярость подобным образом, в повседневной жизни даже вполне хорошо ладили. По крайней мере, время от времени, оба они тосковали по прошлому, ставшему сейчас таким бесконечно далеким. Иногда разум ошибался, и по привычке Дервишу хотелось прижать воспитанника к себе, обнять его за острые плечи, поцеловать по-отечески нежно в висок, и Ахмеду хотелось не меньше спрятаться от всего мира, как раньше, в чужих объятиях. Оба, однако, понимали, что все это теперь, после того, что между ними произошло, — глупые несбыточные мечты. Осознавать это было больно, но еще большую боль причиняла надежда, все никак не желающая умереть. И в отчаянной попытке избавиться от боли в душе, от тоски и тяги друг к другу, они рушили и жгли, обезумев, все мосты между ними. Сражались друг с другом остервенело, говорили друг с другом так, что каждое слово сочилось ядом, порой ссорились страшно. Ахмед кричал и громил свои покои, а однажды даже в пылу ссоры метнул в супруга нож, ранив его в плечо, но проклятая связь между ними, несмотря ни на что, рушится упрямо не желала. — Я не боюсь тебя! — такими словами встретил омега законного своего мужа сейчас. — После того, что ты со мной сделал, другой на моем месте дрожал бы в страхе, приблизься ты к нему ближе чем на пару шагов, а я НИСКОЛЬКО — выделил Ахмед особо, — тебя не боюсь! Ни тебя, ни твоих прикосновений. Наклонись! Ближе! Дервиш послушно выполнил приказ, а мгновение спустя его руку крепко стиснули, дергая на себя. От неожиданности мужчина не смог удержаться на ногах и повалился в ворох подушек и одеял, в следующий же момент ощущая на себе, а точнее сказать на своих бедрах вес чужого тела. — Повелитель?! — Дервиш удивленно и обескураженно распахнул глаза. — Что вы делаете?! — Замолчи! Я не позволял тебе говорить! — прошипел Ахмед змеей, ощерив хищно острые зубы, и принялся расстегивать пуговицы на чужом одеяние. — Зачем вы это делаете? — попытался остановить его альфа. — Я вас не понимаю! Но юноша не обратил на эти слова никакого внимания. Вместо этого он принялся поглаживать привычными явно движениями чужие напряженные плечи, а после, наклонившись, укусил вдруг больно супруга за шею, оставив кровящий след от острых зубов как раз рядом с артерией. Он бы легко сейчас мог порвать ему горло при желании. Дикий кровожадный звереныш, озлобленный и жестокий, Ахмед всегда таким был. Приручай его не приручай, а в итоге все равно останется диким. — Я думаю, что мне лучше уйти сейчас. Не стоит нам делать этого. Не так, — запротестовал было Дервиш, но чужая худая рука сжалась тисками на мгновение на его шее. — А как? — спросил Ахмед с притворным спокойствием. — Не нравится тебе так, ты так не хочешь… Как думаешь, — осклабился юноша в скверной кривой ухмылке, — а я хотел того, что произошло в наш первый и последний пока хальвет? Я хотел, чтобы ты сделал со мной то, что сделал? М? — Я обезумел от ревности тогда. И я сожалею бесконечно о том, что сделал! — К чему мне твои сожаления?! — бросил Ахмед раздраженно. — Ты предал меня, втоптал в грязь мое доверие, какой мне толк теперь от твоих извинений и виноватых взглядов?! Никакого! Юноша замолчал и, размазав небрежно ребром ладони по сжатым упрямо в тонкую линию губам чужую кровь, решительными, хотя и очевидно нервными движениями принялся быстро расстегивать рубашку уже на себе, постепенно обнажая бледную кожу, покрытую алыми ритуальными узорами. — Что вы делаете? Это уже все границы переходит! Хватит! — Дервиш судорожно вздрогнул и отвернулся. — Ооо, после того, как ты мной овладел, я что же настолько тебе опротивел, что ты даже смотреть на меня не можешь? — прошипел омега раздраженно и продолжил, не прекращая при этом раздеваться: — Опиум, вино, бессонница, пропавший аппетит, синяки и ссадины от наших сражений… это все меня изуродовало, так ведь? Я уже не тот прелестный мальчик, чистый и невинный, которого ты так вожделел, что предал его, ради того, чтобы овладеть им против его воли, получить то, что тебе не причиталось! Ты придумал себе образ, в который и влюбился, а настоящий я тебе отвратителен, потому что не соответствую твоим мечтам обо мне! Потому что люблю не тебя, принадлежу не тебе! За это ты мне мстишь! Поэтому причиняешь мне боль! Ты обвиняешь меня, злишься… А между тем, в чем же моя вина?! — голос юноши сорвался на хриплый крик. Кровь прилила к его лицу от волнения и злости. На пару минут Ахмед замолчал. Он был пьян, и у него, как понял Дервиш, кружилась голова. Однако в том, что свои слова и действия несносный мальчишка полностью контролирует, даже в таком состоянии, Паша не сомневался ни на секунду. — В чем моя вина? — продолжил омега, опять потянувшись опасно руками к чужой шее. — Я виноват в том, что полюбил?! В том, что моя любовь, в отличие от твоей, взаимна?! В том, что мне просто хочется счастья?! Хочется быть с тем, кто предназначен мне самой судьбой, с моим соулмейтом… Почему все вы обвиняете в том, что я люблю Искендера, если самим Аллахом мне предначертано было его любить?! — Вы не слышите сейчас себя со стороны, но разве Фахрие Султан и Шахина Герая вы обвинили не за тоже самое? — перебил его Дервиш бесцеремонно. — Вы даже собирались казнить Шахина за это. — Там было другое! — Неужели?! — альфа недоверчиво хмыкнул. — А по-моему, тоже самое! — Ты видимо уже выжил из ума, раз не видишь разницу! — огрызнулся Ахмед раздраженно. — Они не были соулмейтами, их не тянуло против воли друг к другу, и они сами все испортили, когда предпочли таится в своем грехе, блудить, вместо того, чтобы спросить позволения заключить никях! К тому же им даже не хватило ума, чтобы скрывать тщательно свою связь. Фахрие опозорила нашу семью! Она уже была обещана в жены тебе тогда! Речь шла о чести династии! О чести близкого мне человека! Как Падишах, я не мог поступить иначе! А что касается Шахина, то у него достаточно грехов было ещё даже до того, как он решил меня отравить руками Фахрие. Он ее и не любил! — Ахмед скривил брезгливо губы. — Через Фахрие этот подлец желал заручиться поддержкой Сафие Султан и династии в моем лице, чтобы свергнуть своего дядю и сесть на крымский трон! — Просто признайте, что вы убили Фахрие, ещё и моими руками, из ревности! — отозвался Дервиш хмуро. — Фахрие пыталась убить меня, Падишаха этой империи, но я злюсь даже не из-за этого, — Ахмед повысил резко голос. — Эта женщина чуть не убила моего брата, которого я люблю, как родного сына! Если бы Мустафа умер, я бы собственными руками ее убил! — Вы и так ее убили, когда дали мне яд! — Яд дал я, верно, но в бокал подлил его ты! — отрезал Ахмед, жестом велев супругу молчать. — Раз ты заступался за неё, значит полюбил, но ты убил ее ради меня. И кто ты после этого?! — Сильнее, чем вас, я не возлюблю и господа бога! — дал Дервиш совершенно неожиданный ответ. — Значит ты так сильно меня любишь? — юноша усмехнулся криво, качая недоверчиво головой. — Так люблю, что мне проще вас убить, чем уступить другому! — Это не любовь в тебе говорит, — на мгновение отголоски печали и обиды проскользнули в голосе омеги. — В тебе говорит гордость. Но и я гордый! В нашу брачную ночь ты обесчестил меня, воспользовался мной, как вещью, надругался, как над пьяной распутной девкой в таверне, — Ахмед скривил брезгливо губы. — Но этой ночью я снизойду до тебя — подчеркнуто высокомерно продолжил молодой Султан, — и позволю овладеть мной, как и подобает супругу, с уважением. Покажи мне, на что ты способен. Я хочу знать, можно ли хотя бы сравнить тебя с Искендером! Глаза альфы потемнели от злости, грубо и резко он подмял супруга под себя, угрожающе нависая над ним, но Ахмед даже не вздрогнул, только улыбнулся холодно и процедил угрожающе: — Помни, кто перед тобой! Я Падишах! И больше я неуважения к себе не потерплю! Твоя жизнь — это тонкая нить, и я держу в руках кинжал, готовый оборвать ее в любой момент! Дервиш ничего не ответил, однако хватку ослабил, больше не причиняя боль. — Вы настоящий - чудовище, но при этом вы намного лучше того образа, что я люблю! — только и прошептал мужчина хрипло и прижал омегу к себе, целуя его настойчиво и страстно. — Знайте, — выдохнул он, когда поцелуй прервался, — я никогда не смиряюсь с тем, что вынужден делить вас с кем-то еще! И я никогда не перестану вас ревновать! — Я не спрашивал твоего мнения! До этой ночи Дервиш и представить не мог себе, что чужая дерзость способна так его возбуждать… Альфа не мог ответить, как быстро и что произошло дальше, словно бы его сознание вдруг погрузилось в туманное марево, наполненное шорохом шелковых тканей и дурманящим ароматом благовоний и жасмина. Очнулся он лишь в момент, когда их обнаженные тела — загорелое, покрытое старыми шрамами, сильное и мускулистое тело альфы, и обманчиво хрупкое, бледное тело омеги, сплелись в жарком, старом, как сам мир, танце страсти, желания, похоти. С каждым резким движением, с каждым рваным стоном, тяжелым вздохом, вскриком, мужчина чувствовал, как тонкие пальцы судорожно цепляются за его плечи, как острые ногти до крови царапают без сожалений его спину, оставляя на ней алые следы, чувствовал, как постепенно нарастает жар неукротимого вождения и собственнического восторга от подобного утверждение власти над существом столь долго желанным и доступным, до недавнего времени, лишь в самых сокровенных, отчаянных мечтах. Юноша под ним раскинулся среди бархатных подушек и смятых шелковых простыней, бесстыдно разведя в сторону длинные стройные ноги и извивался всем своим гибким изящным телом подобно змее, то ли безуспешно пытаясь отстраниться, то ли наоборот, желая слиться с альфой в единое целое. Он лежал, запрокинув голову, лицо его застыло, словно маска, в непонятном выражении не то муки, не то блаженства. Искусанные губы приоткрылись, жадно глотая воздух, растрепанные влажные пряди липли ко лбу, меж бровей пролегла напряженная складка, а огромные широко распахнутые карие глаза лихорадочно блестели, подобно драгоценным камням, смотря в пустоту ничего не выражающим стеклянным взглядом. Тело омеги с бледной, как слоновая кость, кожей, с ног до головы покрытой ритуальными алыми узорами, напоминало сейчас фарфоровую статую. Дивные узоры кружевами переплетались между собой, ярко выделяясь на белом фоне и создавая жутковатую иллюзию того, словно они были не нарисованы краской, а вырезаны ножом. От этого, время от времени, Дервишу казалось, что супруг его на самом деле сейчас истекает кровью и бьется лихорадочно не в припадке наслаждения, а в последней мучительной агонии. Именно поэтому по бледному лицу текут слезы, поэтому столь жалобно и надрывно звучат стоны, с такой немой мольбой смотрят глаза… Но потом, так же внезапно, как и приходило, наваждение мгновенно рассеивалось, и вновь альфа видел перед собой невероятное, подобное древним языческим богам существо… ***** А потом все вдруг закончилось также резко и странно, как и началось. Исчез заволакивающий сознание туман, отступила пелена безумного желания, возвращая способность здраво мыслить, а вместе с ней пришло и осознание произошедшего. Сразу же отчего-то стало ужасно неловко, словно все, что между ними было, было чем-то неправильным, тем, чего быть не должно было. Едва придя в себя, Ахмед инстинктивно отодвинулся подальше, дрожа как в лихорадке, и стыдливо закутался в покрывало, отводя взгляд. Сейчас в нем не осталось ни капли от того невероятного, пленительно-привлекательного, соблазнительного создания. Он скорее напоминал своим видом напуганного беззащитного ребенка. И только когда усталость одержала над бедняжкой верх, погрузив в пучину грез, Дервиш в очередной раз убедился в том, как он ошибался… Окруженное бледным лунным светом и отблеском свечей, изящно изогнувшись, едва прикрытое краем ткани, на постели лежало тело омеги. Длинные, почти черные шелковые волосы обрамляли тонкий стройный стан, выражение лица разгладилось, густые ресницы слегка подрагивали во сне, губы застыли в легкой, будто бы слегка насмешливой полуулыбке, грудь медленно и размеренно вздымалась от дыхания, а по бледной коже причудливо змеились алые узоры. И вновь Ахмед казался Дервишу существом, порожденным иным миром, не то невинным непорочным ангелом, не то коварным инкубом, самим воплощением соблазна. Дервиш склонился над супругом, пристально вглядываясь в странное, но всё равно прекрасное молодое лицо, с которого ночь стерла остатки всего того, что в нем было человеческого, и нежно провел рукой по шелку волос, завороженно, с горькой усмешкой на губах шепча: — Знали бы вы, какую власть имеете над моей душой. Я одержим вами. Вы околдовали меня, превратили в раба своих чувств, соблазнили и обрекли на грех, как когда-то Лилит искусила Еву. Вы были мне запретны, даже в помыслах вожделеть вас я не должен был, но запретный плод всегда так сладок… Догорающая свеча вспыхнула в последний раз, осветив, прежде чем погаснуть, бледное лицо, на котором на мгновение расползлась хищная улыбка, обнажая кончики заостренных зубов, а затем комната погрузилась во мрак. ***** С этой ночи отношения между Ахмедом и Дервишем стали ещё более сложными и запутанными. Они делили теперь время от времени ложе, как и подобает супругам, но к примирению или хотя бы худому миру это не приблизило их ни на шаг. Нет, иногда эти двое пытались начать все с чистого листа и зарыть топор войны, но надолго их не хватало. Жгучая ревность с одной стороны и обида и недоверие с другой убивали все их старания. Прошел уже месяц, и за этот месяц Дервиш поразительно быстро привык к тому, что в их супружеской постели он не более чем гость. К тому, что он приходит в покои Султана на несколько часов и уходит сразу, как только Падишах того пожелает. Правда, справедливости ради, стоит отметить, что отсылал Ахмед его редко и в большинстве случаев альфа оставался до утра, лежа на кровати и рассматривая напряженное даже во сне бледное лицо супруга. В такие моменты он мог позволить себе быть нежным, не боясь того, что кареглазый демон узнает об этом и получит над ним еще больше власти. А власти и так уже было непозволительно много… Впервые Дервиш, всегда будучи едва ли не единственным человеком, к которому Ахмед с раннего детства и до недавних пор был привязан и не показывал ему своего скверного порой характера, перешёл на сторону тех несчастных, кому не повезло впасть в немилость юного Падишаха. Ахмед теперь ему просто жизни не давал. Нет, он не лишил его должности, не насмехался над ним, не дерзил через слово, не осыпал проклятиями… То, что он делал, было гораздо хуже. Он заглядывал в самую душу, беспощадно выворачивал ее наизнанку. Любопытства ради, заставлял выплеснуть на поверхность все то, что в течение стольких лет столь тщательно скрывалось даже от себя самого. Своими действиями Ахмед напоминал искусного вора, от которого не спасут никакие стены, двери, замки и засовы, от которого ничего не спрячешь, потому что он читает тебя подобно открытой книге. Каждый раз после очередного срыва, Дервиш клялся себе, что больше такого не повторится, и все равно вновь и вновь все заканчивалось одинаково — осуждением в глазах напротив и надежно скрываемыми под плотными ​тканями роскошных одежд синяками. Бить себя Ахмед не позволял, но на тренировочный корт эти правила не распространялись, да и в постели альфа порой был довольно груб. Дервиш знал, чего омега добивался своими действиями, зачем раз за разом провоцировал на жестокость, вызывал гнев на свою голову. Так Ахмед напоминал себе, что никому нельзя доверять полностью, даже если очень хочется. Когда-то давно Дервиш поклялся, что не причинит ему вреда, не поднимет на него руки, и раз за разом подтверждал обратное и ненавидел себя за это. В глубине души, порой ему хотелось чтобы​ Ахмед обвинил его, назвал предателем и лжецом, сказал, что ненавидит, может даже казнил, но вместо этого, юноша всегда молчал. Даже боль он терпел молча, смотря куда-то сквозь пространство страшно пустыми глазами. Но потом он вновь переходил в наступление, и снова альфа видел перед собой коварного демона, а душа его переполнялась яростью. ***** Другие демоны терзали в это время и Ахмеда. Его демоном было чувство вины, пожирающее изнутри, выматывающее, истощающее. Вина за смерть брата, за слезы матери, которой он хотел бы дать сыновью ласку и заботу, но не мог, за постоянные измены, за безрассудную, лишенную логики любовь, за ошибки, как большие, приводящие к ужасным последствиям, так и мелкие, за свою ненормальность в конце концов. Разум привык за те долгие годы, когда ещё был жив отец, что за каждым проступком следует суровое наказание, и Ахмед никак не мог перестать ожидать постоянно кары на свою голову, наказания, получив которое, он избавиться от страха и угрызений совести, и наоборот даже — сможет обратить чувство вины в ненависть к тому, кто вообразил себе, что имеет право его наказать. С Дервишем, тем не менее, все было несколько иначе. Ахмед не пытался заменить им своего тирана-отца, нет. Дервиша он боялся в глубине души. Испугавшись его один раз, в ту самую ночь, когда между ними, бывшими всегда одним целым, образовалась резко пропасть, теперь юноша не мог никак избавиться от недостойного, жалкого чувства страха, что сковывало его, стоило только супругу приблизиться к нему. Теперь в любой момент он ждал от него боли, ждал «ножа в спину», и боялся не столько самой боли, сколько ее ожидания. Однако Ахмед был из тех людей, что лучше первыми бросятся навстречу опасности, чем будут ждать, пока она придет. Ахмед не хотел дрожать в ужасе в ожидании того момента, когда супруг вновь захочет разделить с ним ложе, и поэтому сам позволил сделать ему это, на своих условиях, и позволял теперь постоянно, стараясь доказать самому себе, а заодно и мужу, что ничуть не боится его. Все это было странно, страшно, не по-людски, как говорила порой Настя, качая неодобрительно головой. Ахмед и сам прекрасно все это понимал, но он запутался, казалось, окончательно и бесповоротно. Омега и не заметил, в какой именно момент в его жизни все стало так сложно. Кажется, еще вчера все его проблемы ограничивались политикой и интригами, а теперь, ко всему этому добавились еще и отношения, он запутался окончательно и бесповоротно в своих чувствах и желаниях. С Дервишем всегда было больно, всегда, даже когда он не был груб, пытался ласкать своего супруга и, в хмельном бреду, шептал ему на ушко иногда всякие глупые нежности. Больно было даже не телу, ведь юноша отлично знал, что его альфа прекрасный любовник, больно было душе, противно, тошно и обидно до слез, хотя, конечно, Ахмед бы скорее умер, чем выдал свои истинные чувства. Их с мужем ночи не были похожи на занятия любовью, а скорее напоминали очередную изнурительную тренировку, жесткую и беспощадную, словно поединок двух заклятых врагов. Нравилось ли это Дервишу, Ахмед не знал, но старательно делал вид, что страсть всякий раз накрывает его с головой, едва мужу стоит слиться с ним в поцелуе. Он стонал откровенно и громко, призывно-пошло разводил в сторону длинные стройные ноги, скалил острые зубы в голодной безумной улыбке, забирался на супруга сверху, устанавливая в постели свои порядки, и, оперевшись тонкими руками на его широкую мускулистую грудь, приподнимал и опускал бедра, то мучительно медленно, словно бы дразня, то наоборот быстро и нетерпеливо почти до боли. Порой, в такие моменты, омега даже ловил себя на мысли, что ему нравится все это, но потом, когда все заканчивалось, и они ложились спать, как можно дальше друг от друга, по разные стороны кровати, Ахмед чувствовал себя опустошенным и грязным, настолько, что от самого себя ему становилось мерзко. С Искендером все было по-другому. С Искендером было странно, но так сладко и хорошо, что в его крепких объятиях Ахмед забывал обо всем на свете. Особым опытом в делах любовных молодой янычар похвастаться не мог, а поэтому движения его были грубоватыми и неловкими, однако от того, как нежно и осторожно, словно бы он, Ахмед, был сделан из тончайшего хрусталя, Искендер касался, лаская и поглаживая, его своими шершавыми широкими ладонями, от того, как горячо и торопливо альфа выцеловывал какие-то одному ему понятные узоры на плоской, совсем по мальчишески узкой груди и судорожно вздрагивающем животе, практически мгновенно тело юноши пробивало лихорадочной дрожью, сводило сладкими судорогами, а между ног становилось жарко и влажно от возбуждения. С Искендером не нужно было притворяться. Можно было быть самим собой, настоящим собой. Хотелось напомнить любовнику, что он не только Падишах, его Господин, но еще и омега, податливый, ласковый и покорный. Не хотелось показной пошлой страсти, громких стонов и в кровь исцарапанной ногтями чужой спины. Напротив — Ахмед жался к своему альфе доверчиво и беспомощно, время от времени краснел от смущения и тихо, сдерживая себя настолько, насколько вообще это было возможно, когда жесткие сильные ладони сжимают до синяков твои бедра, устанавливая рваный резкий темп, надрывно стонал от боли и одновременно жгучего наслаждения. Что же касается самого Искендера, то его близость с Ахмедом приводила в дикий и жадный собственнический восторг. Ему безумно нравилось ласкать стройное худое тело своего любовника, ласкать так, чтобы он сходил с ума от удовольствия, чтобы видел и чувствовал, с кем ему по настоящему хорошо, кто действительно может доставить ему наслаждение, кто его действительно любит. Впрочем, наполовину с животным голодным вожделением, Искендер постоянно испытывал страх сделать что-то не так, невольно причинить любимому боль. От постоянных переживаний и перенесенных недавно болезней, Ахмед таял, как горящая свеча. Искендер же возмужал, постоянные тренировки сделали его сильнее, крупнее и крепче, и сейчас тело омеги, худое и бледное, на фоне мускулистого и смуглого тела альфы выглядело совсем хрупким и почти девичьим, отчего боязнь случайно причинить вред лишь усиливалась день ото дня. С кем же из этих двоих ему действительно было лучше, сам Ахмед определиться никак не мог. Искендер был нежным, осторожным и чувственным, Дервиш опытным и страстным, а он в свою очередь, как бы не отрицал этого, как бы не пытался избавиться от своей привязанности, как усердно не пытался возненавидеть Дервиша, любил их обоих. На жизненном пути судьба завела его в тупик и выхода из этого тупика, увы, не было никакого.